Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

15

Если не церковь, то кабак! Ничего отчаявшемуся человеку не остается, как метаться между ними в поисках облегчения. То бьет в раскаянии поклоны, то пьет, только бы забыться, горькую.

Рыночек неподалеку от станции метро сворачивался, торговый люд запирал ларьки. Мусора за долгий день накопилось с избытком, и таджики взялись за метлы. Стоявший над Скандинавией антициклон сдвинулся к югу, и на Москву при ясном небе дыхнуло арктическим холодом. По крайней мере, так говорили метеорологи, только разве их птичий язык поймешь. В деревне, думал я, обходя стороной установленный на площади контейнер, должно быть, лег туман, а по-над речкой так точно. Небольшая, заросшая по берегам камышом, она была мелкой, купаться со всей округи приезжали на плотину. За ней начиналось колхозное когда-то поле, одичавшее, испятнанное порослью березняка, где по осени собирали грибы.

На ящиках у входа в рюмочную покуривали двое. Так, повстречайся они при жизни, могли бы беседовать Будда с Конфуцием. И проблемы обсуждали бы те же, все больше про то, что такое жизнь. Приветствовали меня, с кем-то спутав, словно старого знакомого. А может быть, традиция у завсегдатаев заведения такая, поскольку все пьющие — братья, если не по разуму, то по несчастью.

В полуподвале было все так же накурено, под низким потолком висел ровный шум голосов. Народу набилось порядочно, но Джинджера я увидел сразу. Он стоял за стойкой один, глядя вполоборота в высокое оконце, и совсем не походил на того вертлявого малого, с которым я в прошлый приход сюда познакомился. Приличный клетчатый пиджак, темные брюки, туфли, все, как у людей. По части прикида мы как бы поменялись с ним местами. Помахал, словно ждал, что приду, мне рукой. Был почти трезв, но сух в общении, как если бы без объявления войны на него напала философическая грусть.

Приветствовал меня на той же ноте, на которой мы с ним расстались:

— Что, плохо?.. А ведь я тебя предупреждал!

И, ничего не добавив, стал пробираться между спин посетителей к прилавку. Принес полный стакан и бумажную тарелочку с канапе, поставил передо мной. Молча, с сознанием собственной значимости. Небрежным движением присовокупил к угощению пачку дорогих сигарет и замер выжидательно напротив.

— Навоз продал? Гуляешь?..

Так говаривала бабушка, когда к нам с тортом в руках заявлялся мой беспутный дядька. В остальное время, как можно было догадаться, он перебивался с хлеба на воду. Причиной всех его несчастий была принадлежность к цеху поэтов, которая, с одной стороны, не позволяла снизойти до службы, а с другой — обрекала на жизнь впроголодь. Стихи его и раньше редко печатали, а с приходом в страну разрухи людям и подавно стало не до них.

— А ты что, держишь меня за бомжа? — скривился Джинджер. — Не сомневался, что вот-вот сюда заявишься…

— Интуиция?.. — предположил я, не скажу, что без издевки. Не знаю почему, но его вид и манеры пресыщенного жизнью сноба наводили меня на ироничный лад. Может быть, потому, что контрастировали с успевшим сложиться образом.

— И она тоже, — кивнул Джинджер и пододвинул ко мне водку. — Пей, рассказывай!..

Утверждать, что я сильно сопротивлялся, означало бы погрешить против истины. Опустошил стакан в несколько глотков и потянулся к бутерброду. Он смотрел на меня изучающе, заметил глубокомысленно:

— Да-а, досталось тебе не по-детски…

Тему мог бы не педалировать, я и сам знал, что выгляжу не очень. Закурил, щелкнул по пачке пальцем так, что она заскользила по мрамору столешницы. Поймав ее, Джинджер уставился на меня выжидательно, похоже, рассчитывал, что вот-вот начну исповедоваться. Ошибался. Кто бы сомневался, я, конечно, грешник, только вряд ли нашлись шутники, рукоположившие его в священники. Устал, выдохся, вот и весь мой сказ…

Он меня не торопил. Вытряхнул сигарету и принялся по привычке ушедших времен разминать ее в пальцах. Крошки табака сыпались на пол. Заметил походя, словно не придавал словам значения:

— Ты, помнится, жаловался, мол, достают тебя твои персонажи… — И в той же вальяжной манере заключил: — Правильно, между прочим, делают, заслужил!

