Классическая русская литература в свете Христовой правды

Завтра память рокового дня.

Ангел мой, где б души ни витали

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Но позвольте: для человека, когда-то учившего Закон Божий, эта строка Ангел мой, где б души ни витали по крайней мере неприлична! Ведь Денисьева-то, наверно, в ад угодила, а в этом и его, Тютчева, хорошая доля вины. Но ему не до православного учения, а вместо веры он довольствуется поэтическим суррогатом, поэтической образностью — так же, как вместо ответственности приходит мечтательство и снисхождение к себе.

Благочестие для Тютчева: неприятие западничества, неприятие «петровской затеи», неприятие откровенной нравственной распущенности и серьезное отношение, например, к святому причащению. Он прекрасно понимал ответственность этого, но причащался как и все: раз в год. Из этого следует, что благочестие, которое не поддерживается внутренней, непрестанной, духовной работой над собой, очень скоро становится трухлявым, как дерево со сгнившей сердцевиной. Оно вроде стоит, но как только пройдет буря — оно падает; и оказывается, что в середине труха.

Лекция 11.

Тютчев — гражданин и Тютчев — христианин. Наследники Тютчева.

Мы уже говорили о том, что он состоял на дипломатической службе. Но кроме этого Тютчев был ответственным, умным, вдумчивым государственным и политическим деятелем, не состоя при этом ни на каком посту. Следы его деятельности ощущаемы очень явственно во многих сторонах, особенно при Александре II, а именно: Тютчев был консультантом и собеседником министра иностранных дел Александра Михайловича Горчакова.

На Берлинском конгрессе 1883 года, когда после героической Балканской войны Россия потерпела существенное дипломатическое поражение, тогда Горчаков решил, что он уже никуда не годится. Но это было уже 10 лет спустя после смерти Тютчева. Тютчев был, к тому же, политическим консультантом многих членов царской семьи, особенно великой княгини Елены Павловны и великой княгини Марии Николаевны.

Служение Тютчева – служение мирянина и государственного человека. Оно вполне может и должно быть христианским, если его носитель руководствуется христианскими принципами сожительства народов и христианскими принципами политики.

Коснусь вкратце последствий Крымской войны. После взятия Севастополя был заключен так называемый Парижский мирный договор, по которому русская территория не была уступлена ни на пядь, то есть в территориальном смысле сохранился status quo. Взятый французами Севастополь был обменен на Карс, взятый еще в царствование Николая I генералом Николаем Николаевичем Муравьевым-Карским. Российской державе по этому Парижскому соглашению был дан запрет держать на Черном море военный флот, а только пассажирский и торговый.

Историческое деяние Горчакова было восстановить русский флот, как выразился Тютчев, «не двинув пушки, ни рубля»:

Князь, вы сдержали ваше слово:

Не двинув пушки, ни рубля,

В свои права вступает снова

Родная русская земля.

И нам завещанное море

Опять свободною волной,

О кратком позабыв позоре,

Лобзает берег свой родной.

«Краткий позор» длился 14 лет: с 1856 г. (Парижский мирный договор) по 1870-й год (уничтожение 14-й статьи Парижского трактата в ходе франко-прусской войны 1870-го года).

Счастлив в наш век, кому победа

Далась не кровью, а умом.

Счастлив, кто точку Архимеда

Сумел сыскать в себе самом,—

Кто полный бодрого терпенья,

Расчет с отвагой совмещал —

То сдерживал свои стремленья,

То своевременно дерзал.

Но кончено ль противоборство?

И как могучий ваш рычаг

Осилит в умниках упорство

И бессознательность в глупцах?

Тут, конечно, даже чувствуется, что это стихи христианина.

Счастлив в наш век, кому победа

Далась не кровью, а умом.

Это взгляд и блаженного Августина: благоразумные не хотят войны. Совсем потерял разум тот, кто какую бы то ни было справедливую войну называет «благословенной». Если уже враг напал, то отстаивание своих рубежей есть горькая, святая необходимость, но «счастлив в наш век, кому победа далась не кровью, а умом». И тем более «кто, полный бодрого терпенья, расчет с отвагой совмещал, то сдерживал свои стремленья, то своевременно дерзал». Стихотворение было обнародовано 3 ноября 1870 года в связи с декларацией Горчакова о расторжении 14-й статьи Парижского мирного договора 1856 года, ограничивший права России на Черном море.

В каких условиях работал Горчаков? Вообще, все государственные деятели у нас, за редким-редким исключением, работали в невозможных условиях. Безпрецедентный пример – Петр Аркадьевич Столыпин. Но по сравнению с улюлюканием либерально-демократической публики — государственных деятелей начала XX‑го века, Горчаков в свое время был в несколько лучшем положении. Во-первых, всем было известно, что он – лицеист первого выпуска, то есть, однокашник Пушкина и декабристов. Как только по амнистии 1855-1856 гг. декабристы были возвращены в Петербург, им вернули не только имена и дворянство, но даже ордена. То есть вменили их прежнее преступление как бы в небывшее. Прежде всего, Горчаков немедленно подал им всем руку и всегда неизменно встречал с ними лицейскую годовщину. Он пережил всех лицеистов (скончался в 1886 году[28]).

Горчаков сумел переломить либеральное общественное мнение в 1863 году во время польского восстания. Газета «Голос» в это время звучала как его собственный рупор, эту газету читали даже купцы в магазинах, лавках. Горчаков сумел подать материал так, что против России идет провокация, и Франция, в частности, «работает» в этом же направлении. Но вот подошел 1870 год – во Франции Парижская Коммуна.

С 1865 года Пруссия потихоньку начинает подбирать под себя разрозненные германские княжества и объединять Германию, всего лишь пригрозив кнутом (железом и кровью). Об этом тоже писал Тютчев («Два единства»):

Из переполненной Господним гневом чаши

Кровь льется через край, и запад тонет в ней.

Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши!—

Славянский мир, сомкнись тесней…

«Единство», — возвестил оракул наших дней, —

«Быть может спаяно железом лишь и кровью».

Но мы попробуем спаять его любовью,—

А там увидим, что прочней…

«Единство быть может спаяно железом лишь и кровью» — одна цитата Бисмарка. Но в отношении Германских княжеств и королевств, откуда Русский царствующий дом все время брал себе жен: Вюртембергское, Ольденбургское, Нассаусское, королевство Бавария – все они оказались беспомощными перед Бисмарком.

Но серьезная война в 1865 году произошла у Пруссии с Австрией. Австрия была побеждена, но Бисмарк политическим расчетом уговорил своего будущего императора Вильгельма I не трогать Вену, то есть вступить в нее как русские вступили в 1813 году в Париж – великодушными победителями. Действительно, Германия получила в лице Австрии верного сателлита, и это продолжалось до 1918 года, когда Австро-Венгерская империя распалась, после чего осталось крошечное европейское государство, которое тут же постаралось обеспечить себе нейтралитет.

1870 год – франко-прусская война. В это же время, когда французские войска были разбиты, Наполеон III (племянник по матери Наполеона I, карикатура на своего родственника) попросту сбежал, в Париже началась Парижская Коммуна, Франция осталась оккупированной, пока не был заключен мир с громадной контрибуцией. Правда, Бисмарк настаивал на том, чтобы довести дело до конца. Но тут ему помешала Россия, ее внешнюю политику тогда направлял Горчаков. Германии Россия «погрозила пальцем» и она смирилась. В то время, когда Франция стояла на коленях, Турция помалкивала, и только Англия имела голос, Горчаков всюду разослал свою ноту, что, поскольку Парижский мирный трактат уже нарушен обеими сторонами, то он со своей стороны уничтожает (аннулирует) 14-ю статью мирного договора 1856 года и оповещает об этом европейские страны. Англия не нашла ничего лучше, как собрать «совещание на высшем уровне», но туда был послан Филипп Иванович Филиппов, который умел «пересидеть» всех (наука допетровской Руси). Зная досконально международное право, он мог «мусолить» пункты и подпункты, права и контрправа в течении многих недель. Наконец он всех уморил, и совещанье, махнув рукой, признало существующий порядок вещей.

Горчаков тогда и сказал: «Как я и предполагал». Как написал в своем стихотворении Тютчев: «Кто, полный бодрого терпенья / Расчет с отвагой совмещал / То сдерживал свои стремления, / То своевременно дерзал…». Горчакову же принадлежит афоризма на французском языке: «Вы думаете, что Россия сердится после Парижского трактата? Ничуть. Россия собирается с силами».

Кстати говоря, министром иностранных дел при Николае I, приведшим к той европейской ситуации, которая разрешилось в Крымскую войну, было полное ничтожество — Карл Нессельроде, про которого даже союзник России Г. Штейн (ум. В 1831 г.) говорил: «Никогда я не встречал человека столь ничтожного».

В Париже представлял русскую делегацию граф Алексей Орлов (брат декабриста), верный помощник Николая I. Даже Горчаков признал, что «Орлов сделал все что можно, и даже сверх того».

По настоящему политическая мысль Тютчева, которую правильно назвать христианско-политической, направлялась по другому. Тютчев серьезно задумывался о взаимоотношениях с католической Европой. Не только о политической, но и о церковной и вселенской роли римского папского престола и о возможностях преодоления Великой схизмы 1054 года. По этому рекомендую внимательно прочесть статью Тютчева «Папство и римский вопрос».

Первое, что подчеркивает Тютчев, что существует «тысячелетний грех» Западной церкви – это светская власть папы, которая то убывает, то возрастает. У Ватикана есть войска[29]. Как свидетельствуют и католические святые, например, Екатерина Сиенская, что «кроме любви я не знаю другого средства, чтобы вернуть папе его паству».

Светская власть папы при Иннокентии III, да и при Бонифации VIII, простирается и на территорию западных католических государств. Иннокентий действовал удачливо и расчетливо, Бонифаций VIII слабоумно, но принцип оставался неизменным. Именно поэтому происходит, как выразился Тютчев, что «папская тиара купается в крови»:

Свершается заслуженная кара

За тяжкий грех, тысячелетний грех…

Не отвратить, не избежать удара —

И Божья правда видима для всех…

То Божьей правды праведная кара

И ей в отпор чью помощь ни зови,

Свершится суд, и папская тиара

В последний раз купается в крови

А ты, ее носитель неповинный[30],

Спаси тебя Господь, и отрезви.

Молись Ему, чтобы твои седины

Не осквернились в пролитой крови.

Заметим, тем не менее, сколько здесь уважения к противнику, понимания его положения: не с него ведь все началось. И, наконец, надо уметь связывать факты: 1870 год – догмат Римской церкви о непогрешимости папы.

Какие возможности видел здесь Федор Иванович Тютчев? Существует четыре основных точки зрения. Первая: рознь с католиками продлится до скончания века, потом Господь всех католиков низвергнет в геенну огненную. Вторая точка зрения – Филарета Московского: мы не знаем по настоящему ни о служении и месте католических святых, ни о возможности спасения для добродетельного католика[31], но предоставляем все Суду Великого дня. Эта филаретовская точка зрения еще более усилена некоторыми его современниками, в частности, митрополитом Киевским Платоном (Городецким), которому принадлежит известный афоризм, выражающий 3-ю точку зрения, что «наши земные перегородки до Неба не достигают». Четвертую точку зрения можно назвать эсхатологической, провозвестником ее был известный старец Гефсиманского скита Исидор Гефсиманский и некоторые его ученики, в том числе и Павел Флоренский. Звучит это так: в конце времен, но до Страшного Суда, совершится единый Вселенский Собор, на котором будет явно председательствовать Матерь Божия. На Соборе совершится все: не будет места человеческим измышлениям.

Исидор писал о необходимости соединения с католиками только светским лицам: Бисмарку, Гладстону (известному английскому парламентскому деятелю) и императору Александру III. В Англии это письмо лежит в Вестминстерском аббатстве, куда делось письмо Бисмарку – неизвестно: а от Александра III поступило распоряжение обер-прокурору Синода, чтобы следить за Исидором.

Существует точка зрения, которую можно назвать поверхностно-экуменической, что достаточно игнорировать литургические различия и отсутствие литургического общения, и можно причащаться у католиков (ее адептом был и Вл. Соловьев). Такое разрешение было выработано в 1969 году в основном при патриархе Алексии I и при патриархе Пимене в 1986 это разрешение было приостановлено и возвращен прежний статус. Католики, соответственно, могут присутствовать в православных богослужениях, но не в алтаре, а стоя на солее как гости.

Любопытно, как на такие философемы смотрел Ф.И. Тютчев: его точка зрения была ближе всего к филаретовской: при нынешнем положении мы предоставляем все Суду Великого дня и остаемся при взаимном уважении, но уважение никак не может выражаться во взаимном замалчивании темных неприглядных сторон. Но, разумеется, не замалчивать и того, что Судья здесь Единый Господь. Существуют факты церковной истории, которых обойти нельзя. Не только что честные мощи апостола Петра, равноапостольного Кирилла, учителя словенского, Туринская плащаница – все находится в Риме. Но, например, перенесение мощей святителя Николая Чудотворца из Мир Ликийских в итальянский город Бари было совершено в 1091 году, после Великой схизмы и по распоряжению самого Святителя. И Православная Церковь празднует перенесение мощей из Мир Ликийских в Бари.

Тютчев видел единственное продуктивное не тупиковое направление – в благоговейном поклонении святыням той и другой[32].

