Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

17

Бесконечный мир был бел ослепительной, сияющей белизной, и меня в нем не было. Белое безмолвие Джека Лондона. Тишина. Вечный покой. Ощущение такое, что находишься в середине ничто, не имеющего начала и конца, в самом центре никогда. На триллионы мегапарсеков вокруг ни пространства, ни времени, и я против этого ничего не имел…

Не имел?.. Но как же так, не иметь ничего против — значит иметь сознание, которое, худо-бедно, к тебе возвращается! Я на это не подписывался. Не звал его и вообще прекрасно без него обходился! Без сознания проще жить, многие знают это по собственному опыту. Никто при сотворении мира не поинтересовался на этот счет нашим мнением. Наделяя нас им, Господь, возможно, имел в виду нечто конкретное, но не мог не знать, что и его, как и все прочее, мы извратим и приспособим к собственным нуждам. В конце концов, элементарно нечестно, чтобы так вот внезапно, без предупреждения…

Окружающий мир, несмотря на мой протест, начал тем временем проявляться. Приблизительно так, как это происходит с опущенной в кювету с химикатами фотопленкой. Видеть его я не мог, хотя бы потому, что не хотел на него смотреть. Лежал, плотно смежив веки, понимая, что долго притворяться не удастся. Как нельзя быть чуточку беременным, не получается находиться немного в сознании. Стоит ему самую малость появиться, как в пробитую в борту брешь устремляется океан действительности, и все, ты пропал.

Но это еще полбеды, с наличием в обиходе сознания можно как-то смириться, а что делать с воспоминаниями? Рассаживаясь вокруг волчьей стаей, они ждут, когда ты ослабнешь, и тогда уже снисхождения не проси. Без них человек свободен, словно птица, с ними — раб собственного «я», а это худшее из рабств, с которым даже ООН справиться не может. Не по своей воле пришли мы в этот мир, но презумпция невиновности здесь не работает.

Но и этого Создателю показалось мало. Зная о врожденной человеческой лени, Он, опережая Зигмунда Фрейда, придумал либидо, вот миллиарды несчастных и маются, ищут в свободное от похоти время смысл выданной им напрокат жизни.

Вместе с воспоминаниями появлялись и чувства, и первым из них было недоумение. Пахло чем-то медицинским, похожим на камфару. Сомнений не было, я находился в больнице, но как и когда загремел на койку, понятия не имел. Прошлое виделось смутно, струилось и дрожало, словно в потоках воздуха в знойный день над асфальтом. Для возвращения в мир и обретения полной ясности можно было попробовать открыть глаза, но именно этого я делать и не хотел. Пока рефери на ринге выкидывает пальцы, у поверженного боксера есть несколько секунд, чтобы прийти в себя и оценить ситуацию.

Прислушался. Ровный, гудящий звук доносился словно из созвездия Кассиопеи. Жизнь в мое отсутствие, как ни странно, продолжалась, но я был не в претензии. Мне еще только предстояло занять в ней свое место, и спешить с этим я не собирался. Хорошо новорожденному, думал я, ощущая свое распростертое на простыне тело, ему дается время адаптироваться, мне на такую милость рассчитывать не приходилось. Стоит ребенку появиться на свет, как к нему слетает дежурный серафим, проводит над лицом младенца ладонью, и тот забывает все и начинает жить с чистого листа. А что забывать — имеется. Ученые выяснили, дети в утробе матери видят сны. Я бы тоже не отказался вымарать кое-что из памяти жирным фломастером, только кто ж ко мне прилетит? Разве что дворник с метлой, проведет заскорузлой ладонью над небритой физиономией и, дыхнув свежим перегаром, даст пинок под зад: хватит валяться, вставай, в книгах пишут, жизнь прекрасна.

Но полно развлекать себя прибаутками! Пора было скрепя сердце принять действительность такой, какая она есть, и я приготовился это сделать, как вдруг различил в звенящей тишине шаги. Это заставило меня повременить. Вернуться в жизнь я всегда успею, не стоило упускать шанс узнать, что вокруг происходит. Человек, судя по всему, шел энергично, но припадал, похоже, на ногу. Я весь обратился в слух.

Тихо скрипнула дверь, шаги приблизились. Дыхание вошедшего было прерывистым. Где-то совсем рядом, вставая, отодвинули стул. Приятный мужской голос, каким романсы под гитару петь, тихо спросил:

— Как он?..

