Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

12

«Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Под этот шлягер начала пятидесятых танцевала вся страна. Я нашел винил на чердаке старой дачи и подарил Михаилу. Человек сдержанный, улыбался он нечасто, но с улыбкой на лице преображался. По натуре истинный англичанин, Мишка придерживался принципа, что собственная смерть для джентльмена не может служить оправданием невыполнения обещанного. Позвонил, едва успев сойти с трапа самолета. С нашей встречи в клубе прошло всего несколько дней, а ощущение было таким, будто виделись мы в прошлом веке. Ничего особенного, что погоняет время, вроде бы не произошло, но я чувствовал, как оно свернулось тугой пружиной. Что за этим последует? Кто его знает, только Блок, я думаю, был прав: умрешь — начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь, ночь, ледяная рябь канала… Крутится ручка шарманки, кривляются под ее музыку юродивые.

— Ты какой-то заторможенный, что ли! — попытался растормошить меня Михаил. — Не икалось? Я, между прочим, тебя вспоминал…

— Высокая честь! Чем обязан?..

— Мысли донимали, — отмахнулся он, только слишком давно мы были знакомы, чтобы я не расслышал в его голосе новую нотку.

— Что-нибудь случилось?

Он пропустил вопрос мимо ушей:

— Все равно дурака валяешь, подскакивай вечерком ко мне! Попаримся в баньке, посидим у камина… — Умолк, прокручивая в голове планы на вторую половину дня. — Часикам так к восьми! Машину подошлю…

И отключился, словно моего согласия не требовалось. Привык, паразит, в своей фирме командовать, правда, я не возражал. Банька и камин означали, что он зовет меня на дачу, которая называлась так на его языке. Коттедж с каминным залом не слишком подходил под укоренившиеся в народе представления о хибаре на шести сотках, окна в окна с соседями. Куска леса за забором, на котором стоял дом, хватало, чтобы собрать корзину грибов в неурожайный год.

Но что-то с Мишкой происходило, это точно. К сослагательному наклонению он не прибегал, но интонационно оно прозвучало. Хотя я конечно же мог и ошибаться, приписать ему собственное настроение, уж больно истончилась моя и без того нервная система. Думаю, если бы ее можно было видеть, меня демонстрировали бы студентам-медикам, а то и выставили заспиртованным в Кунсткамере в Питере. Хотя вряд ли, спирт пришлось бы все время подливать, да и таких, как я, кругом пруд пруди. Не зря психиатры рекомендуют не встречаться в транспорте с незнакомыми людьми глазами, боятся выброса накопившейся агрессии.

Что ж до Мишкиного достатка, я ему никогда не завидовал, заработан честно. Сам тоже не нищий, на паперти с протянутой рукой не стою, но на представительского класса лимузинах, признаться, разъезжаю нечасто. Что там говорить, удобно, и шелупонь, вроде меня, передвигающаяся на ведрах с гайками, под колеса не лезет, разбегается с дороги в разные стороны. Водителей для таких аппаратов выращивают, скорее всего, в особых инкубаторах, кроме «здрасьте», за время пути он не произнес ни слова. Так, в дружном молчании, мы и добрались до дома за высоким забором, украшенным телекамерами.

Предупрежденный шофером, Михаил встречал меня у крыльца. Прислугу отпустил, чтобы не мешалась. Улыбнулся едва ли не механически и вообще выглядел замотанным. Расспрашивать, а тем более лезть в душу у нас с ним не принято, захочет, сам расскажет. В зале, куда он меня провел, горел камин и сладко пахло березовыми дровами. На барной стойке в углу выстроилась батарея бутылок.

Спросил делово, как о важном:

— С чего начнем?

Я оглядел ряд этикеток, сделавший бы честь любому питейному заведению столицы.

— Давай с сорокоградусной, а там посмотрим!