Федор Иванович, как политик, делал акцент на святых, которые подвизались до Великой схизмы. Но Тютчев абсолютно отрицал возможность какого бы то ни было порицания. Но это остается частным мнением православного христианина. Тютчев никогда не идеализировал церковной ситуации ему современной. Характерны два примера.

Стихотворение: «Наш век»:

Не плоть, а дух растлился в наши дни.

И человек отчаянно тоскует.

Он к свету рвется из ночной тени

И свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он

И жаждет веры, но о ней не просит

Не скажет в век с молитвой и мольбой,

Как ни скорбит пред замкнутою дверью:

«Впусти меня, я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!»

Евангельское: «Верую, Господи, помоги неверию моему». XIX‑й век – век безверия и в то же время начавшихся страданий от этого безверия. Насколько человек XVIII‑го века считал себя верующим (но Бог для него уже был с маленькой буквы, как тросточка, с которой привыкли ходить), настолько век XIX‑й повзрослел и посерьезнел. Этот вопль человека XIX‑го века «Мне нечем жить!» был знаком Тютчеву, но как наблюдателю, сам Тютчев все-таки думал и чувствовал несколько иначе.

Простой пример: 14 лет длилась связь с Денисьевой, и столько лет он не причащался, потому что серьезно относился к тому, что получив разрешение в грехе, надо «престать от греха»; и он чувствовал, что не в силах будет это исполнить. Но стоило Денисьевой умереть, и он в письме к самой своей неустроенной дочери Дарье пишет: «Я нынче говею, помолись обо мне» — то есть тут же побежал причащаться. И одно из его последних стихотворений Тютчева как раз посвящено его жене:

Все, что сберечь мне удалось

Надежды, веры и любви,—

В одну молитву все слилось:

«Переживи, переживи».

Но и творческий, и личный облик поэта будет неполон и недосказан, если мы не приведем хрестоматийное, но лучшее стихотворение Тютчева «Эти бедные селенья»:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья

Сердце русского народа.

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной.

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

«В рабском виде Царь Небесный…» – Христос унижен в собственной Церкви, в лице своих подвижников, своих угодников, которые прячутся по лесам и по затворам и призываются лишь в случаях неизлечимых болезней, но не для советов, не для поучения и не для покаяния. Люди идут к Серафиму Саровскому, обремененные грехами, и иногда он выскакивает от них даже в окно, а иногда ложится спать и начинает храпеть.

Где еще живет Христос – в сердце русского народа, прежде всего простого народа. Поэтому именно тогда родилась великая притча преподобного Амвросия Оптинского про даму, которая взыскала царствия Небеснаго. По его словам одной из его духовных дочерей было видение в тонком сне о том, как Господь зовет к Себе в Царство Небесное, но Ангелы подводят именно тех, кого Господь избрал и призвал. Подходит девушка: открываются врата, и ее Ангелы радостно уводят. Потом подходит мужик в лаптях, потом еще и еще люди. А ее все не зовут. Тогда она начала звать, плакать, прижимать руки к груди и потом простирать их ко Господу: не оставь меня, Господи, я же здесь». И на это Амвросий Оптинский всегда добавлял: «Вот такие души и нужны в Царствии Небесном» То есть, которые плачут и просят, а не рассчитывают на свои добродетели.

В личности своей старшей дочери Анны и ее мужа Ивана Сергеевича Аксакова Тютчев видит продолжателей своего дела. Это последние его ближайшие и лучшие друзья. Все-таки со второй женой хотя и зарубцевавшаяся, но все время напоминающая о себе рана. А вот в отношении дочери Анны и ее мужа Ивана Сергеевича этой раны нет. Недаром же Анна Федоровна выходит замуж в 1866 году через полтора года после смерти Елены Денисьевой. Лев Толстой сочинил по поводу их брака отвратительную пародию: «Где же будет их свадьба? В Гранатовитой палате, что ли? Или в Успенском Соборе Кремля? И что же от них родится? Может, что-нибудь среднего рода? Воззвание?».

На самом деле, это был истинный христианский брак, более того – домашняя Церковь, куда люди приходили отдохнуть.

Иван Сергеевич Аксаков сделал ей предложение за два года до этого, и получил обещание серьезно подумать. У нее было непререкаемое положение в царском дворце: она была воспитательницей единственной дочери Александра II великой княжны Марии Александровны, которая потом, в 1874 году, вышла замуж за принца Эдинбургского, сына королевы Виктории, брак был счастливым. От нее пошел румынский царствующий дом. Кроме воспитания великой княжны Марии на Анне Федоровне лежало обучение русской литературе и русскому мировоззрению великих князей Алексея и Сергея Александровичей[33].

У Анны Федоровны совместились ее немецкая кровь и серьезный русский менталитет. Несмотря на то, что она говорила блестяще на нескольких европейских языках, Тютчев успел в своих дочерях привить русскость, которая была не в косоворотке, не в сарафане, а в серьезном понимании русской истории, серьезном понимании русской народной личности, понимании роли и миссии России в Божием мире, включая и эсхатологичесую перспективу. Анна очень любила свою немецкую родню. Но ее самовоспитание и «дворцовая школа» ей много дала. Во-первых, встреча с Николаем I, хотя с женщинами он был либо бонвиван, либо недосягаем. Но у него исключением всегда была Анна Федоровна. Он ее уважал и однажды обмолвился про нее, что эта женщина может себе позволить не быть красивой (она была очень похожа, в отличие от остальные сестер, не на красавицу мать, а на отца). У нее обаяние ума, такта, обхождения и грации восполняло недостаток внешних данных. Встречает Николай I ее в саду, где Анна Федоровна была с книгой. Он спрашивает ее: «Что же вы читаете?» Она отвечает: «Историю Вашего царствования, Ваше Величество» — «Она вся пред Вами» – отвечает Николай.

Или на торжественном дворцовом выходе Николай I, который никогда не опаздывал, пришел первым одновременно с Анной Федоровной. Вся его свита опоздала. Николай посмотрел на нее и сказал: «Видимо, мы с вами, сударыня, единственные аккуратные люди в этом дворце».

Или однажды проявил к ней отеческую заботу: «Что-то у вас болезненный вид». Она без всякого жеманства ему отвечала: «Ваше Величество, спина болит». «И у меня, бывает, спина болит. Я лед прикладываю к позвоночнику. Попробуйте и вы».

Сочетание искренности, простоты, грации, ума и такта было свойственно Анне Федоровне всегда. Но, несмотря на исключительное положение при дворе, никому не достижимое, ее это тяготило и именно потому, что мучает несоответствие принятых форм придворных отношений с общением во Христе. Поэтому она пишет о своих отношениях к Марии Александровне — императрице, которую она очень любила, — что половину времени ты выслушиваешь задушевные признания, и другую половину времени носишь плед и складной стул. То есть у нее было развито чувство собственного достоинства. Хотя она, как никто другой, умела пользоваться дворцовым этикетом как ножницами, не обрезаясь о них. Например, будучи воспитательницей Марии Александровны, Анна Федоровна могла сидеть в присутствии царствующих особ. Ей пытается сделать замечание обер-гофмейстерина. «Видимо, придворной грамоте приходится учить и своих тоже. Это бонна стоит, а гувернантке полагается сидеть».

К сожалению, на ее безоблачном придворном небосклоне одна существенная тучка: во время дивеевской смуты именно Анна Федоровна была покровительницей при дворе Толстошеева. К сожалению, она не знала такого правила, что нельзя полагаться на себя, а надо всегда в молитве испрашивать у Господа указаний.

Когда появился Иван Сергеевич Аксаков и дождался «наболевшего часа», он ей заметил, что «эта атмосфера двора тяготит и мучает Вас самих, она сковывает Ваши силы. Вы сделали здесь, что могли. Не стоит дальше иссушивать в этих церемониях свою жизнь».

Венчаются они 12 января ст. ст. 1886 года.

Тютчев пишет о свадьбе дочери так: «…Сегодня утром в 9 часов я отправился к Сушковым, где нашел всех уже на ногах и во всеоружии. Анна только что закончила свой туалет и в волосах у нее уже была веточка флердоранжа, столь медлившего распуститься. Еще раз мне пришлось, как и всем отцам в подобных обстоятельствах в прошедшем, настоящем и будущем, держать в руках образ, стараясь с убежденностью исполнить свою роль. Затем я проводил Анну к моей бедной старой матери, которая удивила и тронула меня остатком жизненной силы, проявившейся в ней в ту минуту, когда она благословляла ее своим знаменитым образом Казанской Божией Матери. Это была одна из последних вспышек лампады, которая вскоре угаснет. Затем мы отправились в церковь: Анна в одной карете с моей сестрой, я в другой следовал на ними, а остальные за нами, как полагается. Обедня началась тотчас по нашем приезде[34]. В очень хорошенькой домовой церкви было не более двадцати человек. Было просто, прилично, сосредоточенно. Когда возложили венцы на головы брачующихся, милейший Аксаков в своем огромном венце, надвинутом прямо на голову (так полагается! — В.М.Е.) смутно напомнил мне раскрашенные деревянные фигуры, изображающие императора Карла Великого. Он произнес установленные обрядом слова с большой убежденностью. И я полагаю, или, вернее, уверен, что беспокойный дух Анны найдет, наконец, свою тихую пристань.

По окончании церемонии, после того, как истек перекрестный огонь поздравлений, все отправились к Аксаковым. Я в карете Антуанетты[35] и по дороге мы не преминули обменяться меланхолическими думами о бедной Дарье[36]. Обильный и совершенно несвоевременный завтрак ожидал нас в семье Аксаковых, славных и добрейших людей, у которых, благодаря их литературной известности, все чувствуют себя как в своей семье. Это я и сказал старушке[37], напомнив ей о ее покойном муже, которого очень недоставало на этом торжестве. Затем я попросил позволения уклониться от завтрака. Иван[38], только что вернувшийся, уверяет меня, что он с избытком заменил меня на этом завтраке. Начинает смеркаться… Я ощущаю те же сумерки во всем моем существе, и все впечатления извне доходят до меня как звуки удаляющейся музыки. Хорошо или плохо, но я чувствую, что достаточно пожил. Равно как чувствую, что в минуту моего ухода ты будешь единственной живой реальностью, с которой мне придется распроститься».

Я привела это письмо еще и как образец эпистолярного творчества Тютчева. Он владел им в совершенстве. Но на что обратил внимание В.В. Розанов: какая страшная судьба писательская, всегда напоказ, на витрине. Вот у тебя текут слезы, но каким-то безошибочным чувством ты знаешь, что они льются музыкально, «хоть записывай», и ты уже отрешаешься от непосредственного переживания и начинаешь уже записывать. То есть, никогда не остаешься ни с самим собой, ни с Богом, а все норовишь остаться с читателем. Это судьба преследовала и Тютчева. И это, между прочим, одна из причин его снисхождения к себе: он внутренне перед своим читателем: это его зеркало — перед ним он красуется; и только как у человека умного, это все умеряется значительной долей самоиронии.

Мы возвращаемся к тому, с чего и начали. Что Тютчев был гражданином – несомненно. Был ли Тютчев христианином? – Да, был – постольку, насколько в силах был преодолеть господствующий менталитет современного ему дворянского общества – по существу безбожного. Об этом как нельзя лучше свидетельствуют две последних его вещи (а он ведь в конце жизни писал мало): «От жизни той, что бушевала здесь…» (1870 год) и «Все отнял у меня казнящий Бог…» (февраль 1873 г.)

Привожу их целиком:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь…

Да два-три дуба выросли на них,

Раскинувшись и широко и смело.

Красуются, шумят,— и нет им дела,

Чей прах, чью память роют корни их.

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем

Самих себя – лишь грудою природы.

Поочередно всех своих детей (В.М.Е.),

Свершающих свой подвиг беспощадный,

Она равно приветствует своей

Всепоглащающей и миротворной бездной.

Чего больше! Это частью пантеизм, частью – откровенное язычество. Ни Богу-Творцу (раз мы «дети» этой природы), ни Богу-Судии (при «бесполезном» - то нашем подвиге!) здесь, в мыслительной системе Тютчева места нет.

И только одно оставляет некую надежду – это то, что Тютчев (как и Пушкин, как и большинство русских писателей) колебался – и как правило, чувствовал лучше, чем говорил. Поэтому и закончил он (и заканчиваем мы разговор о нем) все-таки «на другой ноте», с другим чувством и вообще совсем в другом духе и тоне:

Все отнял у меня казнящий Бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил Он,

Чтоб я Ему еще молиться мог».

Помниться, архиепископ Иоанн Шаховской очень верно писал, что безбожие начинается с отрицания и отвержения праведного Суда Божия. Наоборот – возвращение к Богу всякого сына блудного начинается с исповедания: «Согрешил на Небо и пред Тобою…» Это-то исповедание мы безусловно можем и должны засвидетельствовать у Ф.И. Тютчева.

В последние месяцы своей жизни он уже не писал и не диктовал стихов, хотя мысль его неутомимо работала; в письмах его этого времени проходит еще одна сквозная тема – извечная его боль, Россия…

Наконец, Господь разрешил его от уз жизни временной 15 июля (ст.ст.) 1873 г. – в годовщину Великой схизмы и в день памяти святого равноапостольного князя Владимира.

Лекция 12.

Тургенев И.С. «Отцы и дети».

Открытие нигилиста в русской жизни (Базаров).

Пророчество Тургенева: конец нигилиста.