Я вспомнил все. Разряд дефибриллятора был детской шалостью в сравнении с моим потрясением. Сердце оборвалось. Трудно было придумать что-то более жестокое, чтобы вернуть меня в сознание, если бы я в нем не находился. Вопрос доктора предназначался сидевшей в изголовье кровати законной Любке! С плотно сомкнутыми веками я видел происходящее так же ясно, как если бы участвовал в их разговоре. Вспомнил, как, сжимая в руке револьвер, смотрел себе в глаза, каким мягким и податливым был под пальцем курок. В памяти всплыли слова Джинджера о двух возможных исходах покушения… Первый сценарий! Реализовался первый сценарий, в моей жизни все осталось неизменным! В ней были Нергаль и Морт, был написанный Кларой гримасничающий портрет, не было в ней только Вареньки. Не заметив выстрела, мир вернулся на круги своя. Мне стало так плохо, как только может быть на белом свете человеку. Будь ты проклят, причинно-следственный мир, не выпускающий из своих удушающих объятий! И без того небогатая смыслом жизнь потеряла его окончательно.

Звук голоса законной Любки звучал для меня реквиемом:

— Без изменений, док, — сказала она, не утруждая себя необходимостью говорить шепотом, и повторила: — Без изменений!

Ницше похоронил бога, я хоронил свою надежду. Она умерла последней, покинув меня, как покидает погружающийся в пучину корабль капитан. Не было нужды открывать глаза, чтобы представить себе мир, в который мне предстояло возвращаться. Разве может он, тоже вроде бы белый, сравниться с ослепительной белизной ничто? Облупившаяся побелка стен палаты, белые когда-то, обшарпанные коридоры с сестричками в застиранно-белых халатах. Выкрашенная белой краской, пожелтевшая от дыма курилка, помутневший белый кафель туалета, куда с упорством маньяка волокут свои старчески-белые тела те, кого не успели накрыть белым саваном. Почему я должен смотреть на этот паноптикум? Потому, что белый цвет на Востоке — цвет скорби? Или из принадлежности своей к белым воронам, родственницам по жизни обитающих там белых слонов? Устав от насмешек, и те и другие кончают белой горячкой. Да и цвета белого в природе не существует, им надо уметь наслаждаться. Будь я художником, работал бы белой краской по белому, чтобы, глядя на мои полотна, каждый видел свое. Написал бы на зависть Малевичу белый квадрат, Казимиру на это таланта не хватило. Нет и еще раз нет, я не хочу возвращаться в тоскливый серый мир, мне не сделать его кипельно-белым!

Законная Любка между тем замечанием о моей безрадостной судьбе не ограничилась. Поправив отработанным движением прическу, пожаловалась:

— Бредит! Принимает меня за другую…

Я представил себе ее лицо, на нем блуждала неопределенная улыбочка. Слишком хорошо я знал Любку, чтобы не видеть ее в любых ракурсах и при любом освещении. Сохранились и тактильные ощущения, куда же от них денешься. Поднятие руки выгодно подчеркивало линию груди, хотя, возможно, оно было бессознательным. Как и многое из того, что она делала и говорила. Грудь же, надо отдать должное, и без того заслуживала внимания. После десяти лет в браке все мы родственники, так что по-родственному я ее прекрасно понимал и готов был простить легкий флирт у одра готовящегося склеить ласты мужа. Ей надо заниматься устройством личной жизни, а тут такая незадача! И ведь не бросишь бедолагу, люди осудят. Жизнь пролетает, как фанера над Парижем, вот и приходится совмещать приятное с полезным. Тем более что глаз у доктора играет, мужичок в расцвете сил, не беда, что хроменький…

Нарисовать его портрет не составляло труда, врачей на своем веку я повидал. Средних лет, не то чтобы толстый, а упитанный, когда думает, пощипывает двумя пальцами бороденку. Смотрит на мир внимательно, но не без иронии, что свидетельствует о близком знакомстве с жизнью. Она у него монотонная, день за днем одно и то же, а тут красивая женщина. Да и в клятве Гиппократа, кстати, о целибате ни слова. Наверняка подыскивает, какой бы дамочке рассказать анекдот, но попадаются все больше про прозектора и про морг, а это в создавшихся обстоятельствах не совсем удобно.

Хоть и со смешком, а попытался звучать ободряюще:

— Говорите, принимает за другую? Такое случается! Хуже, если это происходит не в бреду…

Любка прыснула в кулак, но в рамках приличий. После стольких лет сожительства я могу на нее в этом положиться. Посыпать голову пеплом не буду, оставим процедуру для крематория, но, возможно, в чем-то я тоже бывал неправ. Промокнула кончиком платочка глаза, аккуратно, чтобы не размазать тушь.

— Видите ли, доктор, вам, как лечащему врачу, я должна сказать! У меня такое чувство, что он… — последовал кивок в мою сторону, — притворяется!

Брови медика, несмотря на профессиональную выдержку, поползли вверх.

— Думаете?..

Любка убежденно кивнула, чем привела его в еще большее замешательство.

