Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

1

— Я не сумасшедший, это было бы слишком просто!

Михаил пожал плечами. Да и что он мог на это сказать? Жизнь мою представлял весьма относительно и особой гордости от давнего нашего знакомства, скорее всего, не испытывал. Писатель? Имя на слуху? Ну и славненько! Мало ли таких, кто зарабатывает себе на хлеб, царапая пером по бумаге. С рассказом меня не торопил, посматривал с прищуром, изучающе. Я был ему благодарен. Старый друг, у кого своих проблем — лопатой не разгрести, согласился, стоило позвонить, встретиться. Правда, прошу я его о чем-либо нечасто, а вообще говоря, никогда ни о чем не прощу. Пригласил поужинать в закрытом клубе, где членствовал, поговорить за рюмкой чаю, а заодно уж сгонять, как бывало, партийку в шахматы.

А может случиться и так, что в моем голосе прозвучало нечто такое, что его насторожило. Клиническим неврастеником я еще не стал — все, как говорится, впереди, — но допускаю, что эмоции могли меня выдать. Факт прискорбный, однако приходится его признать. Законченный несколько месяцев назад роман не стал для меня прогулкой под зонтиком, выжал, как лимон. Просматривая готовый текст, я, к своему удивлению, заметил, что тот изобилует деталями моей собственной жизни. Дело известное, каждый писатель в той или иной мере пишет про себя и из себя, только больно уж мой герой на меня смахивал. И ладно, если бы привычками и наружностью, но и чем-то неуловимым, что отличает людей друг от друга. Ощущением себя в этом мире. Впрочем, обратное было бы удивительно. Когда каждый Божий день в течение двух с половиной лет живешь его жизнью, трудно отгородиться от человека, чью судьбу на себя примерил.

Но хуже было другое; поставив последнюю точку, я обнаружил себя в пустоте. Стоило закончить очередной роман, такое случалось и раньше. Терпимая до поры до времени бессмысленность бытия перехлестывала через край, и меня начинало выворачивать наизнанку. Бремя быть человеком, а главное принадлежать к человечеству, становилось невыносимым, суетностью своею оно доставало меня до кишок. Колбасило так, что свету белому был не рад. Единственным лекарством от накинувшей на шею удавку хандры была работа над новой вещью… тут-то на этот раз западня и поджидала. Шли, вытягивая нервы, недели, а ничего стоящего на истощенный поисками сюжетов ум не приходило. Можно было не спать ночами, и я не спал, пить горькую, и я пил — все напрасно. Пока где-то там, на небесах, не придут в движение шестеренки судьбы, идея, которой зажжешься, тебя не посетит.

Другу моему Мишке эти страдания было не объяснить. Сидеть бок о бок на горшках нам не довелось, сдружились в последних классах нашей на редкость средней школы. Дружбу пронесли через годы, хотя нести ее, порой, приходилось поодиночке. Ничего необычного в этом не было. Пока я зарабатывал имя в области, называвшейся когда-то литературой, он успел бросить аспирантуру и сделать карьеру в бизнесе, которой могли бы позавидовать многие. Ничего не крал, в приватизационных аукционах не участвовал и вообще был, по возможности, далек от власти, а компанию выстроил и наезды на нее отбивал успешно. Судить об этом я мог исходя из того немногого, что знал от людей и из его собственных слов, впрочем, весьма скупых. О делах своих Мишаня не распространялся, что и правильно, поскольку щелкать в России клювом — себе вредить.

Как бы ни складывалась жизнь, из вида друг друга мы не теряли, и книжки, по мере появления из типографии, я в обязательном порядке Михаилу дарил. Некоторые из них, хотелось бы верить, он полистал. Даже теперь, когда его фигура на чахлом поле отечественного бизнеса стала заметной, мы умудрялись регулярно встречаться. Инициатива, как правило, исходила от него. Мне-то что, я свободный художник, мне подковерные игры и колебания конъюнктуры фиолетово, это ему приходится вертеться. В наше время дипломатическое искусство востребовано в большей мере внутри страны, чем за ее пределами. Да, влиятельным стал Мишаня человеком, с деньгами! Грех жаловаться, с протянутой рукой на паперти я тоже не стою, но до него мне, как до неба, и все лесом. Впрочем, считать деньги в чужом кармане — последнее дело.

В курительной комнате клуба, куда переместились после легкого ужина, мы были одни. Здесь пахло хорошим табаком и еще чем-то ароматным, напоминавшим тонкий запах китайского чая. На украшавших стены дубовых панелях висели портреты породистых лошадей и фотографии самодовольного вида господ с внушительными, по большей части лошадиными физиономиями. Все, как в респектабельных лондонских заведениях, где я никогда не бывал.

Поднял на Мишку глаза. В ожидании продолжения рассказа, он изучал сложившуюся на шахматной доске ситуацию. Играл, естественно, белыми, всегда был везуч. Спокойствие его, возможно показное, меня разозлило. Я, можно сказать, только что не с трепетом в голосе, а он потягивает себе виски и считает в уме комбинации. Но виду не подал, продолжал:

— Морт, произнес незнакомец, меня зовут Морт, и попрошу не забывать ставить перед моим именем месье!

Выражение лица Михаила не изменилось, его трудно чем-либо удивить, но я видел, что на этот раз мне это удалось. Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на меня отсутствующе. И даже, пожалуй, не на, а как бы сквозь, как если бы моя телесность не мешала ему рассматривать пейзаж за моей спиной. При этом думал Мишаня, как можно было догадаться, о чем-то своем. Однако стоило ему открыть рот, как я понял, что ошибался: мысли его были обо мне. Произнес едва ли не с издевкой, не скрывая кривившей губы ироничной улыбки:

— Если я могу положиться на мой скверный французский, в переводе это означает…

Не договорил, предоставив возможность закончить фразу за него. Я кивнул:

— Можешь!

Брови Михаила медленно поползли вверх, будто он собирался сказать: «Вот оно как!», но не сказал. И руками, человек воспитанный, в стороны не развел, мол, случай клинический. И пальцем у виска не покрутил. Одно слово, интеллигент в третьем поколении. А мог бы, памятуя о нашей юности, заметить, что со мной ищут встречи люди в белых халатах со смирительной рубашкой наготове. Только и сделал, что провел ладонью по выбритому до синевы подбородку.