Конечно, это явление — «нигилизм» — было и до Тургенева, но Тургеневу принадлежит сам термин «нигилист» или «нигилизм». Этому термину предстоит большое будущее, уж во всяком случае, до революции включительно. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» напишет, что Россия погибает от нигилизма, то есть от неуважения к себе[39].

Термин «нигилист» стал важнейшим инструментом для изучения русского менталитета второй половины XIX‑го — начала XX‑го веков. Этот же термин употребляет протоиерей Георгий Флоровский и его раскрытие нигилизма — это одичание умственной совести (умственной, не сердечной). То есть это — заблуждение ума, когда истина подменяется критерием самости (я так хочу) и пользы.

Критерий пользы — это такое сниженное морализаторство, а критерий самости звучит уже по вавилонски, то есть «мне приятно отрицать»; «мой мозг так устроен», то есть, самость как бы, ничем не прикрытая, во всей своей жалкой наготе. (Это ни в коей мере не есть «стремление к удовольствию». Стремление к удовольствию — это гедонизм (не самость). Гедонизм — это уже доктрина — очень сниженная философия эпикуреизма, когда вводится критерий ощущения.

У Базарова тоже есть критерий ощущения, но без гедонизма, а наоборот, с некоторым безбожным аскетизмом, с тем аскетизмом, который будет потом свойственен Льву Толстому.)

Нигилизм явился в начале XX‑го века как созревший, «доспевший» плод ума — неуважение к себе явилось результатом того, что неуважение к другому обернулось чрезвычайным не уважением к себе.

_______________

У Тургенева жизнь людей (и термина) существует как бы в бутоне, то есть, не раскрыта. Достоевский, когда говорил уже о нигилистах 70‑х годов, то говорил, что это всё-таки не Базаров, так как в Базарове «много человеческого».

Роман Тургенева «Отцы и дети» — пророческий (Писарев об этом не догадывается). Действие романа происходит в июле 1859 года, а эпилог романа — в 1861 году, так как Николай Петрович попал в мировые посредники, — стало быть, после отмены крепостного права. В начале романа перед нами налаженный быт дворянской усадьбы, которую крестьяне, однако, называют «бобылий хутор», то есть живёт там один вдовец и другой одинокий. Приезжает единственный сын Аркаша и привозит своего приятеля Базарова.

Философия Базарова чётко выражена его словами, когда он спросил Павла Петровича — «а Вы назовите хоть одно установление в нашей жизни, которое бы не заслуживало бы полного и беспощадного отрицания». Но заметим, что Павел Петрович не называет почему-то никаких государственных установлений. Уж тем более не воспроизводит Уваровской формулы, которая была выдвинута примерно в 1842 году. Он вообще как бы стесняется своего собеседника и боится поставить его в неловкое положение, а в результате в неловкое положение ставит себя, потому что на любой, так сказать, недостаточно робкий аргумент Базаров ответит — «это что, допрос?».

С кем спорит Базаров? Базаров спорит всегда с Павлом Петровичем и никогда с его братом Николаем. Почему? Дело в том, что Павел Петрович — человек 30-х годов; человек, немножко хваченный героизмом декабриста Александра Бестужева-Марлинского — словом, с одной стороны, героикой, а с другой — некоторой позой. Поэтому Павел Петрович по мере сил, но пытается противостоять Базарову. Николай Петрович совсем не может ничего не возразить, ни что-то другое предложить, потому что он-то — человек 40-х годов, то есть хваченный в свое время тем самым западничеством. Поэтому он своей матери (генеральше) говорит, мол, что мы — люди разных поколений и поэтому друг друга понимать не можем.

Базаров заявляет свое право на беспощадное отрицание, и затем своё намерение «расчистить место». Когда ему Павел Петрович говорит, что ведь надобно и созидать, он отвечает, что это не наше дело — надо место расчистить. Базаров никогда не пел Интернационалов, но это — то самое: «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем»; значит, Базаров тоже собирается «разрушить до основания». Какие установления приводит всё же Павел Петрович? — Да, хоть община, например (!), то есть, с конца 30-х годов он всё-таки тяготеет к славянофильству. (Впоследствии к славянофильству, уже после отмены крепостного права, Павел Петрович придёт окончательно). Базаров в ответ говорит, что его брат вот уже испытал на себе, и что такое община, и круговая порука, и все остальные подобные штучки. Что он сказал? А в сущности — он ничего не сказал.

Круговая порука — это просто обязательство, так называемого мира, то есть крестьянского общества, платить налоги за человека, который не в силах заплатить (чтобы не утруждать налоговую полицию). (Так, может быть, и сейчас многие бы не отказались от круговой поруки).

Община. Конечно, мир живёт обществом; положим, что происходит земельный передел, если участок земли семья не в силах обрабатывать, то есть земля изымается, а не остается в вечном наследии данной семьи. В Германии земля передавалась по наследству, то есть любой бауэр — маленький феодал. В России первая попытка создать феод — реформа Петра Аркадиевича Столыпина, но наряду с прежним общинным землевладением, когда маленький надел, которым пользуется семья, является мирской собственностью.

Мирская собственность — это владение с ограниченными правами собственности — из этого кое-что взяли колхозы. Столыпин совершенно трезво и правильно рассудил, что и фермерство — не для всех, а только для крепких людей; и общинное землевладение надо сохранить.

Второй аргумент Павла Петровича — семья, которая существует у наших крестьян. Базаров сказал в ответ, что де этого вопроса лучше и не касаться для Вашей же пользы. «Вы, чай, слыхали о снохачах». — Слыхали.

Снохачество — это кровосмесительная связь свёкра с женою своего сына (со снохой). Но ведь, во-первых, это грех содомский; и, во-вторых, любое дело допускает уродливое искажение (а не просто изживание временем) и, как сказал бы Серафим Саровский, — враг смущает все. Но это совсем не значит, что семьи не должно быть: семья благословлена Господом. Но с другой стороны, это — гораздо больше, чем может понимать сам Тургенев; он только показывает, ибо творит энергиями Святого Духа.

Почему всё-таки аргументы противников Базарова несколько робки? — Потому что по-настоящему противостоять нигилизму может только религиозная вера (вера в Бога). Тогда нужно безбожника бить орудием молитвы, как беса, а это как бы неловко, потому что господствующее настроение даже конца 50-х годов, что о вере спрашивать не принято[40].

Чуть к более позднему времени относится действие романа Достоевского «Преступление и наказание» (лето 1865 года), и там Порфирий, когда «прощупывает» Раскольникова, то ведь как он спрашивает: «Вы и в Бога веруете» и тут же добавляет — «извините, что так любопытствую» (неловко). Значит, нигилист приходит в общество либо в безбожное, либо в общество теплохладное и, отчасти, даже стыдящееся веры. Хотя Павел Петрович — верующий человек (в эпилоге): «Стуит взглянуть на него в русской церкви (в русской православной церкви за границей в Дрездене — В.М.Е.) — он стоит где-то, прижавшись к уголку, погруженный в себя. И вдруг начинает часто-часто креститься», то есть он — совершенно искренно верующий человек.

Тургенев признавался, что он намеренно снизил Павла Петровича; но, заметим, не до конца: там, где он находится под властью вдохновения, снижения не удаётся. Поэтому увещания Павла Петровича брату — жениться на Фенечке: как он говорит — «Прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей». Можно сказать, что так называемая «расчистка места» находит свою слабину, поэтому и намёк Базарова, что и от копеечной свечи Москва сгорела (и, стало быть, Москва — деревянный город и слабо охраняемый), оказывается слишком самонадеянным. Базаров выступает как бы в обличии несостоявшегося героизма. Особенно это видно в его кошмарах, но и в смерти тоже. Его сон перед дуэлью: что Павел Петрович представляется ему большим лесом и с этим лесом ему предстоит сражаться. Что это за лес? Конечно, макбетовский (Шекспир).

Пока не двинется наперерез

На Дунсинанский холм

Бирнамский лес.

Там у Шекспира каждый срезает себе по большой ветви и лес как бы движется как лавина, а противостоит-то ему Макбет — тоже человек и тоже с этим ложным героизмом, поскольку рассчитывает на предсказание, что «ты защищён от тех, кто женщиной рождён».

Базаров, благодаря особому настроению русского общества, чувствует свою неуязвимость: ни от кого он не получает просто пощёчины (словесной), никто ему не говорит, что ты, мол, - шарлатан (в отличие от Раскольникова, но там всё-таки другая ситуация). Но, наоборот, о нем рассказывают как о герое, например, как говорит Одинцова — «я действительно хочу послушать человека, который имеет смелость ни во что не верить». То есть, вот этот не состоявшийся героизм и, отчасти, всё-таки как бы ложный, замешанный на внутреннем преступлении пафос — вот это будущее возмездие Базарову (но это дано только намёком).

Тайна Базарова — это и есть вот эта не состоявшаяся героика. Базаров для публики выступает как обличитель, а в разговоре более откровенном — как личность во всеоружии самости. То есть Базаров — глубокий эгоист, для которого эгоизм уже вера: «мне так приятно»; «мой мозг так устроен»; «ты любишь антоновские яблоки, а вот мне приятно отрицать», то есть приятно разрушать. Как бы сказал Иоанн Шаховской — «ангел такой мысли не подскажет, а демон — охотно».

У Льва Толстого, кстати, можно увидеть массу нигилистических черт: вот я иду по льду — это по поводу православной обрядности, православных уставлений, — и мне очень хочется ледорубом как следует ударить и посмотреть, крепко ли держится. Конечно — это демоническая мысль и демонически выраженная.

Почему роман «Отцы и дети» некоторая молодая публика не только не приняла, а оскорбилась? Дело в том, что Базаров снижен художественной логикой романа. В отличие от Инсарова, которого всё-таки любит героиня, да и Инсаров — пришлец, Базаров снижен тем, что его не любит ни одна женщина, кроме Дуняши (горничной), которую он не замечает как муху. Не любит Одинцова, а это — явно — первая его любовь. До этого Базаров говорил только, что, мол, старайся добиться толку, а толк с его точки зрения — это прелюбодейная связь. А нельзя, так оставь в покое — не свет клином сошелся. (Рядом налаживается счастливая любовь Аркадия и Кати, то есть именно гнездо).

Базаров положил глаз на Фенечку, хотя это, конечно, никакая не любовь, а чистейшее низменное вожделение. Но и тут его вызвали на дуэль, всё-таки ему показали, — кто он такой: ему напомнили, что он в чужом доме.

Есть такой тип людей, которые как бы лишние; то есть получается так, что когда лишний человек уходит, то как-то быстренько налаживаются все связи.

В тургеневской системе в роли лишнего человека оказывается сам Базаров, хотя он — никакой не Дон Кихот.

Действительно, Базаров умирает; через полгода Аркадий женится на Кате; Николай Петрович, после увещания брата, женится на Фенечке (тогда как Базаров считает, что ее сейчас же выгонят с позором); через некоторое время выходит замуж Одинцова за будущего адвоката. И особенно торжествует старый слуга Прокофьич, который видит в Базарове просто хама (не нигилиста, не ниспровергателя основ, не героя). Хотя Прокофьич не знает истории, приведшей к дуэли, но довольно точно определяет, что «этакого прощелыгу надо было просто отхлестать» (не подставляя, так сказать, своего лба).

Про смерть Базарова все знают, но неизвестно ничего про Дуняшу, которая единственная из всех полюбила Базарова. Неизвестно, например, осталась ли она в этой усадьбе или куда-то ушла.

Пророчество Тургенева — конец нигилиста.

Критика прошла мимо смерти Базарова, а ведь смерть Базарова — самоубийство, притом сознательное. (Только Розанов нащупал самый нерв нигилизма.)

Как обнаруживается его болезнь? Заведомо человек умер от брюшного тифа, но кто-то толкает его под руку — «попробовать» тоже (во вскрытии поучаствовать), не проверив, не соблюдая технику безопасности (нет даже элементарной антисептики).

Тургенев в этом случае дал даже некоторые справки: если нет адского камня, то можно прижечь калёным железом[41] (раскалить и прижечь). Он этого не сделал. Да и после Базаров, вместо того, чтобы идти в ближайшую деревню, болтался где-то четыре часа и когда попросил адского камня, то сказал, что теперь и адский камень не нужен, «если уж я заразился, то теперь уже поздно».

Эти четыре часа и есть его страшный вызов, но вызов судьбе (как бы игра с судьбой): подождать эти четыре часа — а вдруг? Потому что на самом деле эта душа, избравшая небытие, к небытию и стремится.

Можно провести некоторую параллель со свидетельством Розанова. В 1912 году Розанов замечает, что «венцом революции, если она удастся, будет великое «volo» (то есть «хочу»). Великое volo «уснуть» — будет эра самоубийств[42]. («Опавшие листья», короб 1-ый)

Это пророчество Тургенева не было прочитано ни Писаревым, ни, тем более, прогрессивной молодёжью.

Дальше начинается действительно бессмертная летопись о последних днях Базарова. Этот роман — лучший у Тургенева; в лучшем романе он, конечно же, умнее самого себя; и последние страницы — это прямо свидетельство, прикосновение к тайникам жизни. Это не только соприкосновение художественной правде романа, но это — касание Истины и в этом смысле — касание уже Божьего бытия.

Итак, у Базарова начинается жар, озноб, бред («собаки какие-то бегают» — это душа его просыпается и дает свои видения). Наконец, к нему обращается его отец; и как сказано: «с необычайным воззванием» — «Сын мой, Евгений, дорогой мой, любимый сын!» И тот находит человеческие слова, — «что, мой отец?» Отец уговаривает его «исполнить долг христианина», то есть исповедаться и причаститься перед смертью.