— Э… — протянул на одной ноте врач, — возможно, в чем-то вы и правы, но я не был бы столь категоричен! Анализы ничего определенного не показали, но это еще ни о чем не говорит. Я в профессии много лет, однако на моей памяти такой случай первый, хотя… — Похлопал себя по карманам в поисках сигарет, но вовремя спохватился. — Доцент-реаниматолог на курсах повышения квалификации затрагивал эту тему, правда очень аккуратно и не на лекции, а в курилке. Сказал, что, согласно его гипотезе, некоторые люди способны впадать в кому по собственному желанию. Достала их жизнь, они раз — и спрятались от нее в иной мир. Но подчеркнул, что убедительной статистикой не располагает, да и вряд ли собрать ее возможно…

Слушавшая его внимательно Любка всплеснула руками:

— Побойтесь Бога, док, о какой статистике идет речь! — От возбуждения или от нахлынувшей интеллигентности начала грассировать. — Вы наблюдаете моего мужа короткое время, я же, при желании, могла бы защитить на его примере диссертацию, и не одну. Кроме того что этот тип исковеркал мне жизнь, он еще и писатель. Придумывая своих персонажей, Николай и к себе относился, как к одному из них. Ему нет нужды сбегать от жизни в кому, он находил убежище в тексте, жил между его строчек и слов годами. Не говоря уже о том, что окончательно потерял ощущение реальности, стер грань, отделявшую ее от создаваемых им миражей. Вот вы лично, вы когда-нибудь пробовали жить с иллюзией?..

— Пожалуй, нет, — покачал головой доктор, — если, конечно, это не имя собственное! А то знаете, как только в наши дни детей не называют, одну девочку, я слышал, нарекли Липо-сакцией…

Любка его замечание проигнорировала:

— Я ушла от него, когда он начал встречать своих героев на улице, оказалось, это были еще цветочки! Теперь с ним стало происходить то, о чем он писал, собственная его жизнь превратилась в один большой сюжет! — Доверительно коснулась наглаженного рукава халата врача. — Нет, вы представляете!..

Как тут было страдалице не посочувствовать! Особенно когда она упомянула, что была вынуждена со мной расстаться. В другой раз я и сам не упустил бы такой случай. Не сплоховал и доктор, со словами: «Интересно, интересно!» — накрыл ее руку своей. Жест христианского сострадания с учетом возможного развития событий. Произнес с воодушевлением:

— Вы знаете, Любовь…

— Можно просто Люба!

— Знаете, Люба, — повторил врач, сопровождая речь легким пожатием руки, — случай вашего мужа требует специального рассмотрения. Возможно, мне понадобится материал для статьи, так я, с вашего позволения, позвоню. Что ж до высказанного вами предположения… — пощипал свободной рукой бородку, — оно значительно расширяет круг возможных диагнозов! В качестве одного из них правомерно рассматривать истерию…

Час от часу не легче! Парень совсем отвязался, лепит что ни попадя, только бы произвести впечатление. Если Любка еще что-нибудь вякнет, запись «параноидальная шизофрения» в медицинской карте мне обеспечена.

— Она великая, скажу я вам, обманщица! — продолжал доктор, распаляясь. — Истерия способна имитировать симптомы самых разных заболеваний, о чем в американском журнале «Healthy Nation» за январь опубликована статья профессора… — Схватился обеими руками за голову и, оборвав себя на полуслове, видимым образом занервничал. — Совсем забыл, зачем вас искал! Профессор этот в сопровождении наших лучших специалистов вот-вот сам сюда пожалует!

Метнулся, припадая на ногу, выглянул в коридор. Вернулся и торопливо зачастил:

— Мировая величина, мировая! В Москве проездом из Пекина в Хельсинки. Наш главный, однокашник его по институту, упросил заехать по старой памяти в клинику, проконсультировать сложных пациентов. Имя вам ничего не скажет, но поверьте на слово: гений! Гонкуровская премия — давно пройденный этап, в будущем году получит Нобелевскую… — Опасливо оглянувшись, понизил голос: — Человек мира, живет между Лондоном и Нью-Йорком! Своя клиника в Швейцарских Альпах, и, что характерно: либерал и демократ. Согласился посмотреть вашего мужа, коллекционирует необъяснимые случаи…

И, заслышав в коридоре шум, бросился к двери. В нее, в сопровождении внушительной свиты врачей, уже входил сухощавый, энергичный мужчина в белоснежном халате, поверх великолепно сшитого костюма от «Версаче». Отменный вкус его обладателя подчеркивали темно-синий галстук-бабочка в мелкий белый горошек и элегантные, ручной работы туфли. Волосы профессора были расчесаны на английский косой пробор и уложены волосок к волоску, на мизинце правой руки красовался массивный перстень-печатка.

В пропитанном запахами лекарств воздухе палаты распространился аромат дорогого одеколона.

