Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

8

Призрачный лунный свет творил волшебство, каждая капелька тумана светилась. В это марево у подножья скалистых гор мы по черной, как антрацит, дороге и уходили. Сомнений не было, плечом к плечу с Маврикием и Гвоздиллой шагал я… Лежал с закрытыми глазами, пытался удержать в памяти тончайшую ткань сна, но от малейшего движения мысли она распадалась, оставляя после себя отчетливое чувство беспокойства. Зная, кем были эти двое, я не мог смириться с тем, что они вели речь о моей судьбе. Не раз и не два, погрузившись в работу над текстом, я продолжал ее в тяжелом, изматывающем сне, но никогда еще мои собственные персонажи не обсуждали, как сложится собственная моя жизнь. И если бы только обсуждали, а то едва ли меня не хоронили! В ушах стоял гудевший иерихонской трубой голос беса и вторивший ему колокольчиком Маврикия, но слов уже было не разобрать.

Это только в сказках утро мудренее вечера, на самом деле оно жестоко и не знает снисхождения. Распахивая настежь дверь, оно впускает в дом унылость бытия, стирает тряпкой обыденности трепетность ночных откровений. Если хочешь хоть что-то сберечь, от женщины надо уходить до рассвета, пока не стихло эхо слов и еще живы рукотворные миражи. Нет в жизни ничего тоскливее будничных человеческих отношений. Возвращаться в день с его бессмысленной суетой не хотелось. Клара спала, хотя, натура тонкая, могла и притворяться. Радости семейного завтрака после добротного воскресного секса были не для нее и уж точно не для меня.

Выбравшись из-под горы одеял, я быстренько оделся. В холодном воздухе студии витал горьковатый запах табака. Оно и естественно, Гвоздилло курил свои сигариллы. Начал шарить под топчаном в поисках обуви и замер: вот оно, безумие! Прокрался на цыпочках, держа в руках туфли, к двери, снял с вешалки плащ и только тут понял, что как последний трус убегаю. Рву когти, уношу ноги, дезертирую с поля боя. Ничего не украл, а чувствовал себя вором. Вернулся в полный рост к журнальному столику и подложил под дно бутылки завалявшуюся в кармане визитную карточку. Заказал их когда-то целую уйму и рассовал по всем возможным местам. Слаб был, тщеславен. Бросил взгляд на стоявшую на мольберте картину и прикрыл за собой входную дверь. Щелкнул ножом гильотины замок, но ничего от кровоточащей души моей не откромсал, оставил все необязательное со мной.

За немытым с незапамятных времен окном лестничной площадки лежал квартал домов, за ним начинался парк, показавшийся мне чем-то знакомым. Ночью узнать район я не мог, а теперь видел, что передо мной Сокольники, а значит, где-то рядом обретается разорившая семейное гнездо законная Любка. Перебралась с младшей мочалкой в квартиру покойной тещи, которая, надо отметить, меня любила. А может быть, зная с кем приходится делить кров и постель, жалела, что, вообще говоря, близко по смыслу. Не появлялся я здесь с самых ее похорон, но адрес помнил и как пройти знал. Впрочем, приезжать сюда не было нужды, деньги по договоренности клал на карточку, а то и вручал лично, встретившись с Любкой где-нибудь в кафе. Должно быть, со стороны мы смотрелись идеальной парой. Не старые, не позволившие себе разжиреть, ясный перец, что любовники. Милейшие, если не рассматривать вблизи, люди. Воспитанием дочки занимался по телефону, и еще вопрос кто кого воспитывал.

Живя в большом городе, мы мало чем отличаемся от крокодилов, думал я, сходя пролет за пролетом по лестнице, ползаем одними и теми же тропами. Коренной москвич, в большинстве районов города я никогда не бывал, а о некоторых и слыхом не слыхивал. В подъезде на первом этаже всеми оттенками серого лежала полутьма, день за окном выдался пасмурным и тоскливым. На шум шагов из своей норки выглянула консьержка, пробуравила посаженными близко к носу глазками. Он у нее был остреньким, суетная повадка — крысиной. Сильно небритый, в плаще с поднятым воротником, я ей сразу не понравился, но из дома вроде бы ничего не выносил, так что полицию пока можно было не тревожить. Смотрела на меня настороженно, как сталинский прокурор на врага народа.

