Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

6

Садиться за руль без документов было стремно, но шкандыбать под моросящим дождем на станцию, а потом возвращаться за тачкой оказалось выше человеческих сил. От первого мента на трассе я шарахнулся, как черт от ладана, но вовремя взял себя в руки. Пословица гласит: в Риме веди себя, как римляне. Если быть на дороге естественным, повторял я как заклинание, а значит, жестким и агрессивным, наметанный глаз стервятника не сможет выхватить тебя из потока. В правом ряду телепаются только потенциальные жертвы и мазохисты, провоцирующие невинных гаишников на насилие. В Библии сказано, не отталкивай руку дающего, и они не отталкивают, потому что это грех, погрязнув в котором можно скатиться до того, что начнешь регулировать движение.

Между тем день за забрызганным грязью ветровым стеклом соскользнул в пасмурный вечер. Мир за окном был тускл и бесцветен, и это удивительным образом действовало на меня умиротворяюще. Поглядывая изредка в зеркало, я видел за собой монолитную массу машин, вползающих извивающейся змеей в город, где у нее свито провонявшее бензином гнездо.

Мысли текли сонно, временами я забывался и думал черт-те о чем, лишь бы не думать о своем открытии. После пережитого стресса хотелось расслабиться и дать голове отдохнуть. Если посмотреть на жизнь философски, писал я когда-то, то вовсе не факт, что мы вообще живем. Исстари известно, что, умирая, человек просматривает пленку с записью своей жизни. Демонстрируют ее ему то ли в назидание, то ли как доказательство собственной его несостоятельности, но не в том суть. Среди прочих имевших место событий он видит себя и на смертном одре, то есть в тот момент, когда смотрит этот фильм, в котором, в свою очередь, есть точно такой же эпизод умирания. И повторениям этого фильма в фильме нет ни конца ни края, как отражениям зеркала в зеркале. Открываешь матрешку, а там еще одна, а в ней еще и еще. Из этого следует, что нет возможности сказать, живешь ты или присутствуешь при просмотре записи твоей жизни. Этим, кстати, объясняется и явление дежавю, то странное преследующее нас чувство, что все уже было…

Но сколько я себе зубы ни заговаривал, страх попасться без документов присутствовал. То ли глаза у него велики, то ли так на самом деле и было, только менты стояли на манер штакетника, как будто это было самым дешевым способом возвести вдоль дороги забор. Оставалось только держаться в толпе серой мышкой. За последние двадцать лет, думал я, ведя машину на автопилоте, жизнь изменила качество, а проще говоря, обесценилась. Часовое сидение в пробке считается нормой, оправданием ему служит убеждение, что это время не потеряно, поскольку ты занят перемещением в пространстве. Поэтому люди и любят ездить в поездах и глядеть с чувством осмысленности собственного существования в окно. Если на перенос стопы с газа на тормоз уходит полсекунды, подсчитывал я в уме, умножив их на пять миллионов машин, а потом на десять, скажем, часов, получим, что одно нажатие педали сливает в помойную канаву год жизни, которая, очевидно, гроша ломаного не стоит…

Хотелось бы подсчитать точнее, но что-то мешало. Полной тишины для работы мне не требуется, но настырное гудение в ушах раздражало. Я оглянулся по сторонам. Светофор перед носом горел зеленым, за мной, сколько хватало глаз, сигналя, кто как мог, тянулась уходившая к горизонту цепочка автомобилей. Но хуже всего было то, что на тротуаре, не решаясь шагнуть на несущуюся лавиной проезжую часть, топтался заинтересовавшийся моей персоной мент.

Занятый своими мыслями, я не заметил, когда поток миновал кольцевую, а случилось это, судя по всему, довольно давно. Нажал на газ, и сделал это очень вовремя, светофор был готов переключиться, в то время как тип в оранжевой жилетке уже вознес свой карающий жезл. Номер машины, глядя в профиль, он видеть не мог, тот к тому же наверняка был заляпан грязью, но испытывать судьбу я не собирался. Свернул в первую попавшуюся улицу и припарковался у сиявшего огнями торгового центра. Машину покидал, как пилот горящий истребитель. Отошел в сторонку и с минуту понаблюдал. Никто за мной не гнался, никому я был не нужен. Поднял по привычке воротник плаща и побрел, смешавшись с толпой, куда глаза глядят.

Дождь между тем прекратился, и небо над крышами дальних домов залила розовая краска стыда. Случившееся меня огорчило, ориентацию во времени и в пространстве за рулем я еще не терял. Надо было привести в порядок нервы и разобраться с тем, что со мной происходит. Но что действительно волновало, так это ниспосланное, иначе не назовешь, мне откровение.