Мои расширившиеся до естественных пределов глаза полезли на лоб. Джинджер, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Накажут тебя, как пить дать накажут, но особенно-то не переживай, у жизни на каждого поставлена мышеловка с индивидуальной наживкой…

Я аж захлебнулся от негодования. Да кто он такой, чтобы говорить подобные вещи! Что себе позволяет? Кому вообще какое дело, что со мной происходит! Я к нему, можно сказать, как к другу, с открытой душой, а он!.. Полез в карман, швырнуть в морду негодяя деньги за водку, но Джинджер был к этому готов, руку мою попридержал:

— Не кипятись, пойдешь отлить, сапоги прожжешь! Я ведь не просто так клювом щелкаю, я твой роман полистал…

Сунув в обрезанную банку из-под пива остатки выпотрошенной сигареты, вытряхнул из пачки другую. Поднес к ней, не спуская с меня взгляда, зажигалку. Этакий скучающий, пресыщенный жизнью сибарит. Зная, с кем имею дело, я ему не поверил. Врал, скотина, даже улыбочку издевательскую не потрудился с губ стереть.

— Возведенный во времена Крестовых походов замок, — продекламировал Джинджер, — стоял на вершине неприступного утеса. — Не удержался в рамках взятой на себя роли, похвастался: — Идеальная актерская память, воспроизвожу текст страницами. Хочешь, могу монолог Сократа?..

Я все еще ему не верил.

— Но как?..

Улыбка наглеца стала самодовольной.

— Элементарно, Ватсон! Когда бабки из кармана доставал, визитка и выпала. Как же, как же, член Союза писателей, лауреат каких-то там премий! Спишь, наверное, зажав карточку в кулачок, чтобы, проснувшись, не забыть, какой весь из себя знаменитый… — Стряхнул в банку пепел. — Только вот что, Николай Александрович, я тебе скажу: сказочки твои для взрослых портят им жизнь!..

— Это еще почему?

Много всяких глупостей я наслушался от читателей, еще больше от критиков, но это утверждение было чем-то новеньким.

— А так! — сделал он жест рукой, свидетельствовавший о его артистическом прошлом. — Давая людям надежду, ты не думаешь о том, что им возвращаться в мир, где их поджидают несправедливость и жестокость. А это, старичок, больно! Идеалисты и романтики — самые вредные из тех, кто берется за перо, им, чтобы не баловались с чувствами человека, надо в раннем детстве отрывать руки. Живет он себе, в ус не дует, не подозревает, что необязательно погружаться каждый день без акваланга в гнусности окружающего бытия, а тут ты со своей писаниной. Посмотри, придурок, какой существует рядом восхитительный и красочный мир! В нем царят радость и любовь, и люди живут не мелочными интересами, а глубокими чувствами и страстями. В нем нет места посредственности, а зло наказуемо, и беззащитный человек, в силу тонкости отпущенной ему Господом души, начинает верить, что так оно и есть, а если нет, то может и должно быть…

Худое лицо Джинджера перекосила кривенькая ухмылочка.

— Только стоит ему захлопнуть книжку, — продолжал он, подражая тону опытных сказительниц, — как жизнь освежает его восприятие дубиной действительности из-за угла! Затертость пыльных чувств затыкает кляпом рот, от непотребства происходящего вокруг хочется реветь белугой, а еще надо зарабатывать деньги. Ими измеряется все. О них думают и говорят. Ради обладания ими продают себя и других, лгут, притворяются, совершают подлости. И до горемыки начинает доходить, что его элементарно кинули. Тогда он воздевает руки к небу и вопрошает: за что, Господи, ведь я в эту сказку поверил! Лучше уж жить скотом среди скотов, сирым и убогим, в толпе не различить…

— Но я… — попытался я вставить слово.