Не знаю, что на меня нашло, только, достав из кармана руку, я сложил пальцы лодочкой и выставил вперед. Смиренно произнес:

— Спэа ми а дайм, плиз!

Знал, что не то что несчастных десяти центов, а и копейки не получу, но попросил. Какая ни на есть, а все практика на случай, если придется побираться в Штатах или Канаде, язык надо тренировать.

Консьержка отшатнулась от меня, как от прокаженного.

— Мерси, мадам, — поблагодарил я, шаркнув ножкой, — се тре жантиль а вотр па!

Это, кажется, было уже по-французски, в котором дальше «шерше ля фам» я не продвинулся. Открыл дверь на улицу и вдохнул полной грудью свежезагазованный воздух столицы. Побрел в сторону ближайшей станции метро, старательно обходя лужи. Должна же быть в моей жизни логика, даже если сам я нащупать ее не в состоянии. Скрытая под бессмысленной суетой, она присутствует в жизни каждого, и я тому не исключение. Сделав круг длиною в двадцать лет, я вернулся к тому, с чего начинал, но на этот раз уже без иллюзий и без Вареньки. Да и будущего, если верить ее словам, у меня тоже не было, что, впрочем, избавляет от необходимости беспокоиться о нем в настоящем, а только жить здесь и сейчас. Как тот карточный дурак, что заносит ногу над пропастью. В комнате тихо, лишь по жести подоконника барабанит дождь, Варенька хмурится, считает. Прибавляет к двадцати четырем двадцать, получается сорок четыре, и с этим ничего нельзя поделать. Вообще ничего!

Старушка смотрела на меня испуганно:

— Вам плохо?

Плохо было ей, маленькой и тщедушной, мне было никак. Так, перебирая из последних сил лапками, чувствует себя белка в бешено крутящемся барабане. Только и стоять, привалившись к стене дома, и держаться за сердце не стоило. Совсем не обязательно выставлять напоказ, что собираешься, как сказал Гвоздилло, умереть от инфаркта. Пугать бабульку, целуя ее морщинистую руку, честно говоря, тоже не следовало.

Боль постепенно отпустила, ее место заняла блаженная пустота. Казалось, потряси головой и услышишь громыхание горошин в погремушке. Добрался до дома, стараясь ее не замутить, постоял под душем, наслаждаясь теплом упругих струй. Сварил пельмени и уставился, работая челюстями, в поганый ящик. Варенька, должно быть, меня бы похвалила: прополоскать мозги в фекалиях для психического здоровья бывает полезным. Хотелось растянуться на диване и впасть в сытую нирвану, но надо было ехать, забирать брошенную впопыхах машину.

Делом это оказалось непростым. Попробовал прикинуть название улицы по карте, их, отходящих веером от трассы, было с десяток. Пришлось изрядно потопать ножками. Показавшийся огромным, торговый центр был довольно скромных размеров. Тачка стояла на том самом месте, где я ее оставил, точно под запрещавшим парковку знаком. Свезло так свезло, думал я, забираясь на сиденье, а то пришлось бы мотаться по штрафстоянкам, вызволять четырехколесное имущество. Завел мотор, принялся вытирать стекла тряпкой и только тут заметил прижатый «дворником» клочок бумаги. Думал, штраф, но оказалось, что на нем карандашом нацарапан телефон. Такие оставляют, когда хотят купить вашу машину.

Торопиться было некуда, Москва, по доброй традиции, стояла в пробках. Интересно, какие деньги предлагают за мою старушку, думал я, тыкая пальцем в клавиши мобильника. Ответил мне дребезжащий старческий голос. Поблагодарил за звонок и предложил без подготовки зайти на чашечку чая.