— Хреново ты что-то выглядишь, поистаскался, исхудал…

Бросил мельком взгляд на разделявшую нас доску, повертел в пальцах моего недавно сожранного черного слона. Со стороны, должно быть, мы выглядели как два средних лет преуспевших в жизни человека. Впрочем, так оно на самом деле и было. Передо мной рядом с чашечкой кофе рюмка с французским коньяком, перед Михаилом стакан с двенадцатилетней выдержки виски. А ведь было время, когда пивали из горла в песочнице дешевый портвешок под сыпавшую табаком из мятой пачки сигаретку. Было и прошло, оставив после себя чувство обобранности.

Не знаю, как у него, а у меня, так точно.

— Он что, так и сказал: Морт, — переспросил Мишка, не поднимая головы, — или ты это потом присочинил?..

Он мне не верил. Не глядя на меня, протянул:

— Да-a, Николаша, дальше королевского гамбита ты так и не пошел…

Шутка была старой, заезженной. Когда-то, еще в школе, я почитывал шахматную литературу, что не мешало ему периодически меня обыгрывать. Тогда уже полагался больше на собственную интуицию. Находчив был, остер на язык, но и я ему не уступал, хоть и считался отпетым гуманитарием. Зато, когда дернулся в аспирантуру, тут-то моя помощь ему и понадобилась. Это теперь Мишаня понаблатыкался и чешет по-английски, как на родном, а тогда был дуб дубом, тряхни, желуди посыплются.

Черного слона было жалко, он бы мне теперь очень пригодился, но потеря его еще не предвещала конца света. Двинул вперед пешку. Михаил взялся за коня и перетащил его на пару клеток вперед.

— Щах!

Ход был очевидным, поэтому я не испугался. Мне, если честно, вообще было не до шахмат. Отошел королем на заранее подготовленную позицию. Михаил бросил быстрый взгляд на массивные в форме Биг-Бена напольные часы.

— Сделай одолжение, закончи свою душещипательную историю! Мне еще надо заскочить в офис, посмотреть кое-какие бумажки…

Нет, не верил он мне, не верил! Ни одному моему слову, и не то чтобы это скрывал. Что ж, имел право. Рассказ мой, я отдавал себе в этом отчет, вряд ли звучал убедительно. Беда была лишь в одном — я говорил правду и никому другому о случившемся рассказать не мог. То есть мог, конечно, друзей хватало, только совет мне был нужен не абы какой, а исходящий от трезвого, рационального ума. На собственный в создавшихся обстоятельствах полагаться не приходилось.

Что же касается, как он выразился, истории, закончить ее не составляло труда. Трудным было передать мое внутреннее ощущение, что она лишь начало чего-то более значительного, что вторгалось непрошеное в мою жизнь. Это преследовавшее чувство и заставило меня просить Мишку о встрече. Происшедшее со мной я видел в мельчайших деталях, как будто оно случилось вчера…

Хотя именно вчера все и произошло. Был поздний вечерний час, за окном смеркалось. Начало мая выдалось пасмурным и дождливым. Я сидел на даче, сумерничал, свет зажигать не хотелось. Потягивал понемногу коньячку, Не пьянства ради, из необходимости заснуть, с этим у меня проблемы. Подходивший к концу муторный день был бесконечно длинным. Не работалось, и это еще мягко сказано. В надежде напасть на многообешаюший сюжет я перебирал старые записные книжки, но как-то без интереса и уж точно без пользы. До идеи нового романа было далеко, как до Сингапура. Он нужен был мне, как воздух, как наркоману спасительная доза, но к чему бы я мысленно ни приценивался, все казалось мелким или уже использованным.

Оказавшись в простое, я начинаю метаться, тут ко мне лучше не подходить. Правда, законная Любка уверяет, что и в остальное время я тоже не подарок. Она и не подходит. К нашему обоюдному удовольствию. И все было бы ничего и даже терпимо, только такого долгого безделья за годы в профессии еще не случалось. Причин тому, прикидывал я, могло быть несколько. Скорее всего, не отпускал от себя последний роман, но не исключал я и того, что меня задела краем судьба его героя. Причудливая, она была несправедливой, и ничего с этим поделать я не мог. Если повествование претендует на правдивость, автор теряет возможность навязывать персонажам свою волю. То есть возможность-то он имеет, но сильно рискует. Очень скоро оно начинает рассыпаться на куски и выпадать, как целое, в осадок. Второй причиной простоя была банальная усталость. Двадцать лет ежедневной игры в слова многовато, даже если ты считаешь ее своим призванием.

Кое-кто придерживается мнения, что я человек настроения, а оно тем вечером было у меня на редкость паршивым. На лежавшем передо мной белом листе красовались всего два слова, ничего больше из себя выжать не удалось. Приступая к роману, я обычно точно знаю, чем он закончится, иногда вплоть до последних реплик героев, но день за письменным столом прошел впустую. Что-то томило меня на уровне ощущений, что-то мучило, но на бумагу не выливалось.

Появление замысла — дело необъяснимое, сыграло со мной не одну злую шутку. Бывало, загоришься идеей, начинаешь прокручивать ее в голове, как вдруг понимаешь, что роман давно написан, книга стоит на полке. И такая берет досада: ведь как было бы здорово сейчас над ним поработать!

И тем не менее кое-что новое для себя я обнаружил. Не суть важно, от накопившейся усталости или от безделья, только подумалось мне, что происходящее со мной можно выстроить в цепочку, в которой просматривается логика. Перетекая одно в другое, события как бы к чему-то меня вели. Возможно, если присмотреться, каждый человек может обнаружить такую закономерность, но мысль меня увлекла. Интересно было бы знать, рассуждал я, потягивая коньяк, к какому из имеющихся жанров следует отнести мою жизнь. Трагедия это или комедия, хотя по законам драматургии такие вещи узнаются в последней сцене пьесы, до которой мне предстояло еще дожить. Несть числа тем, кто относится к себе всерьез и живет обстоятельно, словно сваи заколачивает, а ближе к финалу начинает понимать, что прожитое тянет в лучшем случае на памфлет. А есть попрыгунчики, баловни обстоятельств, кому, оглядываясь на краю могилы, приходится признать, что их жизнь была не более чем растянувшейся до неприличия драмой…

На улице между тем поднялся ветер, и в просвете между облаками появилась луна. Если верить приметам, то к морозу, только какой к черту мороз, когда дело, пусть ни шатко ни валко, идет к лету. Холодный свет проникал в комнату через выходившие в сад окна, лежал вытянутыми квадратами на крашеных досках пола. На рабочем столе рядом с ноутбуком белела немым укором стопка чистой бумаги. Красной точкой тлела перед иконой святого Николая лампадка, от истопленной печи шло блаженное тепло. Суетная череда мыслей умерила свой бег, незаметно навалилась дремота. Я начал клевать по-стариковски носом… на веранде скрипнула половица!