Это один из самых страшных и скорбных моментов синодальной практики: так же, как перед свадьбой полагается причащаться, так и перед смертью полагалось причащаться. И громовое свидетельство Серафима Саровского: «Многие причащаются перед смертью, а у Бога остаются не приобщёнными», ибо им говорят молитву Иоанна Златоуста, а они абсолютно не веруют, что сие есть Тело, воистину есть Тело Христово и воистину — Честная Кровь. Это было обыкновение, в сущности, чтобы соблюсти декорум, а внутри — пустота. Базаров по-своему глубоко честен; но, с другой стороны, он ещё и надеется — вдруг выживет: «я ещё подожду», повторяет он два раза. И говорит: «а если мы с тобой ошиблись, что ж, ведь и беспамятных причащают».

Это тоже кощунственная фраза, так как причащают беспамятного, если беспамятство наступило внезапно у верующего человека. Для человека-безбожника, для не верующего человека — такое причащение действительно, но не действенно, свидетельствует Церковь.

Дальше в романе сказано, что отец Алексей совершил над Базаровым «обряды религии». Какие обряды? Сказано, когда его соборовали[43], то при виде священника, кадильного дыма — ладана, какое-то «последнее содрогание ужаса» промелькнуло на лице больного. Здесь всё характерно.

Человека соборуют, когда человек ещё «в себе», так как главное прошение соборования: «Да воздвигнет его Господь», то есть когда ещё есть надежда на выздоровление. Последнее слово человека, которого соборуют — это «Простите меня, грешного», то есть опять-таки безверное соборование абсолютно теряет смысл. В романе соборуют уже беспамятного, чего не полагалось. Сказано, после ухода Одинцовой «Базарову уже было не суждено просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер».

На какой-то момент в последнюю минуту Базаров приходит в себя и здесь Тургенев свидетельствует о том, чего он сам осмыслить не в силах.

А именно. Хорошо известно, что Базаров смерти не боится, да сам же он на нее нарвался сознательно, потому что душа уже не хотела жить. И странное дело, как человек попадает в свою же собственную яму. Когда Базаров изрекал приговор Павлу Петровичу — говорил, что человек поставил всю жизнь на карту женской любви, а когда ему эту карту убили, то он раскис и сделался ни на что не способен; так этакий человек — не мужчина, не самец.

Но сам Базаров, испытав крах своей первой любви, не просто раскис — он не захотел жить. Но Базаров, при своём героизме, смерти не боится. А что же тогда означает это содрогание ужаса, которое прошло реально по его лицу. А это незваных свидетелей вид — бесов (бесы подошли за его душой).

В мытарствах святой Феодоры сказано, что ангелы, стоящие за изголовьем, насильно не придут: только тогда, когда мы имя Божие произнесем, только когда мы воззовём к Богу, тогда они из-за изголовья подойдут в сферу нашего, так сказать, видения. Господь никого не приводит насильно и ангелы не в силах к нам подойти, пока мы ко Господу не обратимся. Бесы приходят без приглашения.

Базаров как раз в последнюю секунду своей жизни узрел «незванных гостей» и в их лице он убедился, что не лопух его ждёт, а особая реальность, к которой он, конечно же, совершенно не готов.

Эпилог. Эпилог, что касается Базарова: сельское кладбище, две молодые елки, могила ухоженная и на нее приходят уже согбенные старики — муж и жена.

При последнем вздохе, когда к Базарову пришли незваные гости, это имело определенные последствия и для окружающих, хотя они бесов и не видели. Василий Иванович, отец Базарова, во время болезни сына вел себя по христиански: падает на колени рядом с женой со словами: «Молись, Арина, молись — сын наш помирает» — и вдруг его одолевает исступление и это исступление относится ко Господу. Василий Иванович совершенно правильно его определяет: «я говорил, что возропщу» (кому он говорит? — конечно, Богу) «и возропщу, возропщу». И оказывается, что в романе Божьим человеком по-настоящему оказывается только один человек — Арина Власьевна. Только она одна оказывается неуязвимой для демонского стреляния; оказывается во всеоружии духовной борьбы. Арина Власьевна повисла на руке мужа, когда он своим перстом указывал в небо, и он смирился — не изрек больше никакого ропота. Василий Иванович и Арина Власьевна смиряются до конца и, видимо, постоянно посещают могилу сына, но нигде не сказано, чтобы на могиле служили панихиду. И в этом тоже художественная правда.

Молитва об усопших, которая читается и на литии и на панихиде: «Аще и согреших, но не отступих от Тебе и веру яже в Тя вместо дел вмени». Веры то у Базарова нет, поэтому произносить эти святые слова над могилой Базарова и неприлично и неуместно. И каким-то образом это чувствуют сердцем, которое по мере удобовместимости благодатью просвещается. Поэтому родители приходят на могилу сына только молиться, то есть келейно молятся. (Келейная молитва была разрешена от Синода и Марии Николаевне Толстой — монахине шамординской Марии). Откуда-то они понимают, что панихида здесь не поможет, только келейная молитва, их собственная. Такая молитва разрешается даже за самоубийц при условии близкого родства.

Последние слова Тургенева в романе — это «какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни таилось в этой могиле, цветы всё равно глядят своими невинными глазками» — малое утешение (так скажет и Катерина Кабанова перед самоубийством — на могилке, мол, цветики растут; а душа твоя — куда пойдет?). Тут ещё Тургенев находится во власти своих пантеистических представлений. Поэтому дальше в романе прямо сказано, что они говорят не только о спокойствии, о том спокойствии «равнодушной природы» (то есть пушкинская цитата), «они говорят также о вечном примирении и жизни бесконечной».

«Жизнь бесконечная» — это из кондака: «Иде же несть болезнь, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная». Итак — говорят о вечном примирении. Кто же будет Примирителем? Примиритель — это одно из имен Господа нашего и Спаса Иисуса Христа (Быт.49,10).

¹⁰ Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не приидет Примиритель, и Ему покорность народов.

Именно ко Христу обращают свою молитву старики Базаровы; Его просят о безмерном снисхождении; и только одно остается препятствие — сам Базаров может не захотеть. Поэтому, в сущности, роман обрывается великим вопросом, но всё-таки последние слова — слова христианских молитв, которые говорят о вечном примирении и о жизни вечной.

Когда эти же слова прочел Герцен в 1861 году, то он сразу же прислал свои укоризны, то есть, ты, мол, Иван Сергеевич, не ударился ли прямо в мистику. И Тургенев был вынужден робко оправдываться. Тургенев был человек и нравственно робкий, да и по характеру и по воспитанию. Как сказано у Островского в одной пьесе[44] — «с малолетства нас геройству не обучают». Но особенно человек бессилен против такого «прогрессивного» нахрапа; но это тогда, когда человек не может быть верен своему собственному свидетельству, то есть тому, что даёт ему Сам Господь.

Во всяком случая, этот роман — высшая точка тургеневского творчества, а дальше начинается медленное, неуклонное оползание. И по последнему своему периоду Тургенев попал и в пародии Достоевского[45], то есть Кармазинов в романе «Бесы» — это именно поздний Тургенев.

Роману «Отцы и дети» предстоит большое будущее. Это у Тургенева у самого (на самом тоненьком слое) — всего лишь конфликт поколений, конфликт старого и нового, конфликт проходящего и приходящего на смену.

«Старички» Кирсановы, хотя одному 45, а другому 44 года, обсуждают проблему старого и нового; и Николай Петрович робко замечает, что пришло новое поколение, которое сейчас рассядется, а нам придется уступать и уходить. И на это Павел Петрович отвечает, что «я всё-таки думаю, что мы гораздо правее вот таких разных господчиков, хотя и выражаемся языком устарелым».

Итак, всё-таки проблема правоты; это, конечно, еще не истина, но все же проблема переносится в другую плоскость — правого и виноватого, ошибочного и справедливого. Другое дело, что в Притчах сказано: «есть пути, которые кажутся человеку прямыми (в славянском тексте - правыми), но конец их путь к смерти» (Притч.16,25).

Во всяком случае, поставлена проблема правоты. Люди, так сказать, пришедшие, чтобы занять места, эти новые короли, хозяева жизни, с другой стороны, должны быть как-то призваны к ответу — с чем они приходят; где их истина; где их благо.

Впоследствии русская литература неоднократно будет пытаться найти ответ на этот вопрос. В романе Гончарова «Обрыв», который явно — ответ на «Отцов и детей», соответствующего нигилиста уже просто выгоняют, а не то, что ждут, что он умрет или согласится умереть.

Совершенно по-новому поставит проблему «отцов и детей» Федор Михайлович Достоевский — и именно в романе «Братья Карамазовы». Он поставит эту проблему как проблему возрастания духовного.

Кто в романе взрослый человек? Достоевский вынужден развести руками — сплошные младенцы. Более или менее взрослый человек, всё-таки призванный к возрастанию, это Алеша.

Федор Павлович Карамазов, которому 55 лет, испорченный ребенок, он же, в сущности, легкомыслен, как дитя, и беспомощен (втайне) как дитя и, конечно же, он весь в руках у Смердякова. Митя, Митенька (а иначе Грушенька его и не называет!) — Митенька, то есть малец, мальчишка. Иван; но Иван тоже оказывается в своем, так сказать, кредо, в своей заносчивости и в своей самонадеянности уж никак не взрослым человеком. Более или менее человеком с даром зрелости, хотя бы умственной, но и душевной — остается всё-таки Алеша (и даже до своего перелома). О чем думает Алеша перед тем, как вся семья должна сойтись в келье старца Зосимы? Он совершенно основательно боится скандала; что эти «дети» перегрызутся там и учинят неприличную сцену, оскорбительную для святого места.

Чтобы как-то повлиять на Митеньку, чту пишет Алеша в письме? — что он очень любит его и поэтому просит воздержаться. Митя на это отвечает, что я, мол, скорее дам растерзать себя на куски, чем нарушить уважение к старцу, тобою так чтимому. И четкое замечание самого автора — «Алешу это письмо не слишком ободрило».

Роман «Братья Карамазовы» — это роман, прежде всего, об ответственности. Данная нам от Бога свобода — это знак божественного доверия к нам и мы должны как раз ответить Господу нашей ответственностью за свои слова, за поступки, за действия, за мысли и, в конце концов, нам предстоит быть со-работниками Божьии и, стало быть, помогать и другим младенцам возрастать во Христе.

Как же расценить людей следующего поколения, то есть ровесников или младших современников Базарова — особенно, конечно, Аркадия с Катей. Фигура Кати любопытна, так как она никак не укладывается в традицию «тургеневских» женщин. Надо сказать, что плеяда критиков романа не обладала искусством медленного чтения. У Тургенева в авторской ремарке есть замечание, что между Анной и Екатериной разница всего 8 лет. Значит, если Анне 28 лет, то Кате — 20, но она выглядит несколько моложе своего возраста, то есть ей на вид 18 лет.

Сказано, что «всё в ней ещё молодо-зелено: и пушок на лице, и голос, и манеры». Во всяком случае, в Кате чувствуется юность и как бы то, что ей сил дано на долгую жизнь (есть такие личности). Катя никак не относится к тургеневским девушкам, потому что у нее остается навсегда собственная ответственность и собственная манера принимать решения; она с большим характером. Если уж с кем она и перекликается в этом отношении, так это независимые героини Островского, вроде Параши в «Горячем сердце».

Катя выходит за Аркадия по любви и в то же время она строго и важно подумала — нет этакого бросания в омут. В свое время не только «запуганная» сестрой, но и привыкшая к отчуждению, она раскрывается в новой семье своего мужа и обретает доверие к людям. Поэтому «доверчиво посматривает вокруг себя» — и, конечно, Катя «спокойнее всех». У Тургенева есть девушки, которым предстоит вести воз: воз ответственности, семейной жизни.

Катя, вопреки замечанию Базарова, — не мечтательна; она размышляет и вслушивается. Поэтому она так любит тишину. Эта тишина — это внимание, внутреннее внимание — как Божий мир и, в том числе, мир ангельский касается твоей души, а душу ты должна слушать сама. Поэтому Катя спокойно входит в общепринятые условия бытия, в которых она обретает счастье, но это счастье (и это тоже чрезвычайное исключение для всех тургеневских произведений!) не раздражает даже самого Тургенева[46]. Это счастье умиляет Одинцову, которая, было, побоялась, что зрелище чужого счастья будет для нее тягостно, и вдруг оказалось, что оно ее умилило саму. И только одну застарелую эгоистку княжну (тетку), у которой душа уже умерла и которая живет растительными процессами — вот ее известие о предстоящей свадьбе «повергает в слезливую ярость».

После этого свидетельства Тургенев ничего подобно по масштабу не создал. Как бы его последнее слово в этом мире, его лебединая песнь — это его письмо ко Льву Толстому. Это письмо глубокого смирения. До этого у Тургенева с Толстым была ссора в доме Фета, которая едва не кончилась крупной размолвкой, но Тургенев первый опомнился и извинился перед Марией Петровной за безобразную сцену. После этого Тургенев и Толстой не переписывались, но на смертном одре Тургенев пишет Толстому свое прощание и завещание. В письме сказано: «Великий писатель земли русской, вернитесь к литературной деятельности; ведь это Ваш дар оттуда же, откуда и всё другое». «Всё другое» у нас от Бога. Тургенев, наконец, вспоминает, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем.

