Книга алхимика

Глава 1

В которой повествуется о том, как философу поднесли сосуд с селитрой, а врач излечил себя сам.

— Я тебе когда-нибудь рассказывал историю об ар-Рази и толстой женщине? — донесся до меня из темноты едва слышный голос Саида.

Мы провели в заключении уже больше года, и за это время Саид так изнемог, что мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать голос учителя. Не без труда я отвлекся от паука, который полз вверх по моему бедру. Сил стряхнуть его у меня не было. Я тоже сильно ослабел от голода и едва шевелил языком.

— Кажется, рассказывали. Но я бы послушал еще раз, — прохрипел я, не желая обижать моего наставника. Имелась и еще одна причина, в силу которой мы беседовали друг с другом: слыша голос сокамерника, каждый из нас удостоверялся в том, что тот все еще жив.

Нас по-прежнему держали прикованными к стене. Мы медленно угасали в нашем узилище. Саид так отощал, что за время пребывания в подземелье дворца тюремщикам три раза пришлось менять кандалы. В последний раз они обнаружили, что его правая рука выскользнула из железного браслета. Старший надзиратель сунул ее обратно и при этом даже не выругался и не ударил Саида.

— Однажды к ар-Рази пришел на прием мужчина со своей женой, — медленно заговорил мой наставник, старательно выговаривая каждое слово. — Им требовалась его помощь, потому что женщина была бесплодной. — Он умолк, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями. Наши разговоры теперь часто прерывались подобным долгим молчанием.

Я снова стал думать о пауке. А что, если он ядовитый? Впрочем, какая разница? Наши нагие тела и без того уже покрыты гноем, ссадинами и незаживающими ранами от побоев, так что укус насекомого ничего не изменит.

— Он осмотрел женщину, а потом спросил, кто она по знаку зодиака, чтобы он смог свериться с ее гороскопом. — Саид снова замолчал. — Я считаю, ар-Рази поступил совершенно правильно.

— Да, — согласился я, — о гороскопах забывать нельзя. — Я блаженно улыбнулся, вспоминая о тех днях, когда работал в лечебнице у лекаря Исы. Наши беседы помогали нам не забывать о том, кем мы когда-то были, и в этом заключалось еще одна их польза.

Пронзительный вопль, донесшийся из соседней камеры, выдернул меня из полузабытья.

— Бедолага, — вздохнул Саид. — Знаешь, Самуил, нам с тобой повезло.

— Это точно.

Мы с моим наставником были избавлены от пыток. Если бы нас стали мучить, мы много смогли бы наговорить заплечных дел мастерам. Видимо, Азиз хотел этого избежать.

— Как думаете, кто это был? — спросил я. — Вряд ли в городе осталось много христиан.

— Не будем терять надежды, Самуил. Быть может, твари, что ввергли нас сюда, теперь перегрызлись между собой. Такое иногда случается после бунтов и дворцовых переворотов. Вспомни, как восстал остров Керкира[75]. Об этом прекрасно пишет… как его… ну…

— Фукидид[76], — подсказал я.

— Аллах… Аллах Всемогущий, что стало с моей памятью… — Саид затих.

Мы ждали, когда из соседней камеры раздастся новый крик, но его так и не последовало. Вскоре мы снова услышали шорох крысиных лапок по влажному полу. Возобновили свое движение и насекомые. Жизнь возвращалась в привычное русло.

— Составив гороскоп, ар-Рази сказал женщине, что сможет ее излечить от бесплодия, но это ей без надобности. Звезды недвусмысленно свидетельствовали о том, что через месяц ее уже не будет в живых. Транзит Сатурна по асцентденту… Черный квадрант Венеры… А женщина была по гороскопу Весы с асцендентом в Раке.

— Со звездами не поспоришь, — согласился я.

— Именно это и сказал ар-Рази перепуганной женщине прежде, чем попросил расплатиться.

Пока Саид рассказывал, я время от времени впадал в забытье. В голоде самое ужасное не пульсирующая боль, терзающая внутренности, а вялость и апатия, лишающая человека возможности мыслить здраво. Больше всего Саид поражал меня тем, что он будто не замечал очевидного. Мы умирали в застенках, медленно угасал наш разум, и при этом наставник беседовал со мной так, будто мы возлежали на коврах среди подушек в доме Салима. Когда тюремщики приходили, чтобы сменить солому или же принести нам хлеб и воду, нашу камеру заливал свет факелов. В эти моменты я старался не смотреть на Саида. Всякий раз, когда мой взгляд падал на него, мое сердце переполнялось печалью. Клочковатая седая борода ниспадала на выступающие ребра. Складками, словно лохмотья на нищем, висела иссохшая, морщинистая кожа, некогда плотно облегавшая его выпирающий живот. Щеки Саида ввалились. Мой старый наставник превратился в настоящий скелет, а его голова сделалась похожей на череп. Мрак был мне больше по душе. Тогда, слыша голос учителя, я представлял себе прежнего Саида — жизнерадостного толстяка, которым он был когда-то.

— Самуил, ты меня слушаешь? Так вот, приближался конец месяца. Бедная женщина, преисполненная отчаяния от снедавшего ее страха, сидела дома и ждала смерти. Она не могла ни есть, ни пить, ни спать. А смерть все не шла и не шла. Минуло пять недель, прошло полтора месяца, а она все никак не умирала. Само собой разумеется, и женщина, и ее муж пришли в ярость. Преисполненные гнева за страдания, которые им пришлось пережить, они ворвались в дом ар-Рази…

Я стал хихикать. Я ничего не мог поделать. Быстрые, резкие перепады настроения от отчаяния до неудержимого веселья нередко являются симптомами крайней степени истощения, за которыми следует безумие.

— Ха-ха-ха, — сдавленно смеялся я, — они хотели получить назад свои денежки. Ха-ха-ха… ар-Рази неправильно составил гороскоп…

— Совершенно верно, однако ошибку он допустил намеренно. Признав ее, ар-Рази сказал мужчине: «Взгляни на свою жену. Посмотри, как она похудела». — Саид тоже начал тихонько хихикать.

Мы оба тряслись от смеха, отчего наши цепи негромко позвякивали, словно колокольчики на легком ветерке.

— Он… он сказал… ар-Рази сказал… «Взгляни на влагалище своей жены. Складки жира, что закрывали проход, канули в небытие. Путь свободен. Войди в свою жену сегодня ночью и увидишь, что она понесет от тебя здорового ребенка», — давясь от смеха договорил Саид.

Нас охватило безудержное веселье. Мы висели на цепях в кромешной темноте и пискляво хихикали. Чем не пара летучих мышей в пещере?

— Вообще-то, я должен быть благодарен Азизу, — хохотнул Саид. — Я, как та женщина, никогда не пытался ограничить себя в еде, пока меня к этому не принудил толковый лекарь… Я чувствую… чувствую… — Он пробормотал что-то невнятное.

Звякнули цепи. Наставник потерял сознание. Я ждал, когда он придет в себя, и думал о пауке. Я его больше не чувствовал, но в паху отдавало болью. Должно быть, паук укусил меня и уполз.

Зазвенели цепи. Саид очнулся.

— Прошу прощения, Самуил. Как это было невежливо с моей стороны. Я хотел поведать тебе о своих ощущениях.

— И как же вы себя чувствуете?

— Я чувствую, что постройней… Очень постройнел…

— Какой все-таки… — У меня сильно кружилась голова. Смех отнял у меня последние остатки сил.

— Что ты сказал, Самуил?

— Какой все-таки Азиз у нас внимательный и заботливый, — наконец проговорил я. — Наверное, ему и надо было лечить вас с самого начала. Ему, а не мне.

— Не падай духом, Самуил. Подумай об ар-Рази. Он знал о силе… о силе разума… Всякий раз мысль об этой силе… вселяет в меня…

— Вселяет в вас что, учитель?