Вздрогнув, я весь обратился в слух. Пульс ударил в потолок. Почудилось?.. В просторном деревенском пятистенке с минимумом мебели я был один, как и во всем дачном поселке, если не считать жившего на другом конце улицы старика сторожа. Сам поселок стоял в лесу в стороне от дороги и оживал лишь летом, когда сюда свозили на каникулы детвору. Кошек на дух не переношу, никогда их не заводил, любимую собаку похоронил год назад… Оставалась только законная Любка, мысль эта меня развеселила. Даже если бы, притормаживая на светофорах, я приполз к ней отсюда на коленях, она бы ко мне не вернулась. Впрочем, наверняка знала, что я не поползу, и вовсе не потому, что мне жаль вполне еще приличные джинсы. Тогда кто?..

Бухая колоколом в ушах, шли секунды. Скрип не повторился, и понемногу я начал успокаиваться. Самое время было вознаградить себя за пережитый страх глотком коньяка и пойти наверх спать… как смакуют в фильмах ужасов, дверь начала медленно отворяться. Сквозняк?.. При заклеенных на зиму окнах! Не раз и не два прибегал я к затертому до самоварного блеска штампу, но только теперь почувствовал, как, вставая дыбом, на голове начинают шевелиться волосы. От макушки до пяток похолодел. На фоне залитого лунным светом пространства веранды в комнату скользнул человек и растворился в полумраке у стены. Дыхание перехватило. Горло сжал животный ужас: кто?., зачем?.. почему я?.. В достигавшем темных углов отсвете окон можно было различить контуры худой фигуры в длинном до пола балахоне с накинутым островерхим капюшоном. По спине побежали мурашки, я ощутил предательское послабление в желудке. Делать-то что, а? Звать на помощь? Кого?.. В спальне наверху травматический пистолет… На ставших ватными ногах не добежать! Мобильник?.. Стоит к нему потянуться, мокрушник нападет, а и удастся чудом позвонить, полчаса объяснять полиции, где искать мой хладный труп…

Прошло, наверное, с минуту, незнакомец стоял, не двигаясь. Ко мне начала возвращаться способность соображать. Был бы псих и убийца, пытался рассуждать я, накинулся бы сразу, значит, скорее всего, бродяга, обыкновенный вор. Дом на единственной в поселке улице крайний к лесу, света нет, почему бы не забраться и не переночевать. Отдам ему что есть, и есть-то немного, пусть валит на все четыре стороны. Где-то это даже благородно: протянуть руку помощи падшим, тем, которые в беде. Физически не слабый, рисковать жизнью из-за пяти — десяти тысяч я не стану. Пугало лишь то, что руки, насколько можно было разобрать, малый держал в карманах балахона. Что там у него? Нож?.. Ствол?.. И что странно, к страху припутывалась мыслишка о том, что молчаливую эту сцену я в одном из романов вроде бы описывал. Или нет, в рассказе, в котором к мужику приходит…

Я с трудом сглотнул. Решил, как бы то ни было, а с незнакомцем надо наладить хоть какие-то отношения. В конце концов, мать не для того его родила, чтобы он шакалил по дачам, должно же в нем остаться что-то человеческое. С каждым может случиться, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, возможно, мой незваный гость находится в состоянии стресса и ему просто необходимо с кем-то поговорить. Не исключено, что странная эта встреча даст мне долгожданный сюжет или наведет на конструктивную мысль.

Дремавшее до поры до времени воображение привычно встрепенулось.

— Выпейте со мной коньяку, составьте компанию!

Прислушался к эху слов, наигранности вроде бы не прозвучало. Получилось естественно, мол, чего там, все мы люди, все человеки, знаем, как оно в жизни приходится. Мысленно себя похвалил. Незнакомец на другом конце пустой комнаты только покачал головой, от чего конусообразный капюшон задвигался из стороны в сторону. Произнес тихо и едва ли не устало:

— Лампу настольную не включайте…

Речь его показалась мне несколько механической, лишенной эмоциональной модуляции. Не просьба и не приказ, а как бы сообщение. Голос глубокий и, пожалуй, приятный.

— Я и не собирался, — улыбнулся я, сделав над собой усилие. — Зачем мне видеть ваше лицо, это может привести к ненужным последствиям…

Не могу сказать, что он ухмыльнулся, но ответ его был полон сарказма:

— Начитались детективов? Не претят натужные потуги досужего ума?..

На этот раз с эмоциями у него было все в порядке. Манера говорить выдавала человека интеллигентного, и я позволил себе несколько расслабиться. Теоретически рассуждая, незнакомец мог оказаться моим читателем, решившим пообщаться с кумиром столь экзотическим образом, но это теоретически. Что-то мне подсказывало, что догадка в корне не верна. На презентациях книг ко мне в основном тянутся женщины, в то время как редкие мужики ведут себя сдержанно и по большей части стоят в стороне. Нет, думал я, на почитателя моего скромного таланта этот тип непохож. Скорее всего, средних лет, держится уверенно, как будто не видит ничего особенного в том, что врывается ночью в чужой дом. Так в экстремальной ситуации мог бы вести себя хороший сосед, но в поселке я фактически ни с кем не общаюсь. Даже сторож Семеныч никогда ко мне не заходит, а лишь я к нему, подкинуть старику копеечку, а то и поставить бутылку. Дело житейское, лишний раз дойдет до моего дома, посмотрит на месте ли замки.

Двигаясь подчеркнуто медленно, поднес рюмку к губам и сделал из нее глоток, потянул из пачки сигарету.

— Угощайтесь!

Он не сдвинулся с места, ждал, пока я прикурю. Значит, в целом вменяемый и не все так плохо, заключил я, стоит попробовать нащупать, что им движет. Если верить одному дотошному французу, в мире всего тридцать шесть сюжетов, а мотиваций, в таком случае, должно быть и того меньше. Первая и главная из них конечно же деньги.

Потыкал указательным пальцем в потолок:

— Портмоне в спальне на тумбочке. Оставьте мне рублей триста заправиться…

Стоявший все это время столбом незнакомец опустился на лавку у стены и вытянул перед собой ноги. Мне послышался стон приятного изнеможения набегавшегося за день человека. В определенном смысле это уравнивало шансы, тем паче что нас разделяло пространство большой пустой комнаты.