Во все времена, рассуждал я, человек стремился найти доказательство существования мира высшего, называемого, за неимением подходящих слов, иным, мне же оно было предъявлено как бы походя, без каких-либо с моей стороны устремлений. Превратившись из предмета веры в знание, мир этот стал для меня таким же реальным, как закон Ньютона, но поделиться своим открытием я ни с кем не мог. Не в том дело, что мне не поверят — хотя не поверят точно, — как бы ни распинался, поверить не захотят. Знание о присутствии по соседству высших сил требует от человека им соответствовать, а кому это надо? Кто захочет меняться, если можно продолжать притворяться, будто ничего не произошло? Даже если станет известно, что за это в конце концов накажут. Господь, Он добрый, грехи отпустит…

Накажут?.. Слово оцарапало. Хотя какое может страшить меня наказание после того, что я сам сотворил со своей жизнью! Двадцать лет придумывал ее себе день за днем, только бы забыться, самогонным аппаратом перегонял чувства и мысли в текст. Написанное и так меня преследует, что было толку посылать месье с предупреждением? А утрата способности отличать выдумку от реальности, разве это не наказание?.. Голова разрывалась, надо было что-то срочно себе соврать. Про то, например, что одиночество возвышает душу, а мои сказки для взрослых помогают людям жить…

Поднес к сигарете зажигалку. Впрочем, ложь не поможет, она всего лишь смазка шестеренок человеческих отношений… Замер от неожиданности. Слова про смазку были прямым заимствованием из текста недавно сданного в издательство романа. Что же, Господи, со мной происходит? Мало мне собственных персонажей и норовящих стать моей действительностью сюжетов, теперь я заговорил цитатами! Что с того, что люди общаются штампами, так недолго быть затянутым, как в омут, в текст. Сойдутся над головой волны, и я останусь в нем блуждать между строк один на один с собственными мыслями. Критики, правда, утверждают, что созданный мною мир ярче и интереснее повседневности, но такая перспектива сильно смахивает на представления людей о преисподней, в которой грешники обретаются в безвременье наедине с тем, что было их жизнью. Нет, так дело не пойдет!

Споткнулся о чью-то ногу, извинился. К бегу галопирующих моих мыслей подмешивались имена Маврикия и Гвоздиллы. Тянущимися через годы нитями они связывали меня с моим первым романом, и это будоражило фантазию. Кто эти ребята, я не знал, но подозревал, что, обозвав их ангелом и бесом, сказал капитану Сельцову правду. То есть произнес вслух то, что втайне от самого себя уже жило в глубинах подсознания. Оплошность эта дала проходимцам шанс, теперь отмахнуться от их существования я уже так просто не мог. Как всегда и бывает, их личности в моем воображении начали быстро расти, обретая не только внешность, но и характер. Нетрудно было догадаться, что пройдет немного времени и ничего не останется, как только впустить нахалов в роман и надеяться, что они не займут там слишком много места.

Стоял, памятником себе, скрестив на груди руки, и обдумывал открывавшуюся перспективу, как вдруг услышал глас. А вернее, голос, и не с небес, а много ближе:

— Эй вы, может, хватит созерцать мой зад!

Поднял голову. Обернулся, за спиной никого не было. Выглядывавшая из глубины багажника женщина обращалась ко мне. Со стороны, похоже, все выглядело именно так, как она говорила. Замерев на продолжительное время у края тротуара, я изучал в задумчивости остававшуюся снаружи ее половину. Объективности ради надо заметить, что она того заслуживала. Ножки стройные, юбка короткая, почему бы, спрашивается, не взглянуть? Хотя, занятый собственными мыслями, я не отдавал себе отчет в том, что привлекло мое внимание. У Ги де Мопассана было, кажется, в рассказе нечто похожее.

Ткнул себя пальцем в грудь:

— Я?..

— Вы-вы, битый час здесь ошиваетесь! Народ останавливается, думает, флеш-моб.

Выпрямившись, уперла в бок кулачок. Я готов был провалиться на месте. А впрочем, если так вот разобраться, ничего постыдного в моих действиях не было. Женщина, по-видимому, придерживалась того же мнения, потому что улыбалась.

— Извините, я без задней мысли…

Получилось нечто вроде скверного свойства каламбура. Надо было как-то выкручиваться. Сказать, что вовсе даже на нее не глядел, ни одна женщина такое не простит, а придумать что-то другое сразу не получалось. Пришлось пуститься в рассуждения:

— Видите ли, как художник, кому знакомо чувство прекрасного…

Она не стала меня слушать:

— О чувствах поговорим потом, давайте, коллега, помогите! Нас и без того заждались, подставляйте-ка руки…

Не день ли открытых дверей сегодня в психушках столицы?.. Коллега? Заждались? Хорошо хоть не ищут с фонарями на том свете. Подставил, шагнув на проезжую часть, и она принялась нагружать меня коробками. Приговаривала:

— Слава Богу, нашелся хоть один мужик, а то все на меня одну! — Забрала из багажника букеты цветов, — Как в президиумах сидеть, так это они…

Оставив недосказанное висеть в воздухе, взяла меня под локоток и повела наискосок через тротуар. Из-за горы коробок я ничего не видел. У подъезда под козырьком висела доска, как можно было понять, с названием творческого объединения, но прочесть вычурные буквы я не успел. Зато, протискиваясь с грузом в холл, вспомнил слова Джинджера. Отпусти вожжи, наставлял он, хватит вести себя через жизнь под уздцы! Учись наслаждаться проявлениями человеческой глупости, истолковывать в свою пользу непредвиденные обстоятельства. Дай судьбе шанс подурачиться, не гноби ее своей угрюмостью. Так, может, карты легли, а я все еще сомневаюсь? Может, это оно и есть?..