— Какой-то ты наэлектризованный, что ли, — заметил он, доставая из холодильника покрывшуюся мелким инеем бутылку, — глаза напряженные, расслабься…

Я рефлекторно потер пальцами веки. Глаза?.. Наверное, так оно и есть! Все произошло где-то с неделю назад, ночью, в пустом вагоне последнего поезда метро. Возвращался домой трезвый, что случается нечасто. Стоял, прислонившись к двери между лавками, а немного поодаль в углу целовалась парочка. Совсем еще малолетки, и больше никого. Девчушка с огромными глазами, тростиночка, и парнишка, ботаник в очочках, соплей перешибешь. Мне до них дела нет, еду, думаю о своем, как вдруг на одной из станций входят трое парней. Лет пятнадцати-шестнадцати, шпанистого вида и под градусом. Увидели моих попутчиков и недвусмысленно так с кривенькой ухмылочкой переглянулись. Двинулись вразвалочку по проходу, а я смотрю на них и понимаю, что сейчас буду этих гопников убивать. Подумалось просто, как о чем-то будничном, такая вскипела в груди ненависть. Есть время собирать камни, но приходит и такое, когда ничего другого тебе не остается. Рукой не пошевелил, не сдвинулся с места, как вдруг первый из парней повернул голову и встретился со мной взглядом. Остановился как вкопанный. Повернулся к двум другим отморозкам, что-то им сказал, и все трое погребли к ближайшим дверям. Вышли на первой же станции и стояли, глядя на меня с платформы, до тех пор, пока поезд не тронулся. И я знаю, убил бы.

— Глаза как глаза, улыбнулся я, — чего пристал! Как считаешь, может, мне отдохнуть от этого мира в алкогольной коме?

— А что, мысль здравая! — поддержал меня Михаил, разливая по хрустальным стопкам водку. — Тем более что ты много уже для этого сделал… — Поднял свою: — По глотку, больше перед баней вредно! — Но сразу пить не стал, отошел к камину и опустился на широкий белой кожи диван. — Как дела, что в жизни новенького?

Заботливый, просто мать Тереза Московского уезда. Образцы чуткости порой являет нам в друзьях природа.

— В целом все хорошо, если не считать, что нахожусь под подпиской о невыезде…

— Да ну! — удивился Михаил. — Не всем так везет, как тебе это удалось?

Я в двух словах рассказал. Про многоликого, словно Янус, капитана и про улики, главной из которых было поведение собаки. Мишка слушал меня с улыбкой и наконец в голос заржал, иначе его хохот не назовешь. Отсмеявшись, покачал из стороны в сторону головой.

— Ну извини, я мог бы это предвидеть!

— Ты-то здесь при чем? — не понял я, подсаживаясь ближе к камину.

— Забыл тебе сказать, а по чесноку, говорить не хотел! Не понравилась мне эта твоя история и ты тоже не понравился, вот перед отлетом и позвонил знакомому полицейскому генералу, попросил, чтобы в мое отсутствие тебя не оставляли в дачном поселке одного. Мало ли чего, а тут рядом готовый помочь человек, только он перестарался…

— В смысле? — не понял я. — Они явились на дачу опергруппой и все там вверх дном перевернули…

— Вот и я о том же! — ухмыльнулся Михаил. — Бюрократия повсюду одинакова. Дело, как можно догадаться, происходило так: генерал поручил заняться тобой своему помощнику, а у того и без тебя забот хватает. Он звонит в райотдел местному полковнику и от имени начальника уже не просит, а дает указание и накручивает для пущей важности хвоста, мол, вопрос на контроле у самого и нельзя лажануться. Полковник в свою очередь вызывает капитана и приказывает разобраться с тобой и доложить, тем более что повод имеется. Так что, считай, тебе повезло, парень для начала мог посадить тебя в кутузку и только потом начать дознание. Шутка ли, речь идет о расследовании убийства под неусыпным контролем со стороны главка… — Поднялся с дивана и направился в соседнюю комнату. — Сейчас мы эту гипотезу проверим.

Через несколько секунд я уже слышал его бубнящий по телефону голос. Слов разобрать не мог, но чувствовалось, что на собеседника Мишка наезжает. Вернулся довольный, с ухмылкой на лице.

— Все в точности, как я описал! Генерал передает тебе свои извинения, а подпиской можешь при случае подтереться. Да, кстати, овчарка-то их хваленая что учудила! По недосмотру проводника, ее, видно, укусила бешеная лисица, так она такое начала вытворять, у оперативников глаза на лоб полезли. Кончилось тем, что стала бросаться на людей, пришлось хорошего пса пристрелить…

— И звали ту лисицу Офелия!..