— Ну-с, — заметило медицинское светило рассеянно, — приступим! Что тут у нас приключилось?..

И посмотрел почему-то не на меня, а на стоявшую в головах кровати законную Любку.

Под его пристальным взглядом она зарделась.

Повернулся к сопровождавшим его лицам.

Секретарь с блокнотом наперевес и авторучкой в руке вполголоса подсказал:

— Жена!

Профессор кивнул и, сломав бровь, загадочно заметил:

— Приблизительно такой я ее себе и представлял!

Сунул пенсне в золотой оправе в жилетный карман, потер, как если бы озяб, руки. Стоявшие на почтительном расстоянии врачи, включая главного, замерли в почтительном молчании. Спросил, казалось бы, просто, но властно:

— Кто будет докладывать историю болезни?

Вперед, стараясь не хромать, выступил знакомый мне доктор и, запинаясь и подглядывая на манер двоечника в бумажку, начал говорить, но был тут же безапелляционно прерван:

— Отвечайте на вопросы! Когда и как больной поступил в клинику?

Врач окончательно смешался. К нему на выручку пришел седой, благородного вида старик, заведующий отделением:

— По «скорой», в мое дежурство. Полиция подобрала его на улице без сознания…

— Какие-нибудь дополнительные детали?., — продолжал допрос профессор. — Что-нибудь характерное, специфическое…

— Да вроде бы ничего определенного… — пожал плечами седовласый, — разве только фельдшер сказал, что обнаружили его в странной позе, будто, упав, он до последнего продолжал ползти и куда-то тянуться. В руке сжимал мобильник, его с трудом удалось отнять…

Светило посмотрело на заведующего отделением укоризненно:

— Вот видите, коллега, а вы говорите: ничего особенного! В мелочах кроется не только дьявол, но и возможность понять, что привело человека на грань жизни и смерти. Если их вовремя распознать, считай, полдела сделано, дорога к выздоровлению открыта… — Обвел сгрудившихся вокруг врачей строгим взглядом. — Внимательнее надо быть к людям, как-никак, а Божьи твари, их стоит пожалеть! Будь моя воля, выражал бы каждому при встрече глубокие соболезнования…

Идеи летают в воздухе, пришло мне на ум слышанное много раз клише, что-то похожее я и сам недавно произносил, не мог только вспомнить где и когда. Времени на это профессор мне не дал, достав, словно бы в назидание, свое блеское пенсне, продолжал:

— Нашли бы нашего пациента, скажем, свернувшимся калачиком, у него было бы меньше шансов вновь обрести здоровье. А так сразу видно, человек в жизни чего-то хотел, из последних сил куда-то стремился, и мой личный опыт подсказывает, что к любимой женщине…

Дав секретарю возможность дословно записать, повернулся на каблуках и прошелся в задумчивости по палате.

— Все-таки странные мы, русские, люди! Доведем себя работой до потери сознания и продолжаем в этом состоянии трудиться. — Посмотрел на старавшуюся не дышать Любку. — Ваш муж, я так понимаю, писатель? Профессия не могла не внести в анамнез коррективы! Если, конечно, писательство — профессия, а не Божье наказание. Похожий случай был у меня года два назад в госпитале Сент-Джона в Южной Англии, правда, в тот раз, несмотря на все усилия, дело кончилось плохо…

По палате пробежал недоверчивый ропот, послышались приглушенные возгласы: «Не может быть!»

— Может, — вздохнул профессор, — еще как может! Нет, жить больной, естественно, остался, только назвать это жизнью язык не поворачивается. Хороший художник, он обретался в своем собственном мире, а вылечившись, забросил кисти и начал смотреть телевизор, дни напролет просиживает в пабе с кружкой пива. И что самое страшное, лет двадцать, а может, и больше, еще протянет… — Вскинул, выходя из задумчивости, голову. — Тут-то, коллеги, и возникает вопрос: а надо ли лечить? Стоит ли растягивать до неприличия поминки по человеку?..

Обвел притихших присутствующих пытливым взглядом.

— Ну хорошо, если вы иного мнения, то приступим!

Взяв в руки поданный листок с результатами анализов, углубился в его изучение. Подступивший к нему заведующий почтительно топтался рядом.

— Видите ли, профессор, признаться, мы затрудняемся с постановкой диагноза! Поскольку больной находится в бессознательном состоянии…

— Так уж и в бессознательном? — усомнился тот с показавшейся мне знакомой издевательской интонацией. — Хотя, возможно, вы правы, сознание и раньше у него мерцало… — Обернулся к смотревшим ему в рот врачам: — Обратите внимание, в определенном смысле мы имеем дело с типичным случаем! Исследования отечественных социопсихологов показывают, что наши люди находятся в сознании в среднем около десяти минут в сутки. В остальное время оно им без надобности, а зачастую, при наличии развитых инстинктов, даже мешает. На этом, кстати, строится внутренняя политика всех ветвей государства, при том, что ветвь эта у нас одна…

Джинджер!.. — обмер я. Неужели, Джинджер?..