— О деньгах поговорим в другой раз, — устало заметил он, приваливаясь спиной к ошкуренным до белизны бревнам стены. Помолчал, как если бы обдумывал, с чего начать разговор. А то, что он намеревался это сделать, было для меня очевидным.

— Если не ошибаюсь, вас зовут Николаем?..

Глаза мои тем временем пообвыкли, и я уже неплохо различал его закутанную в подобие плата фигуру. Отодвинулся от стола, так, чтобы свет из окна не падал мне на лицо.

— Нет, не ошибаетесь!

— И вы писатель? — уточнил он, превращая лишь по форме утверждение в вопрос.

— Есть такое дело! — подтвердил я, чувствуя, как меня покидают остатки страха. Их место заняло любопытство. — С кем имею честь?

Тут-то он и произнес удивившие Михаила слова:

— Морт, меня зовут Морт, и попрошу не забывать ставить перед моим именем месье!

Скепсис Мишани можно было понять. Современный, хорошо образованный человек, живущий в реальном, полном проблем мире, а ему на голубом глазу килограммами на уши! Интересно было бы знать, как все это выглядит со стороны. За кого он меня держит, за юродивого? За городского сумасшедшего?

— Ладно, Мишк, дослушай, а там думай, что хочешь! Твоими познаниями во французском я не обладаю, но имя непрошеного гостя и меня заставило вздрогнуть…

Морт сидел неподвижно, вытянув с наслаждением худое, длинное тело. Аллюзия была очевидной, но поверить в то, что все происходит со мной, я не мог. Одно дело испытанный при появлении незнакомца животный ужас и совсем другое занявший его место конкретный страх. Вещи разные, ужас связывают с непредвиденным, тут все было яснее ясного. Тенью крыла скользнувшей над головой птицы мне вспомнилось предсказание старухи. Я видел ее сидящей на обочине петлявшей по полю ржи дороги. Не может быть, неужели прошло двадцать лет!

Про месье Морта я ничего не писал, но теперь точно помнил, что похожий эпизод в одном из ранних рассказов действительно был, а значит, я должен был знать, что за этим последует… должен был, однако не знал. Заточенный под поиск сюжетных ходов мозг бился в истерике, но память подводила.

— Вы… вы за мной?..

— А вы бы возражали? — ответил вопросом на вопрос Морт. — Кое-что из вашего я читал, и у меня сложилось впечатление… — то ли хмыкнул, то ли усмехнулся. — Вы ведь, Николай Александрович, не слишком высокого мнения о том, что люди называют жизнью… — и после короткой паузы добавил: — Впрочем, как и о них самих!

— Значит, не за мной! — выдохнул я с нескрываемым облегчением.

Морт пожал плечами:

— Эх, людишки, людишки, все одним миром мазаны, пекутся лишь о себе! — Заложив руки в перчатках за голову, сладко потянулся: — Нет, на этот раз не за вами! У меня тут рядом дельце, вот и заглянул…

Сковавшее тело напряжение начало оставлять, я чувствовал себя набитой тряпками куклой, готовой вот-вот сползти с кресла. Прикончил одним глотком коньяк. Поднес к сигарете зажигалку. Никогда раньше с таким наслаждением не курил. От депрессии до эйфории один шаг, и я его сделал. Охватившая меня веселость была конечно же нервического свойства, но это не имело никакого значения. Жизнь продолжалась, остальное не в счет. Колотимся, все чего-то ищем, шустрим, а того не понимаем, что смысл жизни в том, чтобы жить, другого попросту нет. Не раз и не два я изгалялся, вещал устами персонажей, мол, жизнь человеческая — пустая трата денег, а столкнешься вот так с месье, и как-то сразу не до ерничества. Нахлынувшая радость перехлестывала через край.

Наблюдавший за мной Морт сделал жест рукой, означавший все, что угодно, только не готовность разделить мои чувства.

— В вашем положении я бы не стал по этому поводу ликовать! — заметил он и, выдержав паузу, поинтересовался: — Если не ошибаюсь, это вы написали…

Последовало название моего первого романа.

Ясный перец, не ошибается! — продолжал я по инерции веселиться. Какие уж тут ошибки, если знает, кто я такой и чем занимаюсь… но постепенно до меня начало доходить, что за безобидным вроде бы вопросом скрывается угроза. Она прозвучала в тоне, каким тот был задан. Исчезнувший было страх уколол с новой силой. При чем здесь роман? Что он хочет этим сказать? Странный какой-то получается у нас разговор, да и не разговор вовсе, а нечто вроде игры в угадайку.

Заметив мою вернувшуюся нервозность, незваный гость, как можно было понять, ухмыльнулся:

— Что это вы так испереживались, мне и надо-то с вами поговорить! Ваш роман?

— Ну, мой!

— Вот и славненько! — констатировал Морт, вставая с лавки. — И сделайте одолжение, не тряситесь от страха, дом ходуном ходит. Философ Хайдеггер, которого вы так любите цитировать, утверждал, что человеческая жизнь проходит в тени смерти, так что пора бы привыкнуть… — Прошелся, разминая ноги, вдоль дальней стены избы, остановился у печи. — Ничего плохого с вами не случится… по крайней мере, пока. Правда, и бесследно наша встреча для вас не пройдет! Надеюсь, в школе вам рассказывали, что людям выпало жить в причинно-следственном мире? Другими словами, это означает, что за все содеянное рано или поздно придется заплатить… — посмотрел на меня из-под капюшона долгим взглядом, — и отнюдь не деньгами!

А вот и угроза, которую до поры до времени он прятал, понял я, хотя манера гостя говорить была близка к повествовательной. Занимаясь большую часть жизни игрой в слова, я стал к ним болезненно чувствительным. Морт употребил «людям» там, где другой бы на его месте поставил место-имение «нам», это лишний раз доказывало, с кем мне приходилось иметь дело. Что ж до утверждения, будто бы у нашего разговора будут последствия, намек следовало понимать так, что давнишний мой роман мне еще икнется.

— Да-а… — протянул между тем Морт, прикладывая руки в перчатках к изразцам печи-голландки, — изрядно, Николай Александрович, вы накосячили, изрядно!..