Джинджер поморщился:

— Ну, что — ты?.. Памятник надо поставить, в ножки поклониться тем, кто со страниц книг и экранов телевизоров выплескивает на голову обывателя потоки крови и говна! Встряхнется он по-собачьи, оглянется по сторонам и видит, что все совсем не так плохо и собственная его жизнь где-то даже удалась. Никто не грабит и не насилует, в руках стакан и кусок колбасы, что еще надо? Не говори слепому, что его любимая уродлива, не обманывай несчастных, будто со дна помойки виднее звезды! Жили себе, понурив голову, и ничего, так и будут жить…

Раздавил со злостью сигарету о край импровизированной пепельницы.

— Ав целом мне роман понравился! Особенно удался Нергаль, стоит, мерзавец, перед глазами, как живой…

Пожалуй, даже слишком, особенно в свете последних событий! Обвинения Джинджера были конечно же несправедливы, только что я мог ему возразить? Опубликовав текст, автор не вправе что-либо пояснять, а только покорно терпеть, когда его пинают ногами. Зная об этом не понаслышке, я тем не менее открыл рот и начал произносить какие-то слова, но очень скоро обнаружил, что говорю не о романе, а о себе, о том, что в последнее время со мной произошло. Как так случилось, не знаю, видно, наболело и прорвало плотину. Не хотел ведь рассказывать, а выложил все как на духу. Так поверяют сокровенное случайно встреченному попутчику, так лицом в колени матери утыкается обиженный ребенок.

Говорил спокойно, возможно даже рассудительно, как о чем-то виденном со стороны. О ночном визите месье, об обуявшем страхе, когда в пустом доме скрипнула половица, о том, как с листа бумаги шагнули в мою жизнь ангел и бес. Пожаловался на выходки и гримасы двуликого портрета, описал пейзаж под черным, беззвездным небом. Когда перешел к устройству замка и внешности его обитателей, Джинджер замахал рукой, заторопил:

— Читал, знаю!

Забыв о вальяжности и снобизме, метнулся за новой порцией снадобья к прилавку. Вернулся со стаканами в руках и снова вперился в меня взглядом. Слушал внимательно, но о предложении Нергаля я упомянул лишь вскользь, рассказывать язык не поворачивался. Сказал только, что получил от черного кардинала предложение, от которого нет возможности отказаться.

Джинджер рассмеялся, похлопал меня панибратски по плечу:

— Будь добр, не пересказывай мне содержание «Крестного отца»…

— Эх, если бы! В юриспруденции существует понятие обстоятельств непреодолимой силы, когда человек не властен над ситуацией, нечто похожее со мной и произошло. В омут затягивает, а сил сопротивляться нет… — Посмотрел ему в глаза: — Мне не вырваться!

Возвращаясь в прокуренный мир рюмочной, огляделся по сторонам. Потянулся за сигаретами.

— А сегодня с час назад повстречал в церкви апостола…

— Да ну? — удивился Джинджер, чиркая зажигалкой. — Я его отлично помню! Такой высокий, мосластый, с львиной гривой седых волос. Здорово он с камарильей Нергаля расправился.

Я не дал ему пуститься в воспоминания о том, чего он знать не мог:

— На мою просьбу о помощи старик ответил словами из романа! — Прикурил, поводил кончиком сигареты по краю обрезанной пивной банки. — Сказал, не по силам Господь испытаний не дает…

Глаза слезились от дыма, лицо единственного моего слушателя начало расплываться. На нем появилось выражение, какое бывает у людей, сидящих в ногах кровати умирающего.

— А что ты хотел услышать, — удивился он, — если разговаривал, по сути, сам с собой? Пугаешь себя и сам же боишься, строишь миражи и пытаешься потрогать их руками. Если это еще не психиатрия, то до нее уже недалеко…

Я вертел в пальцах полный водки стакан и раздумывал, не плеснуть ли ему в физиономию. Ругал себя, что все рассказал.

— А не пошел бы ты к чертовой матери!

— Хорошее предложение, — согласился Джинджер, — я бы с удовольствием, если ты покажешь дорогу…

И вроде бы ничего особенного не сказал, а мной вдруг овладела злость. Давно такого не было, чтобы все внутри вскипело. Придвинувшись к нему, прошипел:

— Если ты, сволочь, еще хоть раз выкинешь одну из своих шуточек, убью!