Вот проходимец, сумел заделаться медиком и несет пургу. Персонал больницы тоже хорош, слушают, развесив уши, как будто речь его — истина в последней инстанции.

— Талантливый человек талантлив во всем! — заметил походя профессор, но так, чтобы услышать мог я один. Поискал взглядом стоявшего несколько поодаль главного врача больницы. Обращаясь к нему, поинтересовался: — Скажите, коллега, есть ли в вашей лавочке отделение психиатрии?

Обиженный формой вопроса, тот лишь кивнул, и тут же повисшую в палате напряженную тишину нарушил возглас лечащего врача:

— А как же диагноз?

— Диагноз?.. — удивился в свою очередь профессор. — Зачем вам диагноз, когда известно лечение!

— Вы думаете, это истерия? — допытывался хроменький с фанатичной убежденностью правдолюбца.

Профессор поставил его на место, но дружески и где-то даже по-отечески:

— Думают, голубь мой, те, кто сомневается, а я знаю точно!

— Но позвольте! — вмешался, защищая честь мундира, в разговор благородного вида старик. — Электроэнцефалограмма, магнитно-резонансная томография мозга…

— Поверьте мне на слово, пустое! — заверил его с непринужденной улыбкой светоч медицины. — Практикующие врачи испокон веку доверяли только интуиции. Да и кто из нас, скажите на милость, может считать себя здоровым в издерганной, страдающей неврастенией стране? Как его, это здоровье, сохранить, если граждане до ночных судорог боятся собственное, закатывающее их под асфальт государство? Не хотелось бы вас огорчать, но мы все моральные уроды, искалеченные российской историей и властью. Ни к чему нам увлекаться техническими наворотами, когда я собаку съел, изучая извращенную человеческую натуру. Кажется, чихуахуа, хотя мои многочисленные ученики утверждают, что не одну, а стаю собак, правда, не сходятся во мнении насчет породы…

И, нацепив золотое пенсне, приказал:

— Двух санитаров из дурки, килограммов по сто двадцать каждый, смирительную рубашку, электрошокер! — И, заметив, что секретарь перестал записывать, повысил голос: — В чем дело!

Я что, неясно выразился? Если этот недоумок хочет жить в мире собственных фантазий, не будем ему мешать! «Недоумок» подчеркните двойной чертой…

И как-то вдруг обмякнув, словно с него разом слетела спесь, направился развинченной походочкой к кровати, присел у меня в ногах. Достал из кармана версачьего пиджака пачку дешевеньких сигарет и, сплюнув на пол табачные крошки, закурил. Сказал просто, не пряча за словами грусть:

— Что, Коль, заигрался, никак не можешь остановиться? — Пожал с кислой физиономией плечами. — Нет проблем! Продолжай выдумывать свою жизнь, чем ты сейчас и занимаешься, но учти, теперь в своем долбаном воображении тебе придется рисовать психушку со всеми ее прелестями. Возможно, это справедливо, рано или поздно больная фантазия все равно привела бы тебя в дом скорби, где тебе самое место. С этой минуты все прежние страшилки, которыми ты себя пугал, покажутся в сравнении с дурдомом праздником души. Ее для начала тебе исковеркают, а потом вытравят, как и не было. Ну да что тут говорить, это твой выбор! Сам шаг за шагом дошел до ручки, и мучить себя в своей новой выдуманной действительности тоже будешь сам… — Вздохнул тяжелее некуда, словно не верил, что слова его найдут отклик. — Так незаметно в могилку и сойдешь. Решай, это твой последний шанс вернуться в реальный мир, другого не будет! Слышишь топот санитаров в коридоре? Они за тобой…

И, прощаясь, с силой сжал мою лежавшую поверх простыни руку…

Я открыл глаза.

Слова Джинджера еще дрожали в отдалении, но меня не трогали. Лежал, глядя в потолок с пожелтевшим от времени пластиковым плафоном. Какая разница, пусть так, я возвращаюсь в мир, в котором меня ничего не ждет. Смешно предполагать, что, обретаясь в нем пятый десяток, я не знаю ему цену. Пахло чем-то медицинским, похожим на камфару. Распростертое под простыней тело казалось невесомым. Картинка перед глазами не попадала в фокус. Боковым зрением я различал сидевшую в изголовье кровати женщину. Смутно, как в тумане. Соскучиться по законной Любке как-то не успел, зато день за окном, судя по освещению палаты, выдался солнечным. Ее рука — надо же так расчувствоваться! — накрывала мою. Скотина, конечно, но к отношению к жене это ничего не прибавляло. С младшей мочалкой пообщался бы, если бы она вспомнила о существовании отца, а с Любкой мы наговорились лет на двести вперед.