Меня, конечно, вряд ли, а вот спутницу мою и правда ждали. Стоило нам переступить порог, как к ней бросился розовощекий, пышущий здоровьем старикан:

— Ну что же вы, Кларочка, министерство почтило присутствием, а у нас все, как всегда!..

На его квохтанье сбежались такие же молодящиеся, кто не в костюме с бабочкой, тот в клетчатом пиджачке с шейным платком. Не успел я опомниться, как с рук похватали коробки и дружно потянулись вереницей к дверям конференц-зала. В этом движении мне почудилось что-то знакомое, напомнившее заключительные кадры из «Восьми с половиной». Не хватало только музыки, она звучала у меня в ушах. Маршировали, поворачиваясь по команде, клоуны в коротких штанишках, шли в полосатых майках с набеленными лицами буффоны. Карнавал, начинается карнавал! На этот раз я, бездумный и потому счастливый, не останусь в стороне, весь мир сегодня вертится для меня…

Замыкала процессию с букетами в руках Клара. Шепнула на ходу, чтобы я не исчезал, что увидимся на банкете. И хотя охранник посматривал на меня косо, я принял приглашение. Бросил плащ на вешалку и прошел с независимым видом в зал. Он был наполовину пуст и делился как бы на две почти равные половины. Те, что постарше и расфуфыренные, теснились ближе к сцене, остальные, одетые не многим лучше меня, обосновались на галерке, к ним я и присоединился. Из приветственных речей можно было понять, что собрание посвящено закрытию выставки, по результатам которой художники поздравляли отличившихся коллег. В то время как сидевшие в президиуме вручали друг другу подарки, большинство моих соседей томились в ожидании банкета. Роль Клары сводилась к вручению цветов. Раскрасневшись от всеобщего внимания, она преобразилась и теперь казалась красавицей.

— Та еще штучка, — заметил сидевший неподалеку от меня бородач и с видом ценителя экстерьера поцокал языком.

И странное дело, слова его были мне приятны.

Заканчивался пир духа выступлением министерского заморыша, таким же бесцветным, как он сам, в аккуратненьком, каком-то даже сиротском костюмчике с селедкой на тощей шее. Вяло похлопав, художники ломанулись в соседнее помещение, где стояли накрытые столы. К этому времени их набежало столько, что запланированный банкет автоматически превратился в фуршет, что придавало сборищу еще больше живости. Когда же чиновник, подозревая, что может услышать о себе и министерстве много нового, удалился, рассупонились даже члены правления, однако Клары среди пьющих и закусывающих видно не было. Мелькнув с озабоченным видом, она испарилась, мне же ничего не осталось, как разделить судьбу творческих личностей,

К изобилию яств было не протолкнуться, но и я в таких делах не был новичком. По мере наступления насыщения виртуозы кисти разделялись на группки, к одной из которых меня и прибило. Здесь витийствовал уже знакомый мне волосатый знаток женщин. Держа в одной руке пузатую рюмку, второй наделял обступивших его коллег водкой, чем, по-видимому, и объяснялась его харизма. Не отвлекаясь от основного занятия, громогласно вещал:

— Пикассо выдохся на голубом периоде! Клоун, угадавший свое время…

Стоявший рядом сутулый с вислым носом его одернул:

— Ты, Рубцов, говори, да не заговаривайся!

— Он сам себя так назвал, я-то здесь при чем! — отвел попытку возвести напраслину полнокровный Рубцов.

Расстегнул на растянутой животом рубахе еще одну пуговицу. Чувствуя себя центром компании, наслаждался вниманием. Я приналег на закуски, с утра не было во рту маковой росинки, но нанесенную Пабло обиду простить не мог. Сам Пикассо не очень-то любил, только одно дело, когда классика ругаешь ты, и совсем другое, когда на него наезжает кто-то другой. Человеческое мышление и без алкоголя ситуативно, а после рюмки и подавно не знает удержу.

— Ты, Рубец, на авторитеты-то не замахивайся, — заметил я как бы между делом, активно работая челюстями, — на себя сначала посмотри!

— Мощно задвинул! — похвалил кто-то из толпы.

Красномордый художник повернулся всем корпусом в мою сторону:

— Это еще что за голос из помойки? Кто такой? Откуда?

— А что, есть разница? — хмыкнул я, старательно засовывая в рот бутерброд с красной икрой.

Нечасто я чувствую себя в компании своим, но среди этих охламонов на меня снизошла свобода. Не заморачиваясь сложностями, ребята занимались ремеслом, мазали, кто как может, красками холсты, и эта простота меня с ними сближала. Трудно сходясь с людьми, я был коротко знаком с ощущениями слона в посудной лавке, но в художнической среде привычная скованность меня оставила.