— Что? — не понял Михаил.

— Это я так, кличка у пса была необычная, Гамлет!

— А!.. — протянул Мишка, не очень-то вдаваясь в смысл сказанного.

Я смотрел на него и понимал, что прямо сейчас произошло что-то важное, но что именно, до меня не доходило. В словах Михаила был какой-то потаенный смысл, они значили много больше, чем он сказал, но моя бедная голова отказывалась доискиваться значения услышанного. Если собаку укусила лисица, повторял я за ним про себя, следовательно, овчарка сбрендила. Но тогда… тогда поведение ее у сторожки и у моего дома вообще ни о чем не говорит и не может служить доказательством визита Морта! Как же так? Как мне теперь жить, если я успел смириться с новой картиной мира?

Предательски падало и ныло сердце. У каждого из моих родителей было в свое время по алюминиевому пенальчику с навинчивающейся крышкой, в которых носили валидол, или, как тогда говорили, «спутник коммуниста». Пора было и мне обзавестись таким же, а пока… А пока я хватанул стопку водки и этого не заметил. Подошел к стойке бара, нацедил себе вторую порцию, однако и она ясности мысли не прибавила. Мишка наблюдал за мной с интересом, но молчал.

Не может же быть, чтобы все от начала и до конца я выдумал! — рассуждал я, вытряхивая из пачки сигарету. Или все-таки может? Или так оно на самом деле и есть? Тогда как же относиться к Маврикию и Гвоздилле, не говоря уже о месье, с ним я успел сродниться? Эти ребята стали моей действительностью, отправными точками системы координат мироздания. Я помнил мимику их лиц, мелодику и тембр голосов, физически ощущал на себе хватку Гвозди, когда он поднимал меня с земли и сажал на валун. Все трое стояли передо мной, как живые. Да что там внешность, я способен был ощутить человеческое тепло, нахлынувшее на меня при расставании с Мортом на дороге под беззвездным небом! Я готов был поклясться, месье чувствовал то же самое. А охвативший меня ужас, когда створка ворот с бронзовой головой льва начала со скрежетом открываться?! А сияющая в лунном свете белизна горных пиков Сьерра-де-Гредос? А угольная чернота теней и бездонных провалов? В конце концов снежинки, я ощущал их прикосновение к лицу! Мне ли, игравшему всю жизнь в слова, не знать, что такое не сочинить…

Заходил, заметался по каминному залу. С этим, а главное, с самим собой, надо было что-то делать. И срочно, прежде чем накроет лавиной безумие. Или, может быть, проще признать, что слетел с катушек, и тем избавиться от морока фантасмагории? В таком случае эту горькую и разрушительную правду я должен услышать от того, кому верю без оглядки. Приму ее, как подобает мужчине. По сути, это и станет платой, о которой меня предупреждал Морт… — замер, пораженный. Если я душевнобольной, то Морт часть выдуманного мною мира! Разве я могу ссылаться на его слова, говоря о своей жизни? В этих рассуждениях было что-то не так! Мысли сплелись в клубок, не найти, где кончается действительность и начинается фантазия. Этот гордиев узел Мишке и придется разрубить.

Интерес на его физиономии сменился между тем тревогой.

— Что с тобой? Ты сам не свой!

— Помолчи! — Подойдя к камину, я остановился так, чтобы видеть его лицо. — Ты мой лучший друг, я могу положиться на твое мнение…

— Слушай, — скривился он, — нельзя ли обойтись без прелюдий? Не так много ты выпил, чтобы выяснять, уважаем ли мы друг друга…

Он был прав, только я все еще не знал, как сформулировать вопрос. Не спрашивать же, в самом деле, сумасшедший я или все еще вменяем. Его надо было задать иначе, но так, чтобы ответ был однозначным.

— Хорошо, Мишань, только, как на духу! В то, что я тебе прошлый раз рассказал, ты ведь не поверил?..