— Надежду и мужество. Она приободряет меня. Мы можем исходить весь мир вдоль и поперек, но наш разум навсегда останется для нас непостижимой загадкой. Я уверен, что если Бог где-то и есть, то Он обретается в нашем сознании. Вы… вы с Исой… с вашими исследованиями человеческого безумия стоите на пороге невероятного открытия… Я вам очень завидую, Самуил… — Неожиданно его дыхание сделалось коротким и хриплым.

— Учитель! — Меня внезапно охватила тревога. — Вам плохо?

— Нет-нет, все хорошо… Я просто немного устал и… — Саид фыркнул. — Я тут подумал о том, что перед тем, как прикорнуть днем, я выпивал бокал вина с пряностями. Милый Самуил, ты не обидишься, если… Если я ненадолго прерву нашу беседу… Мне вдруг захотелось чуток вздремнуть… Ты не возражаешь?

— Нет, конечно, отдыхайте на здоровье. Кстати, мне очень понравилась история про ар-Рази.

— Спасибо, мой мальчик, — пробормотал он, — превратности судьбы не страшны тому, у кого есть такой товарищ, как ты…

Через несколько минут я с облегчением услышал, что дыхание учителя выровнялось. Я был рад за него. Поскольку цепи с нас никогда не снимали, то спать приходилось в неудобных позах. К счастью, от усталости мы время от времени впадали в забытье, дававшее нам силы. Под тихое похрапывание Саида задремал и я.

Мне приснилось, что мы втроем, как в старые добрые времена, сидим перед Саидом. В моем сне Саид будто бы не замечал Паладона и Азиза, обращаясь исключительно ко мне.

— Не отказывайся от своих философских взглядов, мой мальчик, — говорил он, — ты лучший из моих учеников. Этот сосуд всегда должен быть полон, и в этом я рассчитываю на тебя. — В руках он держал серебряный кувшин, который обрушил на голову Азиза во время свадебной церемонии.

Внезапно Саид начал лить содержимое кувшина мне на руки. Однако в мои подставленные ладони хлынул не персиковый сок, а красное вино. Его струйки щекотали кожу, переливаясь калейдоскопом красок в солнечных лучах, ярко освещавших вершины гор и террасу королевского дворца, на которой мы сидели.

— Это небесная селитра, — пояснил Саид, — дух мудрости. Чем больше ты выливаешь, тем больше остается. Главное, Самуил, не выпускай сосуд из рук. Держи его крепко. Тем самым ты докажешь, что я не зря тобой горжусь. На! — он передал мне кувшин, а Паладон с Азизом захлопали в ладоши. Я поднял взгляд, чтобы поблагодарить учителя, но он пропал, оставив после себя лишь смятые подушки, да крошки на ковре.

Я проснулся в тишине. Ни дыхания учителя, ни звяканья цепей я не слышал.

Когда пришли тюремщики с факелами, выяснилось, что Саид умер во сне. Мне нравится думать, что тот загадочный сон был его последним посланием, адресованным мне.

В одиночестве я пребывал недолго. Вскоре Саид вернулся. Выглядел он совсем как в прежние счастливые дни — толстый, жизнерадостный, в тюрбане, с бородой, окрашенной хной. С собой он приносил массу всякой снеди. Он раскладывал угощения передо мною на ковре, а потом ложился на подушки, с усмешкой глядя на мой восторг. На завтрак мы лакомились куриными ножками и перепелиными яйцами, а на обед и ужин — бараниной. В перерывах между этими трапезами объедались фруктами и сластями. Сласти, между прочим, готовил нам сам Хасан со знаменитого Багдадского рынка, тот самый Хасан, угощениями которого не брезговал сам Гарун ар-Рашид. Теперь я редко испытывал чувство голода. Тюремщикам приходилось применять силу, чтобы накормить меня сухим хлебом и напоить вонючей застоявшейся водой. Сперва я сопротивлялся. К чему мне хлеб и вода, если я, стоит только мне захотеть, могу полакомиться любыми яствами? А потом Саид посоветовал мне не противиться надсмотрщикам. «Считай, что это лекарство, мой мальчик, — сказал он. — Ешь, что они дают, а потом, чтобы помочь избавиться от мерзкого послевкусия, я поднесу тебе свежего инжира и чашу шербета».

А какие научные и философские диспуты мы устраивали! Саид зачитывал мне выдержки из своего труда, который наконец смог закончить в своей новой обители. Он сказал, что дело сразу пошло как по маслу, поскольку теперь всякий раз, когда он сталкивался с какой-нибудь сложностью, он мог обратиться за помощью непосредственно к ар-Рази или Ибн Сине. Иногда он приводил их вместе с собой, равно как и Птолемея, Аристотеля, Диоскорида, Галена и еще многих других. Однажды меня посетил сам Гермес Трисмегист, который показал мне способ изготовления философского камня, оказавшийся более простым, чем тот, что открыл я.

Иногда в мою камеру набивалось столько философов, что я не понимал, как тюремщикам удается протолкнуться через эту гомонящую толпу.

Один раз я попал в крайне неловкое положение. Отец с пророком Илией явились навестить меня именно в тот момент, когда Птолемей и аль-Фергани заканчивали спор о скорости вращения небесных сфер. Птолемей был категорически не согласен с некоторыми теориями персидских и арабских астрономов, и оба ученых мужа в процессе диспута исчертили звездными картами все стены моей камеры. Пророк Илия счел их беседы богомерзкой ересью и принялся размахивать посохом. Драки удалось избежать лишь благодаря нашему с Саидом красноречию. С каким же трудом нам удалось помирить спорщиков! Перед тем как уйти, отец с нежностью на меня посмотрел, погладил по ногам и прошептал: «Как же я горжусь тобой, Самуил! Как же я тобой горжусь! Ты стал тем, о ком я всегда мечтал».

Я был рад это услышать, поскольку чувствовал себя виноватым перед отцом за то, что бросил его в старости. Еще я был признателен Саиду за то, что он как-то раз привел с собой Салима. Визирь сказал, что я оправдал его ожидания и в столь непростое время был вместе с его сыном. «Я знал, что могу положиться на тебя, Самуил, — промолвил он. — Настанет время, и Азиз поймет, что ты действовал во благо, и тогда он придет за тобой».

Наступило счастливое время. Дни и ночи я проводил в блистательной компании самых выдающихся мыслителей. Беседы с ними были настоящим пиром для моего ума. Конечно же, расстраивало то, что я был прикован к стене и потому не мог записывать новые теории, приходившие мне на ум каждый день. Впрочем, по крайней мере, меня больше не тревожили физические страдания.

Однажды Саид не пришел. Я скучал. Ко мне стала возвращаться боль. Ныли мышцы, в местах укусов насекомых жгло и чесалось. Минул еще один день. Саид так и не показывался. Тут я уже встревожился. Вкус хлеба и воды показался мне особенно омерзительным, потому что я не мог от него избавиться, хлебнув шербета. На третий день я стал орать и греметь цепями.

— Боюсь, теперь твое одиночество буду скрашивать лишь я, — виновато произнес кто-то.

Голос показался мне знакомым. Я поднял голову и увидел перед собой Ису, одетого в скромный черный халат. Он с озабоченным видом смотрел на меня и смущенно улыбался.

— Это вы? Но… но как вы здесь очутились? Вас же отправили лечить солдат!

— Отправили, — вздохнул он. — Мне пришлось воевать в армии принца Азиза. Они решили, что лекари им без надобности — ну, во всяком случае, лекари-христиане. Я стал пехотинцем. Думаю, воин из меня получился никудышный. Я никак не мог забыть о клятве Гиппократа. Была большая битва у стен одного города, — он пожал плечами. — И вот я здесь.

— Получается, вас тоже нет в живых?

Не ответив на этот вопрос, Иса подошел ко мне поближе, осмотрел с ног до головы и ласковым голосом произнес:

— Какие у тебя ужасные язвы и раны, Самуил. Должно быть, тебе очень больно. Как бы мне хотелось облегчить твои муки, но, увы, я не властен это сделать.

— Не властны?