Так вот оно что, осенило меня, все происходящее — розыгрыш! В литературной среде такие случаи известны. Так коллеги по канувшему в Лету Союзу советских писателей пошутили над одним из его руководителей: попросили от имени патриархии сочинить церковный гимн. Не бесплатно, за очень приличные бабки. И он написал, а когда все открылось, стал посмешищем. Закавыка была лишь в том, что шутники с тех пор перевелись, а среди моих друзей и врагов таких никогда и не было.

Но если все это не шутка, что он имеет в виду? Содержание романа я, естественно, помнил, правда, в общих чертах. За прошедшие почти двадцать лет было написано много другого, а привычки перечитывать изданные тексты у меня не было, я к ним никогда не возвращаюсь.

— Ну и что же такого-эдакого я натворил? Готов признать, роман получился неоднозначным, но именно это и привлекло к нему всеобщее внимание. А писателя, как хорошо известно, должно судить по законам, им самим над собой признанным…

— Ну уж что-что, а судить, — покачал головой Морт, — я точно не собираюсь! Меня просили вас предупредить, я всего лишь технический исполнитель, и только. Оправдываться, Николай Александрович, вам придется в другом месте. Подробности дела мне знать не след, могу лишь высказать свое сугубо частное мнение. Хотите?..

Я кивнул. Собрался было встать с кресла, но он движением руки велел мне этого не делать. Шагнул к столу. Падавший из окна свет проник на мгновенье под капюшон, и мне показалось… я увидел… О Господи!..

— Ваш кофе!

Дежуривший в некотором отдалении официант приблизился и поставил передо мной чашку китайского фарфора. «Сэр» не прозвучало, но я его отчетливо расслышал. Забрал с поклоном недопитую. Михаил сидел напротив, вертел в пальцах хрустальный стакан. Дождавшись, когда официант удалится, спросил:

— Так я не понял, видел ты физиономию месье или нет?

— А черт меня знает! — разозлился я. — Видел — не видел, какая разница…

Как делал это еще в школе, Мишка покусал в задумчивости верхнюю губу и склонился к разделявшему нас шахматному столику. Понизил голос:

— Слушай, старик, у меня есть знакомый психиатр, алкоголизм — его профиль! Языком не болтает и берет недорого…

— А не пошел бы ты к чертовой матери! — взорвался я и посмотрел на него так, что Мишаня заткнулся. Вспомнил, наверное, паразит, что хук справа в свое время был у меня очень ничего.

— Ну, извини!

— Охотно… — пробормотал я, допивая остававшийся в пузатой рюмке коньяк. Следивший за нами издали официант дернулся наполнить опустевшую посудину, но, увидев выражение моего лица, благоразумно решил повременить.

Я уперся в Мишку хмурым взглядом:

— Слушай дальше! Падавший из окна свет проник на мгновенье под капюшон, у меня перехватило дыхание. Хмель снесло, как порывом ветра осенний лист. Не спускавший с меня взгляда, Морт это заметил.

— Если вы не передумали, я бы немного выпил… — Подошел, не дожидаясь моего согласия, к полке на стене и снял с нее толстостенную молочную кружку. — Нет, нет, не вставайте, я сам!..

Пряча в тени капюшона лицо, взял рукой в черной перчатке бутылку и налил себе коньяка. Вернулся к печке. Прислонился к ней спиной, словно сильно озяб. Не знаю почему, но мне казалось, что он улыбается. Спросил неожиданно мягко, как если бы мы были давно знакомы:

— Помните как у Булгакова: «Я прочел ваш роман»? — Сделал из кружки глоток и промокнул невидимые мне губы рукавом балахона. — Напиток неплох, вы правы, только тут ваша правота и кончается… Скажите, что заставило вас лезть в сферы, о которых вы не имеете ни малейшего представления? Не дано смертному… — Замолчал, помедлив, начал иначе: — Самому странно такое слышать, но я испытываю к вам нечто сродни симпатии. Мне ли не знать, что человеку свойственно ошибаться, насмотрелся, как говорится, выше крыши! Но, дорогой мой Николай Александрович, тонкий мир оттого и называется тонким, что не надо в него с сапогами! С чего вы взяли, что в Небесной канцелярии есть департаменты светлых и темных сил, кто вас надоумил?..

Поскольку Морт умолк, я сделал вывод, что вопрос его не относится к риторическим и требует хоть какого-то ответа.

— Но, месье, это подсказывает элементарная логика!

— Какое неожиданное и странное слово! — хмыкнул он саркастически. — Неужели вы видите много логичного в окружающем вас безалаберном мире?..

Не готовый дискутировать, я пропустил его замечание мимо ушей:

— И потом, никому не запрещается иметь собственные представления о мироздании. Если в жизни людей присутствуют добро и зло, кто-то в высших сферах должен ими управлять…

Морт не дослушал, всплеснул, едва не разлив коньяк, руками:

— Ну, допустим! А это ваше Бюро по превращению человеческой жизни в фарс… — Его плечи поползли недоуменно вверх. — Оно откуда?

— А то вы не знаете? — хмыкнул я ядовито. Взбодренная новой порцией алкоголя свобода начала ко мне возвращаться. Не панибратство конечно же — какое тут амикошонство! — но легкость общения людей, не погрязших в трезвости. — Вы с вашим опытом не можете не знать, что жизнь, если не наполнять ее иллюзиями, мизерна и сильно смахивает на дурного свойства буффонаду. Отнимая ее, вы, по сути, совершаете акт милосердия, так что фарс — это еще мягко сказано…

— Однако! — почесал в затылке Морт, не снимая капюшона. — Эка куда хватили, даже для меня чересчур. Признайтесь, Николай Александрович, вашей рукой водила гордыня. Надо же было догадаться — выдвинуть собственную гипотезу: зачем понадобился Господу человек!..

— А вот и нет! — воскликнул я в полемическом задоре и хотел было встать, но Морт предупреждающе вскинул руку. — При чем здесь смертный грех надменности и высокомерия, если церковь не в состоянии этого объяснить? Сами подумайте, не для того же Он выпустил нас в мир страданий, чтобы немногие избранные снискали себе спасение! В Нагорной проповеди Иисус прямо говорит о том, как молиться, а о такой принципиально важной вещи, как обретение спасения, в Новом Завете ни слова. И это при том, что Господь милостив и любит каждого. Получается, что все связанное со спасением — человеческие измышления, и только. О каком спасении идет речь, если в каждом из нас горит искра Божия? Задача человека в другом — совершить восхождение к себе высшему, построить в душе храм. Я лишь попытался дать свое видение, зачем мы толчемся на Земле, а заодно уж вселить в сердца людей надежду…

Господи, как же давно я это писал! Был другим, куда более искренним и беззащитным. Теперь, по прошествии двадцати лет, ничего подобного я написать бы не смог. В те далекие дни вся моя жизнь была в том первом моем романе, теперь ее, проходящую мимо, я наблюдаю с саркастической ухмылкой. Тысячу раз прав Морт, за все приходится платить, и за выпавший на мою долю успех я заплатил сполна, цена, правда, оказалась заоблачной.