Не поверил, мягко сказано, с его-то аналитическим умом! Стоял с вымученной улыбкой, не спуская с Михаила глаз, и ждал приговора. Поделом тебе, окаянному, хавай, что заслужил! Но Мишка с ответом не спешил. Поднялся на ноги, подошел к барной стойке, на которой я оставил свою стопку. Наполнил ее и протянул мне:

— Выпей, тебе понадобится…

Я дернул нетерпеливо головой. Тут-то мой друг меня и удивил. Дважды. Первый раз, когда надолго задумался, и второй, когда открыл наконец рот. Прошелся, опустив голову, к окну, вернулся, остановился напротив. Посмотрел мне в глаза.

— Не знаю, Коль. — И повторил по слогам: — Не-зна-ю!

Взял из стоявшей на стойке менажницы горсть орехов.

— Если бы ты спросил меня тем вечером, ответ был бы отрицательным. Подумал грешным делом, что обкатываешь на мне сюжет нового романа, но мысль эту сразу же отбросил. Зная мою занятость, делать этого ты бы не стал. Ясно было лишь то, что ты переработал и нуждаешься в отдыхе… — Замолчал, бросил в рот несколько орешков. Пожевал их, глядя на меня, ждавшего продолжения со стопкой в руке. — Прежде чем ехать в аэропорт, поискал чего бы в полете почитать и наткнулся на карманный вариант твоего первого романа. Книжка стояла будто специально выдвинутой из ряда корешков. Когда-то я ее читал, но, сам знаешь, не до того мне было: бросил аспирантуру, начал заниматься бизнесом. Полистал из уважения к тебе и отложил до лучших времен…

Умолк. В зале повисла тишина, потрескивали в камине дрова.

— И вот что я тебе скажу… — Однако, вместо того, чтобы продолжить, улыбнулся: — Сволочь ты, Колька! Жил я себе и жил, занимался делом, а ты заставил меня заглянуть за черту, за которой открывается нечто… — пожевал губами, — нечто требующее осмысления. Это как со смертью, пока о ней не думаешь, ее вроде бы и нет. Если тебя не парит, в каком мире живешь, он привычный и предсказуемый, но стоит задуматься и начать задавать себе вопросы… — Положил мне на плечо руку. — Знаешь, возможно, месье кое в чем и прав, роман что-то во мне изменил. Должно быть, нет на свете человека, кто интуитивно не чувствовал бы присутствия рядом чего-то огромного, чему все мы лишь малая часть, но совсем другое дело, если это абстрактное понимание становится частью повседневной картины твоего мира. И что удивительно, чувство это не имеет ничего общего с религиозностью…

Вот это да! Никогда бы не подумал, что услышу что-то подобное от Михаила. Нет, мир не перевернулся, собственное творчество я не переоценивал. По-видимому, в его жизни случилось нечто такое, что заставило посмотреть на нее по-другому. Серьезный человек, он, в отличие от меня, и к своему открытию отнесся серьезно. Скорее всего, сделал, как и я, шаг в пустоту и хватается за то, что под рукой, в поисках опоры. Она, эта пустота, зажата у каждого в кулаке, раскрыть который мы боимся и потому оттягиваем время. Самым везучим удается раньше умереть, мы с Мишкой к таким не относимся. Повлиять на него могло что-то глубоко личное, о чем в нашем узком кругу не принято говорить.

Но сказал я вовсе не то, что думал, и совсем не то, что чувствовал. Когда разговор, коснувшись тонких вещей, повисает в воздухе, самое время прибегнуть к шутке:

— Рад, что ты оценил философскую глубину моих произведений!

С юмором у Мишки все в полном порядке, но на этот раз что-то не сработало.

— Какую, к черту, глубину, ты писал роман мальчишкой! Тебе выпал шанс, было дано свыше, а в наказание или в награду — это еще вопрос, на который предстоит получить ответ…

— Уж больно ты нынче серьезен! — толкнул я его, как бывало, плечом. — Не причина ли исканий в раннем климаксе? Люди к старости становятся особенно набожными и морально устойчивыми…

Но договорить не успел. Как ни погрузнел Мишка, а в следующее мгновение уже держал мою голову под мышкой, не утратил приобретенных в юности навыков.