— Нет, не властен, — с сожалением ответил он. — Я здесь лишь для того, чтобы вернуть тебе рассудок.

— Я и так в здравом уме. — Слова Исы возмутили меня до глубины души.

— Не совсем, — мягко произнес он. — Однако ты сам меня позвал. И это очень обнадеживающий признак.

— Не звал я вас, — замотал я головой. — Если Саид решил подшутить надо мной подобным образом, ступайте и передайте ему, что его шутка мне не понравилась.

— Я не могу, а вот ты можешь, вызвав его образ силой своего воображения, только, мне кажется, ты больше не хочешь этого делать.

— К чему вы клоните? Хотите сказать, что Саид — плод моих фантазий?

— А ты как думаешь, Самуил?

— Мне знаком этот тон, Иса. Подобным образом вы разговариваете со своими пациентами. С душевнобольными!

— Получается, ты считаешь себя душевнобольным? — улыбнулся Иса.

— Ладно, — кивнул я, — хотите поиграть со мной? Пожалуйста. Давайте призовем на помощь логику и посмотрим по сторонам.

— Не имею ничего против.

— В таком случае извольте взглянуть на эту стену, — ехидно произнес я. — Видите, она вся исчерчена астрономическими картами и формулами. Откуда, по-вашему, они здесь взялись? Чья это работа? Тюремщиков, что ли? Нет, это почерк Саида. Он сделал эти расчеты всего четыре дня назад. А теперь попробуйте убедить меня, что все это плод моего воображения.

— Боюсь, Самуил, я вряд ли смогу что-нибудь разглядеть на этих стенах. Я и самих-то стен не вижу. Здесь кромешная тьма. Думаю, ты их тоже не можешь видеть.

— Но вас же я вижу, — возразил я.

— Каким образом? Человеческий глаз видит объекты благодаря внешнему источнику света. И где же этот источник? Мы в темнице, в недрах горы под дворцом. Тут нет света. Да, конечно, ты лицезришь меня, в противном случае наш разговор вряд ли бы состоялся, однако не логично ли предположить, что ты видишь меня внутренним взором? Я говорю о воображении, источнике грез. Таким образом, из этого можно сделать вывод, что и я, и Саид являемся порождениями твоего разума. Ты согласен?

— Но с чего мне фантазировать? Я философ, я ученый — меня интересует лишь то, что существует на самом деле.

— Позволь напомнить тебе твои собственные слова, — прищурился Иса. — Мы как-то беседовали с тобой о природе безумия, и ты сказал, что при некоторых обстоятельствах в сумасшествии есть рациональное зерно. Если реальность становится невыносимой, вполне естественно, что разум пытается найти себе прибежище в ином мире — выдуманном. Так?

— Вот вы и попались! — торжествующе произнес я. — Не сходятся у вас концы с концами! Согласен, жизнь в тюрьме невыносима. Вполне допускаю, что здравомыслящий человек попытается укрыться от этого кошмара в мире иллюзий. Допустим, именно это и произошло со мной. Поскольку мое положение не изменилось и я до сих пор в тюрьме, зачем мне понадобилось придумывать вас? Чтобы вы вернули меня в реальный мир, полный боли и страдания? Зачем мне это нужно? Не лучше ли в моем положении оставаться умалишенным?

— Я здесь лишь потому, что ты сам этого хочешь, Самуил, — пожал плечами Иса. — Стоит тебе пожелать, и я исчезну. Так мне уйти?

Мне страшно захотелось увидеть Саида. Я истосковался по его обществу, что ободряло и обнадеживало меня. А как я мечтал снова полакомиться сластями Хасана! Присутствие лекаря Исы вселяло в меня тревогу. Вот бы избавиться от него! Стоило мне об этом подумать, как я увидел, что дальнем углу камеры сгущается фигура Саида. Под мышкой он держал свернутый в рулон ковер, а в другой руке сжимал накрытую тканью плетеную корзину со снедью. Вместе с этим лекарь Иса начал таять, растворяясь в воздухе, и вскоре от него остались лишь печальные глаза и грустная улыбка.

Тут я заметил, что за спиной Саида маячит еще один силуэт дородного мужчины, с неопрятной бородой, одетого в греческую тогу. С восторгом я понял, что это, должно быть, Сократ, который ни разу не навещал меня, несмотря на то что я все время упрашивал Саида познакомить меня с ним.

— Ну вот видишь, Самуил, снова собирается прекрасная компания, — услышал я голос лекаря Исы. — Поздоровайся с ними, и до конца своих дней ты будешь жить счастливо. Я же не могу предложить тебя счастья. Мне лишь под силу вернуть тебя в реальный мир, вырвав из мира грез. Решай быстрее, чего ты хочешь. Если я сейчас уйду, то больше ты до меня не докричишься.

Неожиданно меня затрясло от ужаса.

— Нет, не уходи, — пролепетал я, — не уходи… Молю тебя… Останься…

Сократ пропал. Начал таять Саид. Перед тем как исчезнуть окончательно, он доброжелательно мне улыбнулся и кивнул — совсем как в моей юности, когда я во время занятий правильно отвечал на его вопрос.

Меня снова окутала кромешная тьма. Я услышал шорох крысиных лап. В ноздри ударила вонь. Живот сводило от голода, а руки ныли от укусов насекомых. Звякнув цепями, я понурил голову и заплакал.

— Неужели это было так сложно? — раздался голос Исы в моей голове.

— Да, — всхлипнул я, — очень.

— Считаешь, что ты поступил правильно?

— Да, — сморгнув слезу, ответил я, — но я буду по нему тосковать.

Так ко мне начал возвращаться рассудок, который я потерял, не в силах вынести потерю друга и учителя. Процесс оказался долгим, и я еще неоднократно погружался в сладкий мир иллюзий, но всякий раз лекарь Иса или, точнее, тот уголок моего сознания, что порождал его, приходил ко мне на помощь.

Как Иса появился, так он и покинул меня — тихо и без лишнего шума.

— Мне пора, Самуил, — сказал он как-то раз по прошествии нескольких месяцев. — К тебе вернулся рассудок. У тебя удивительная воля к жизни. Именно поэтому ты все еще жив. Я же больше ничем не могу тебе помочь. Дальше тебе придется обходиться без меня.

— Но если тебя породил мой разум, значит, ты снова сможешь прийти ко мне на помощь?

— Человеку в здравом уме привидения не являются.

— Но ты же говорил, что ты плод моего воображения, а не привидение, — возразил я.

Он одарил меня странной грустной улыбкой, помахал рукой и пропал.

Больше я никогда его не видел. Не довелось мне повидаться с лекарем Исой и во плоти. Как я потом узнал, он погиб в битве при Аледо. Как раз когда это случилось, его призрак впервые навестил меня в тюрьме. Я так и не смог найти правдоподобного объяснения произошедшему.

Всего через несколько часов после того, как воображаемый лекарь объявил, что разум полностью вернулся ко мне, в коридоре послышались голоса. Дверь моей камеры с лязгом распахнулась, и когда мои глаза привыкли к свету факелов, я узнал Джанифу, которая с разрешения эмира пришла, чтобы освободить меня.

Как это все получилось? Не знаю. Простое совпадение? Не думаю. Как ни пытался, я не смог найти ответы на эти вопросы.

Глава 2

В которой я рассказываю о затруднительном положении, в котором очутился принц, и о том, как эмир устроил прощальное торжество.

Меня закутали в одеяло и покормили жидкой кашицей с кусочками курицы. Когда выяснилось, что я с трудом, но все же могу стоять на трясущихся ногах, меня отвели в гарем. Там уже ждал огромный бассейн, наполненный по приказу Джанифы горячей водой. Увидев, в сколь ужасном состоянии я нахожусь, наложницы эмира разрыдались от жалости. На этот раз, когда я опустился в бассейн, никто не смеялся. Возможно, я вызывал у них отвращение, и все же девушки, всегда относившиеся ко мне с нежностью и добротой, аккуратно меня вымыли.