Не стану утверждать, что мои слова погрузили месье в глубокую задумчивость, но какое-то время он сосредоточенно молчал. Тикали на стене ходики с кукушкой, квадраты белого света на полу подползли ближе к окнам. Оторвавшись от теплой печи, Морт сделал несколько шагов и хотел было откинуть с головы капюшон, но не откинул, натянул глубже.

— Получается, что вы печетесь о людях, а спросили: им это надо? Я имею в виду ваше объяснение. Мне кажется, они вполне довольны тем, что имеют. Набор догм позволяет не думать, а это именно то, к чему человек стремится. Нив чем не сомневаться, ничего в себе не менять, а вы талдычите о каком-то там восхождении… — Заходил из стороны в сторону, заметался. — Ну хорошо, оставим это, хотя что уж тут хорошего! Неужели вы не понимали, что, персонифицируя в романе силы добра и зла, вы замахиваетесь… — Не договорил, не захотел договаривать. — Ввели в повествование личности апостола и Начальника службы тайных операций, черного кардинала Нергаля…

Я с готовностью кивнул: ввел.

Морт этого не заметил:

— …фигуры, от одного упоминания имени которого подкашиваются ноги любого в Департаменте темных сил…

Я не мог его не перебить:

— Значит, что касается структуры Небесной канцелярии я угадал!

— Н-ну, д-допустим, — запнулся месье, понимая, что именно это и сказал. — Не придирайтесь к словам, я говорил образно, иносказательно…

— В таком случае, — гордый собственной проницательностью, отвязался я окончательно, — роман следует отнести к жанру соцреализма, а меня к любимым ученикам Максима Горького. Какие могут быть претензии?..

Последовавшая за этим реплика возымела действие ушата холодной воды.

— У меня? Никаких!.. Но это отнюдь не означает, что их не будет у тех, кого вы вывели на его страницах!

Я растерялся. Работая над текстом на пике куража, я не слишком задумывался о последствиях, а точнее, не задумывался вообще. Для меня все было увлекательной игрой, игрой с собой и, что я особенно ценю в литературе, игрой с читателями. Внутренне сжался, как если бы готовился к удару хлыста. Оправдываться было бесполезно, но я тем не менее пробормотал:

— Роман вообще-то о силе человеческой любви, остальное всего лишь антураж…

Морт развел в стороны руки:

— К чему вы все это говорите? Лично мне по барабану!

Слова его, простые и естественные, возымели на меня странное действие. Я вдруг в полной мере осознал, что так же просто и естественно в мою жизнь входит то, о чем я когда-то писал. Далеко не все из написанного я готов был в нее впустить, и уж точно не морок, намеревавшийся стать моей явью. Каждый божий день год за годом я напрягал фантазию, и вот, не вынеся длительного простоя, она начала работать сама на себя, вплетать сюжеты моих романов в окружающую действительность. Превратила меня из автора в одного из персонажей, отняла способность судить, где кончается реальность и начинается выдуманный мир, а теперь еще, за неимением литературного героя, навязывает мне, балансирующему на грани безу… Все, хватит! Просившееся сорваться с губ слово было страшным. Достаточно однажды отнести себя к умалишенным, и ты обречен жить с этим клеймом до гробовой доски. Даже если все именно так и обстоит, у человека есть ниспосланный Господом дар не впускать в свою жизнь это знание.

Зато теперь, догадавшись о природе происходящего, я точно знал, что надо делать. Вспомнил воспитавшую меня бабушку, она бы на моем месте осенила почудившийся призрак животворящим крестом. Поднял, усмехнувшись, руку со сложенными вместе тремя перстами, как вдруг услышал сухой, напоминавший клацанье костей, смешок.

— Да будет вам, право, как ребенок! Такие вещи срабатывают, когда есть глубина веры, а у вас ее нет и в помине. — Приложившись разом к кружке, Морт влил в себя ее содержимое. — Замутили выдумками безыскусный, но чистый источник, а теперь хотите к нему припасть. Не выйдет! Не ведая того, вы, Николай Александрович, задели своим романом одну из струн мироздания, теперь ждите, как отзовется ее вибрация на вашей судьбе…

— Каких еще струн? — переспросил я едва ли не грубо. — Зачем?

— Хороший вопрос, — усмехнулся Морт, — могу лишь предположить, что из тщеславия! — Пряча лицо, промокнул рукавом балахона губы и поставил кружку на стол. — Вы что, не слышали о современной теории строения Вселенной? — Удивился, продолжил, не скрывая иронии: — Хотя откуда, вы же писатель! А физики, между прочим, считают, и не без основания, что мир состоит из натянутых тончайших струн, и объясняют этим все наблюдаемые ими феномены. Веселые ребята, любят петь под гитару, отсюда и происхождение гипотезы…

— И я?.. — произнес я робко, чувствуя, как на губах умирают звуки.

— Именно! — подтвердил Морт со значением. — Не знаю, как вам это удалось, но струну вы задели, а в причинно-следственном мире, как я уже говорил, ничто не проходит без последствий. — Усмехнулся. — В сущности, именно об этом меня и просили вас предупредить, и мало вам, я так понимаю, не покажется…

Заложив руки за спину, Морт умолк и заходил по комнате. Не зная, что и думать, я за ним наблюдал. Смятый, потерянный, вжался в кресло, как будто оно могло дать мне защиту. Шаги его отмеряли секунды, они складывались в минуты, а он все о чем-то размышлял или не мог на что-то решиться. Наконец остановился, посмотрел из-под верхнего среза капюшона.

— У меня есть к вам предложение! Пока суть да дело, да и непонятно, как все в конце концов обернется, вы могли бы кое в чем мне помочь. — Продолжил размеренно, как если бы рассуждал вслух: — Вы не любите людей… вольно обращаетесь с жизнью героев своих произведений… не ставите ее, по сути, ни в грош…

Я попытался протестовать:

— Этого требует логика сюжета…

Морт раздраженно махнул рукой:

— Оставьте, ради Бога! Сами же вы эти сюжеты и выдумываете…

Замечание его кому-то могло бы показаться разумным, только не тем, кто не понаслышке знает, как выстраивается здание романа. Я готов был прочесть ему на эту тему лекцию, но слушать меня он намерен не был.