— Учту! — кивнул Джинджер, как если бы разговор носил сугубо деловой характер. Только тут есть одна маленькая закавыка: до следующего раза надо еще дожить, в то время как для одного из нас это выглядит проблематичным. Судя по всему, погрузившись с головой в мир фантазий, ты потерял ощущение реальности, а заигрывания со смертью и подавно ни к чему хорошему не приводят. Нечто похожее переживали Есенин и Маяковский, не смог уйти от своего «Демона» Лермонтов. Не получилось это и у Врубеля, с той лишь разницей, что тот преследовал его с холста и загнал в конце концов в психушку. Для Достоевского расплатой за сюжеты стала эпилепсия, и даже наше всё, но это строго между нами, не с бодуна написал: пора, мой друг, пора, покоя сердце просит… — Уставился на меня без тени улыбки. — Диагноз?.. Он у всех один: осложненная муками творчества непереносимость принадлежности к человечеству!

С каким удовольствием я вмазал бы сейчас по его довольной собой, глумливой роже! Глухарь на току не упивается так собственным пением, но Джинджеру все было мало. Спросил, доверительно понизив голос:

— Думаешь, пургу несу!.. Помочь тебе пытаюсь! Слышал, должно быть, о Фрейде, который Зигмунд? Его лечение сводилось к тому, чтобы дать человеку выговориться, облегчить, так сказать, душу. Твой рассказ — готовый сюжет для романа, напиши его, и морок тебя оставит. Добавь пару-тройку постельных сцен, перескажи своими словами несколько старых анекдотов и, главное, не забудь выразить мне благодарность…

Как я ни был на обормота зол, в словах Джинджера была правда. Так бы, как он советовал, я бы и поступил, если бы…

Достал из кармана плаща и протянул ему конверт с тремя выведенными на нем готическим шрифтом буквами: IJF.

— Прочти!

— Это что еще за аббревиатура? — удивился он. — Просьба пожертвовать на Международный фонд жокеев?

Выудив двумя пальцами письмо, поднес его, подслеповато щурясь, к свисавшей с потолка тусклой лампочке. Читал, двигая от усердия губами. Перевел на меня взгляд:

— И что с того? Предлагают подписать контракт…

Я молчал.

— Не хочешь, — неопределенно пожал плечами, — не подписывай, зачем делать из этого трагедию?.. — Поднял глаза к началу письма, нахмурился. — «Internet — Jehovah Foundation»! Что это еще за хреновина?..

На меня напало безразличие. Говори теперь — не говори, все едино! Ловушка захлопнулась, кто не спрятался, я не виноват.

— Фонд Интернет-Иеговы…

— Да неужели? — осклабился Джинджер. — Я вообще-то грамотный, буковки разбираю. От тебя чего хотят?

Чего?.. Да всего! Всего, что у меня было, есть и будет. Самого меня с потрохами.

— Это и есть предложение, которое сделал мне Нергаль, — вздохнул я, — предложение, от которого нет возможности отказаться! В проекте по созданию сетевой религии мне отведена роль бога. Ты ведь не считаешь, что появление письма всего лишь совпадение? Вот и я так не думаю! Нет, Джини, это не морок, о котором ты говорил, и не мираж, теперь это моя действительность. Все, отыгрался поп на скрипке, ездец! Был Колька Гречихин, и нет его.

Нергаль хочет, чтобы я стал во главе организации, цель которой превратить человека в скота… — продолжал я расковыривать кровоточащую рану, — что ж, я им стану! Как этого добиться, он мне объяснил. Простая и доходчивая Интернет-религия заложит фундамент общества жизнерадостных идиотов, не заморачивающихся поисками смыслов. Становление ее не займет много времени, потенциальные адепты сидят на игле… — Я уже брызгал слюной и размахивал руками. — Не задавайте вопросов, верьте, и будет вам счастье! Мы захватим контроль над умами, над душами людей, будем контролировать глубину зомбирования каждого. Никто из тех, кто недостаточно любит своего бога, меня, не уйдет от конфессиональной инквизиции. Сайты новой церкви вымарают представления людей о добре и зле, они забудут, как произносится слово «свобода»! Я выхолощу их души, выверну наизнанку! Мои проповеди!.. Мои иконы!.. Я!..