— Живу здесь поблизости!

— А вы не боитесь, что я окажусь серийным убивцем и грабителем? — усмехнулся я, вспоминая разговор с капитаном.

— Это вряд ли, — хмыкнул дед, — тем более что я вижу вас в бинокль! Он у меня морской, с двенадцатикратным увеличением…

— Ну, тогда конечно! — усмехнулся я, невольно оглядываясь. В детективах, которые не пишу, незнакомец сказал бы, что разглядывает меня в оптический прицел, и приказал положить руки на капот.

— Кроме того, — продолжал со смешком дедок, — номер вашего автомобиля известен моему племяннику, а он милицейский генерал…

— Вот как! — хмыкнул я, не скрывая сарказма. — И что же, на этом основании вы рассчитываете понудить меня согласиться на вашу цену? Сколько, кстати, предлагаете?

— Ну, не знаю… — едва ли не обиженно протянул мой собеседник, — думаю, триста-четыреста! Не предполагал, что вы станете торговаться…

— Сколько?.. — не поверил я своим ушам. — Четыреста тысяч? Она, конечно, подержанная, но меньше чем за полмиллиона не отдам…

— Миллиона? — сдавленным голосом пискнул старикан, и я испугался, что его вот-вот хватит кондрашка. — За обыкновенную, пусть и редкую книгу?..

Разговор начал напоминать беседу глухого с немым.

— Какую, к черту, книгу?

— Ту, что у вас на полке за задним сиденьем, «Игра в слова»…

— А я-то думал, — засмеялся я, — вы торгуете у меня машину! Такую малость я вам подарю, только при чем здесь милицейский генерал?

— Ну вот, — облегченно вздохнул дед, — слава Богу, разобрались. Дело в том, что книжку эту я давно ищу. Если бы вы уехали, не позвонив, я нашел бы вас через племянника. Тем более что к нему уже обращался, когда к вашему авто подогнали эвакуатор. Не прошло и трех минут, как с сиреной появилась патрульная машина и так обормотов напугала, что они готовы были от полицейских откупиться… Ну так как, зайдете?

— Зайду, — хмыкнул я, — а то чувствую, с вашими-то связями арестуют и приведут пить чай в наручниках…

Через десять минут с тортом в руках я уже звонил в дверь выходившей окнами на торговый центр квартиры. Был и правда старику благодарен за деньги, что не пришлось платить уродам, а больше за сохраненные нервы и время. Вместе с тортом отдал старику книжку:

— Подарок!

Возил ее одно время с собой для ментов в надежде, что поможет в случае чего отбояриться, но те окончательно оборзели и брали теперь только наличными. Аргумент, что этим они подрывают отечественную литературу, на них не действовал. Это был один из моих старых романов, изданный добрый десяток лет назад. Читать его можно было с любого места, а добравшись до конца, продолжить с первой страницы и дойти до той, с какой началось чтение. Идея замкнутого текста интересовала меня всегда, хотя дорожные хищники вряд ли бы ее оценили. По истечении времени найти книгу в продаже было практически невозможно, небольшой тираж давно разошелся. Не попадался ее текст и в Сети, хотя целенаправленно я не искал.

Хозяин квартиры протянул сухую, прохладную руку:

— Василий Лукич! Вас как величать?

Назвавшись, я ее пожал. Спросил, сбрасывая с ног полуботинки:

— Зачем она вам понадобилась?

Дед сразу не ответил, зажег в ванной свет и показал рукой на полотенце. Потом проводил меня в комнату и усадил за стол. Чай в маленьком чайнике уже заваривался.

— Сами-то книжку читали?