— Ваш опыт мог бы мне пригодиться! Многого не обещаю, но если мы договоримся… О нет, избавить вас от расплаты не в моих силах, однако оттянуть ее, что в ваших обстоятельствах уже неплохо, думаю, получится.

— Мой опыт?.. — повторил я за ним, как потерявший нить рассуждений попугай.

— А что, собственно, вас так удивляет? Речь всего лишь о секретарских услугах. При моей занятости вы могли бы взять на себя формирование очереди из тех, к кому мне предстоит прийти…

— Мне?.. — отозвался я эхом.

— Нет, мне! Не стройте из себя идиота, вы все прекрасно понимаете! На современном деловом языке это называется аутсорсинг, а по-простому — передача на сторону всего того, что мешает основной деятельности. Популяция людей плодится, словно кролики, но и мрут они, как мухи. Если не навести учет и контроль, мне придется буквально разорваться на части… — И, видя, в каком жалком состоянии я нахожусь, добавил: — С ответом не тороплю, наша встреча, как вы догадываетесь, не последняя, но особенно и не тяните…

Направился к двери. Открыв ее, обернулся, бросил на меня долгий взгляд и скрылся за порогом. Скрипнула половица, и в доме воцарилась тишина. Я сидел ни жив ни мертв. Поднялся из кресла дряхлым стариком и на подгибающихся ногах пошаркал за ним, но моего гостя и след простыл. В буквальном смысле слова. Мокрая после недавнего дождя трава стояла непримятой. Где-то на другом конце поселка завыла собака. Пустая веранда была налита под потолок ярким лунным светом. Закурил. Стоял и смотрел, как растворяется в холодном воздухе облачко сигаретного дыма…

Поняв, что за этим ничего не последует, Мишка завозился в кресле.

— Все?.. Не можешь ты без этих своих красивостей! — Демонстрируя миру редкостную черствость, добавил: — Через пару ходов, между прочим, тебе мат…

Я посмотрел на доску. Все это время мы едва ли не автоматически переставляли фигуры.

— Иди к черту!

— Прости… — поправился он, — не через два, через три!

Потянулся к моим сигаретам, хотя в очередной раз бросал курить. Вытряхнул одну, щелкнул зажигалкой. Прикрыл, блаженствуя, глаза.

— Ну и зачем ты мне все это рассказал?..

— А не зачем, — разозлился я на его бездушие, — чтобы знал! На случай, если со мной что-то случится…

— Объясняешь доступно, — кивнул Мишаня успевшей изрядно поседеть головой, — спасибо за доверие! Что же, по-твоему, должно произойти? Смотришься ты, пока не откроешь рот, нормальным, и речь не задета, без явных логических вывихов. Фантазии твоей можно только позавидовать…

Был, паразит, в своем репертуаре.

— Все? — передразнивая его, поинтересовался я. — Может, скажешь еще чего?..

— Скажу, — ничтоже сумняся ухмыльнулся Мишка, — почему же не сказать! Сдается мне, друг мой Колька, что надобно тебе отдохнуть, а паче того поправить здоровье в одной закрытой клинике…

— Что же это у вас, у хозяев жизни, чего хорошего ни хватишься, все закрытое? — всплеснул я руками. — Клубы, больницы, даже кладбища, на которых дожидаться Страшного суда. Там, надеюсь, вы наконец получите по справедливости. Далеки вы, Мишаня, от простого народа, очень далеки…

— Угомонись, — отрезал он, — хватит балаболить и, сделай одолжение, зубы мне не заговаривай! Обследуют со всех сторон, а я попрошу, поставят для прочищения мозгов еще и ведерную клизму. Любка с дочкой будут тебя навещать, а там, глядишь, начнется лето, закатишься оттянуться на Ривьеру…

— Нет, — покачал я головой, — не начнется! А Любка с младшей мочалкой сделали мне ручкой. Не думаю, что ты выразишь по этому поводу соболезнование…

Он и не собирался. Отношение Мишани к моей законной супруге было известно. Никогда мы с ним это не обсуждали, но однажды, хорошо предварительно поддав, он сказал:

— Прости, старик, дело прошлое… — Умолк, помнится, превозмогая внутреннее неудобство. — Я был на твоей свадьбе свидетелем, но выбор твой меня здорово удивил…

Я тогда промолчал. Не мог же сказать, что и меня тоже, хотя на той свадьбе был женихом. Пришлось бы объяснять, что после потери Вари мне все стало все равно. Когда понял, что натворил, ужаснулся. После ее ухода тяжело и долго болел, врачи созывали консилиумы и дружно разводили руками. Ну а со временем, которое ничего не лечит, а в лучшем случае подрабатывает могильщиком, на горизонте нарисовалась Любка и как-то очень вовремя забеременела. Красивая в общем-то баба, а у меня работы невпроворот, замыслы новых романов. Да и, если не Варенька, какая, в сущности, разница. Хочешь того или нет, а шоу продолжается.

Уход Любки ничего в моей жизни не изменил, такое случалось и раньше. Жить, по ее словам, с умалишенным — радости мало, но что-то мне подсказывало, что на этот раз ждать возвращения блудной дочери не приходится. Может быть, потому, что на прощание она нарисовала мне мой портрет, исключавший воссоединение с семьей.

— Ты жестокий… циничный… равнодушный… — перечисляла Любка, загибая пальцы с кроваво-красным маникюром, — холодный, бессердечный…

— Бессердечный не считается, — поправил я, — синоним жестокого! Тебе, как жене писателя, следовало бы избегать тавтологии…

Она бросила на меня дикий взгляд, как будто в первый раз увидела.

— Ты похож… — коротко задумалась, — на кого же ты похож?.. На лягушку! Нет, ты похож на жабу: сидишь на кочке и наблюдаешь окружающую жизнь! Не дай Бог к тебе приблизиться, слизнешь длинным языком и вставишь в свой очередной роман. Разберешь по косточкам, разложишь по полочкам. Ты иезуит, Гречихин, Торквемада, о котором ты писал, в сравнении с тобой невинный ребенок! Он сжигал человека на костре всего один раз, ты же развлекаешься этим каждый день…

Достаточно, между прочим, образный язык, хоть что-то мне удалось ей привить! Но на этом эскапада не завершилась, а перетекла в новое, подразумевавшее разбор полетов русло.