Джинджер тянул меня за руку:

— Хватит орать, люди смотрят…

Я замер, огляделся по сторонам. Посетители за стойками повернулись в нашу сторону, под низким потолком рюмочной повисла непривычная тишина. Зеркала, чтобы не приумножать число пьяных рож, в рюмочной не повесили, но я и без него знал, что лицо у меня цвета пороха, а на виске предательски бьется жилка. Сердце трепыхалось выброшенной из воды рыбой.

Джинджер, словно опытная сиделка, поднес к моим губам стакан:

— Выпей водочки, она оттянет! Вот увидишь, мы что-нибудь придумаем…

Я взял его, немного пролив, но на стойку не поставил.

— Я конченый человек, Джини, давай меня помянем! Покойный был нормальным малым, не хуже и не лучше других, а то, что все еще жив, так это недоразумение. Не хотел подписывать контракт с дьяволом, а силы ему противостоять нет…

Джинджер слушал меня, качая двуцветной головой. Глаза запали, выглядывали словно из пулеметных гнезд. Непривычно глухим голосом попросил:

— Помолчи немного, дай подумать…

Словно опасаясь, что я заставлю пить за упокой моей души, отодвинул от себя стакан, закурил. Зубчиком одноразовой вилки принялся развозить по столешнице лужицу водку. Получилась фигурка человечка: ножки, ручки, огуречик. Я смотрел на него и чувствовал, как во мне поднимается волна благодарности. Среди тех, кто не прочь залить за воротник, попадаются на беду народу харизматические личности, но есть и такие, от которых исходит человеческое тепло. Они не делают вид, будто знают, как жить, а живут, помогая этим жить другим. Не ангелы во плоти, часто лгут, но все больше во спасение. Не их вина, что оно все никак не приходит.

— Не мучайся, плетью обуха не перешибешь!

Он посмотрел на меня отсутствующе:

— Сделай одолжение, заткнись! — Стряхнул наросший на сигарете пепел. — То, что я тебе сейчас скажу, на первый взгляд может показаться безумным, но только на первый. Если я все правильно понял, Морт трендел, что мы живем в причинно-следственном мире, так?..

— Вроде того! — согласился я, припоминая, как месье расхаживал по избе.

— Но ни словом не обмолвился о том, что для человека это ловушка… — продолжал развивать мысль Джинджер. — Людям просто некуда деться от того, что они совершили, вот и приходится жить с непреходящим ощущением собственной греховности в ожидании заслуженного наказания. А заодно и незаслуженного, потому как справедливости в этом лучшем из миров нет и не предвидится…

Сделал последнюю затяжку и потыкал окурком в дно банки из-под пива. Я следил за ним с ощущением, что являюсь свидетелем откровения. В зачумленной атмосфере рюмочной я ждал чуда, я очень на него надеялся.

— В таком случае, — посмотрел на меня Джинджер с видом триумфатора, — надо сделать то, чего темная шелупонь от тебя не ждет, а именно выйти за границы навязанной людям логики!

— Конгениально! — похвалил его я, понимая, что чудо откладывается до лучших времен. Это было все равно, что сказать человеку: надо найти способ, как выйти за стены тюрьмы человеческого. Именно этим я всю жизнь и занимался, но как-то не преуспел.

— Ты, я вижу, мне не веришь, — ухмыльнулся Джинджер, — а я знаю, как это сделать! Сейчас выпьем и объясню. — Чокнувшись, влил в себя добрую порцию водки и от удовольствия крякнул. — Хорошо! — Утер рот ладонью. — Теперь слушай! Ты ведь не станешь спорить с тем, что люди пользуются полученными от Бога преимуществами?..

Демагог, не привыкший лезть в карман за словом, но мне доводилось слыхивать и не таких. Ждал, не пытаясь понять, к чему он клонит.