— Сдаешься, философ хренов?

— Сдаюсь! — прохрипел я, чувствуя, как паразит гнет меня к полу.

— Оторвать бы тебе, гаду, руки, — мечтательно заметил он, ослабляя хватку, — чтобы неповадно было лазить, куда не просят! Ладно, пошли париться, дрова прогорают…

— Ну, кто из нас больший гад, это еще вопрос, — выпрямился я, отдуваясь, красный как рак. Здоровый бугай, прижал шею не по-детски. — На пушку ведь взял, какой, к черту, мат через три хода, когда сам висел на волоске! Икнутся тебе твои выходки на том свете, я позабочусь…

Мишка обнял меня за плечи, и мы пошли к выходу в сад.

— А ты не спи на ходу, поглядывай на доску! Все пройдет, друг мой Колька, как написано на кольце царя Соломона, в этом великая надежда и великая печаль…

Баня с просторной бильярдной и мягкой мебелью в предбаннике стояла поодаль, к ней вела выложенная плиткой дорожка. На журнальном столике нас ждал кувшин с морсом и несколько бутылок минералки. Не спеша разделись и, подкинув дровишек, пошли в парную. Парились сосредоточенно, со знанием дела, а вернувшись в предбанник, развалились, блаженно отдуваясь, в креслах. Морс был клюквенным, с кислинкой, хорошо утолял жажду. Так бы и сидеть без мыслей в блаженной нирване, только Мишка хмурился, продолжал думать о чем-то своем. Спросил:

— Тебе знакомо выражение: сдвинуть светильник?

Вопрос не загнал меня в тупик, но услышать его от Михаила я не ожидал. Он продолжал меня удивлять.

— Оно из Библии, но точно не из Екклезиаста, я хорошо его знаю…

— Из Апокалипсиса!.. Ты деда моего не застал? Хороший был человек, светлая ему память, своей головой вышел из низов в люди. Читал мне на ночь не сказки, а из Святого Писания, слова в память и запали. Лежал, помнится, притворившись заснувшим, и размышлял: как это сдвинуть светильник, зачем?..

Мишка и тут остался самим собой. Все, чего бы ни касался, делал обстоятельно, доискивался смысла. За столько лет знакомства, казалось бы, я хорошо его узнал, но, по мере того как он говорил, старый друг открывался мне с доселе неизвестной стороны. Поверхностным Мишку я и раньше не считал, но сомневался, что ему хватает времени на что-то, кроме бизнеса. Не один пуд соли съели, думал я, уставившись через толстое стекло топки на языки пламени, а получается, что порознь, каждый сам по себе. К человеку, должно быть, в принципе нельзя близко подойти, существует черта, которую не переступить. Если удается за нее заглянуть, то только краем глаза в такие вот минуты откровения.

— В оригинале это звучит как-то так, — процитировал он, — имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Покайся, а иначе приду к тебе и сдвину светильник твой с места его! — Глотнув минералки, утер краем простыни со лба пот. — Я недавно только понял, в чем смысл этих слов. На первый взгляд в них вроде бы звучит угроза, а на самом деле светильник сдвигают для того, чтобы ты взглянул на себя в ином свете. Наверное, что-то подобное со мной и произошло…

Может, Мишаня, так оно и есть, только сказано это больше для меня. Про оставленную первую любовь! Удивительно, Откровения Иоанна Богослова читал, но к себе никогда не относил. Предательство любви, а как ни крути, это было предательством, безнаказанным остаться не может. Любовь единственная придает смысл существованию, без нее светильник освещает пустоту, в которой двигаются по кругу уставшие от себя тени. Со мной такое произошло двадцать лет назад, с тех пор и обретаюсь в безвременье. Покайся, говорит святой Иоанн, но ведь только этим в своих романах я и занимаюсь! В ногах готов валяться, землю жрать, но потерянное в припадке безумия не вернуть.