— Пургу несешь! — продолжал я, облизывая попавший в кетчуп палец. — Ну, замастерился Пабло, зазвездел, с кем не бывает! Он ведь, как ты и я, работал за бабки, а люди что раскручено, то и хавают…

И без того не бледный, Рубцов сделался малиновым. Расстегнул от избытка эмоций рубаху до пупа и начал недвусмысленно закатывать рукав.

— Экий ты прыткий, у нас за базар принято отвечать! Пригласили на халяву со стороны, жуй булку с маслом и помалкивай…

Да, понял я, рано или поздно красота конечно же спасет мир, но перед этим многих покалечит. Мордобой — дело хорошее, освежает восприятие, и все же прибегать к нему как-то не хотелось. Испуга не было, мною владел кураж. Так, должно быть, чувствует себя матадор, стоя перед огромным, нагнувшим голову бычиной. Пружина игры разворачивалась по спирали, ее прелесть была в необязательности происходящего, а это ведь и есть свобода. Шутки ради мне дали пожить чужой жизнью, так бери от нее все, живи.

Сделав шаг вперед, я приобнял растерявшегося Рубцова за могучие плечи. Сунул ему в руку рюмку.

— Что, скажешь, соврал? Нам бы с тобой его возможности!.. — И, обращаясь к остальным уже от лица двоих, продолжал: — Друзья, беда в том, что мы не ценим тонкую душу и индивидуальность художника!..

Слова лились из меня, как вода из подтекающего бочка унитаза. Темой владел вполне, один из моих романов был о жизни художников. Набираясь знания, стал на Крымском Валу своим человеком.

— Возьмите Строгановку! На первом курсе все гении, а взглянешь на работы выпускников, будто одной рукой писаны. И ведь никуда не денешься, в манере старых мастеров работать не умеем, да и стремно, а авангард засрал примитивными примочками всю поляну…

Поднял голову и увидел Клару. Она стояла на маленьком балконе и смотрела вниз. Скрылась из виду прежде, чем я успел помахать ей рукой. Банкет между тем шел своим чередом, и минут через десять уже Рубцов обнимал меня за плечи.

— Давай, Николаша, забацаем с тобой панораму, чтоб не хуже Бородинской! Что-нибудь эдакое, эпическое, чтобы благодарные потомки… Силушку в себе чувствую былинную, но одному не сдюжить. Вижу туманное утро на Калке, лики русских воинов, блеск солнца на обнаженных мечах…

Я с ним соглашался:

— Прав, Данилушка, прав, нужна новая живопись! Не лубок и не икона, а так, чтобы от сердца к сердцу…

Обнявшись на радостях, собрались было чокнуться, но Рубцова уже тянула к выходу какая-то женщина, так что композицию задуманного полотна обговорить не удалось. А жаль, я расчувствовался только что не до слез. Самое было время пропустить рюмочку наедине с собой, но моим вниманием уже владел вислоносый, сутулый малый. Представился коротко: «Савраскин, портретист». Поглядывая на стоявшую поблизости, обнаженную ниже естественных пределов спину женщины, обреченно произнес:

— Не кажется ли вам, коллега, что истинный художник должен страдать?..

Я тоже взглянул на даму в вечернем платье, однако страдательного позыва не испытал. Скотина, конечно, только не вольны мы выбирать приходящие нам на ум сравнения. И сны, неужели и за них мы в ответе? Представившаяся моему пытливому взгляду картина напоминала шпангоуты недостроенного парусного корабля. Женщина между тем навострила ушки, но портретиста продолжала игнорировать.

Савраскин что-то еще говорил, но мне было достаточно того, что я видел. Нагромождение предрассудков и условностей мешало двум любящим сердцам соединиться. Передо мной во всей своей красе разворачивалась трагедия человеческого непонимания. Восторгаясь творениями классиков, мы не видим те же сюжеты в обыденной жизни. Представил себе стоявшего рядом мужчину в костюме испанского гранда с рукой на эфесе шпаги. Взгляд прямой и надменный, губы кривит скрывающая страдания улыбка. Предмет его вожделений одел в белое с серебристым отливом платье, дал ей в руки веер. В глазах испуганной лани… — что же такое в них таится?.. — ну да, борющаяся с отчаянием надежда!

Шекспир взялся бы за перо, я прервал Савраскина на полуслове. Человек по натуре добрый, не мог ему не помочь. Слишком много выстрадал сам, чтобы не почувствовать его боль. Взяв несостоявшегося гранда под руку, подвел его к обладательнице вечернего туалета и с позаимствованной у работниц загсов интонацией произнес: совет вам да любовь.