— Да как-то не пришлось! — пожал я плечами, и это было правдой. — Наверное, кто-то забыл, а мне и дела нет…

— Понятно, подрабатываете извозом, — заключил Василий Лукич и вздохнул: — Трудные времена. Человек, по всему видно, вы интеллигентный, наверняка с образованием, а вот приходится…

Я не стал его разубеждать, пропустил момент, когда можно было сознаться, что роман мой, да и роли в общем-то это не играло. Старик между тем пощипывал в задумчивости седую, с желтизной под носом, щеточку усов. Сильно в возрасте, но сухощавый, с прямой спиной, он мне кого-то напоминал. Впалые щеки, тонкие, порядком поредевшие волосы, таким я представлял себе героя моего давнишнего рассказа «Любовь», который, к великому сожалению, мало кто понимал. Влюбленный до войны в девушку, тот был отвергнут, а придя с фронта, сошелся с женщиной и прожил с ней в мире и согласии долгие годы. Прямо вопрос о том, что такое любовь, я, естественно, не ставил, большинство же читателей принимали за нее довоенную влюбленность.

— Иду вчера из магазина, — рассказывал тем временем Василий Лукич, — смотрю — лежит! В точности такая же, какую принесла внучка, но я ее… — улыбнулся мягко. — Задремал на лавке в парке, сумку и свистнули, а в ней и были-то только книжка да очки. Половины не успел прочитать…

Я огляделся по сторонам. Квартирка аккуратная, чистенькая, с цветами на окне. Живет, видно, один, привык, родственники навещают.

— В первую очередь меня привлекло название, — продолжал старик, нарезая торт, — впрочем, занятен и сюжет. Пробовал найти в книжных магазинах, так продавцы о ней и не слышали…

Это было неудивительно. Торговая сеть относилась к книгам, как к йогурту или кефиру: пара недель и убирали с полок. Напасть на роман можно было только случайно. Опустившись на стул напротив, Василий Лукич положил на скатерть легкие, в возрастных пятнах руки.

— Угощайтесь! Я, видите ли, военный врач, но давно уже увлекаюсь философией. Вышел на пенсию, дети выросли. Жена… — не договорил, побарабанил пальцами по столешнице. Пододвинул ко мне вазочку с вареньем и розетку. — Кушайте, не обращайте на меня внимания. — Спохватился: — Ложечки-то, ложечки! — Принес с кухни старинные, с вензелем на гнутой спиралью ручке. — Угостил бы вас наливочкой собственного изготовления, только вы ведь за рулем…

Книжка лежала тут же на столе. Иллюстрации к романам я, как правило, подбираю сам, и «Игра в слова» не стала в этом отношении исключением. На ее обложке была воспроизведена картина Мухи «Ирисы». Старик провел по ней ладонью, пожевал бледными губами.

— Внучка советовала почитать, она у меня умница…

— И что же такого сказала? — поинтересовался я, как если бы из вежливости и для поддержания разговора. Отхлебнул из стакана в серебряном, судя по всему, подстаканнике.

— Что?.. — повторил старик и на мгновение задумался. — Сказала, фантазия у автора богатая, умудрился вывернуть себя наизнанку…

— Как это? — не понял я вполне искренне.

— Трудно сказать, я мало прочел, — развел руками Лукич, — да и интерес у меня свой, специфический. Не хотелось бы только, чтобы выдумка автора оказалась болезненной, а то, знаете ли, наворочают от избытка рвения такого, святых выноси…

Мне бы тоже этого не хотелось. Дед между тем смотрел на меня с хитрым прищуром, и я подумал, что раскрыт. Но как? На задней стороне обложки фотографии моей вроде бы не было.

— Готов биться об заклад, — произнес с интригующей улыбкой Лукич, — вам не удастся сказать глупость, такую, чтобы в ней нельзя было найти смысла! — Задребезжал мелкими смешочками. — Хотите попробовать?.. — Махнул рукой. — И не пытайтесь! Произнести настоящую бессмыслицу чрезвычайно трудно. Мозг человеческий настолько изощрился, что что-нибудь да найдет…

Довольный собой, взялся за пузатый чайник, подлить в заварку кипятку. Из окна комнаты просматривался вход в торговый центр. Удивительно, насколько старик сохранил интерес к жизни, думал я, наблюдая за чехардой рекламных огней, и это в то время, когда молодым все подряд фиолетово. Научиться любить жизнь невозможно, с этим Божьим даром, как с серебряной ложкой во рту, можно только родиться.