Михаил между тем что-то говорил:

— …и, знаешь, гипотеза твоя, зачем понадобился Господу человек, мне понравилась! Индивидуальное спасение звучит эгоистично, а стремление помочь Создателю сделать мир лучше соответствует духу христианской религии…

Сколько раз мы после этого заходили в парную, я не считал, только из бани выбрались, когда на дворе была уже глубокая ночь. На усыпанном звездами небе, не оставляя шансов дождю, висел серп луны. Славно было в природе, тихо. Стояли распаренные, вдыхая полной грудью насыщенный лесными запахами прохладный воздух. Поостыв, пошли в дом.

— Посмотрим, что нам приготовила домомучительница! — приговаривал Мишка, доставая из холодильника закуски. — Редкостная женщина, я иногда сам ее боюсь. Прислуга у нее ходит по струнке, но никогда не слышал, чтобы кто-то пожаловался на несправедливость…

Подогрели в микроволновке мясо и сели за стол. Праздник свободной мужской жизни продолжили вискарем. Со студенческих времен Михаил был душой любой компании, необычно было видеть его притихшим и молчаливым. Пили сосредоточенно, как если бы выполняли требующую высокой концентрации работу. Я уже порядком набрался, когда заметил, что Мишаня мой совсем заскучал.

Попробовал его расшевелить:

— Что, кризис среднего возраста догнал? Убегали от него, убегали, а он тут как тут с монтировкой за углом…

Он отреагировал вяло, состроил кислую физиономию.

— У меня есть знакомый художник, — предложил я, — давай закажем ей твой портрет! Изобразит тебя Наполеоном на коне, а может, и монахом с протянутой рукой. Клара баба тонкая, сама подскажет…

Сболтнул спьяну и только тут понял, что нет больше в моей жизни Клары и не факт, что была. И банкета в картинной галереи, и ночи в студии, ничего не было. Выдумал я все, чтобы отделаться от тусклой повседневности. В каком мире хочу, в таком и живу, единственное, чего не могу себе наколдовать, так это счастья, большого и обязательно в прозрачной упаковке, чтобы остальным было завидно.

Продолжал уже без энтузиазма, по инерции:

— Повесишь в столовой или над камином, места в доме достаточно…

Уровень алкоголя в крови, как температура двигателя старой тачки, начинал зашкаливать, вот-вот закиплю. Сравнение показалось мне смешным, и я засмеялся. Один. Мишаня, глядя на меня, качал головой. Нет, Мишка, не быть тебе французским императором! Виски в большой зеленой бутылке само собой иссякло, я бы даже сказал, утратилось. Очень емкое слово, ко всему подходит. Было… а теперь нет! Михаил не поленился, сходил к барной стойке за новой, только мне это было уже не в кайф. Я всегда знаю, когда надо остановиться, не всегда получается.

Накрыл стакан ладонью. Он отодвинул мою руку в сторону.

— Знаешь, о чем думаю? Что бы было, не брось я тогда аспирантуру? Ведь совсем другая жизнь…

Виски лилось тонкой струйкой. Я смотрел на нее и недоумевал, такой успешный мужик, а и его мучают сомнения. Говорил об аспирантуре, а мне чудилось, что имел в виду совсем другое. Господи, думал я, глядя через стол на своего лучшего друга, неужели мы обречены тащить несбывшееся до гробовой доски? Бредем нога за ногу по жизни, опираясь в забеге инвалидов на тех, кто рядом. Нету на свете человека, кто не захотел бы сдать свою судьбу в химчистку, а лучше на склад, чтобы ему выдали новую, отсюда и томление духа.

— Помнишь, я помогал тебе с английским, когда ты в нее поступал? Закончил писать свой первый стоящий рассказ, и по вечерам мы до потери пульса тренировали употребление времен глаголов… Да, ты прав, жизнь была бы другой, рассказать тебе какой?

Сделав над собой усилие, Мишка раздвинул в улыбке губы:

— Валяй, Кассандра, пророчествуй о прошлом!