Правда, несколько другими словами:

— Мне кажется, вам есть о чем поговорить! А я, с вашего позволения, удаляюсь…

Женщина взглянула на меня с таким испугом, что трепетная лань на ее месте тут же откинула бы копыта. Отпрянув, покрутила пальцем у виска. Вислоносый портретист не скрывал сардонической ухмылки. Похлопал ободряюще по плечу:

— Ничего, ничего, я слышал, шизофрению нынче лечат электричеством…

И поспешно покинул зал. Пораженный черной неблагодарностью, я пребывал какое-то время в растерянности. На дне бутылки на столе оставалось немного водки, я ее опорожнил. Странные люди эти художники, никогда не знаешь, чего от них ждать. Банкетный зал между тем успел порядком опустеть, у разграбленных столов кучковались только самые стойкие. Праздник кончился, пришло время собирать камни, возвращаться, надев смиряющие плоть вериги, в привычную, выбитую годами жизни колею. Закурил и начал дрейфовать вслед за портретистом к двери…

Клара возникла передо мной, словно чертик из табакерки.

— Уходите? А кто поможет увезти с выставки картины?..

Сказано это было вроде бы шутя, но шуткой не прозвучало. Смотрела на меня снизу вверх без уместной в таких случаях улыбки. А я смотрел на нее, и так стояли мы, глядя друг на друга, и думали каждый о своем. А может быть, об одном и том же, только если она думала о моем, я бы сильно удивился. Что такое экзистенциализм, понимал смутно, но происходящее было яркой его иллюстрацией.

— Вы ведь только стараетесь казаться веселым, правда? — спросила Клара, и опять без улыбки. — Я за вами наблюдала…

Не слабо! Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты…

Продолжала, не отводя глаз:

— Приняв вас за художника, я ошиблась…

Не отвел глаз и я.

— На вашем месте я не был бы так категоричен! Неужели заметно?

Клара кивнула. К нам, как к тихой пристани, попробовал пристать подвыпивший мужичок, но, человек тонкой нервной организации, сразу выставил перед собой ладонь:

— Понял, не дурак! Ухожу…

Оглядевшись, куда бы спрятаться, я отвел Клару в сторону.

— Очень жаль, мне всегда хотелось думать о себе, как о живописце. Люблю, знаете ли, работать по мокрому акварелью…

Клара, как в пейзажиста, в меня не верила.

— А к Рубцову зачем цеплялись?

— Он критически отозвался о моем друге Пикассо! Но конфликт исчерпан, решили писать на паях картину «Иван Грозный убивает сына Петра Первого»…

Если губ ее и коснулась улыбка, то мимолетно.

— Добрейшей души человек, мухи не обидит! Не говоря уже о том, что подкаблучник со стажем. Сюжеты батальных сцен черпает из выволочек, которые устраивает ему жена…

— Разве можно так о коллегах! — улыбнулся я, стараясь звучать укоризненно. Похвастался: — Сегодня, как пионер, совершил добрый поступок, правда, его не оценили…

— Вот как! А с какой стати вы потащили к собственной жене несчастного Савраскина? Они второй год не могут развестись, делят через суд детей и имущество, пользуются любой возможностью донести до общественности масштаб своих страданий. Между нами говоря, он большая зануда и хронический неудачник…

Мое небритое лицо вытянулось. Вот уж, как есть, дурилка картонная! Не зря говорят, что дорога в ад выстлана благими намерениями. Тысячу раз права законная Любка: не стоит приписывать другим собственные мысли и чувства. Мир, утверждал Хайдеггер, есть горизонт трансцендентной субъективности, что в переводе на русский означает: не просят — не делай! Кивнул бы портретисту, мол, сочувствую, и все дела, так нет же, полез исправлять допущенную судьбой несправедливость. А она не набранный на компьютере текст, правку внести не получится.

Пытаясь скрыть недовольство собой, неоправданно резко спросил:

— А вы, так надо понимать, вся из себя удачница?

— А вы… — помедлив, Клара продолжила тихим голосом, — вы, оказывается, еще и злой!.. Хотя кое в чем правы. Не важно, какие мы, художники, на самом деле люди, важно, какие пишем картины…

— И вы действительно думаете, что я злой?

Клара не ответила.

— Как вас зовут? Только, ради всего святого, не говорите, что Карл, шутка про кораллы и кларнет затрепана до лохмотьев.

Если честно, именно так я и собирался представиться. Вовремя прикусив язык, назвал свое имя. Предложил:

— А не выпить ли нам по случаю знакомства на брудершафт?

— Охотно, только я за рулем! — улыбнулась Клара. Бросила взгляд в сторону продолжавшегося из последних сил застолья. — Они скоро угомонятся…

Но возможности своих коллег недооценила. Разошлись художники с песнями и объятиями часа через полтора.

Аккуратно упакованные картины стояли в дальней комнате, оставалось перенести их в машину. Работали споро, будто всю жизнь только этим и занимались. Без лишних слов, просто бригада коммунистического труда на марше. Сходясь на встречных курсах, смотрели друг на друга и расходились, как в море корабли. Я брал те, что потяжелее, в массивных рамах. О содержании полотен судить не мог, в то время как их количество говорило о плодовитости автора.