— Скажите, вы ведь философию изучали, она вам не чужда?

И еще как, подтвердил я его догадку кив-. ком головы, особенно марксистско-ленинская! Сроднился с ней, когда на первом курсе выгнали пинком под зад с экзамена. И, надо признать, за дело. Для сдачи требовался конспект работ Ильича, и он у меня был, написанный женским почерком. Но проблема состояла в другом: у первой страницы тетради напрочь отсутствовали поля. Сдавать с ней ходила вся группа, и каждый раз виза преподавателя аккуратненько отрезалась, о чем не знать он не мог. Я же шел последним, на мне доцент и выместил свое неудовольствие необходимостью преподавать этот бред. Впрочем, глубиной знания предмета я его тоже не потряс.

— С Хайдеггером знакомы?.. — продолжал с надеждой в голосе Василий Лукич.

Обижать старика не хотел, но не сдержался:

— Пил с ним намедни в буфете ипподрома пиво…

Извиняясь, улыбнулся. Кое-что о знаменитом немце, конечно, слышал и несколько раз его цитировал, но заумью постмодернизма не увлекался. Вот, значит, куда старика кинуло, и это вместо того, чтобы думать о вечном!

Лукич, надо отдать ему должное, на глупую мою выходку не обиделся. Если и остался ответом недоволен, то этого не показал. Покивал сухонькой, седой головой:

— У вас хорошее чувство юмора, правда, несколько необычное! Так вот, Хайдеггер… — Умолк, словно ждал, что еще что-нибудь отчубучу, но я молчал в тряпочку. Сделав глоточек чая, начал сначала: — Мне особенно импонирует его мысль о том, что мир есть текст. Вы можете себе такое представить?

И это он спрашивает меня, превратившего в текст свою жизнь? Меня, двадцать лет с упоением игравшего словами? Загнавшего себя этой игрой, как скаковую лошадь, до полусмерти? Да, Лукич, могу! Могу представить в образах, а хотите, в переводных картинках. Переводящих отпущенное мне время в коллекцию книжек на полке. Я все могу…

— Вот и славненько! — улыбнулся старик, прочтя в моих глазах ответ. Подумал, наверное, пусть сер и неотесан, зато хотя бы не хамит. — В таком случае вам должно быть понятно, если я скажу, что язык есть знаковая структура, являющаяся вместилищем значений, независимых от их связи с событиями обыденного мир.

— Да, — согласился я, — нам всем свойственно нести пургу, не имеющую ничего общего с тем, что происходит…

Слава Богу, он меня не слушал, продолжал:

— Смысл появляется в контексте отношений между словами, а вовсе не вследствие их соответствия действительности. Поэтому тексты не несут истину, а создают мир, в котором человеку приходится жить…

Мне ли, дорогой Василь Лукич, этого не знать! Тем только и занимаюсь, что обретаюсь в положенных на бумагу миражах. Прежде чем обмануть других, покупающих, желая обмануться, книгу, обманываю сам себя. В этом виде спорта со мной сложно тягаться. Язык, с его обилием жонглирующих словами смыслов, мой хлеб насущный, я заполняю текстами пустоту бытия. Иду над ней, как над бездонной пропастью, по натянутой до струнного звона нити сюжета. И что симптоматично, начертанные на могильном камне строки, не оставят меня в покое и в послесмертии.

Сидевший напротив старик двигал бескровными губами, из чего я сделал вывод, что все это время он продолжал говорить.