— Легко! — мотнул я головой и почувствовал, как меня повело. Ухватился рукой за стакан. — С твоим аналитическим умом ты был бы сейчас профессором в Германии или в Штатах. Днем читал лекции, а по ночам пил, по уши в ностальгии, горькую… Да, кстати, у меня насчет эмигрантов есть своя теория, ее, между прочим, придерживается и наше правительство. Не веришь?.. Зря! Евреи со времен Вавилонского плена возвращаются, набравшись опыта, в свою страну, мы поступим так же. Только тсс, это государственная тайна! На эту тему запрещено говорить, все делается молча, но умные люди понимают. Сначала разгоним самых лучших и талантливых по свету, а когда остальные сопьются с круга, они вернутся и построят новую Россию. Без воров, без клоунов во власти и безразличного к собственной судьбе быдла…

Замерев с бутылкой в руке, Мишка смотрел на меня с прищуром.

— Думаешь?..

— Знаю! По-другому ничего не получится! Я когда-то предлагал объединиться с Японией, ни одна собака не заметила. А какая жизнеспособная могла бы получиться нация! Да, не без того — маленько косая, так все лучше, чем от водки…

— А ты, я так погляжу, стратег, масштабы государства тебе тесны, — потянулся он ко мне чокаться, но я убрал стакан.

— Хорош, душа не принимает! — Нет, брат, шалишь, — не по-доброму ухмыльнулся Мишка, — мы с тобой только начинаем пить! Не я первый запечалился о нашей стране, послушай теперь, что скажу. Пошли!

— Куда? Мне и здесь хорошо…

— Пойдем, говорю, сейчас я тебе все объясню на пальцах! Скребешь в кабинете пером, выдумываешь черт знает что, а жизнь совсем другая…

Обойдя обеденный стол, помог мне, словно болезному, подняться на ноги. Повел, приобняв за плечи, в каминный зал и поставил у барной стойки. Посмотрел с сомнением и прислонил к стене. Злой был и почти не качался. Зажег под потолком большую хрустальную люстру, и сразу стало ясно, что за окнами непроглядно темная ночь.

— Смотри сюда!

Я честно смотрел. Как он расставляет парами, словно детей в саду, рюмки, как наполняет первые две из недопитой бутылки водкой. Мрачный, сосредоточенный, движения выверенные. Был в состоянии это отметить, что поставил себе в заслугу. И вообще, неплохо соображал, только очень хотелось присесть, а лучше прилечь. Но с Мишкой такие фокусы не проходят, живой ты или так себе, от задуманного он не отступится. С младых ногтей мог пить, как лошадь… если, конечно, лошади поддают. Когда-то я этой его способности завидовал.

— Зачем так много? Ты кого-то ждешь?..

Дрова в камине догорели, в воздухе плавал их сладковатый запах. Растения в кадках вдоль стен казались экзотическими животными. Лицо Михаила стало тяжелым, как смертный грех, кирпичи хорошо колоть. Сколько всего вместе пережито, сколько переговорено, никогда его таким не видел. Может быть, лишь однажды, когда пили под грибком портвейн и он сказал, что его бросила любимая девушка. Дождь лил, словно из ведра, сидели на краю песочницы мокрые, как воробьи, и прикладывались по очереди к горлышку. С той поры вид портвейна вызывает у меня в желудке колики.

— Молчи и не умничай! Видишь эту бутылку?

— Н-ну!

— Не нукай и не думай, будто я не знаю, что говорю!

Я и не думал, в сложившихся обстоятельствах ожидать от меня этого было трудно. Стоял себе, придерживаясь рукой за стену, никому не мешал.

— Это не бутылка, — продолжал Мишка хмуро, — это наша с тобой страна…

— А почему не полная? — удивился я, забыв, что в начале вечера мы к ней прикладывались.

— Потому, что в прошлом веке мы потеряли сто тридцать пять миллионов душ! — Посмотрел он на меня строго, так что я сразу присмирел. — Понял или повторить?

Чего тут было не понять, для меня метафора привычное дело. Тем более что предмет для уподобления был выбран на редкость органично.

— От многие знания о России многие печали! — продолжал Михаил, беря одну из двух рюмочек. — В стране двадцать миллионов алкоголиков, давай!

Я собрался было с ним чокнуться, но он меня остановил:

— Не въезжаешь!

Едва успел промокнуть рот ладонью, как Мишаня налил с мениском по второй. Пояснил:

— Наркотики! Пятнадцать миллионов пробовали дурь, пять сидят на игле, давай!