По ночной Москве ехали молча, и, удивительное дело, молчание это было естественным и нисколько меня не тяготило. Не нужно было плести привычную чушь, а лишь лететь через освещенные желтым светом фонарей миры. Улицы города вымерли, и только неприкаянные души носились в поисках пристанища в их продуваемой ветром пустоте. На лице Клары лежал зеленоватый отсвет, и мне чудилось, что сидящая рядом ведьма уносит меня в межзвездное пространство. Не было ни печали, ни сожалений, а только светлая грусть по тому человеку, каким обретался я на затерянной на задворках Вселенной крошечной планете…

Возвращение в мир стало неожиданным. Машина затормозила у подъезда, и оставленная было в небрежении Земля приняла своего блудного сына в материнские объятия. Картины снесли в грузовой лифт, а подняв на последний этаж, перетаскали по узкой лесенке на чердак, где у Клары была студия. Просторная, едва освещенная потоком света полной луны, она произвела на меня странное впечатление. Слишком свежи были воспоминания, чтобы не услышать скрип половицы, не увидеть в сгустившемся под сводами кровли мраке знакомый силуэт.

С верхним освещением были проблемы. Электрика, объяснила Клара, не дозовешься, но единственная розетка работает, что само по себе уже неплохо. Жаловаться не жаловалась, однако голос из темноты звучал жалостно. Мерцал в отраженном свете позолотой багет, пахло масляными красками и скипидаром. На досках пола, как давеча на даче, лежали белые квадраты. В просторном помещении под крышей было немногим теплее, чем на улице, чувствовалось, что какое-то время оно оставалось необитаемым. В пространстве между смотревшими на город окнами стояли журнальный стол с букетиком засохших цветов и пара кресел. Рядом большой электрический камин.

Клара поспешила его включить.

— Сейчас будет теплее…

По искусственным дровам побежали, как настоящие, язычки пламени.

— Привидения у вас водятся?

— Привидения?.. — переспросила она. — Пожалуй, нет, разве что захаживают попозировать упыри и прочие с денежными мешками вурдалаки…

— И пьют кровушку! — предположил я с готовностью.

— Случается и такое! — улыбнулась, насколько можно было судить, Клара. — Зато хорошо платят. Пишу их портреты, кого в римской тоге, кого конквистадором в панцире железном и обязательно на коне. Народу нравится…

Глаза начали понемногу привыкать. Мое внимание привлек стоявший в стороне мольберт с незаконченной, по-видимому, картиной. Изображение на холсте, впрочем довольно неясное, показалось мне чем-то знакомым.

— Можно взглянуть?

— Обычно незаконченную работу я не показываю…

Взяв со стола, Клара протянула мне простой круглый подсвечник, из чего я сделал вывод, что мой случай не совсем обычный. Поджог фитиль и дал свече разгореться. Картина поразила меня навылет, как всадника на полном скаку. Не берусь судить, состоит ли Вселенная из струн, но что-то, что вибрирует в душе, существует, попадая с другими душами в резонанс. С обтянутого холстом картона на меня смотрело лицо…

Голос сел, я дал петуха.

— Кто… кто вас надоумил изобразить такое!

И хотя вопросом мои слова не были, Клара ответила:

— Где-то подсмотрела…

— На обложке моего первого изданного романа…

Как тесен мир, как мало в нем случайностей! Теперь это кажется кощунственным, но тогда идея совместить половину лика святого с половиной морды дьявола представлялась блестящей. Она принадлежала мне. Роман был о добре и зле, я писал о том, что единственным полем битвы между светлыми и темными силами служит человеческая душа. Картинка на обложке эту мысль прекрасно иллюстрировала. Выполнивший ее художник не был стойким в вере христианином, но колебался, предлагал другие варианты. Согласился лишь тогда, когда я сказал, что беру грех на себя. И перекрестился. И взял. И заплатил за это сполна.

— Так вы писатель? — удивилась Клара.

Нет, думал я, это не может быть совпадением! Стоял, разглядывая блаженное и одновременно иезуитски ухмылявшееся лицо. Встреча с прошлым — знак на моем пути, оставалось только понять, куда этот путь ведет. Не заметив того, я сделал по жизни круг. О том же свидетельствовали и всплывшие в сознании имена Маврикия и Гвоздиллы, возвращавшие меня к тому, чем я жил двадцать лет назад.

— Да, так уж получилось…

— И о чем же вы пишете?

Колеблющийся свет рисовал ее лицо тенями. — Тут мы с вами похожи: о жизни, которой сам не живу! А картину эту надо уничтожить…

— С чего бы вдруг? — вскинулась Клара.

— С того, — отвернулся я от мольберта, — что изображать дьявола — грех, а совмещать его рыло с ликом святого и подавно! Не хочу, чтобы и вам пришлось платить за собственную глупость. Хотя книга, она была первой, мне дорога, вы не увидите ее обложку на моем сайте, я ото всех ее прячу. Поверьте, Клара, иногда стоит прислушаться к тому, что вам говорят…

— О Господи, — вздохнула она и отняла у меня подсвечник, — еще один умалишенный на мою голову! Что за планида такая, не встречать по жизни нормальных мужиков…

Вернувшись к камину, я подобрал с кресла плащ и начал его натягивать.