Писательский дар — это талант, а за каждый талант желательно, чтобы были принесены два таланта. Эти два таланта — это умение донести, воплотить в словах, то есть в том даре, который тебе дан и которым ты должен послужить окружающему тебя людям, окружающим тебя человечеству. Это служение перед Богом не бывает забыто.

Лекция 13.

О «лишнем человеке» Тургенева.

Тургенев — автор целых трёх кардинальных понятий, которые навсегда легли в основу русского менталитета.

Одно из этих понятий — «тургеневская женщина». Это понятие уже во времена Льва Толстого существовало понятийная категория русского менталитета[47].

Следующая категория — это «лишний человек». Этот термин открыт и разработан самим Тургеневым и потом в «лишние люди» записали и Онегина, и Печорина, и герценовского Бельтова, и даже чуть ли не Обломова.

Если создается очень широкое понятие и в него начинают всовывать всех, то оно начинает рассыпаться; оно внутренне как бы оказывается не прочным, а внешние скобы, так сказать, не держат. Это как раз и случилось с понятием советского литературоведения «лишнего человека».

Исконное понятие «лишнего человека», разработанное Тургеневым, было на самом деле вполне чётким и вполне «работающим» термином. У Тургенева есть повесть «Записки лишнего человека». В повести герой сам себя называет лишним человеком: лишним по ситуации и лишним, потому что он, в конце концов, выбрасывается окружающей жизнью, как не вошедший в социум.

Если это понятие рассматривать в таком широком плане, то можно создать такую широкую категорию, что «лишний человек» — это социальный аутсайдер, который социумом вытесняется.

Тогда понятно, так как и Печорин про себя говорил, что, как камень, «я возмутил налаженный быт окружающих людей и, как камень, едва не пошел ко дну».

Онегину, после того, как его прогнала Татьяна,— неизвестно куда деваться; и «здесь героя моего в минуту, злую для него, читатель, мы теперь оставим».

И никак, ни с какого боку сюда не входит Илья Ильич Обломов. Обломов «жил на радость людям», говорит Захар на кладбище. Сюда же не входят другие герои Гончарова и, в частности, Райский, потому что Райский приходит как бы с «заданием наоборот», то есть не насиловать окружающий социум.

Третье понятие — «нигилист».

Понятие «лишнего человека» как социального аутсайдера. Сам Тургенев углубляет эту характеристику понятием донкихотства — лишний человек Тургенева всегда Дон Кихот, в отличие от Онегина, который — разрушитель; в отличие от Печорина, который тоже разрушитель. Лишний человек Тургенева даже внешне напоминает Дон Кихота — Рудин, например.

Из сочетания этих понятий, то есть социального аутсайдерства и то активного, то пассивного донкихотства[48] — и родится понятие «лишнего человека». Донкихотство по Тургеневу никак не совпадает с идеей Сервантеса. Дон Кихот Тургенева — это всегда деятель, в отличие от Гамлета-созерцателя. Затем, это всегда — мечтатель, но с благими намерениями.

Потом эмигрантская мысль[49], чтобы углубить этого Дон Кихота как идею, скажет, что любой революционер, начиная с Ленина, обещающего «счастье и свободу», это всегда Дон Кихот и всегда — чума для любого нормального общества.

Тургенев до такой мысли ещё не доходит. Но вот этот мечтатель, с благими намерениями, который врывается в ткань жизни людей, разрывает эту ткань, но сам падает (потому что ткань начинают зашивать) — вот эта мысль в художественном плане раскрывается в «Записках лишнего человека».

Как это реализуется? В сущности, ситуация почти Евгения Онегина с некоторыми поправочками на 40-е годы. А именно, приезжает «столичная штучка» в провинциальный уездный городок, то есть не в губернский, где всё-таки губернатор и губернская знать, а в уездный городок. В городке есть какая-то администрация, которая управляется городничим, то есть это — третья-четвёртая ступень.

Но в отличие от Онегина приезжает не аутсайдер, а военный человек и приезжает по долгу службы (не по казённой надобности — не то высланный, не то сосланный — Печорин), по части рекрутского набора.

Его носят на руках, за ним ухаживают, все его приглашают и так далее, и как всякая столичная штучка, он как магнит притягивается и притягивает к себе опилки.

Какие опилки? Уездная барышня (Лиза Ожогина), мучимая неясными стремлениями, иногда плачущая от каких-то настроений, то есть человек, одержимый бурлящей душевностью.

Лиза Ожогина — дочь чиновных провинциальных родителей; естественно, что это как раз тот дом, где князь N начинает бывать ежедневно, потому что — надо же ему где-то бывать. И у князя N два соперника и уже не социальных, а в любви: один самый мелкий чиновник с уничижительной фамилией Бизьмёнков (как будто он — безымянный или безыменный) и другой его соперник, герой — «лишний человек» и тоже с уничижительной фамилией Чулкатурин (когда его надо оскорбить, то достаточно просто переиначить его фамилию — и князь N называет его господин Штукатурин).

Лишний человек — он даже социально как бы подготовлен, то есть сын очень разболтанного, как говорят в народе — «несуютного» отца, и снисходительной матери. У Хомякова тоже отец разболтанный, но его жена Мария Васильевна, урождённая — Киреевская, отстранила мужа от всех дел, загнала в заднюю комнату и занялась управлением имениями. Когда разболтанный отец и снисходительная маменька, то ясно, что имущество будет разорено, а сыну останутся крохи.

События развиваются так. Вступает в действие «Дон Кихот», который сразу же замечает, как начинают блистать глаза Лизы Ожогиной, как она начинает (как Татьяна Ларина) то краснеть, то бледнеть и только-только не доходит дело до письма с признанием.

На одном из балов Чулкатурин явно нарывается на ссору с князем, не имея, конечно, никакого права ни на Лизу, ни на ее внимание — никаких обещаний ему не давали, никаких объяснений не было. Чулкатурин (не то громким шепотом, не то в пол голоса) называет князя N «пустым петербургским выскочкой». Тот, танцуя с Лизой мазурку, сохраняет полное самообладание, а потом при разъезде с бала говорит Чулкатурину — «Вам, ведь, кажется, милостивый государь, угодно было сказать дерзость?» Вместо извинения Чулкатурин становится в позу и тогда ему дается небольшое предостережение, что «Вы можете, если Вам угодно, считать меня пустым человеком, но князья N никогда не были выскочками». После этого они стреляются, притом князь выбирает секундантом другого соперника, то есть Бизьмёнкова. Как всегда в таких случаях бывает, Чулкатурин не совсем промахивается, но ухитряется ранить князя в голову и этим решается всё. Дуэлянты сразу после поединка помирились, а князь выдумал некий предлог, связанный якобы с неосторожным обращением с оружием, чтобы объяснить свою рану.

В тот же день история стала известна. Чулкатурина выгоняют все, то есть весь город перед ним закрывает двери. Но главное в том, что эта дуэль разрушила у Лизы Ожогиной все ее последние остатки предосторожности, помышления о собственной участи, словом, она пошла, как кролик в пасть удава, навстречу своей беде. Стали вместе проводить много времени, весь город говорит о свадьбе, а вместо свадьбы там — связь.

После окончания командировки князь N делает прощальные визиты и на робкий, как бы виноватый, запрос старика Ожогина — как насчёт решительного объяснения и, вообще, когда Вас ждать, спокойно отвечает, что у него и в мыслях не было делать предложение Вашей дочери.

После этого по Российским законам есть только два выхода: или старику Ожогину немедленно брать подсвечник и бить этого князя по темени; или, поскольку Лиза девица, а не вдова, то можно было вчинить гражданский иск и только в Петербурге, то есть по месту службы князя. (Аналогии такого решения есть в литературе. Например, в романе «Война и мир» Анатоль Курагин уже женат, когда у него разыгрывается история с Наташей Ростовой, так как один польский помещик заставил его жениться на своей дочери и брал с него определённую плату за право Анатолю слыть за холостого человека.)

Вскоре Чулкатурин встречает Лизу в церкви; она стоит на коленях перед образами и по всему видно, что Лиза погибла для общества (для социума), но не для Бога. Хотя, конечно, у Лизы ещё не настоящее покаяние, так как мечта есть мечта — это как некий душевный рак.

Всё общество обращается к Чулкатурину со своим сочувствием, старики его принимают, но после дуэли Лиза возненавидела Чулкатурина и это уже навсегда.

Дальше вступает в дело Бизьмёнков и оказывается единственным порядочным человеком. И оказывается не просто порядочным человеком, а единственным способным рассудить — и по милости, и по правде. Как все русские незаметные деятели, он, в сущности, малословен, поэтому когда к нему Лиза обращается с робким вопросом: «Как Вы думаете, напишет он мне ещё раз». Тот отвечает: «Не думаю, Лизавета Кирилловна». Только Бизьмёнков жалеет и сочувствует Чулкатурину и очень просто ставит перед Лизой факт, что Чулкатурин Вас любит и он, конечно, бросился защищать Вас из любви. В конце концов, Бизьмёнков делает предложение, Лиза отвечает согласием, а старики Ожогины были рады хоть такому жениху. Через пол года Чулкатурин скончался от чахотки.

Это и есть тургеневский сюжет. В нем сразу же прочитывается будущий сюжет Рудина, с той только разницей, что Рудин «Дон Кихот» не по сердцу, а по голове; по сердцу он, в сущности, — глубокий эгоист. Рудин погибает на баррикаде в Париже 1848 года и погибает глупейшим образом, то есть когда баррикады оставляют, все убегают, тогда он выходит наверх баррикады, помахивая своей саблей и что-то такое пытается кричать. Естественно в него как в обычную мишень стреляют; и парижане, убегая, говорят — смотри, смотри, поляка убили. (Такой конец Рудин предсказывает в последнем письме к Наталье, то есть, что «я, в конце концов, умру за какой нибудь вздор, в который и верить не буду»).

Как Тургенев развёртывает дальше свой сюжет лишнего человека?

Сам Тургенев втайне сочувствует Дон Кихоту, но именно по неразвитости и по зачаточному состоянию своего религиозного сознания. Поэтому даже такие люди, как Нежданов («Новь») всё-таки пользуются хоть каким-то, но вниманием. Нежданов также комичен, как любой другой лишний человек Тургенева. Нежданов — революционер «по стечению обстоятельств», как и Плеханов[50].

Плеханов был сыном вялого безвольного отца-тюфяка и распутной матери, так называемой шестидесятницы. Плеханов сам признавался Льву Тихомирову, что при таком воспитании и такой домашней обстановке «из меня мог бы выйти либо червонный валет (наемный убийца), либо революционер». Нежданов — незаконный сын. И именно по закону психологической компенсации ему, чтобы как-то уравнять себя в социальном раскладе, надо было стать в позу оппозиции, но в позу независимую. Точно так же практически вела себя Ася (повесть «Ася»).

Нежданов становится революционером, не понимая ни цели, ни задач этого движения, не зная даже и собственного негласного начальства, не зная, кто ими руководит. И, вообще, Тургенев, можно сказать, как будто человек из тайной полиции, видит всю суть такого революционерства изнутри.

Нежданова «начальство» направляет в народ для пропаганды, цели которой он не понимает. И происходит жуткая, комическая сцена, как его переодевают в желтый кафтан и делают прямой пробор на голове, чтобы он, так сказать, был похож на человека из народа. Потом он начинает учиться вставлять в свою речь народные слова и, наконец, когда выходит к мастеровым и что-то пытается пропагандировать, то мастеровые относятся к нему как к шуту, что совершенно правильно. Шута или бьют или поят водкой. Его напоили водкой, уложили в телегу, привезли по месту временного пребывания и когда он проспался и вспомнил этот позор, то застрелился.

От повести «Лишний человек» (50-е годы) до последнего романа «Новь» у Тургенева проходит как бы спектр этих людей, не нашедших своего места. Герцен, скажем, напишет роман «Кто виноват» и у него окажется, что виноват кто угодно, кроме лишнего человека.

Тургенев — человек достаточно разумный и вполне понимающий смысл лишнего человека — никому и никогда лишний человек помочь не может. Но сам Тургенев не доходит до последней мысли, что помогать людям, обществу людей можно только под Божиим руководством (непосредственным или через посредство — старческим, например); иначе, не получив благословения свыше, человек врывается, и разрывая и путая живую ткань жизни; и в конце концов, по закону самосохранения эта жизнь обязательно будет его выталкивать.

Лишний человек — это не человек не от мира сего. Неотмирность — это значит, что человек подчиняется внутренним, совсем другим законам, но законам и, прежде всего, — никогда не насилует свободной воли людей. Самая высокая ступень такой неотмирности — это апостолы (они хотели пойти в такое-то место, но Дух не допустил их (Деян.13.2–4; Деян.11,12; 16,6–7)).

У Достоевского, когда чёрт приходит к Ивану Карамазову, то говорит, что и я, мол, мог бы крикнуть вместе со всеми «Осанна», но тогда де не будет «необходимого минуса» и жизнь де станет скучна. То есть мысль о том, что лишние люди нужны де обществу для того, чтобы жизнь была не скучна (некий минус) — дьявольская.

У Тургенева в сюжетах чётко прослеживается тема прельщённости. Особенно это видно в характере Рудина. Когда он как будто бы изгоняется из усадьбы Ласунской, то его провожает один Басистов (учитель братьев Натальи Ласунской); бросается со слезами к нему на шею и у Рудина тоже показались слёзы, но, замечено, что эти слёзы самолюбивые: обида, укол самолюбию.