Когда из моих язв извлекли всех личинок, грязь смыли, а воду спустили, две красавицы сбрили волосы на моей голове и всем теле, а три другие перевязали раны, умастили притираниями ссадины и с ног до головы осыпали тальком. Потом, когда я облачился в новую одежду, Джанифа проводила меня в покои эмира, где уже ждал Абу.

— Мой бедный милый Иосиф! — воскликнул он. Ковыляя, эмир подошел ко мне и заключил в объятия.

Меня удивило, как сильно он постарел. Не ускользнуло от моего внимания и то, что обе его ноги были перебинтованы. По всей видимости, в мое отсутствие Абу никто не отворял кровь и у него разыгралась подагра.

— Как же мне тебя не хватало, — продолжил эмир, — ты даже представить не можешь, сколько лекарей я сменил после того, как ты оставил нас. Ни один из них и в подметки тебе не годится. Ни один! Как же я рад, что ты вернулся.

— Вообще-то, все это время я был рядом, — ответил я, ткнув пальцем в пол, покрытый сверкающей бело-голубой плиткой. Где-то под ним, в подвалах, находилась тюрьма.

— Это верно. — Глаза Абу расширились, а пухлые губы задрожали от волнения. — Произошло ужасное недоразумение. Чудовищное. Стоит мне подумать о том, скольким мы тебе обязаны… — Эмир с виноватым видом скомкал фразу, пробубнив что-то невнятное.

— Я все рассказала эмиру, Самуил, и он очень тебе признателен, — вступила в разговор Джанифа. — То, что мы пытались сделать, было во благо страны. Теперь это понимает даже Азиз.

— Азиз? — недоверчиво переспросил я. Когда меня выпустили, я решил, что его, верно, сняли с должности. — Так он все еще визирь?

— Еще бы! Он наш спаситель, — отозвалась Джанифа. — На прошлой неделе Азиз вернулся с войны. С помощью своих солдат он сместил мерзавцев, которые распоряжались здесь всем в его отсутствие. Главных негодяев казнил, а остальных бросил в тюрьму. Как мы выяснили на своей шкуре, Ефрем был не самым худшим из них. Твари, которых этот змей уговорил Азиза назначить на высокие должности, оказались еще хуже, чем их благодетель. Азиз уехал на войну, Ефрема не было в живых… Вот они и стали грабить страну. Не суди моего брата строго. Он был, по сути дела, пленником этих зловредных крючкотворов, которые заставляли его подписывать законы один другого ужаснее. Ты просто не представляешь, какой тут творился кошмар, пока ты сидел в темнице. Я, как и ты, была заключена под стражу, но до меня доходили рассказы о совершенно немыслимых вещах. Вымогательства, грабежи… Причем страдали не только христиане, но и иудеи, и мусульмане. Когда верховный факих попытался им воспротивиться, они посадили под замок и его. Уважаемых женщин похищали и подвергали чудовищным унижениям, пока их мужья не выплачивали выкуп. А налоги! Их подняли так, что у простого народа едва хватало денег на еду. И никто ничего не мог сделать. Город был в руках тайной службы сыска, которую организовал Ефрем. Она грабила и убивала кого вздумается. Ах, Самуил, ты даже представить не можешь, что тут творилось!

Я в изумлении уставился на нее. Что она хотела сказать? Я должен быть признателен за то, что меня избавили от всех этих испытаний, продержав два года в темнице на цепи?

— Одним словом, Азиз навел порядок, — бодрым голосом продолжила она. — Он избавил нас от этих кровопийц и выпустил на свободу всех, кого они ввергли в узилища, в том числе и христиан. И знаешь, Самуил, у жителей Мишката снова появилась надежда. Раны затягиваются. Азиз объявил, что те из христиан, кто хочет покинуть пределы эмирата, могут это сделать беспрепятственно. Сам понимаешь, они пострадали больше других, многие озлобились и уехали, но есть и те, кто остался. И это добрый знак — знак того, что Мишкат, возможно, когда-нибудь станет таким, как прежде. Ну, разве ты не рад, Самуил? Мы ведь за это и боролись. Получается, мы добились своего.

— Как повезло Азизу! Сколько же у него козлов отпущения, на которых он может свалить вину за беды, причина которых в первую очередь его же собственная глупость.

— Ну, будет тебе, Иосиф, — с укором проворчал эмир, — ты, конечно, тоже пострадал, но можно проявить хотя бы чуточку снисходительности. Мой внучатый племянник был юн и неопытен… А какой негодяй ходил у него в советниках! Сейчас он стал совсем другим, он исправил допущенные ошибки. Как-никак он издал указ, в котором объявил о прощении и освобождении всех…

— При всем уважении, о великий эмир, перемены, произошедшие с Азизом, не воскресят ни Саида, ни других жертв.

Мне было плевать, что мои слова звучат оскорбительно. Я слишком разозлился. По всей видимости, рассудок ко мне вернулся, но я не был готов вдруг взять и забыть обо всем случившемся.

— Госпожа Джанифа, если вы помните, мы боролись и за то, чтобы спасти вашу внучатую племянницу от чудовищного брака. Хотите сказать, Азизу под силу своим указом выпустить и ее из проклятого гарема в Маракеше, или где там еще Айше суждено прозябать до конца своих дней?

При упоминании Айши эмир с сестрой переглянулись. В их взглядах читались испуг, страх и скорбь, а главное — чувство вины. У меня екнуло сердце.

— Где Айша? — отрывисто произнес я.

— Ох, Самуил, — простонала Джанифа, а эмир отвел взгляд. Внутри меня все похолодело, и этот холод был студеней, чем тот, что мучил в тюремной камере.

— Она покончила с собой, — проговорил я, чувствуя, как силы оставляют меня.

Джанифа заплакала, подтверждая то, что я и так уже прочел в их глазах. Айши не было в живых.

— Брак с этим ублюдком из пустыни не состоялся, — буркнул эмир. — По крайней мере, она оказалась избавлена от этой мерзости.

Мне было нечего им сказать. Радость, которая переполняла меня от осознания того, что я на свободе, исчезла без следа. Медленно, едва переставляя ноги от слабости, я двинулся к двери.

— Иосиф, ты куда? Ты на аудиенции! Ты не можешь вот так просто взять и уйти! Я эмир! И ты мне нужен! Ты мой врач!

— Меня зовут Самуил, — повернувшись, ответил я. — И меня так звали всегда. Я иду туда, где нужна моя помощь. К единственным невинным душам, оставшимся в Мишкате, — к сумасшедшим в больнице, которых, скорее всего, никто не лечил с тех пор, как ваш внучатый племянник лишил их лекаря. Это еще одно его преступление, которое не исправишь указом. Прошу меня простить.

— Самуил, ну хоть с Азизом поговори! — вскричала Джанифа. — Он сможет все объяснить. Он хочет с тобой повидаться и попросить прощения.

— Он визирь, — пожал плечами я. — Если я ему нужен, пусть пошлет в больницу солдат и арестует меня.

С этими словами я вышел.

Шатаясь и еле переставляя ноги, я спустился с холма, на котором стоял дворец. По дороге до дома моей матери мне несколько раз приходилось останавливаться и отдыхать. Дом оказался заколоченным. Я повалился на землю прямо у порога. Меня приметила наша соседка. Она-то и сжалилась надо мной — позвала к себе, накормила и уложила спать. На следующее утро я узнал от нее, что моей матушки больше нет в живых. Со слов соседки, мама на протяжении многих месяцев пыталась выяснить, что со мной. В конце концов ей удалось узнать от двоюродной сестры одного из тюремщиков, что я сижу в темнице в дворцовых подвалах. Она попыталась передать мне еду, но ее прогнали. Когда она попробовала это сделать еще раз, ее побили. Несмотря на это, каждый день она собирала корзинку со снедью и спешила ко дворцу, где стояла у ворот, кланяясь каждому входившему и выходившему чинуше. Она стала объектом насмешек. Иногда ее награждали тумаком, иногда кидали монетку. А матушка все умоляла дозволить ей повидаться со мной. Одним зимним утром ее нашли бездыханной под усыпанным снегом терновым кустом. Моя бедная мама замерзла насмерть. Слугам из дворца поручили сбросить ее тело в мусорную яму за стенами города. Так обычно поступали с трупами нищих и бродяг, которые потом глодали бездомные собаки. К счастью, среди слуг оказался иудей, узнавший мою маму. Он рассказал обо всем нашему раввину Моисею, который организовал достойные похороны. Мама упокоилась рядом с моим отцом на еврейском кладбище.