— На улице третий час ночи… — заметила Клара, как если бы говорила в пространство. Не пригласила остаться, сообщила.

— Прогуляюсь, прочищу мозги… — заметил я, как если бы был этим пространством. Правила игры обязывали: не напрашивался, проинформировал.

Тут же вспомнил, что в кармане плаща две сотни, а из документов визитная карточка, так что дышать свежим воздухом придется до открытия метро. В каком районе Москвы находился, представлял слабо.

— А как же брудершафт? — спросила Клара. — Сами же предложили! С этими чертовыми подарками весь день металась по городу, как кошка угорелая, имею право отдохнуть. Или вы обиделись на умалишенного? Не стоит, ничего плохого сказать не хотела. Дело в том, что мой муж…

Запнулась. Давая понять, что продолжения не жду, я начал было стаскивать плащ, но она продолжила:

— …мой покойный муж, был флейтистом. Когда он умер, для нас обоих его уход стал облегчением. О таких вещах не принято говорить, но порой играющие на этом инструменте музыканты сходят с резьбы. Им с такой силой приходится дуть в проклятую дудку, что мозгу не хватает кислорода…

Ее неожиданная откровенность удивила. Чтобы сказать такое первому встречному, надо быть очень одиноким человеком. А я, сволочь такая, думал, что неплохо бы, прежде чем забуду, историю про флейтиста записать. Деталь, конечно, мелкая, но именно такие подробности способны придать живость и правдивость тексту. Со мной всегда так, если появляется хорошая мысль, надо сразу же ее на бумагу. Бывает, засыпаешь, а тут новый поворот сюжета. Приходится отдирать себя от койки, потому что к утру все из памяти сотрется.

Чувствовал себя крайне неудобно, как будто вытащил из нее признание.

— Извините… я не хотел…

Она махнула рукой:

— Проехали! На вешалке при входе два тулупа, тащите их сюда, бросьте на кресла. Подарок генерала, изобразила его маршалом, а я пока принесу вино. Вас ведь не покоробит, что стащила его с банкетного стола? Честно заслужила…

Да, думал я, глядя в темноту на стоявшую на мольберте картину, круг замкнулся. Написав роман о добре и зле, я не перестал искать ответы на проклятые человеческие вопросы. Разговаривал со священниками, читал книги и везде находил одно и то же: верьте! Слепо, без оглядки, ничто не подвергая сомнению. Грешник-рецидивист, никак не мог смириться с тем, что только через страдания и отказ от дарованной ему Богом жизни человек обретает спасение. Не мог принять душой стылую неизменность Создателя, в то время как Он живой и любящий Свои творения. Был уверен, что, как и созданный по Его подобию человек, Господь совершает восхождение, знать о котором нам, смертным, не дано…

— Вы что стоите, как просватанный? — удивилась вышедшая из полутьмы с парой бутылок вина Клара. — И выражение лица у вас какое-то странное, интересно было бы его написать…

— Игра света, — улыбнулся я, направляясь к вешалке за тулупами, и оттуда добавил: — А по большей части тьмы!

— Снимите вы наконец свой плащ, а то ощущение, будто на вокзале!

Накинув теплую кофту, принесла два граненых стакана. Заметила со смешком:

— С посудой вечно проблемы, я безалаберная…

Опустилась в застеленное тулупом кресло, подобрала под себя ноги. Вино было красным, французским. Пылал искусственным жаром камин, от него волнами шло тепло. Расположившись бок о бок к нему лицом, мы оказались словно бы на сцене, в то время как в зрительном зале была заглядывавшая в окно луна. Поднятые воротники тулупов мешали видеть друг друга, каждый был как бы наедине с собой. Чокнулись, выпростав из мехового уюта руки. Молча, деловито, как заговорщики, знающие, за что пьют.

Хорошее начало для пьесы, думал я, писать которую нет смысла. Вечная тема, с незапамятных времен ее разыгрывают на подмостках. Двое вместе и каждый сам по себе. Если сейчас заговорить, получится исповедь. Сидим тихо, как две попавшие в мышеловку жизни мышки. Для каждого из живущих у нее заготовлена индивидуальная приманка.

— А вы и правда только кажетесь веселым! — подставила мне пустой стакан Клара.

Я поднял с пола бутылку и его наполнил. Надо было что-то сказать, но текста роли не выучил. Наверное, плохо работал на репетициях, хотя их было предостаточно. Слов знал много, не хотелось их произносить. Гладких, на манер гальки обкатанных и потому лживых.

— Хорошее вино, только зря вы его на меня переводите! Я не умею радоваться жизни. Да и вы тоже, иначе не взялись бы за двуликий портрет.

Повернувшись в тулупной скорлупе, Клара усмехнулась:

— Что, если обойтись без обобщений и психоанализа?..

Конечно, обойдемся. Слава Богу, у нас нет общего прошлого, на надгробной плите которого так привычно танцевать.