В ногах кровати в белом халате стоял врач, но разглядеть его я тоже не мог. Свет был слишком ярким, резал глаза.

— Я же говорил вам, — произнес доктор бархатным баритоном, — он вот-вот придет в себя!

Скорее всего, док при этом улыбался. Человек с принципами, не побоялся перечить заезжей знаменитости, думал я, но как-то неясно, как если бы и сам удивлялся таким мыслям. В голове все путалось, наслаивалось одно на другое. Из тянувшегося за мной шлейфом зыбкого небытия выплывали смутные образы, грозил пальцем, обещая упрятать в текст, седовласый старик. Настроение было мутным и безрадостным, хотелось свернуться, как в детстве, калачиком и заснуть.

Поднявшись со стула, Любка отступила к окну и закрыла лицо ладонями. Всхлипнула, чего на моей памяти с ней давно уже не случалось. Лившийся с улицы свет заставлял щуриться, но это не помогало.

— Ну это вы зря, принялся успокаивать ее доктор, — кризис миновал, все будет хорошо!

Она продолжала плакать. Досталось, видно, со мной бедняге, как-никак, а столько лет вместе из жизни так просто не выкинешь. Обвел затуманенным взглядом палату. Набитая медицинским оборудованием, она, скорее всего, была реанимационной. Мне всё было все равно, такое нахлынуло безразличие. К себе, ко всему на свете. Что ж теперь делать, если выжил, придется притворяться, будто живу. Походя вспомнилось когда-то написанное про жизнь, которая вяжет зубы тянучкой.

Теперь пойдет на поправку! — заверил доктор, направляясь, прихрамывая, к двери.

Интеллигентный человек, решил, самое время оставить нас вдвоем. Как будто мало нам было двух десятков лет одиночества. У меня своего, у Любки своего. Славный малый, таких, как он, губит хорошее воспитание. Кто попроще, берет быка за рога, а они отходят в сторонку и начинают несчастное животное жалеть. Отвернулся носом к стене, где на столике стоял включенный самописец. Его лента была сплошь исчеркана всплесками, как если бы он регистрировал землетрясение, а не возвращение ко мне моей никчемной жизни. Как там у Александра Сергеевича? Дар напрасный, дар случайный!..

Любка продолжала хлюпать носом. Могла бы не экономить получаемые на содержание дочки деньги и обзавестись пачкой носовых платков. Знал, что жесток, что несправедлив, но вызвать к ней чувство благодарности не получалось. Каждый должен нести свой крест, но Любка всегда удивлялась, когда я просил ее раскинуть в стороны руки.

Произнес одними губами:

— Уйди, пожалуйста, я хочу заснуть…

И не просыпаться, но об этом умолчал. Она зарыдала. Запустить тарелкой в голову, пожалуй, могла бы, но так вот, чтобы в голос? От слез, говорила, портится кожа лица, а это у нас святое. И ведь обидеть не хотел, попросил по-человечески! И мне, и ей самой так будет легче. Кризис миновал, смену отстояла, попрекнуть черствостью ни у кого язык не повернется. Подожди немного, свыкнусь с необходимостью жить, тогда и найду, как выразить свою благодарность…

Если бы последовавшие за этим слова произнес спустившийся с небес ангел, я бы меньше удивился.

— Спасибо Тебе, Господи, внял моим мольбам!

Меня едва не снесло с койки. Тянувшиеся к телу провода разлетелись веером.

— Варя?!

Попытался приподняться на локте, но рухнул на подушку.

— Варя, ты?..

Она смотрела на меня и улыбалась сквозь слезы. Губы пересохли, я едва мог говорить.

— Ты прилетела! Значит, той ночью на рынке мне удалось до тебя дозвониться… — Тяжело, с трудом сглотнул. Мышцы рта задеревенели и плохо слушались. — Ничего не помню, бредил наяву…

Варя прижала руки к груди и замерла. Я был, словно в лихорадке. Занервничал, заспешил, надо было успеть сказать самое важное.

— У тебя дома за картами… последние двадцать лет… не было и дня…

Задохнулся. Не то говорю, не так, не о том.

Эти годы, их ведь не вычеркнуть, не начать жить сначала. Они всегда будут стоять между нами, как бы все ни обернулось. Чертов Джинджер, что же такое важное он сказал, что мне сейчас так надо вспомнить?

Последние слова произнес, наверное, вслух, потому что она переспросила:

— Джинджер?.. Кто это, я его не знаю…

Попробовал сесть в кровати. Варя пришла мне на помощь, подложила под спину подушки. Теперь я мог лучше ее разглядеть, но черты милого лица расплывались.