Выяснив, у кого ключи от дома, я отпер его и зашел внутрь. Целыми днями я сидел то на кухне, где обычно проводила время мама, то в библиотеке отца, то на ступеньках, что вели в бывший свинарник в подвале. Я разглядывал покрытые пылью и паутиной реторты и думал. Как же я злился на лекаря Ису! Мне так хотелось, чтобы мои родители навестили меня. Тогда бы я упал перед ними на колени и стал молить о прощении. Однако они так и не пришли.

Добросердечная соседка кормила меня и дальше. По прошествии некоторого времени я почувствовал, что набрался достаточно сил, и отправился в больницу. Лекари встретили меня настороженно, даже с опаской. Во-первых, на них произвел впечатление дорогой наряд, подаренный мне Джанифой, а во-вторых, они знали, что у меня есть влиятельные покровители во дворце. Мне не пришлось их ни о чем просить. Они тут же вернули мне мою прежнюю работу.

Азиз не стал присылать солдат, он пришел один.

Я как раз закончил ночной обход и направлялся из покоев для душевнобольных в трапезную. Пустынные коридоры были залиты серебристым лунным светом. Когда я проходил зал, где пациенты обычно дожидались приема, мне бросилась в глаза одинокая фигура на скамейке. Я замер. Несмотря на то, что человек был закутан в теплый плащ, а его лицо скрывал капюшон, сердце сразу же подсказало мне, кто это.

Человек встал и откинул капюшон. Я думал, принц нисколько не изменился и я увижу то же лицо, что не раз представало перед моим мысленным взором, когда я сидел в темнице, вызывая в душе то злобу, то ненависть и одновременно с этим, к моему стыду, нежность. Однако я едва узнал Азиза. Лоб избороздили морщины — следы переживаний и тревог, в уголках рта залегли впадинки, а в некогда черных как смоль волосах теперь местами серебрился снег седины. Даже коротенькая бородка, которую он отпустил, и та была с проседью. Глаза более не блестели. В них я увидел лишь усталость и озабоченность. Хотя Азиз и был моим ровесником, но он не выглядел на двадцать восемь. Казалось, что ему по меньшей мере сорок лет.

Если когда-то меня и можно было назвать привлекательным, то вся моя красота канула в небытие за то время, что я провел в узилище, куда меня вверг принц. Именно поэтому, наверное, я должен был испытать удовлетворение при виде того, что страдания и муки раскаяния оставили неизгладимый след на лице Азиза, отчего он стал так похож на меня. Передо мной стоял человек, виновный в смерти моей матери, Айши и Саида. Любовь не совместима со здравым смыслом. Несмотря на всю злость, что я испытывал к Азизу, мне все равно было его жалко. Хотелось его обнять и утешить. Лишь чудовищным усилием воли я удержал себя от того, чтобы броситься ему навстречу.

— Мы можем где-нибудь поговорить?

Вроде бы простой вопрос… Но голос принца звучал столь же певуче и мелодично, что и прежде, и, совсем как в былые времена, заставил мое сердце учащенно забиться. Проклиная себя за слабоволие, я показал рукой на пустой дворик за его спиной.

— Да, здесь нас вряд ли кто-нибудь услышит. Давай-ка тут погуляем. Ты не составишь мне компанию, Самуил?

Я долго ждал этого момента и заранее подготовил ответ: «Мне очень жаль, что тебя мучает чувство вины. Ничем тебе не могу помочь. Оставь меня в покое. Я сыт по горло дворцами и принцами». Однако вместо того, чтобы сказать все это Азизу, я лишь пожал плечами и ответил:

— Если хочешь.

Некоторое время мы ходили в молчании. Крыши и печные трубы отбрасывали тени на залитый светом луны двор. Первый вопрос Азиза меня удивил.

— Ты веришь в искупление грехов?

— Насколько мне известно, об этом написано в Коране, — отозвался я. — В случае искреннего раскаяния грешника Аллах являет ему милость и милосердие. Как, собственно, и Яхве. Вопрос лишь в том, способен ли человек на раскаяние.

— Я не прошу тебя о прощении, Самуил, — обеспокоенно взглянул на меня Азиз, — я его не заслуживаю и потому не жду. Я… я сейчас говорил не о себе. Ты помнишь… помнишь Сида? Помнишь, как он был уверен в том, что во время битвы Бог пребывает вместе с ним. Ты… ты как-то назвал это божественным безумием.

Я снова удивился. К чему Азиз затеял этот разговор?

— Если бы Сида привели ко мне на прием, я бы назвал его душевнобольным, страдающим расщеплением личности. Подозреваю, что его мучает патологический страх смерти, от которого он пытается избавиться, убеждая себя в собственной неуязвимости. А почему ты вдруг вспомнил о Сиде?

— Два последних года я воевал. И солдаты верили в то же, что и Сид: что с ними Бог. И эти солдаты были в здравом уме. Они были скучными, целеустремленными и прекрасно владели собой. Знаешь, когда норманны, которых мы взяли в плен в битве при Заллаке[77], шли на казнь, на их лицах было удовлетворение — совсем как у тех монахов, которых я отправил на костер. Они верили, что раз они сражаются на священной войне, то им прощаются все грехи и сразу после смерти их ждет рай.

— К чему ты ведешь? Хочешь сказать, что казнь жалких христианских монахов была оправданна, потому что потом ты столкнулся с этими крестоносцами-фанатиками?

— Нет. — Его лицо исказилось, словно от боли. — Я очень сожалею о содеянном в Мишкате. Мне следовало послушать тебя. Надо было объявить Иакова сумасшедшим. Да и остальных тоже. Я поторопился, наделал глупостей — все это на моей совести… Но я о другом. Я хочу сказать, что мусульмане, которые разгромили норманнов, ничем от них не отличались. Они поклонялись другому Богу, но были такими же фанатиками. Они так же сильно, как и норманны, хотели вести священную войну и также пребывали в уверенности, что если падут в бою, сражаясь с неверными, то станут муджахидин[78] непременно попадут в рай. Да, они были нудными и скучными, но при этом несомненно в здравом уме.

— Ты говоришь об альморавидах? Они же сражались на вашей стороне?

— Да, я прошел с ними две кампании. В бою они смертельно опасны. Никогда ничего подобного не видел. В битве при Заллаке альморавиды в синих бурнусах и тюрбанах, выставив копья, пошли с молитвой на врага без доспехов. Позади них на осликах ехали мальчики и, задавая ритм, били в барабаны. Альморавиды держали железный строй, у них невероятно сильная дисциплина. Они сметали все на своем пути. Думаю, альморавиды искренне верили в то, что на их стороне Божественная сила, делающая их непобедимыми. Первые ряды почти полностью полегли от христианских стрел. Те, что шли сзади, просто подобрали оброненные копья убитых товарищей, переступили через их трупы, даже на них не посмотрев, и пошли дальше, ни на мгновение не прервав молитвы. Конница христиан налетала на них и откатывалась назад. Альморавиды спокойно вонзали в лошадей копья, а рыцарей, что падали на землю, приканчивали задние ряды, вооруженные дротиками. Когда мы с Сидом пошли в атаку, все было иначе: сорвались вскачь и пошли рубить да колоть — где наша не пропадала… А эти… Альморавиды убивали быстро и при этом как-то равнодушно. Убивали и неспешно продвигались вперед… Они даже на людей толком не походили.

— Я все равно не понимаю, к чему ты клонишь. Тебя послушать, так союзник у вас был вроде бы сильный. Христиан вы разбили. Разве это плохо для Андалусии? Для джихада, что ты ведешь?