— Что же ты молчишь, — хмыкнул Джинджер по иезуитской привычке юродствовать, — ведь любишь бегать впереди паровоза! Спорт, между прочим, травмоопасный, рано или поздно задавят. Наша с тобой задача найти то, чем ты одарен с избытком, причем походы Ермака по бабам не в счет. А это, — сделал драматическую паузу, — твоя неуемная фантазия! — Посерьезнел. — Стороннему человеку от того, что ты мне рассказал, может показаться, будто к тебе подкрадывается безумие, ты слышишь его вкрадчивый шепот — только это неправда! Не обольщайся, сойти с ума не так просто, как тебе кажется, иначе от желающих показать гребаной жизни фигу и выйти из игры не было бы отбоя. Ничего похожего с тобой не происходит. Да, заигрался в слова, превратил свою жизнь в одну сплошную медитацию, с кем не бывает! Большинство наших с тобой сограждан могут этому только позавидовать. В то время как они в поте лица своего душат друг друга за копеечку, ты создаешь свой мир, куда более красочный, чем их тусклый и утомительный…

— Слушай, — взмолился я, — не пытайся подсластить пилюлю, говори прямо…

— Если я что-то и пытаюсь, — отрезал он, — так это заставить тебя поверить в собственные силы и выскользнуть из ловушки! Надеюсь, тебе не составит труда представить, каким ты был двадцать лет назад, когда вознамерился двинуть сдуру в литературу. — Оперся сложенными на груди руками на столешницу, приблизил ко мне лицо, посмотрел в глаза. — Скажи, был в твоей жизни день, когда ты почувствовал себя писателем?

Был ли в моей жизни такой день? Был, я помнил его едва ли не по минутам! Писательское ремесло подразумевает навык смешить по желанию читателей и выжимать из них слезу, но душу до дна оно мне не высушило. Цену заплатить пришлось, и немалую, разучился радоваться простым вещам, но день тот не забыл и никогда уже не забуду. Помирать буду в собственной постели или в канаве под забором, вспомню его, и жизнь покажется прожитой не зря.

После периода нудных, затяжных дождей в Москву пришло бабье лето. На пороге долгой зимы город стоял притихший, облаченный в золото листвы. Мы гуляли с Варей по его бульварам, ели мороженое и строили планы. Впереди была длинная, прекрасная жизнь. Варенька смотрела на меня огромными, восторженными глазами, а я, не закрывая рта, говорил и никак не мог остановиться. Сюжеты в голове роились тучами, я рассказывал ей, сколько всего настоящего, захватывающего воображение напишу. Она улыбалась и все сильнее сжимала мою руку. К вечеру мне предстояло отнести в редакцию журнала рассказ, у Вареньки были занятия в университете. Вылизанный до последней запятой, он лежал в кармане у сердца, мысль о нем грела душу. А по бульварному кольцу плыл тревожащий душу горьковатый запах жженых листьев, и до самозабвенья остро хотелось жить.

Говорят, безудержное веселье не к добру, так все и произошло. Через три месяца, где-то перед Новым годом, мое творение опубликовали, а месяцев через шесть, холодным и ветреным мартовским утром, произошел разговор, вспомнить о котором без содрогания я не могу. Варя стояла растерянная у окна, а я, утомленный ночью за письменным столом, выговаривал ей за то, что у меня не шла работа над романом. Холодно в комнате было до дрожи. Расхаживал из угла в угол, злой на себя и на весь мир. Она со слезами оправдывалась, словно была виновата. Я нес такое, что и теперь стыдно. Что не могу по ее милости посвятить себя делу всей своей жизни, что должен принести жертву на алтарь литературы… Безумец! Вырвавшиеся несправедливые и, как оказалось, роковые слова можно было объяснить лишь помутнением сознания или наваждением…

Джинджер смотрел на меня не моргая.

— Да, такой день был!

Он обрадовался, как будто только этого и ждал.

— Прекрасно! Но на всякий случай, вдруг затея не удастся, надо иметь в виду и предложение стать секретарем нашего общего друга месье Морта. Если верить твоим словам, он готов немного подождать при условии, что ты найдешь хотя бы одного человечка и поставишь его первым в очереди в могилу. Я правильно излагаю?..

Видит Бог, думал я, глядя на потиравшего энергично руки Джинджера, кто-то из нас слетел с катушек! Я ничего не понимал. Чувствовал только, что безмерно устал и едва держусь на ногах. Сердце то падало в бездну, и на меня наваливалась слабость, то с трудом поднималось, и меня обдавало жаром. Присесть бы, а лучше прилечь и провалиться в сон, но Джинджера было не унять.