— Не огорчайтесь, не мы одни лишены этого дара. Люди, вообще, унифицированы до безобразия, одинаково любят, об одном и том же думают и мечтают. Даже в могилку ложатся одинаково, сложив на груди ручки. Какое уж тут веселье!

Клара неожиданно засмеялась:

— Знаете, а вы ведь больны, говорю вам это как художник! У вас что-то такое с глазами, они обжигают. Таким, как вы, надо запретить издавать книжки, вы никого не любите…

Я выбрался из своего убежища. Пламя свечки колыхнулось, по стене заползали тени. Клара сидела в кресле, завернувшись в тулуп по шейку. Смотрела на меня, не моргая, будто готовилась писать портрет.

— Как же вас изобразить?..

Не знаю почему, только я вдруг улыбнулся:

— Вы правы, мне нет дела до людей, таких, как они есть: винтиков и гаечек из-под штампа. Меня интересует лишь их внутренний мир, то, что они старательно прячут. На днях написал рассказ про идущего по канату через жизнь человека…

— …к которому приходит страх оступиться? — предположила Клара.

Я покачал головой:

— Не угадали, страх никогда его не покидал…

— И тем не менее в конце концов он разбивается! — продолжила она. — Немного зная вас, другой исход трудно допустить…

— Вот и получается, что если кто-то из нас злой, то это вы!

Но разубеждать ее не стал. Развернул кресло с Кларой в сторону утопавшей в темноте части студии, куда, параллельно одна другой, уходили доски пола. Встал, как на натянутую проволоку, на стык между ними.

— Вот, смотрите! Для канатоходца главное — верить…

Пошел, раскинув руки, в сгущавшийся под скосом крыши мрак. Пятьсот метров… впрочем, не будем преувеличивать, четыреста восемьдесят семь. Все равно много. Очень много. Шел с высоко поднятой головой, с чувством собственного достоинства… Удар пришелся на голень, боль пронзила. На самое болезненное место, футболисты его защищают щитком. Рухнул, словно подкошенный на что-то возвышавшееся над полом, застеленное на ощупь одеялами. Схватился за ногу. Картинка перед глазами пошла звездами.

— Ууу!..

Затих, как подстреленный солдат в окопе. Ощущение было не из приятных. Раскинулся на широком топчане, пережидая, когда боль немного отпустит. Страдал, но видел, как Клара сжалась в своем кресле. Сидела, не двигаясь, ни жива ни мертва. Темный силуэт на красном фоне камина.

— Эй, вы там живы?..

Ни стона в ответ, ни предсмертного хрипа. Приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Гляжу, встает! Поправила неуверенно на плечах тулуп. Огляделась в нерешительности, но помощи ждать было неоткуда. Ступая мягко, на цыпочках, приблизилась. Склонилась над павшим героем. Глаза огромные, испуганно блестят. И как-то так получилось, что тянуть ее на себя особенно не пришлось, сама упала мне на грудь. А сверху нас придавил тяжестью генеральский тулуп.

Освобождаясь от него, выдохнула:

— Ты лживый притворщик! Мы даже не выпили на брудершафт…

А ведь неплохо сказано! — думал я, помогая ей по мере возможности избавиться от остатков одежды. Талантливый человек талантлив во всем, что уж тут говорить, когда сошлись два таланта. «Вся жизнь — слова», — писал я когда-то, сочиняя от лица героини романа стихотворение. Стянул с себя свитер. — Врал, скотина! К чему они теперь? — Расстегнул и стащил джинсы. — Сколько словами ни играй, полноты жизни им выразить не дано. Жизнь — это другое и о другом. Стоя лицом к лицу в банкетном зале, мы уже знали, чем закончится этот экзистенциализм. Такие мгновения, умирая, ты и вспомнишь и скажешь себе: а ведь я жил!

Небо в рамах окон без багета посветлело, мои мысли разбегались. Клара спала тихо, как мышка, устроившись в обнимку под ворохом одеял, а я лежал и прислушивался к ее дыханию. В серой мгле наступавшего утра стали виднее прямоугольники картин и край стоявшего поодаль мольберта. Веки наливались тяжестью. Сознание начало мерцать, глаза закрываться. Как бы ни поиздержался надеждами человек, сон приносит ему отдохновение.

Появившаяся из небытия череда смутных образов обрела графическую ясность. Я видел перед собой бегущую через суровый лес дорогу. Ее покрытие было угольно-черным, словно сделанным из антрацита. На беззвездном небе светила полная луна, мертвяще-белый свет рисовал тенями пики скал. У их подножья переливался цветами радуги серебристый туман. Из него вышли двое. Один, гороподобный, с переходящей в плечи массивной головой, и второй, легкий и изящный, едва касавшийся ногами земли. Приблизились настолько, что я смог разглядеть их лица. Черты топающего вразвалочку биндюжника были словно вырублены топором, коротко стриженный жесткий волос торчал во все стороны. Нос картошкой отделяли от узкого лба сросшиеся брови.

— Слышь, Мавря, — гудел он басом, — как думаешь…

Под эти повторяющиеся рефреном слова я и погрузился в обещавший блаженное забытье сон.