Судя по лицу Азиза, мой вопрос его сильно озадачил.

— Я… я не знаю, Самуил. Да, конечно, мы были союзниками, да и цель мы вроде преследовали одну и ту же — дать отпор Альфонсо, угрожающему исламу. Однако Юсуф повел себя очень странно. Он перебил христиан на поле боя, а остальным дал уйти. Он мог уничтожить Альфонсо со всем его войском. Мы собрали армию больше, чем когда-то аль-Мансур[79]. Кто только не прислал свои полки — и Мишкат, и Севилья, и Гранада, и Бадахос. Но Юсуф никак не использовал нас в бою. Я думал сначала, что он решил придержать конницу, чтобы пустить ее в погоню после того, как альморавиды сломают хребет христианскому войску. Однако как только враги побежали и мы были готовы пуститься им вслед, от Юсуфа прибыли гонцы. Они сказали, чтобы мы спешились и вместе с Юсуфом вознесли благодарственную молитву Аллаху за дарованную нам победу. И наши воины, которые ни разу за день не обнажили мечи, слезли с лошадей и присоединились к африканцам, молившимся среди лежащих на поле боя трупов.

— То есть ты хочешь сказать, что ни одна из андалусских армий не принимала участия в битве?

— Нет, Самуил. Такое впечатление, что Юсуф желал показать нам силу своего войска. Ему куда как больше хотелось запугать нас, чем христиан, — Азиз покачал головой, будто отгоняя тягостные воспоминания. — Властитель Севильи аль-Мутамид не стал слушаться Юсуфа. Вопреки его приказу он пустился в погоню с двумя тысячами конников. Он гнал христиан до самой реки, но к тому моменту Альфонсо уже успел выставить заслон. Если бы мы все поскакали с аль-Мутамидом, то смели бы христианский отряд и взяли Толедо, а так… У аль-Мутамида не хватило сил. Вернувшись в лагерь, в знак своего презрения к Юсуфу он свалил у его шатра гору отрубленных голов христиан. На следующий день аль-Мутамид увел свои полки обратно в Севилью. Он оказался первым, кто разочаровался в Юсуфе. Ну а Юсуф приказал, чтобы вся армия снова собралась на молитву. На этот раз он просил Аллаха, чтобы Тот обрушил свой гнев на голову аль-Мутамида за трусость и нечестивость.

— То есть тебе не дозволяли вступать в бой? Как тебя тогда угораздило потерять столько человек?

Бессмысленность всего того, о чем поведал Азиз, снова пробудила гнев, который мне довелось недавно испытать. Когда я пришел в лечебницу, то обнаружил в приемном покое бесчисленное множество солдат, которых Азиз привез с собой в обозе с войны. Все они были жутко изранены и покалечены. На мгновение мне показалось, что я попал в мертвецкую. По словам несчастных, им еще повезло. Две трети тех, кто два года назад отправился сражаться за Андалусию, так и не вернулись домой.

— Ты знаешь, как сделать мне больно, — тихо ответил Азиз. — Каждый наш воин, павший в битве — незаживающая рана в моем сердце. Юсуф не желал делиться с нами славой побед в решительных сражениях, но не имел ничего против того, чтобы андалусцы тоже гибли на войне, особенно когда это было ему на руку. После битвы при Заллаке мы попытались захватить Аледо на южных рубежах владений Альфонсо. Он укрепил город, прекрасно понимая, что нам потребуется взять его в ходе наступления на Толедо. Юсуф и его воины из пустыни то ли не знали, как правильно вести осаду, то ли считали для себя унизительным возиться с подкопами, баллистами, катапультами и строительством осадных башен. Это, видите ли, не вписывалось в их представления о священной войне! Осада — это в первую очередь тщательное планирование и тяжкая работа, а Юсуф предпочитал сражаться в поле: нестись в бой с именем Аллаха на устах. Так что осаду он поручил нам и гренадцам. Там, под Аледо, я и оставил половину своего войска. Они погибли глупо, напрасно — под стенами этого проклятого кастильского города, который мы пытались взять целый год, черт его раздери!

Взгляд Азиза был обращен куда-то внутрь. Принц словно разговаривал не со мной, а с самим собой.

— Ты не знаешь, что такое осада. Она отвратительна, безобразна, уродлива. Грязь, скука, эпидемии. При этом враг близко, он может пустить стрелу, может вылить со стены расплавленный свинец, устроить вылазку. А схватки под землей! Мы роем подкопы, враг тоже роет — навстречу нам. Если бы Юсуф нам помог, возможно, все сложилось бы иначе, однако он не стал этого делать. Он разбил лагерь на вершине одного из близлежащих холмов и каждый день слал нам своих сыновей с наказом передать, что мы топчемся на месте и потому Аллах нами недоволен. Наконец нам улыбнулась удача. Мои солдаты прорыли большой тоннель, потом мы подожги деревянную крепь. Обрушился целый участок стены. Казалось, победа близка! От альморавидов требовалось только пойти на штурм сквозь брешь. Думаешь, Юсуф отдал приказ к наступлению? Как бы не так. Он решил, что знаки, ниспосланные ему в то утро Аллахом, предрекают поражение, и потому все его войско сидело по шатрам. Христиане устроили вылазку, и пока мои отважные солдаты гибли, альморавиды постились и молились! К полудню христиане уже заделали брешь, и все надо было начинать сначала.

Сжав кулаки, он замолчал, тяжело дыша. Когда принц продолжил, я буквально физически ощущал переполнявший его гнев.

— Через полгода после этого Юсуф снял осаду. Аллах открыл ему, что андалусские эмиры недостаточно благочестивы и потому воевать дальше нет смысла. На следующий день он приказал нам отправляться на юг. Это меня окончательно отрезвило, и я решил вернуться домой с теми, кто смог уцелеть. Насколько мне известно, Юсуф вернулся в Африку, но армию оставил здесь — под командованием своих сыновей. Они сейчас в Альхесирасе, там теперь их вотчина. Альморавиды пристально наблюдают за границей с Севильей. Судя по всему, они считают, что аль-Мутамид опаснее христиан. Видишь, до чего мы докатились.

Меня возмутило, что Азиз по какой-то неведомой причине выбрал меня в исповедники.

— Ты так хотел стать другом Юсуфу, сделаться незаменимым союзником альморавидов… Что, не получилось?

— Ты о чем? — Азиз недоуменно уставился на меня. — А-а-а-а… вспомнил. Ты же был рядом с нами, когда Ефрем посоветовал мне воспользоваться столь удачной возможностью. Он вроде именно так сказал, да? Ты решил уязвить меня? Ну что ж, правильно делаешь. Я был наивен. А что, другие чем-то лучше? Мы все считали, что в лице Юсуфа обрели благородного героя, который защитит Андалусию. Так думал и аль-Мутамид, и Абдулла, и другие эмиры, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Альморавиды совсем на нас не похожи. Они чужие. Да, они правоверные мусульмане и при этом весьма благочестивые. Постоянно цитируют Коран. Они бы пришлись по душе верховному факиху. И молитвенные коврики они расстилают столь же ловко, как владеют оружием. Но их Бог… Он какой-то другой… Они называют Его так же, как и мы, выполняют такие же, как мы, обряды и ритуалы, и все же… Их Всевышний — совсем не тот милостивый и милосердный Аллах, которому я поклонялся всю свою жизнь. И уж тем более Он не похож на твоего Бога-Перводвигателя. Их Аллах — суровый, безжалостный, не способный на прощение Бог войны, Бог ревнивый и нетерпимый, требующий самоотречения, повиновения и жертв.