— Знакомясь с работами Даррида, — бубнил Лукич, позабыв, как я обошелся с Хайдеггером, — приходишь к выводу, что он во многом прав. Текст опосредует окружающую нас действительность, мы мыслим ее словами и связанными с ними образами. Это можно сравнить с театром теней, по их движениям мы судим о том, что происходит за занавесом на сцене…

О Господи, то же самое говорила Варя, только о картах Таро! Неужели нет ничего менее зыбкого, что мы хватаемся за тени, как за спасительную соломинку? Мало того что не знаем, откуда и куда идем, так еще и живем в неведении…

Как если бы слышал мои мысли, Василий Лукич ответил:

— Только и есть у нас что вера да любовь, а больше ничего нет! Мир, по мнению Бердяева, являет собой начатый Богом текст, дописывать который предстоит человеку. Он вошел в нашу жизнь, стал основой культуры и истории…

Поэтому, практикуясь в чистописании, мы ее так часто и переписываем, подумал я, но вслух ничего не сказал.

— Используя текст как инструмент, мы строим модель мира, — разошелся Лукич, посматривал на меня победителем, — и что важно: она, эта модель, работает! Посредством текста мы познаем мир…

Делая вид, что слушаю, я взял со стола книгу, полистал. Посмотрел на заднюю сторонку обложки, фотографии действительно не было. Нашел нужную страницу. Дождавшись паузы, как бы между прочим, заметил:

— И все-таки, Василий Лукич, есть во всем этом одна странность! Когда болит душа, мы берем гитару или подсаживаемся к инструменту, но никому и в голову не приходит перепечатать в свое удовольствие что-нибудь из любимого. Почему так? Вроде бы буквы и звуки возникают из-под руки, ан нет, даже когда речь идет о стихах…

Не большой любитель версификации, сочинил когда-то для героини «Игры в слова» четверостишье. Она прочла его, стоя у окна пустой и холодной петроградской квартиры, глядя на выгружавшуюся у парадного подъезда, приехавшую арестовывать ее пьяную солдатню. Шел ноябрь семнадцатого, по улицам города под красными флагами шарахались банды упивавшегося своим всевластием быдла.

— Вот послушайте, это имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорим!

Не глядя на раскрытую страницу, продекламировал:

Захлопнул книжку и отложил ее в сторону.

— Не хуже сказано, чем у вашего Хайдеггера, и уж точно доходчивее!

Василий Лукич смотрел на меня озадаченно. Покачал в венце легких, как пух, волос головой.

— Ваша правда, лишь эхо слов от нас и остается…

Только тут я понял, какую совершил нетактичность. Эгоист, на все смотрю со своей колокольни. Не подумал, а ведь увлечение его и возраст ложатся лыком в строку.

Старик растерянно хлопал глазами.

— Хотите варенья?

Розетка передо мной была полна, но для возвращения в разговор ему нужно было что-то сказать. Достал из кармана домашней куртки папиросы и предложил мне, но я отказался. Желтыми от табака пальцами замял в двух местах бумажный мундштук и прикурил от поднесенной мною спички. Щурясь от дыма, спросил:

— В Бога верите?

— Скорее, верю Богу, а это нечто иное! Верю, что Он милостив и справедлив…

Сказал и тут же поймал себя на том, что реплика принадлежит герою моего последнего романа. Усмехнулся, вот тебе и текст, о котором хозяин дома так печется, лезет из меня, словно фарш из мясорубки.

Лукич понял мою усмешку по-своему.

— Не просто, молодой человек, у нас с вами получается, совсем не просто!

Поиграл в задумчивости ложечкой с вензелем и, извинившись, вышел в туалет. Я смотрел ему вслед с чувством, близким к раскаянию. Мог бы перетерпеть, ублажить севшего на любимого конька старика. Поддавшись порыву, придвинул к себе книжку и подписал ее, подбирая самые теплые и искренние слова. Оставил на столе раскрытой, положив сверху его очки, и прокрался на цыпочках к входной двери. Выскользнув на лестничную площадку, заскакал вниз через ступеньку.

Прежде чем сесть в машину, обернулся. Василий Лукич стоял на балконе. Я помахал ему рукой.