Дали. Потянулся было к орешками, он отвел мою руку:

— Ты сюда не жрать пришел! Четверть населения нуждается в психиатрической помощи…

Дали и за психов, светлая им память! За ними по порядку шли ВИЧ-инфицированные и пять миллионов отваливших за кордон инженеров и ученых. Заключенные в тюрьмах, судейские марионетки и беспризорные дети. Страшно хотелось курить, но рюмки уже стояли волшебным образом наполненные. Хорошо хоть маленькие, а то бы давно валялся под столом.

Когда дошли до упадка культуры и коррумпированных чиновников, открылось второе дыхание.

— Слушай, Мишань, а почему бы патриарху не проклясть всех корыстолюбцев с амвона? Получилась бы епитимья с конфискацией…

Мишка поглядел на меня с сомнением:

— А еще считаешь себя культурным человеком! Библию читал? Притчу о сыне проститутки знаешь? Не кидай, мальчик, в толпу камни, можешь попасть в отца…

И хотя я не очень понимал, о чем это он, но из дружеской солидарности согласился: да, кидать не стоит! Водки в бутылке оставалось совсем на донышке, Михаил посмотрел ее на свет.

— А это, Колька, мы с тобой! Двое нас, нормальных мужиков, на всю Россию осталось! Не верь пессимистам, все не так плохо, как кажется… — скривил в попытке улыбнуться губы, — все значительно хуже! Муторно у меня на душе, старик, и паскудно, — сделал неопределенный жест рукой, — в остальном — жизнь удалась…

Разлил остававшиеся несколько капель по рюмкам, на полные не хватило. Чокнулись. Выпили. Когда с грехом пополам дотащились в обнимку до балкона, небо на востоке посветлело. Воздух был свеж и прохладен, пахло лесом. Внизу между деревьями, предвещая по-летнему жаркий день, плавали клочки тумана. Просыпались птицы, мир жил предчувствием рассвета.

Стояли бок о бок, облокотившись на широкие перила. По коже, вызывая легкую дрожь, пробегал приятный холодок, и так мне вдруг захотелось дышать полной грудью, что я вспомнил свой давешний сон. Вспомнил бескрайнее северное озеро, серую, свинцового оттенка воду и затянутое облаками, сколько хватало глаз, низкое небо. И ветер, ровный, тугой, гнавший с белыми барашками волну. Я греб на лодке к поднимавшемуся из толщи вод, сложенному из могучих бревен терему с маковками куполов и резными балюстрадами. Пристал к крошечной пристаньке, все вокруг поросло густым мхом. Поднялся по ступеням и оказался в первой из анфилады пустых, с открытыми настежь окнами комнат. Пошел по ним — никого, только незамысловатая утварь вдоль стен. Взбежал широкой лестницей на балкон и увидел раскинувшийся во все стороны простор. И так мне было радостно, столько было воздуха, что я оттолкнулся и полетел…

Мишка повернулся ко мне всем корпусом, и я увидел, что он не пьян. А если и пьян, то не от водки. Произнес ровным, как гладильная доска, голосом:

— Когда тебя призовут, не забудь, о чем мы говорили…

— Кто призовет? Куда?..

— Не валяй дурака, ты все прекрасно понимаешь! Туда, — потыкал пальцем в посветлевший над головой небосвод, — или туда, — пока-зал им же на выложенный плиткой пол. — Тут уж как свезет…

— Да ладно тебе, еще накличешь!

Он улыбнулся. Слабо, будто о чем-то жалея.

— Брось, Колька, мы взрослые люди, не стоит себя обманывать! Я ведь читал, не оставят тебя в покое, ты и сам это знаешь…

Я продолжал сопротивляться, передразнил:

— Призовут!.. Призывают к ответу…

Он положил мне на плечо руку:

— Оно и к лучшему! Подсудимому полагается последнее слово. Замолви его за всех за нас там, в сияющих высотах. От безысходности прошу, не от хорошей жизни… — И после паузы добавил: — А будет возможность, и за меня, раба Господа неразумного…

Я обнял его, прижал к груди. Прошептал:

— Просить-то чего, Мишань, чего просить?..

Он ответил одними губами, но я услышал:

— Чего ж еще, милости!