Азиз помолчал, собираясь с мыслями, а потом продолжил:

— Два года мы сражались с ними бок о бок. Братались ли они с нашими солдатами? Ни разу! С альморавидами невозможно разговаривать. Лица у них замотаны, и видишь только глаза: они смотрят на тебя сурово, оценивающе — словно ты явился в лавку к ростовщику и он прикидывает, что у тебя за душой. Они нас презирают, ненавидят и даже не считают нужным этого скрывать. Юсуф ни в грош не ставит наших эмиров. И это не только потому, что мы пьем вино, любим поэзию, слушаем музыку. Альморавиды считают, что мы слабы и когда-нибудь станем их добычей. Все эти два года я чувствовал себя мышью, которая явилась на прием к коту и теперь трепещет, разглядывая его когти.

— Возможно, король Альфонсо испытывает схожие ощущения, когда ему приходится иметь дело с крестоносцами и церковниками, которых он призвал на помощь. Я говорю о людях вроде Элдрика, — сказал я.

— Не думаю, — покачал головой Азиз. — Альфонсо их просто использует. Он умнее нас, а его положение в своем государстве крепче нашего. Странное дело, но порой мне кажется, что он ближе нам, чем альморавиды. Он андалусец, он часть нашего мира. Ты знаешь, я даже начал его уважать. Да, он наш враг, но он понимает нас, мыслит как мы. Я слышал, что он весьма пристойно обращается с мусульманами Толедо. Не препятствует им молиться в мечетях. Украшает церкви в нашем стиле. Он даже открыл академии, чтобы приобщить своих подданных к нашим знаниям. Альморавиды совсем другие. У них нет культуры, лишь голый фанатизм. Они меня пугают. Юсуф затеял с нами игру, но я не понимаю, чего он хочет. Мне страшно, Самуил, страшно за Мишкат.

Повисло долгое молчание. И тут я не сдержался. Да разве мне это было по силам? Рвавшиеся наружу слова наконец слетели с моих губ:

— И ради этого Юсуфа ты пожертвовал Айшой! Чтоб тебя черт побрал, Азиз. Гори в аду.

Лицо Азиза окаменело. Он сделал три шага вперед, остановился и, не поворачиваясь ко мне, глухим голосом произнес:

— Я же сказал, что не жду от тебя прощения. Мои преступления, мне и расплачиваться за них. Я не желаю говорить об Айше.

— А о Саиде? А о Паладоне? — Слезы брызнули из моих глаз. — Ты ведь их тоже погубил!

Азиз повернулся ко мне и ледяным тоном произнес:

— Паладон жив, хотя лучше бы он и вправду погиб. Он сбежал, хотя я не знаю, каким образом ему это удалось. Отгадай, где он в итоге объявился? При дворе герцога Санчо! Помнишь того юношу, который приезжал сюда, в Мишкат, вместе с христианским посольством? После того как его отец погиб в битве при Заллаке, Санчо упросил Альфонсо выделить ему феод в южной части королевства, чтобы воевать с мусульманами. Паладон теперь с ним у рубежей Мишката, замышляет месть. Если хочешь, проклинай меня за Саида! Проклинай меня за Айшу! Но не смей упрекать меня за Паладона. Он отрекся от ислама. Он вероотступник. Более того, теперь он еще и крестоносец. Он присоединился к франкским наемникам Санчо. Знаешь, в чем сейчас одна из главных моих бед? Мои соглядатаи доносят, что Санчо назначил его своим советником и прислушивается к тому, что Паладон говорит, — принц ударил кулаком по ладони — в точности так же, как это делал Паладон, когда его переполняли чувства. — Запомни, Самуил, я никогда его не прощу. Никогда. Теперь он мой заклятый враг. Знаешь, что он натворил? Он обесчестил мою сестру. Когда — понятия не имею, она отказалась раскрыть мне эту тайну. Айша выставила меня на посмешище перед всей Андалусией, когда я предложил Юсуфу сочетаться с ней браком. Юсуф отправил знахарку осмотреть мою сестру, а на следующий день на званом пире перед всеми андалусскими эмирами Юсуф с предельной вежливостью поднял тост в мою честь. Когда мы опорожнили кубки с этим мерзким верблюжьим молоком — ничего другого альморавиды не пьют, — Юсуф поблагодарил меня за щедрость, после чего отказался взять мою сестру в жены, поскольку у них, мол, в Африке, невеста эмира непременно должна быть девственницей. Представляешь, какой поднялся хохот? Когда же после этого унижения я направился к Айше и призвал ее к ответу, она мне тоже рассмеялась в лицо. Сказала, что уже не первый год любовница Паладона! — Принц содрогнулся и закрыл руками лицо.

«Ах, Айша! — подумал я. — Неужели тебе до такой степени опостылела жизнь?!» С ужасом я понял, что моя прежняя догадка о судьбе несчастной была не совсем верной. Да, можно сказать, что она покончила с собой, но при этом Айша не стала сама накладывать на себя руки. Вместо этого она стала насмехаться над братом, намеренно довела его до неистовства, и он воспользовался правом, дарованным ему шариатом. Она осрамила его перед всеми, а он смыл с себя позор. Абу убил брата, Салим — отца, а Азиз… Азиз… Я рухнул на колени.

— Чудовище! Да как у тебя поднялась рука? Как ты мог?..

Азиз устремил на меня взгляд. Он словно хотел сказать что-то, но потом передумал. Немного помолчав, он прошептал:

— Повторю тебе еще раз. Я не желаю о ней говорить. Что сделано, то сделано. — Он снова принялся мерить шагами двор. Неожиданно он опустился передо мной на одно колено и посмотрел прямо в глаза. — Самуил, я знаю, что былую дружбу не вернешь, и не смею ничего от тебя требовать, однако прошу, вернись во дворец. По крайней мере, подумай о моем предложении. Эмир скучает по своему Иосифу. Джанифа тебя любит и тоскует по тебе. Ну а я… мне нужен твой совет. Ты единственный человек, в честности которого я не сомневаюсь, и… Если ты меня ненавидишь, так даже лучше. Я буду уверен в том, что ты не станешь мне льстить.

Он подался вперед, быстро поцеловал меня и поспешил прочь, накинув на голову капюшон.

А я остался в залитом лунном свете дворе, мечтая о мраке, который скрыл бы ото всех мою печаль.

Через некоторое время я сдался. Разлука с Азизом была для меня невыносима. Как же я презирал себя за слабоволие! Увы, я ничего не мог с собой поделать. Я не простил его — нет-нет, однако я все еще любил его. Кроме того, несмотря на те жестокости, что сотворил Азиз, он оставался единственным напоминанием о Братстве Талантов и рае, в котором прошло мое детство и отрочество.

Поначалу меня терзала мысль о том, что я бросил своих душевнобольных пациентов, но они остались в надежных руках. Я поручил их заботе лекаря Али, весьма одаренного врачевателя, который некогда был помощником Исы. После того как я вернулся в больницу, Али стал моей правой рукой. Мы договорились, что я время от времени буду навещать его и обучать тому, что знаю сам. Надо сказать, что в больнице я не был желанным гостем. Да, Азиз объявил о снятии обвинений со всех пострадавших в ходе былых преследований, а власти непрестанно твердили, что всем нам следует жить в мире и дружбе. И все же многие из врачей не забыли, что я водил дружбу с Исой, и ненавидели меня, помня о том зле, которое они ему причинили. Я знал, что стоит мне уйти из больницы, и они вздохнут с облегчением.

Через три недели после разговора с Азизом я, словно презренный раб, поднялся по крутой тропе ко дворцу. С собой я взял маленький сундучок, в котором лежал весь мой нехитрый скарб.

Эмир встретил меня настороженно, но как только понял, что я не собираюсь сводить с ним счеты, тут же растаял. Он пытался явить мне свою щедрость: предложил сперва бриллиант, потом поместье, затем германского юношу и, наконец, должность королевского птичника, на которой ровным счетом ничего не надо было делать. Все эти подарки я отверг, сказав, что мне хватит жалованья, которое платили прежде. Мои слова окончательно развеяли подозрения эмира, и он, рассыпаясь в благодарностях, отвел меня в свои покои, где я выпустил ему столько крови, что она полилась через край чаши. Массаж я ему не делал, мне это было больше не под силу. Руки у меня ослабели, а пальцы утратили чувствительность. Говорят, это случается с теми, кто долго висит на цепях, будучи закованным в кандалы. Впрочем, эмир был вполне доволен и тем массажем, что ему делал Али. При этом, по его настоянию, мне все равно приходилось стоять рядом и смотреть за тем, чтобы Али все делал правильно. Теперь эмир тщательно следил за речью и больше не называл меня Иосифом. Настоящего моего имени он так и не запомнил, но мне было все равно. Абу был для меня обычным пациентом, к которому я не испытывал ничего, кроме презрения.