Язык поворачивался с трудом.

— Прости, нет сил тебя слушать…

— Потерпишь! — хмыкнул наглый малый, придвигаясь ближе. Задал свистящим шепотом вопрос, от которого все во мне перевернулось: — Скажи, что бы было, если бы в тот день ты себя убил?

Не уверенный, что правильно расслышал, я смотрел на него ошалело, но, судя по кривой ухмылке, со слухом у меня проблем не было. Чего нельзя сказать о способности понимать происходящее. С силой потряс головой, от чего картинка перед глазами пошла кругами.

— Ты предлагаешь мне свести счеты с жизнью?

Джинджер всплеснул от отчаяния руками:

— О чем ты, безумец! Какое, к черту, самоубийство, да еще в прошлом? Самоубийство — это то, чем ты занимаешься сейчас. Да, воображение убивает, но убить человека в воображении нет никакой возможности…

— Не понимаю, что ты хочешь сказать!

— Сам вижу, не дурак! — огрызнулся он. — Начнем с начала: тебе ведь не составит труда представить, как ты теперешний убиваешь себя того, вбившего в башку намерение стать беллетристом?

— Нет, — повторил я за ним, как попугай, — не составит…

— В таком случае, — продолжал Джинджер со вздохом, — вариантов два. Первый, ты себя молодого убиваешь, но это ничего не меняет, вообще ничего! Твоя жизнь, если ее можно назвать жизнью, остается такой, какой и была. Зато ты сможешь сказать Морту, что не только нашел человека, но и выполнил за него работу. Он же обещал оттянуть за это час расплаты, пусть выполняет…

Стремясь сохранить интригу, сделал паузу, освежил восприятие глотком из стакана.

— Но есть и второй вариант, он куда интереснее! — Заглянул мне в глаза, проверить, слежу ли за его рассуждениями. — А ну как, стреляя, ты убьешь в себе писателя, свою закусившую удила фантазию?.. — Поднял, призывая к вниманию палец. — В таком случае твоя жизнь будет развиваться совсем по другому сценарию!

Я пытался следить за его логикой, но не очень, честно говоря, получалось.

— Как это? А двадцать лет! А больше десятка изданных романов? А наш с тобой разговор в этой рюмочной?..

Джинджер похлопал меня отеческим жестом по спине.

— Старик, ты все выдумал! Всю свою жизнь с начала и до конца. Год за годом, по-крупному и в мелочах. Прожил два десятилетия в собственном воображении. С твоей отвязавшейся фантазией это, как два пальца об асфальт. И разговор наш за стаканом водки происходит в созданной тобой реальности, а точнее, в голове того парня, каким ты был, когда только еще собирался посвятить себя литературе. Люди имеют склонность мечтать, чем ты и занимаешься. Теперь понял?.. Фишка в том, что не было этих двадцати лет, они — мираж! Тем более что, по мнению философов, нет возможности узнать: лев ты, воображающий себя бабочкой, или бабочка, представляющая себя львом. Мир устроен по принципу сообщающихся сосудов, реальность перетекает в иллюзию, в то время как иллюзия занимает место реальности. Мастер творить миры, ты делаешь это так же естественно, как дышишь, и в одном из них поселился…

Заглянув в пустой стакан, Джинджер извлек на свет сотенную. Я рефлекторно полез в карман, но он меня остановил:

— Лекарство за счет фирмы!

Растворился в табачном дыму. Я смотрел ему вслед, держась обеими руками за стойку, с трудом соображал, стараясь хоть что-то понять. Если он прав, то не было ни Морта, ни Нергаля, а главное, не было того дикого разговора, и Вареньку я не потерял! Озноб перешел в жар, меня накрыло удушливой волной. Подступившая дурнота мутила сознание. Я не очень понимал, где нахожусь и что вокруг происходит. С аллеи украшенного золотом листьев бульвара мне махала рукой девушка. Крах последней надежды было не пережить…

Джинджер тронул меня за рукав. Я вскинул голову и от резкого движения пошатнулся, облизал пересохшие губы:

— Нет, этого не может быть! Я не мог…

Он обнял меня за плечи:

— Пойми одну вещь! Если ты не попробуешь того себя убить, вся эта тягомотина без любви в ожидании смерти и будет твоей жизнью. Оглянись вокруг, политики рассказывают народу небылицы, ученые, не парясь, сочиняют историю тысячелетий — в сравнении с ними выдумать два десятка лет такая мелочь, о которой неудобно даже говорить…

Черты его лица начали расплываться, шум голосов наваливался волнами.