— Ты живешь в своих текстах, — сообщила мне жена по паспорту тоном мастера разговорного жанра, — присутствуешь при жизни других! Ты неспособен чувствовать, ты соглядатай, светишь отраженным светом…

Тоже неплохо сказано, хотя вместо «чувствовать» я бы употребил «сопереживать». Что ж до проблем с общением, на фоне моего конфликта с человечеством, это мелочь, не заслуживающая упоминания. Кстати, оно, человечество, о наших сложных отношениях даже не подозревает. Ну а Божий дар аутизма, позволяющий не иметь с окружающей помойкой ничего общего, для меня недостижим.

Спросил для порядка, для поддержания, так сказать, разговора:

— И что же, так было всегда?..

Любка замерла на полуслове. Смотрела на меня умело подведенными глазами, как будто дожидалась, когда до нее дойдет сказанное. А ведь действительно красивая женщина, все прелести на месте, чего мне, дураку, еще надо?

Прямо на мой вопрос не ответила, зато приблизилась и, как если бы собралась просверлить дыру, вперилась в меня взглядом.

— Хочешь, скажу? Ты ведь знаешь, почему у нас с тобой ничего не получилось, правда?..

Форма глагола — прошедшая, отметил я про себя, похоже, ни на что уже не рассчитывает. Если бы сказала: «не получается», возможны были бы варианты.

— Что ж, — вздохнул я, понимая, что совершаю ошибку, — просвети!

Такой подлости от меня она не ожидала. Задохнулась, но быстро собой овладела. Молодец, хорошая реакция, что значит всегда быть в тонусе. Произнесла жестко, отстраненно:

— Думаешь, я не догадывалась про ту твою женщину?.. Еще как догадывалась, но молчала. Надеялась, что, как свинка у подростка, пройдет. Ан не срослось! Встреча с ней стала для тебя прививкой от любви. Ты никогда никого уже не сможешь полюбить… — Перешла на шепот драматических злодеев: — Потерянную свою любовь ты и не можешь мне простить!..

Знала, что делает больно, очень больно, но сказала. Воткнула ножичек по рукоятку, а еще и провернула.

Ну а я что? Я — ничего, боль перетерпел. Слова ее прочертили между нами черту, переступить которую уже не удастся. Молчание, оно и правда золото. Жизнь не зря учит, далеко не всегда надо говорить правду, а лишь в исключительных случаях. Отвернулся, помнится, закурил и так стоял, пока она бросала в приготовленные чемоданы тряпки. Свои и дочки, в то время как та делала вид, что учится в школе. Два сапога пара и оба на левую ногу. Врут по телевизору, что человека не научились клонировать. Ну а в целом, сцена прошла в лучших классических традициях, текст плотный, никто не переигрывал.

Хорошо было бы напоследок хоть что-то Любке объяснить, но я знал, что не получится. С возрастом вообще начинаешь понимать, что никогда ничего никому объяснить невозможно, так что лучше и не пытаться. А еще я понимал, что неплохо к ней отношусь, можно сказать, по-родственному, хотя шелест слов под моим пером порядком высушил за годы душу. И это при том, что знакомство с представителями рода человеческого щенячьего восторга у меня давно не вызывает…

— Нет, Мишка, — вздохнул я, — ничего хорошего в моей жизни не начнется, и навестит меня Любка, только если я угожу в психушку. Мой печальный, напичканный транквилизаторами вид принесет ей заслуженное удовлетворение.

— Да, — вздохнул Мишка, как если бы мы сошлись с ним соборно повздыхать, — она у тебя…

Я его перебил:

— О женщинах, как о покойнике, только хорошее! Я, кстати, очень даже могу ее понять: жить с человеком, встречающим героев собственных романов, не сахар…

— Да, трудно! — подтвердил он, хотя мог бы, скотина, и ободрить, сказать обо мне что-то приятное.

— А теперь к тому же дошло до того, что стали реализовываться и их сюжеты…

— Вот как?.. — протянул Мишка неопределенно и неожиданно заключил: — Тебе стоило бы меньше пить…

— Стоило бы, — согласился я, — только не получается!

Ежу понятно, лучший друг считал мой рассказ плодом больной фантазии.

— Жаль, что ты мне не поверил, ну да Бог тебе судья! Впрочем, есть еще один факт, способный изменить твое мнение… — Сделал, интригуя, глоточек кофе, вернул тонкого фарфора чашку на блюдце. — Всю прошлую ночь до рассвета, выматывая душу, выла собака. В избушке на другом конце поселка умер сторож…

Михаил вскинул на меня глаза. Я думал, скажет, мол, совпадение, но он промолчал, только бросил быстрый взгляд на часы.

— Завтра утром улетаю. Вернусь и сразу позвоню! — Поднялся на ноги. — Тебе надо бы как-нибудь развлечься, почувствовать, что в жизни есть простые, безыскусные радости… Знаешь что, сходи-ка ты к гадалке, заплати деньги, и она предскажет тебе долгую жизнь и счастливое будущее. — Обошел вокруг шахматного столика. — Помнишь, одно время у тебя водилась знакомая, развлекалась, кажется, картами Таро?.. Я и видел-то ее всего пару раз, но что-то в ней такое было. Разыщи ее, это отвлечет тебя от твоих страшилок, а женщине внимание известного писателя будет приятно. Чем черт не шутит, запуская в бороду седину, в нашем возрасте еще случаются чудеса… — Обнял меня, похлопал по спине. — Не бери в голову, все пройдет!

А я его.

— Спасибо, Мишаня! Слушай, можно я еще немного здесь посижу?..

Он только улыбнулся, а проходя мимо официанта, что-то коротко тому бросил. Я смотрел ему вслед, как он идет, немного отяжелевший, вразвалочку по приглушавшему шаги ковру. Заматерел, посолиднел, но все тот же старый, добрый Мишка. А побыть одному мне хотелось, чтобы, пусть ненадолго, сохранить дружеское тепло, что согрело мою расхристанную душу. Приятно было потягивать неторопливо коньячок и думать, что есть у тебя в друзьях такой парень… который, если взглянуть внимательно на доску, большая, в сущности, сволочь! На пушку взял, гад, и долго еще эту партию будет мне вспоминать. Какой, к черту, мат в три хода, когда сам висит на волоске! Как только повернулся его поганый язык сказать про Вареньку «водилась знакомая»!

И как повернется мой, если я решусь ей позвонить…