У Тургенева этот сюжет вмешательства не по Божьему повелению — этот сюжет и должен был быть «смазан» именно потому, что у Тургенева собственное религиозное сознание глубоко не развито.

Тургенев в своих произведениях всегда вводит какого-то антипода: обязательно человека искреннего и для которого вот эта живая ткань жизни обыкновенных людей не вызывает стремления всё переиначить и перевернуть, а, напротив того, он умеет относиться с уважением к обыкновенной жизни других людей, с уважением к их свободе и в глубине, безусловно, с уважением к образу Божьему.

Бизьмёнков, оставаясь презираемым человеком, сам никого не презирает и, в сущности, помогает людям залатать все разрывы, прорехи и, положивши аккуратненькую заплату, делает это так, что ткань жизни продолжает служить.

У антиподов Тургенева есть главное — уважение к жизни других людей, и есть не мечта о своих правах — переделать всё, а обыкновенное святое чувство обязанности по отношению к другим людям. Это-то и есть демаркационная линия: любой лишний человек (явно или не явно) несёт на знамени рукописание своих прав. Люди попроще имеют глубоко в сердце чувство своей обязанности перед другими.

Басистов, конечно, обязан довести до ума своих воспитанников, он уже чувствует свои какие-то обязанности к той семье, которая его приютила, — он уже как член семьи.

Чувствуется, однако, что Тургеневу к концу его творческого пути эти положительные люди и положительные характеры (антиподы) внутренне начинают надоедать; и именно потому, что в них нет игры. В антиподах Тургенева нет того, что потом Толстой будет называть «изюминкой».

В последнем романе Тургенева «Новь» есть герой Соломин, который, в конце концов, оказывается счастливым соперником Нежданова и женится на Марианне.

Как Соломин вводится в сюжетную линию романа? Нежданова приглашают в качестве домашнего учителя, то Соломин — это человек не то с инженерным образованием, не то человек-самоучка, но во всяком случае, он управляющий на каком-то заводе, а так как идет примерно 1868 год, то чиновники подумывали о том, не открыть ли им завод. Ясно, что Соломин в сюжетной ткани не только не аутсайдер, а деловой человек.

Любая фигура, если она входит в сюжетную ткань повествования, то она должна быть вплетена в нее многими связями, иначе она «зависает». Как Тургенев пытается увязать фигуру Соломина? Во-первых, роман «Новь» — это роман о неудаче народовольческого движения, так называемого, хождения в народ, то есть уже после выстрела Каракозова (1865 год), и второго покушения учителя Соловьева (1867 год). Революционная пропаганда народовольцев[51] в деревне к 1873 году получила полное фиаско.

В конце романа арестовывают Маркелова, Нежданова — спасла смерть, то есть самоубийство. На заводе никакого выступления организовать не удалось, — фабричные так и не поняли, что надо этим топтунам.

В России тогда всё было в рамках строжайшей законности и если нет материала для обвинения, то следствие прекращалось, поэтому никого и не судили. Соломина тоже вызывали, но так как на него не было материала, то его «оставили в подозрении — и в покое».

В конце тургеневских романов все как бы прибиваются на место: Наталья выходит за соседа по имению — за Волынцева, Марианна выходит замуж за Соломина. Наиболее живое дело у сестер Локтевых ((«Отцы и дети»), то есть у Кати, которая выходит за Аркадия, и даже у Анны Сергеевны Одинцовой, которая вышла замуж не по любви, но «из-за убеждения». (Заканчивает роман Тургенев мягкой фразой с иронией, что живут они в большом ладу и доживутся, пожалуй, и до счастья, пожалуй, до любви.)

Сюжет лишнего человека недаром оказывается столь живучим и в наше время, так как в 70-е годы XX-го века литературная критика старалась осудить Россию обыкновенную XIX-го века и признать все созидательные процессы не состоятельными и заранее обреченными на провал. Поэтому всякий камень, который возмущает ровную поверхность этой самой воды (общественной) был объявлен прогрессивным.

Но и вода бывает разная: есть болотная вода, которая загнивает, а есть озёрная вода, которая питается внутренними источниками, которые постоянно бьют откуда-то. Мы не можем их отследить, но мы не можем не видеть, что озеро не заболачивается.

Тургенев здесь абсолютно прав, что есть вот эта живая жизнь, даже созидательная, — может быть, по инерции, может быть, уже лишена этого настоящего живого творческого импульса.

Жизнь по инерции — это как у дерева, которое ещё стоит, а сердцевина уже гнилая. Хорошо, если от такого дерева, от корня пойдут сразу же молодые поросли — это и есть вегетативное размножение.

Тургенев вряд ли всё это может осмыслить сам, но он точно подмечает эту тихую заболачиваемость поверхности, так сказать, обыкновенной жизни. Жизнь по инерции порождает привычные понятия, которые уже лишенные живых соков, засыхают. По определению Гегеля: «предрассудки — это обломки древней правды». Но из обломков построить ничего нельзя, строят из хорошего леса.

С одной стороны, лишний человек, аутсайдер Дон Кихот пытается что-то сдвинуть с места и жизнь ему сопротивляется, а с другой стороны, по всей вероятности, человек должен идти; если человек останавливается, то — или потому, что он ищет вразумления, или это — беда его! он уже не ищет вразумления, так как считает, что и так уже хорош (самодовольство). Самодовольство и чувство внутренней самодостаточности всегда ложное, так как человек, объявляющий себя самодостаточным и правым, будет всегда глух к Божьему призыву. Это как раз и есть те уши, которые не слышат, и глаза, которые не видят.

В «тюфяке» есть, прежде всего, некая отрицательная самодостаточность. Тюфяк, правда, не чувствителен к ложным призывам-лозунгам, но он фактически становится глух вообще ко всякому призыву, иными словами — это те заложенные уши. Можно сказать, что это евангельский сюжет — дети мои со мной и дом заперт, чего тебе надо (ср. Лк.11,7).

⁷ а тот изнутри скажет ему в ответ: не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели; не могу встать и дать тебе.

Лекция 14.

1. Тургеневские женщины.

2. Тургенев и архиепископ Иоанн (Шаховской): внятное свидетельство о святой праведнице Гликерии («Живые мощи»).

Выражение «тургеневские женщины» уже давно стало нарицательным. Лев Толстой писал в свое время, что до Тургенева никаких тургеневских женщин не было, но после произведений Тургенева они появились.

Но ведь говорят, что и сказка с чего-то взята; а уж тем более такой важный объект российского менталитета. Конечно, тургеневские женщины были, но подход, который выработал Тургенев — этот феномен не только воплотился в жизнь, но и стал жить в российском менталитете, вошел в активный словарь (нарицательный эпитет).

В конце 90-х годов, а именно, в произведениях Чехова явно можно видеть, что понятие «тургеневские женщины» приобретает некую ироническую, а потом и пародийную окраску. Особенно это характерно в повести Чехова «Рассказ неизвестного человека».

Петербургский скептик Орлов говорит, что «всю жизнь я терпеть не мог тургеневские романы и вот попал в самые тургеневские герои. Это у Тургенева сказано: чтобы благородная, честно мыслящая девица шла за любимым человеком на край света и служила там его идее. У нас «край света», как правило, находится в квартире любимого человека.

Дальше Орлов замечает, что «если мне понадобиться когда-нибудь освобождать Болгарию, я не буду для этого нуждаться в дамском обществе». (То есть пародируется явно Елена Стахова).

Сам рассказ Чехова «Душечка», конечно — пародия, но эта пародия на тургеневскую женщину. Душечка совершенно самоотверженно и безоглядно, как и Елена Стахова, служит идее любимого человека. Этой идеей может быть театр; может быть труд («мы с Васечкой люди труда»); ветеринарное дело; но когда меняется любимый человек, то меняется и «идея». Когда же Душечка остается без любимого человека, то она видит во сне свой пустой двор.

Характерные основополагающие черты тургеневских женщин.

Прежде всего, — безоглядность; затем, готовность отдаться идее любимого человека.

У Аси, например (из повести «Ася»), когда «прерывается идея», то она навсегда покидает свое общество и больше о ней никто и никогда не слыхал.

Наталья Ласунская тоже готовится безоглядно следовать за Рудиным, а тот как-то пожимает плечами и призывает ее к благоразумию.

Елена Стахова явно ищет избранника-пришлеца, нового человека, который бы явился откуда-то (из не наших краёв) и пафос Елены Стаховой тоже уйти.

В этом смысле кое-что подметил и Гончаров («Обрыв»); но у Веры (героини «Обрыва») всегда стоит громадный вопросительный знак — а может быть, и незачем уходить? У тургеневских героинь этого нет. И недаром прототип этих героинь Юлия Петровна Вревская всё-таки умирает в балканском походе под Константинополем, где русская армия (победившая) вымирает от тифа.

Как тезис можно поставить так, что кроме безоглядности и жертвенного служения идее любимого человека, у тургеневских женщин присутствует фетишизация. Отсюда всегда это всё отдаёт надрывом: Ася обязательно рыдает или все у нее граничит со срывами характера, с истериками; Наталья Ласунская, хотя и возвращается на более или менее обычную стезю, но она порывает с самой памятью о том, кто такой Рудин; и так далее. Елена Стахова после смерти Инсарова остается служить его делу, его памяти, но в последнем письме как-то прорывается нотка ложного фатализма: а именно, «может быть, это я его убила, теперь его очередь увести меня с собою в могилу». Это всё сплошное кумиротворчество и, поэтому дело не только не христианское, но явно граничащее с прельщением.

Рассмотрим две фигуры, которые действуют несколько иначе, то есть они избирают в своей жизни нечто отличное от идеи любимого человека.

Очень проблематичная фигура — Лиза Калитина («Дворянское гнездо»). Жизнь этого образа в русском менталитете в последующие годы будет иметь длинное продолжение. И характерный пример тому — «Пушкинская речь» Достоевского. Достоевский много говорит о Татьяне и говорит, что вот такой красоты положительного образа более никому из наших писателей не удалось создать, кроме, разве, Лизы Калитиной Тургенева. Следовательно, Достоевский безусловно в положительном смысле воспринимает этот характер. Этот характер (по преданию) очень положительно воспринял и Аполлон Григорьев. В позднейшее время был такой свидетель русского Зарубежья Петр Иванов, который написал книгу «Смирение во Христе», где он тоже необыкновенно положительно характеризует Лизу Калитину.

В лучших своих произведениях писатель свидетельствует больше, чем он сам может понять. Эта мысль высказана ещё Платоном («Апология Сократа»), что писатель или поэт всегда имеет некий момент одержимости, поэтому он выговаривает то, что превосходит меру его понимания. Но далее философ, рассматривая то, что поэт выговорил, имеет возможность это разобрать, осмыслить и освидетельствовать. Добавим, что как раз у художника, человека душевного, дух находится в рабстве у разумной части души, а именно, у чувствующей, то есть эмоциональной ее части. Именно поэтому эта часть чрезмерно усиливается и, наоборот, рассудочная часть той же разумной части души несколько обедняется и умаляется.

Такое же явление прослеживается у Льва Толстого в Анне Карениной. И в этом смысле наиболее гармоничен Достоевский. Тургенев явно в произведении «Дворянское гнездо» свидетельствует больше, чем он сам понимал, и это можно отследить по его письмам, высказываниям.

Воспитательницей Лизы была ее няня Агафья Власьевна, покаявшаяся грешница, но человек как бы штундисткого, то есть полу-сектантского толка. Няня рассказывает Лизе житие Пречистой Девы, жития отшельников, которые царей не боялись и когда «капала их кровь, то цветы вырастали» и так далее. Но нигде ни одним словечком не сказано: живет ли она жизнью Церкви, ходит ли к причастию и, наконец, когда няня скрывается, то появляются слухи и какие-то темные свидетельства, что она удаляется в раскольничий скит. Но рассказ об этой Агафье Власьевне относится не к началу романа, а к концу, уже после объяснения Лизы и Лаврецкого, то есть в момент наибольшего напряжения повествования.

По российским законам прелюбодеяние, которое признано виновной стороной, являлось достаточным условием для развода. В прелюбодеянии была виновна Варвара Павловна (жена Лаврецкого). Когда Лаврецкий обнаружил ее любовника, то написал ей об этом и получил ответ с полным признанием в прелюбодеянии, то есть, как говорит адвокат у Льва Толстого — «прелюбодеяние по обоюдному соглашению». Всякие трудности Синодального развода были связаны с тем случаем, если человек пытался освободиться от своей дражайшей половины против ее согласия (тогда, действительно, надо было иметь улики), но стоило самой виновной признать сам факт и брак немедленно расторгался.

Почти все герои середины XIX‑го века, а не только тургеневские, как-то спустя рукава относятся к таинству брака. То есть всяческие попрания чистоты брачного союза вообще как будто не учитываются, как будто считается, — а кому какое дело, что кума с кумом сидела (Гоголь).

Поэтому, несмотря на такое подтверждение, Лаврецкий палец о палец не ударил, чтобы оформить развод. Затем, когда Лаврецкий прочёл фельетон о смерти «мадам Лаврецки» в иностранном журнале, то, сущности, это и подвигло его для развития отношений с Лизой: Лаврецкий усиленно ждёт подтверждения газетной статьи. Притом, он уже и сам в своем нетерпении, как бы досадуя на себя, сравнивает себя с вороном, который всё ждёт крови, так и он ждёт свидетельства событий.