Приговаривала, поправляя простыню:

— Тебе надо хорошенько отдохнуть! Мне пошли навстречу в университете, я могу больше времени проводить с тобой…

— Американцы, — улыбнулся я, — хорошие ребята. Я ведь не забыл, город называется Милуоки…

Тон Вари стал озабоченным.

— Ты все еще бредишь, две недели в коме даром не проходят…

Что значат две недели в сравнении с двадцатью годами! Оправдываться было бессмысленно, но я тем не менее сказал.

— Знаешь, почему все так получилось? Мерзавки-мойры накосячили! Порвали спьяну нить судьбы и связали узелком, думали, никто не заметит… Облизал потрескавшиеся губы. — Как хочешь, только я без тебя жить не смогу! Все, что со мной было, можно назвать мороком, можно прозябанием, только не жизнью…

Занятая тем, что доставала из сумочки термос, Варя слушала меня вполуха. Налила бульон в кружку, похожую на ту, из которой пил месье, и поднесла к моим губам.

— Сделай пару глоточков! Я, как знала, сварила дома курицу, а ночью раскинула карты: все будет хорошо…

Дома?.. В сумрачной, запущенной квартире, где мы сидели в компании с прошлым под красным абажуром? Где жизнь на чемоданах и гуляют, хлопая форточками, сквозняки? К горлу подкатил комок, на глаза навернулись слезы. От непоправимости случившегося хотелось выть.

Стиснув зубы, попросил:

— Отойди подальше от окна!

— Оно заперто, — не поняла Варя. — Солнце обманчиво, осень выдалась холодной, обещали ранние заморозки…

Не выпуская из рук кружки, встала у дальней спинки кровати. Моих сил хватало лишь на то, чтобы не разрыдаться. Как бы ни распорядилась судьба, Варенька навсегда останется со мной такой, какой я ее сейчас увижу. Тяжело станет, начнет душить тоска, смежу веки, и она передо мной. Пусть не та девочка в легком платьице на аллее украшенного золотом листвы бульвара, пусть с седой прядью через голову, мне будет праздник!

Открыл глаза.

На лице Вареньки играла милая улыбка, с какой, убегая в университет, она махала мне в тот сентябрьский день рукой. Крупно вьющиеся каштановые волосы стянуты на затылке в хвостик, вместо сарафана тонкий свитер, а в остальном!.. Нет, этого не может быть! Прогоняя мираж, провел ладонью по лицу. Сколько было их в моей жизни! Господи, только не сейчас! Нет больше сил играть с собой в игры. Пожалей, не буди надежду, потеря ее меня окончательно убьет. Ты же знаешь, мне и так нечем жить…

Улыбка Вареньки стала шире, в глазах запрыгали озорные чертики. Она вдруг радостно рассмеялась:

— Насмотрелся?

У меня из глаз в два ручья катились слезы. Текли по впалым щекам, я их не вытирал.

Никогда в жизни так не плакал… все двадцать четыре года! Чувствовал, что подступает истерика и ничего с собой поделать не мог. Губы сами повторяли:

— Второй сценарий! Не было этих долгих, мучительных лет, их не было! Не было ничего, я все себе придумал!

Желание жить захватило с такой силой, что боялся умереть от счастья…

Варенька бросилась ко мне, обняла и, не сдержавшись, тоже заплакала. Гладила по голове, прижимала к себе, нашептывала, словно ребенку, что-то нежное и ласковое. Я слушал ее, не понимая ни слова, и чувствовал, как морок непрожитой жизни начинает меня покидать. Все то болезненное и ненужное, что выстрадал, что передумал бессонными ночами. Слезы лились и лились, Варенька растирала их по лицу ладошкой, промокала носовым платком. Помогла спуститься с подушек и растянуться исхудавшим телом на постели.

Сказала тихо и немного устало:

— Тебе надо поспать. — Накрыла ноги одеялом, поплотнее его подоткнула. Приговаривала, как если бы напевала вполголоса колыбельную: — Вот выздоровеешь окончательно, пойдем с тобой гулять по нашим любимым местам, по бульварам. Ничего, что холодно, потеплее оденемся. Посидим в кафушке в Камергерском, заглянем в Манеж, там открывается выставка «Ню в фотографиях», вся Москва только об этом и говорит…

Слова доходили до меня с опозданием, как будто из далекого далека. Переспросил:

— Ню в фотографиях?.. Там есть один парень… его надо обязательно найти…

— Нет, милый, — засмеялась она, — в экспозиции исключительно женские тела…

— Он… он художник, оформляет выставку… Может наделать много глупостей…

Сдвинув к носику брови, Варя оживилась:

— Кстати об этом! Кто такие Клара и какая-то Любка, ты произносил их имена в бреду? Смотри, Гречихин, доиграешься, удушу подушкой, и суд меня оправдает…

И что приятно, не пустые слова, как обещала, так и сделает. Наклонилась поцеловать.