— Тебе-то что от этого, какая корысть?

— Не скажи! — покачал головой Джинджер. — Помнишь рассказ Брэдбери про чувака, наступившего во время экскурсии по прошлому на козявку? Если все вокруг придумано тобой, то и моя теперешняя жизнь твоих рук дело. Вернувшись на двадцать лет назад, я могу и не пойти в тот гребаный кабак, в котором съездил по морде сукину сыну, а значит, не загремлю под фанфары на нары. Знал бы ты, как мне было горько, как хотелось сделать выставку «Ню в фотографиях»! Ее успех открывал передо мной фантастические возможности. И потом, — прижался лбом к моей горящей голове, — может же статься, что судьбы России — тоже твоя работа! Тогда, начав жить сызнова, мы получим шанс избежать той безразмерной жопы, в которой соборно обретаемся по милости жадных до денег и власти ублюдков. Другого пути выбраться из кучи дерьма нет…

Я обнял его. Кто знает, вдруг свезет и все так и будет! Тогда, отмотав назад время, может, больше не доведется свидеться. На языке вертелось что-то доброе, что хотелось ему сказать, но путались слова, и я только улыбался.

— Постой, я мигом! — потрепал меня по плечу Джинджер. — Главное, запомни, когда будешь себя убивать, все должно быть без дураков, в точности, как в жизни…

Направился в угол рюмочной, где на двери большими буквами стояло «WC».

Я все еще улыбался, когда меня начало выворачивать наизнанку. Голова раскалывалась, мысли плавали бесформенные, как разваренная в хлам капуста. На лбу выступила испарина. Светильник, повторял я про себя, пробираясь между спинами пьющих к лестнице, сдвинули светильник, вот и блуждаю, словно слепой, в потемках собственного «я». Желудок бился в судорогах, тошнило. Перебирая по перилам руками, принялся карабкаться по ступеням.

На улице немного полегчало. Воздух был прохладен, хотелось дышать. Дрожь сотрясала волнами. Крупная, какой, отгоняя кровососущих, вздрагивают пасущиеся в леваде лошади. Поднял воротник, холодно мне среди людей. Кровь стучала в висках отбойными молотками. Светила полная луна. Оторвался от стены рюмочной. Как солдат под перекрестным огнем, пересек, шатаясь из стороны в сторону, площадь. Безлюдный в этот поздний час рыночек показался мне печальным. Контуры торговых палаток расплывались, зато лицо Вареньки видел отчетливо. Она улыбалась, но как-то очень уж грустно, будто хотела верить и не верила…

Привалившись плечом к ларьку, нащупал в кармане мобильник. Как, черт побери, называется город?.. Стэнфорд?.. Оксфорд?.. Что скажу?.. Правду! Скажу, умираю, только уж больно долго, и все никак не могу умереть… Вспомнил, Милуоки! Надо же, я здесь, в центре столицы, а Варенька там, в забытой Богом американской дыре, где никто мне не ответит по-русски… О’кей, ноу проблем! Их мёх-те фрау… нет, это, кажется, немецкий! Учил его в школе, учил, да так и не выучил. У немки была кличка Бульдожка. Читала нам Гёте в подлиннике, а ее все равно никто не любил. Ай вонт ту спик, скажу… Нет, она не может быть замужем! Скажу: помнишь тот день в сентябре? помнишь нежность ласкового солнечного утра?..

Зажатый в кулаке телефон вибрировал. Не звоните, ребята, меня уже нет. Сейчас, Варенька, сейчас, только наберу номер…

— Их мёхте!.. Ай вонт!..

Шагнул в залитый лунным светом проход между ларьками.

— Только, ради всего святого, не спрашивай, я не знаю, как жил!..