Когда выясняется, что жена его жива, то следствие буквально напрашивалось: надо было вместе с женой ехать в Петербург и хлопотать в Синоде о разводе. Вместо этого он оповещает всех (и Лизу), что приехала жена и где-то болтается (дает ей возможность внедриться в ситуацию). А Варвара Павловна ведь — далеко не дура (женщин-хишниц Тургенев описывал); она сразу бросается к Калитиным, так как расспросив прислугу, выясняет, что ее бывший муж (Лаврецкий) бывал там каждый день. И она решила, что этот феномен нужно выяснить и площадку эту оттоптать; она не ошиблась. При одном взгляде на Лизу (с этаким французским замечанием — «да она прелестна») она поняла, чту искал там Федор Иванович.

Таким образом, ни в ком из литературных критиков не наблюдается трезвого взгляда на ситуацию; но современная молодежь определяет сразу, что Лизу он «проворонил». Ведь Лаврецкий абсолютно неверующий, например, когда посещает православный храм, чтобы там повидать Лизу, то замечает в храме мужика, который истово молится и, невзирая на свои собственные неприятности, горе другого человека всё-таки останавливает его внимание и он спрашивает мужика: «Что у тебя, голубчик?» И тот отвечает серьезно и очень коротко: «Сын помер». И у Лаврецкого тихо проходит мысль, — «что может заменить им это — утешение религией».

Так что Лаврецкий абсолютно неверующий и более того, как раз для верующего человека развод в этом случае был бы необходим, потому что нельзя то, что уже перестало быть реальностью (брак), а осталось только на бумажке, — сохранять такой брак оскорбляет Господа.

Есть русское выражение «работать спустя рукава» и его можно расширить так — можно и жить спустя рукава. Жизнь спустя рукава уничтожает активность, притом и социальную активность. Социальная активность проявиться в 60-70-е годы в произведениях Достоевского.

Тургенев вообще-то наблюдал людей и строгих к себе, — славянофилов, например. Важно то, что он совершенно правильно подмечает главную черту социальной психологии лишнего человека — инертность. Инертность — некоторая привычка жить спустя рукава, то есть, как бы не то чтобы вынужденная пассивность — ведь, в сущности, отсутствие творческого отношения к жизни — это привычка плыть по течению. Как писал Высоцкий: «Кто рули и вёсла бросит, тех нелегкая заносит». Привычка плыть по течению, жить изо дня в день, то есть отсутствие творческого отношения к жизни, есть одна из сторон (один из аспектов) уныния. Творческое отношение к жизни — это значит строить свою судьбу: и достаток, и здоровье и так далее.

Как рассматривают окружающие эту ситуацию? Одним из самых трезвых и разумных людей в романе является Марфа Тимофеевна, которая опасается (и это ее главное опасение), что Лаврецкий и Лиза просто уедут.

И она говорит: «Федя, а ты честный человек»?

Он: «Да, надеюсь».

— Хорошо, что надеешься. А ты дай мне честное слово, что ты честный человек.

— Извольте. Да зачем это Вам?

— Уж я знаю зачем. Да и ты, отец мой, ты ведь не глуп; подумаешь, так поймешь. Знаю, что тебе нелегко, а кому легко-то? Вот уж на что я в свое время мухам завидовала, а вот, как-то среди ночи услышала, как муха в лапах у паука стонет: нет, думаю, есть и на них гроза.

Судьба Лизы Калитиной как бы зависает. Откуда же приходит ее решение? Впоследствии Николай Семенович Лесков напишет, что как раз уходы в монастырь для женщин из дворянского круга были в моде в Орловской губернии и именно в 30-е годы, то есть в те годы, к которым относится действие романа — это как раз после смерти Пушкина. Тургенев знал сам несколько случаев ухода в монастырь девушек из общества и это послужило побудительной причиной для рассмотрения этого сюжета; то есть, он как бы в обратном порядке раскручивает этот «кокон» и пытается найти причину: зачем девушке из общества уходить в монастырь?

Жизнь спустя рукава привела к тому, что таких вот дворянского круга тихих аутсайдеров и в то же время «тюфяков»[52] была целая социальная группа. Разница была только в том, что одни тихо почивали, а другие вели жизнь более трезвую. Отсутствие творческого отношения к жизни — это и есть определяющая особенность тюфяка. Причины появления «тюфяковости» разные. Это может быть и воспитание, например. Иногда эту причину искали в национальном русском характере. Для англичанина, к примеру, житейская активность более распространена. Пассивное отношение к жизни и согласие (соизволение) плыть по течению — это одна из форм уныния. Тюфяк — это резкое умаление героического начала в мужском характере. (Елена Стахова ищет пришлеца, потому что ищет героя). Отчасти верно и то, что из-за этой причины женщины пошли в эмансипацию, но это не евангельское дело, так как дело женщины слушаться мужа, но до тех пор, пока он сам слушается Бога.

Лиза — человек более волевой и она — не «Душечка», поэтому она сама сразу занимает активную позицию и заставляет Лаврецкого примириться с женой, то есть попросту натягивает на него шутовской кафтан рогоносца. Другое дело, что, в конце концов, они друг с другом помирились на разводе (de fakto). Но это тоже придумала сама Варвара Павловна, которая прямо сказала — «я понимаю Ваше положение». И по выражению ее «умных глаз» он увидел, что она понимает его положение вполне. «Но, — продолжает она, — Вы должны отдать мне ту справедливость, что со мной легко живется: я не забуду Ваших благодеяний… и сумею уважать Вашу независимость и Ваш покой». Это и есть развод de fakto, и она уезжает в Париж навсегда, а он дает ей вексель, чтобы откупиться от ее вторичного приезда.

Что такое уход в монастырь Лизы Калитиной с православной точки зрения? С православной точки зрения — это вообще преступление. Как расценивает Марфа Тимофеевна решение Лизы? — Сначала, что это просто бред; потом, если она не больна и не бредит, начинает пугать Лизу. Но чем она ее пугает — «Лизочка, ты же не знаешь жизнь монастыря». И начинается: «Маслищем конопляным кормить станут; бельище наденут толстое-претолстое», и так далее.

Для ухода в монастырь требуется Божье призвание на подвиг. По классификации Пафнутия Великого, что можно выделить три побудительных причины для принятия на себя этого особого подвига.

Первая причина (самая серьёзная) — это призвание Божие на подвиг. Такое призвание в тургеневское время имела Елена Васильевна Мантурова — раскрытая пасть дракона и призвание Матери Божией во свидетельницы и тут же данный обет.

Вторая побудительная причина — это решение, принятое благодаря доброму примеру и желание подражать такому примеру. Например, в Дивееве можно выделить Елизавету Алексеевну Ушакову, будущую игуменью Марию[53] — она пришла к своему решению постепенно под влиянием чтения книг Тихона Задонского.

Третья причина — это решение, принятое под влиянием внешних обстоятельств[54], в том числе и насильственный постриг, то есть в попрание всех церковных законов и в попрание самого монашеского замысла, который был дан ангелом Пахомию Великому.

Во всяком случае, никакого ни призвания, ни примера, а только третья причина могла руководствовать Лизой Калитиной, а именно, уйти из привычных условий, которые ей опротивели, но уйти так далеко, чтобы никто тебя не нашел (родным она не пишет никогда). Ключ, вообще говоря, ко всей фигуре Лизы Калитиной в последнем сюжете эпилога, когда Лаврецкий посещает этот монастырь, подстерегает ее в храме, где она пробирается с клироса на клирос «торопливо-смиренной походкой монахини». И при встрече с Лаврецким она только ниже наклонила исхудалое лицо и только ее руки сильнее сжали чётки.

Эта сцена показывает то, что, хотя прошло уже девять лет, она все эти девять лет думает о Лаврецком и внутренне оплакивает эту свою неудавшеюся жизнь. (Мария Египетская не грехи оплакивает, а борется с греховными последствиями, но решимость у нее безусловная — ее сразу же, когда подавали монетку, назвали амма, то есть матушка, — так называют только стариц).

У Лизы — одна из самых распространенных ошибок, а именно, обыкновенная психическая ошибка. И, в сущности, — это монастырь без Бога, без Христа: не Небесный Жених и никакой ее не призывает — ей главное — уйти; и уйти туда, куда ей подсказывает социальный расклад. Именно с этими социальными раскладами идет борьба Серафима Саровского. Ведь такой же причиной, как неудачный роман, может быть и отсутствие всякого романа, то есть засидевшаяся девушка не выходила замуж; не удавалось выйти замуж — шли в монастырь. Такая, уже за сорок, девушка из дворян приходит к Серафиму получить благословение на уход в монастырь. А тот ей отвечает, что жизнь в монастырях трудная, не для всех она выносима и тебе это совсем не надо, а ты выйдешь замуж[55], но только помни, что в супружестве нужно соблюдать взаимную верность, мир и любовь.

В Синодальный период Церковь находится, в сущности, в положении унизительном и униженном; и вдобавок с комплексом пауперизма, который поражает и белое духовенство и монастыри (особенно женские). Поэтому для игуменьи главное то, что Лиза Калитина принесет большой вклад, поэтому ей уже не до духовных причин. (Сейчас гораздо лучше).

Тургенев (человек малой церковности) в этом романе свидетельствует гораздо больше, чем он может осмыслить. Он говорит о том, что религиозная церковная судьба русской женщины оказывается настолько неустроенной и какой нужен подвиг, чтобы восстановить в своей жизни Христову истину.

И такой пример Тургеневу удалось создать, а именно, святая и праведная Лукерья («Живые мощи»). Лукерья была счастливой невестой; высоченная, полная, певунья, плясунья. Как совершается ее призвание? Она как-то упала и что-то в ней повредилось, доктора ей не помогли и она стала лежачей больной. Лукерья лежит в сарайчике, вся иссохла — ее прозвали «живые мощи».

Дальше у нее начинается, фактически, боговдохновенный и Богом посланный ей затвор. Поразительно, как дальше совершается ее жизнь. Прежде всего, она не только не ропщет, а она сразу же думает о том, кому хуже: у другого пристанища нет; иной слепой или глухой, а я, ведь, всё вижу, всё слышу. Она вся растворяется в этом внутреннем чутком внимании к Божьему миру и к Божьему делу. «Прочту, — говорит, — молитвы, а я их мало знаю: Отче Наш, Богородицу, да акафист, а потом лежу себе, лежу полеживаю и не думаю, чую, что жива, слышу — и вся я тут». На это митрополит Иоанн (Шаховской) замечает: «Вот оно — обнаженное восприятие жизни как бытия».

Лукерья достигает бесстрастия, но как — вот эта высшая простота духа без малейшего поползновения своей самости. С другой стороны, удивительная способность отстаивать Христову правду и в своей жизни и в жизни других. Приходит священник причащать ее и говорит — да зачем тебя исповедовать, ты в твоем положении и согрешить-то не можешь. А она ему отвечает: «а мысленный грех, батюшка?» Ее молитвы, видимо, достигают того, что когда к ней в тонком сне являются ее родители, то они свидетельствуют, что «ты свои грехи уже победила, а теперь побеждаешь наши. Нам теперь много способнее стало» (в загробном-то бытии).

Явление смерти дано было Лукерье в виде странницы. «Лицо особенное, постное лицо, строгое. И будто от нее все сторонятся, а она, вдруг, верть и прямо ко мне. Остановилась и смотрит. Я спрашиваю ее — кто ты? А она говорит — я смерть твоя. Мне что бы испугаться, а я, напротив, рада, радёхонька, крещусь. Говорит мне та женщина, смерть моя, — жаль мне тебя, Лукерья, но взять тебя с собою не могу, прощай. Господи, как мне тут грустно стало; и смерть моя вернулась ко мне и стала мне выговаривать — понимаю я, что назначает она мне мой смертный час, да не понятно так, не явственно, после, мол, петровок». Кончина Лукерьи действительно наступила после Петрова поста.

Уже в местном предании, которое дошло до Тургенева-рассказчика, сказано, что в самый час смерти в полном сознании Лукерья свидетельствовала, что был колокольный звон, хотя день был будний, а до ближайшей церкви пять вёрст. И сказано, что она же и свидетельствовала, что звон шел не со стороны церкви, а сверху — именно оттуда вышние силы приветствовали Свою рабу.

Этот рассказ митрополит Иоанн (Шаховской) как бы заново открывает для себя в 50-е годы XX‑го века и заканчивает так: «Только религиозной или подлинно художественной интуицией человек способен увидеть эту истину высшей человечности, как увидел ее Тургенев в лице многотерпеливой русской женщины. Ее духом, побеждающим все испытания, спасается Русь». (Подразумевается, конечно, советская действительность 50-х годов.)

Лекция 15.

Развитие темы нигилизма от Тургенева к Гончарову.

Роман “Отцы и дети” Тургенев писал очень быстро (на одном дыхании) и закончил работу в один год и том же 1861 году роман вышел. В романе Тургенев впервые ввел сам этот термин “нигилизм”.

С другой стороны в 1849 году Гончаров начал роман “Обрыв” и в нём не только вывел, так сказать, пра-нигилиста, но и наметил как бы будущность всего направления, во всяком случае, – как он видел его перед собой. Но Гончаров закончил свой роман только в 1868 голу, уже после Тургенева.

Уже фактически нигилизм, как теория был осмыслен позднее – в середине 70-х годов XIX-го века[56]. К середине 70-х нигилизм был уже весьма распространён, вышли вещи Лескова, такие как “Некуда” и «На ножах» и даже были написаны “Бесы” Достоевского, а всё ещё это явление оставалось неопределённым. И, пожалуй, теоретическое определение этого явления принадлежит Страхову.