— Я так счастлива! Отдыхай, мне пора бежать, пока в университете не забыли, как выгляжу. — Пригладила мне волосы, вспомнила: — Да, Мишка твой несколько раз заходил, но его не пропустили. Говорит, поступает в аспирантуру, а там английский, хочет, чтобы ты его натаскал…

Я кивнул. В причинно-следственном мире все должно идти своим чередом. Не проделав часть пути, не доберешься до развилки, пусть затею свою он скоро бросит. Удержал руку Вареньки в своей.

— Постой!.. В нашей комнате, в ящике стола, рукопись…

— Да, милый, — улыбнулась Варенька, приняв мои слова за симптом возвращения интереса к жизни. — Рассказ называется «Счастье», в редакции журнала согласились его прочесть…

Я облизал запекшиеся от сухости губы.

— Порви его и сожги!

Она нахмурилась, в глазах мелькнуло беспокойство, но сказать ничего не успела, я ее опередил:

— Сделай, как прошу, обещаешь?..

Варя кивнула:

— Мне казалось, ты был так счастлив, когда его писал! Да и рассказ стоящий, так много в него вложил…

Я слабо улыбнулся. Что я мог моей любимой сказать? Что за все в этой жизни приходится платить? Она бы не поняла, а объяснить у меня бы не получилось. Достаточно того, что прописную истину эту я почувствовал на своей шкуре.

— Спи! — помахала мне рукой, переступая через порог, Варенька. — Пусть тебе приснится что-то доброе и красивое. До завтра!..

Притворила за собой дверь. Я с наслаждением закрыл глаза, действительность до поры до времени была прописана мне в гомеопатических дозах. В наступившей тишине тончайшей кисеей на меня снизошла блаженная пустота, отняла, словно у спящего дитя погремушку, все чувства и мысли. Из-за огромности случившегося им просто не нашлось места. Никогда бы не поверил, что от счастья можно так безмерно устать.

Давивший к земле груз непрожитых лет соскользнул с плеч, но воспоминания о непомерной его тяжести еще были живы. Набежавшие волны сна подхватили и понесли. Игрушка в руках судьбы, я отдался на их волю. Надо мной в пронзительной синеве, не помня себя от восторга, заливался жаворонок. По морю колосьев ржи пробегал легкий ветерок, на холме над невидимой речкой вся пронизанная лучами солнца замерла березовая роща.

Ступая босыми ногами по нежной пыли, я шел по дороге, и все во мне пело. На душе было тихо и радостно… старуха сидела на обочине за поворотом. Грузная, в летах, с яркими, молодыми глазами. Натруженные руки лежали на прикрытых пестрой юбкой коленях, седую голову охватывал цыганской расцветки платок. Внутри у меня все оборвалось, предчувствие беды кольнуло сердце. Пусть не двадцать пять, но двадцать отпущенных лет еще не прошли! Или прожитая в воображении жизнь тоже идет в зачет? Или выстрел ничего в моей жизни не изменил, а встреча с Варенькой стала прощальным миражом, навеянным моей обезумевшей фантазией? Замер словно громом пораженный.

Старуха поманила меня пальцем. Подошел, волоча ставшие ватными ноги. Опустился перед ней обреченно на колени. Должно быть, прошла минута, прежде чем, глядя мне в глаза, она произнесла:

— Помнишь, о чем в тот раз говорили?

Помнил ли я?.. Одно дело знать, что смертен, и совсем другое, когда тебе известен срок! Как себя ни обманывай, а отсчет ведешь от даты ухода, живешь с чувством утекающего между пальцами времени. Вопрос прозвучал приговором, надежды не было. Коснувшаяся ее полных губ улыбка говорила: смирись, такова жизнь! В полдень жаркого летнего дня на меня пахнуло холодом могилы. Ткнулся повинной головой ей в колени. Грешен, Господи, не дозволено смертному пытаться вырваться из тюрьмы человеческого! Прости раба Твоего неразумного, ибо не ведал он, что творит!..

Взяв руками за плечи, старуха заставила меня выпрямиться. В ярких, живых глазах светилась усмешка. Провела шершавой ладонью по щеке.

— И ты поверил?.. Я же пошутила!

Продолжила, не давая опомниться, но я видел, что что-то в выражении ее лица изменилось. Так, стараясь угадать судьбу ребенка, вглядывается в малыша мать, так, прежде чем сообщить диагноз, смотрит врач на больного.

— Послушай меня внимательно, канатоходец! Можешь воображать, что угодно, но знай: коли уж дает Всевышний смертному талант, убить его в себе человеку не дано…

Москва — д. Юминское

Июнь 2014