Страхов пишет, во-первых, что, конечно же, нигилизм весь возник из западничества и что особенно умственные движения запада дали толчок для развития нигилизма. Нигилизм русский возник из Герцена и Белинского, но отчасти и от Чаадаева, то есть с середины 30-х годов. Любой нигилист обязательно имеет на западе непререкаемые авторитеты.

У Базарова непререкаемый авторитет — Бюхнер, Фогт, естественные науки («куда нам до Либиха») и так далее. То есть это нигилизм сугубо материалистический, точнее вульгарно-материалистический. Бывает нигилизм и идеалистический (у Чаадаева). У Гончарова в «Обрыве» Марк Волохов будет обязательно ссылаться на Прудона и особенно на его лозунг, что «собственность – это кража» (значит, это — долой).

Во-вторых, Страхов точно указывает второе свойство нигилизма: нигилизм – это крайность. Какое бы направление он себе ни избрал, но он обязательно дойдёт (по словам Достоевского) до Геркулесовых столпов (как Раскольников – «сразу же до Геркулесовых столпов дошёл»).

В чём заключается ученичество нигилизма западу? И здесь тоже словами и терминами впервые объяснил Страхов, чту мы берем с запада для развития своего нигилизма, так сказать, для отлива нашей жизни в такие формы. Страхов пишет, что запад нас учил, что нет вечного, что всё изменчиво, что все формы скоропреходящи и даже летучи. И мы, сказано, «столь жаждавшие изменений у себя дома», жадно примкнули к этому учению, мы поверили всей душой теории прогресса[57], которая утверждала, что рано или поздно не останется в старой Европе камня на камне (и поскорей – весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем …). Мы не захотели исповедовать то, чему скоро должно было отжить и разрушиться, а прямо примкнули к новому, к будущему, к надеждам и порыванием вперёд. Эту тенденцию Гончаров отследил великолепно. Что характерно для нигилизма по Гончарову – это неясность и неопределенность положительного идеала; неимение цели и неумение искать эту цель. Главное в нигилизме – порыв, как пишет Страхов – “порывание вперёд”. А где перёд?! – не важно. Это стремление к новому Марк Волохов называет “тянутся на свет, хоть сослепу, да усердно”; на свет – это «к новой жизни, к новой науке».

В чём заключается «новая жизнь», какие ее характерные черты, что это за «новая наука» – нигилизм эти вопросы никогда не рассматривает и, в сущности, он – не только слеп, но и превозносит свою слепоту.

В романе “Что делать?” описано новое общество, но роман “Что делать?” – это уже новый утопизм. Слабость Чернышевского именно в том, что его легко спародировать. «Колонны из алюминия» были спародированы уже Достоевским.

В-третьих. Третье свойство нигилизма тоже отмечено Страховым, а именно, «печальный, все отрицающий взгляд на человеческие отношения был нам больше по вкусу, чем какие-нибудь восторги перед явлениями, нам чуждыми и не могущими вполне удовлетворить нашим требованиям. Все отрицающий взгляд на вещи нигилизма не противоречит тому, что на западе есть какие-то божки».

Страхов называет Герцена “первым отчаявшимся западником”. Герцен, довольно долго поживший на западе, испытал глубокое разочарование: и в парламентских формах; и в революции 1848 года; и в «толпе» Франции. Только к Италии Герцен сохранил некоторые теплые чувства, но жил всё-таки в Англии, так как там порядок.

В четвертых. Четвертый характеристический признак нигилизма. Душа требует чего-то положительного, прочного, устойчивого, то есть того, на что можно было бы опереться. Страхов пишет: “Собственно мы требовали от Европы полного нравственного руководства, полного все разрешающего взгляда, совершенно твердого, руководящего начала, а ничего подобно Европа нам дать не могла. Мы оказались в положении учеников, которые сперва твердо веровали в своих учителей, но мало помалу разочаровались в них и убедились, что ждать нам от них нечего”. Положение безотрадное.

Кое-какие параллели можно провести и с XX‑м веком, так как в 1975 году люди, которые массово подавали в ОВИР заявления на выезд и получали отказы, жили тёплой верой, что в Америке текут молочные реки, но многие из них, уехавшие на запад, разочаровались. Разочарование западом. Но это разочарование нигилиста не приводит к возвращению домой, то есть к своим началам. Из нигилиста почти никогда не получается славянофила.

Лев Тихомиров – это исключение из правил, так как он, даже будучи нигилистом, всегда старался быть положительным теоретиком. Это свойство Гончаров подмечает великолепно, что никакой Америки у нигилиста нет (в том смысле, что, как Колумб, должен что-то открыть), а есть гробы, полные костей, на которые нигилист только указывает[58].

На этих четырёх характеристических чертах (западничество[59], порыв к новому, всеотрицающий взгляд на всё, разочарование западом) и происходит становление нигилизма как общественного учения, владевшего Россией всю вторую половину XIX‑го века.

Есть ещё и пятое отличительное свойство – нигилизм не стоит без энергии. Эта энергия отрицания, сила отрицания (некая мощь как бы). Страхов этот момент называет “здоровой стороной нигилизма” и говорит, что эта здоровая сторона нигилизма никогда не должна быть упускаема.

Страхов пишет так: “Скептицизм, недоверие, отсутствие наивности, насмешливость, бездеятельная, но умная леность – все эти черты русского характера находят здесь (то есть в нигилизме) исход. Трудно нам проникнуться к чему-либо пламенным восторгом и ядовитая струйка северного холода готова примешаться к каждому нашему учению”.

Для Базарова это характерно в высшей степени. Базаров никогда не проповедует, но везде вставляет колкое словечко.

Эту же черту гораздо раньше подметил и Гончаров, то есть – те, которые проповедующие (у Гончарова «неизлечимый романтик» — Райский) всегда встречают колкое холодное и крайне едкое словцо (как бы ушат холодной воды). Этот ушат холодной воды как раз и обливает всякие восторги проповедника, зовущего в даль.

Поэтому даже скептицизм самого нигилизма и его бесцельность как бы работают на него, потому что цель, к которой зовут окружающие, не выдерживает критики. А старая жизнь, за которую цепляются, тоже как бы не выдерживает критики и, значит, заслуживает отрицания. Поэтому получается некоторый круг: в старом оставаться нельзя (оно не выдерживает критики), а те цели (в перспективе), к которым зовут другие – тоже не выдерживают критики.

Гончаров предсказывает этот круг очень рано - в 1849 году. Герцен уехал за границу только два года назад, Белинский умер, но Грановский, Огарёв и прочие соратники — еще остались. Гончаров тем отличается от Тургенева (глубоко), что он человек глубоко христианского менталитета, абсолютно традиционной православной веры и даже не дворянин (из купеческого сословия). Именно поэтому у Гончарова, в отличие даже от Лескова и даже от Федора Михайловича Достоевского, есть изумительная христианская черта – видеть каждого изнутри, то есть не только образ Божий (запыленный, как потерянная драхма). Гончаров, более того, открывает то, что не снилось даже Достоевскому. Гончаров показывает, что отрицание внешнее идёт от безнадёжности внутренней. (Это не базаровское – «мне приятно отрицать»). Гончаров понимает главное, что нигилизм соблазняет лишнего человека, так как когда он перестает быть “дон кихотом” и перестает мнить себя благодетелем человечества, а если он перестанет мнить себя благодетелем человечества, то тогда сорвется — и только в нигилизм.

Что было делать Марку Волохову, если бы он остался в Малиновке и согласился на то, к чему его звала Вера, – она звала его просто остаться. Что он может делать? Как он сам с иронией замечает, – «и выйдет из меня вице-губернатор или советник хороший». Но чтобы служить, как служил сам Гончаров, а он служил по цензурному ведомству и в отставку ушел в 1875 году в чине тайного советника, нужно уметь со всеми ладить, нужно уметь являться во время. Гончаров был профессионал: свои мысли воплощал в произведениях, причём учитывал требования цензуры. Даже Обломов не смог служить, так как он не увидел среди своих начальников сердечности.

(NB: Владимир Соловьев не мог быть даже профессором университета, потому что он не умел являться вовремя и ещё имел свои мысли (и не умел вовремя их скрывать). Чехов мог служить только на частном секторе – был вольнопрактикующий врач, но состояние нажил только писательством.

Из наших русских писателей, которые могли служить, наберется мало. Служил Тютчев, но ведь это – огромные связи, служба придворная, то есть попросту его нянчил весь двор, начиная с царской семьи, но и он не являлся вовремя, а иногда и во фраке своего лакея.

Марк Волохов не может служить ещё и потому, что он уже как бы «вылупился» из этого яйца, он не может серьёзно относиться к присяге[60]. Остается частная жизнь. Например, Волохов может жить в Малиновке, но для этого нужно поступить в ученики к бабушке и учиться быть помещиком, то есть учиться понимать крестьянина, учиться, на какой глубине запашка, что где сеют, что делать, если дожди, и так далее. К этому не был способен даже Аксаков, а только его отец. Можно, конечно, жить в деревне лентяем, сибаритом, то есть за тебя работают другие: работает староста, приказчик, управляющий, а ты живешь от самовара до самовара. Но тогда — куда девать энергию?

В романе “Обрыв” показан помещик Тушин, у которого лошади и в них он знает толк, у которого лес и он прекрасно знает, что и как вырубается, что и когда сплавляется, что и когда сажается. Но и ему минимум раз месяц необходимо срываться в безудержные кутежи – это значит, что у него внутри — клокочет. Поэтому в деревне жить хорошо Марфеньке, потому что она без запросов.

Николай Семенович (роман “Подросток” Достоевского) в письме подростку Аркадию показывает, что герой 70-х годов будет обязательно с видом меланхолическим и обиженным. (Это – человек, уходящий с поля боя и «ясно, что не за ним осталось поле боя»). Левин («Анна Каренина» Толстого) – хозяин без огонька и такой, что со стороны смотреть на него скучно. Левин всё время брюзжит и, прежде всего, брюзжит в момент национального подъёма, то есть как раз во время начала Балканской войны; он тоже – нигилист, только без энергии.

Внутренняя безнадёжность - как раз об этом разговаривают в романе. Время, когда происходят события романа хронологически атрибутируется бесспорно: во Франции воцарился Наполеон III – это 1849 год.

Когда Марк Волохов беседует с Райским о жизни в деревне, то они натыкаются на проблему, что «нет поприща» или как они говорят - нет арены (арены для деятельности). Итак, жизнь в деревне того времени многих выбрасывала на обочину.

У Гончарова выведен хороший священник отец Василий, который говорит проповеди, ведет трезвую жизнь (много священников спивалось), но отец Василий окормляет мещан и дворовых, потому что он по социальному положению чуть-чуть пониже купца. Но это приводит к тому, что когда бабушка в молодости согрешила (вступила в отношения), то ей нельзя было исповедоваться отцу Василию, так как отец Василий – деревенский священник и такая исповедь – соблазн для обоих (такое положение не каноническое, а социальное). Именно поэтому – обрадовались Оптиной Пустыни. Во-первых, она далеко, а во-вторых, всё-таки она – отдельное образование. (Дворяне довольно часто не могли исповедоваться деревенскому, почти «дворовому» священнику). Область действия священника (деревенского) ограничена только, так называемыми, простыми людьми.

Вера, когда согрешила, то смогла говорить об этом только с бабушкой.

(При Екатерине II первенствующий член Синода митрополит Гавриил (Петров) еле-еле добился отмены телесных наказаний для священников и, стало быть, священник по социальному рангу становился чуть выше мещан.)

Забитость, пауперизм (чувство социальной приниженности), многодетность духовенства — никого из русских писателей это не поражало в сердце. Тургенев в детстве поэтому научился презирать священника и никогда от этого чувства так и не освободился. Достоевский не присматривался к этим явлениям. Гончаров их видел действительными открытыми глазами, которые всё отражают для верующего.

Ситуация «Обрыва» оказывается социально безнадёжной; и Вера (героиня «Обрыва») с её неприятием многих «отживших форм» и с порывами тоже неизвестно куда, — оказывается, так сказать, субъектом, который подлежит разоблачению. Гончаров сумел показать губительность гордости. Достоевский в это время этого не понимал, у него только в романе “Братья Карамазовы” на примере Екатерины Ивановны эта проблема находит разрешение, ещё Дунечка Раскольникова – «девушка гордая, характерная» и так далее. Бабушка же, после признания Веры, ее и обличает – «не Бог вложил в тебя эту гордость».

Высшее напряжение романа – это сцена совместного покаяния. Когда в ответ на признание Веры, ее отчаяние, бабушка признается ей. И та сначала не хочет верить, она всё думает, что может быть – героический поступок, может быть, это великодушная жертва; но — слёзы, обращение к умершей матери… И, наконец, последнее слово, абсолютно точно определяющее статус человека в Божьем мире: - “Господь простит нас, но Он требует очищения” (очищение, покаяние, преодоление гордости).

“Смирись, гордый человек”,— Достоевский пришел к этому только на пушкинской речи[61] — «и, прежде всего, смири свою гордость; смирись, праздный человек, и, прежде всего, поработай на родной ниве». Губительность гордости (это при полной вере, при постоянной молитве, при всяческой благонамеренности) изнутри становится понятна так, как гордым Бог противится. Именно после этой ключевой сцены как бы разряжается нравственная атмосфера романа и даже несчастного Волохова, всё-таки, приходится удалить.