Джанифа и наложницы приняли меня в гареме с распростертыми объятиями. Вскоре моя жизнь, по крайней мере внешне, вернулась в прежнее русло, однако чувствовал я себя очень несчастным. Как же я тосковал по тем, кого любил и кого уже не было в живых! Кроме того, меня начал беспокоить мой рассудок. Несмотря на заявление призрака лекаря Исы, что я полностью здоров, порой мне казалось, что безумие вновь овладевает мной. Время от времени я по-прежнему слышал голоса. Нет, меня больше не навещали ни Саид, ни Иса, ни тем более толпы философов, скрашивавших мое одиночество в тюрьме. Теперь меня преследовал образ Айши.

Порой, когда я лечил очередную наложницу, мне начинало казаться, будто я слышу лютню и нежный голос Айши, поющий колыбельную или песню о любви. Я резко поворачивался к алькову, в котором она обычно сидела, и, разумеется, видел там другую девушку, которая устремляла на меня обеспокоенный взор. Порой музыка звучала столь четко и ясно, что я даже спрашивал наложницу, которую в тот момент врачевал, неужели она ничего не слышит? В таких случаях красавица бледнела, обрывая на полуслове историю, которую в тот момент мне рассказывала. Наконец Зубайда и еще две девушки попросили меня перестать насмехаться над ними, потому что, мол, такие шутки их пугают. Больше я ни о чем их не спрашивал. Однако я, как и прежде, слышал музыку и пение, а однажды мне почудилось, что до меня донесся детский плач. Это меня окончательно убедило в том, что у меня разыгралось воображение. Откуда ребенку было взяться в гареме эмира? Я же прекрасно знал, что Абу бесплоден.

Когда я почувствовал, что готов, я отправился навестить Азиза. Орды прислужников, вечно толпившиеся у входа в его кабинет, канули в небытие. В приемной сидел лишь седобородый секретарь, который пригласил меня войти. Азиз, одетый в простую джеллабу, сидел за столом, на котором громоздилась целая куча документов. Увидев меня, он отбросил перо и заключил в объятия.

— Спасибо, как же я тебе благодарен. Ты пришел, и одна из ран в моем сердце начала заживать.

Усадив меня на ковер, он устроился рядом и тут же начал говорить о делах, вызывавших у него тревогу. Сыновья Юсуфа захватили Гренаду, а эмира Абдуллу под охраной отправили в Марракеш. Они официально объявили войну Севилье, и, если верить слухам, эмир аль-Мутамид отправил посольство в Толедо, собираясь предложить королю Альфонсо союз против общего врага.

Я прервал его, спросив, зачем он мне все это рассказывает — я же всего-навсего лекарь. Как я могу давать ему советы в вопросах управления государством?

— Самуил, у меня есть советники, причем очень опытные. Это полководцы эмира и придворные, помогавшие моему отцу править страной. Кого-то из них я некогда сместил, кого-то отправил в отставку. Сейчас я вернул им их прежние должности. Что же я хочу от тебя? Чтобы ты давал моим решениям нравственную оценку. Хорошо ли я поступаю или дурно? Мудро или глупо? Я не желаю больше допускать ошибок. Я доверяю твоей честности и природному чутью. Я написал Юсуфу письмо, в котором осудил действия аль-Мутамида. Ты знаешь, я разделяю чувства аль-Мутамида, но Юсуф представляет собой куда большую опасность для Мишкат. Получается, я лицемерен и двуличен? Я поступаю неправильно?

— Нет, Азиз. Ты действуешь во благо государства. Совсем как твой отец.

— Спасибо, — кивнул он, — именно это я и хотел узнать. — Он взял со стола другой лист пергамента. — Так вот, теперь по поводу крестоносцев Санчо. Они повадились устраивать набеги на наши земли. Приграничные крепости держатся, а их гарнизонов вполне хватает, чтобы давать крестоносцам отпор, но, если дело дойдет до настоящей войны и вторжения, нам понадобятся деньги и люди. Армия измотана, казна пуста. Мне придется ввести новые налоги и, возможно, объявить о новом наборе солдат. Народ весьма болезненно воспримет эти шаги, но иного выхода я не вижу. Что ты на это скажешь?

Так мы стали встречаться два-три раза в неделю. Азиз рассказывал о том, что его беспокоило, после чего спрашивал, что я думаю по поводу того или иного принятого им решения. Мне кажется, принц был мною доволен, хотя я ни разу не возразил ему и не предложил своего варианта действий. Азиз не солгал мне — от меня ему требовалась лишь нравственная оценка предпринимаемых им мер, и мне льстило его доверие. Постепенно я понял, как сильно он изменился. «Как же Салим гордился бы сейчас своим рассудительным трудолюбивым сыном!» — радовался я. Кроме того, визирь порадовался бы, что сбылась его мечта: теперь Азиз всегда советовался со мной.

А потом пришла беда.

Как-то утром примерно через семь месяцев после моего возвращения во дворец я вошел в кабинет Азиза и обнаружил, что принц примеряет новые доспехи — простые, без серебряных украшений, которые он когда-то так сильно любил. Они представляли собой обычную кольчугу, которую носили все воины. В тот самый момент, когда я переступил порог, Азиз поднимал и опускал правую руку, в которой обычно держал меч, а оружейник делал замеры в области плеч — кольчуга не должна стеснять движений.

— Самуил, — обратился ко мне Азиз, — сегодня наша встреча будет не очень долгой. До нас дошли вести, что Санчо сосредотачивает на нашей границе войска. Скоро я покину город вместе с армией. Никаких торжественных проводов. Не хочу, чтобы в Мишкате поднялась паника. Альмерийцы — да-да, наши старые враги — на этот раз будут сражаться на нашей стороне. Числом мы вроде должны превзойти кастильцев. Командующими я поставил тысячников Хазу и Кабира. Это люди моего отца. Они оба достаточно опытны и надежны. Полагаю, Санчо бросит в битву норманнов. Если у нас получится выманить их армию в открытое поле, то мы их разобьем. Если все пройдет удачно, вернусь недели через три, может, через месяц. Ну что, Самуил, пожелаешь мне удачи?

Я растерялся, не в силах найти слов, чтобы приободрить его. Новость потрясла меня до глубины души. Первым делом я подумал, что Азиз и Паладон могут столкнуться друг с другом на поле боя и, конечно же, попытаются убить друг друга. При этом я прекрасно понимал, что со всеми своими нравственными оценками никак не смогу этому помешать — уж слишком люто Азиз ненавидел Паладона, а тот, в свою очередь, скорее всего, испытывал к принцу схожие чувства.

— Береги себя, — сказал я.

Азиз, совсем как встарь, сверкнул белозубой улыбкой.

— Я не собираюсь рисковать ни собой, ни своей армией. Да, и хочу тебя успокоить — я не стану искать встречи с заклятыми врагами. Сейчас не время сводить личные счеты.

— Спасибо, Азиз, — только и смог вымолвить я.

— Мой милый, славный Самуил, — проговорил он, — мой самый давний и самый преданный друг…

У меня сжалось сердце — ведь именно эти слова я слышал на прощание от Паладона.

— Я уезжаю, так что очень на тебя полагаюсь. Присматривай за эмиром и женщинами. Если во дворце царит покой, покой будет и в городе. Мне очень не хочется, вернувшись, узнать о случившихся во время моего отсутствия скандалах и трагедиях.

Он был очень ласков, постоянно шутил и вообще пребывал в прекрасном расположении духа.

На следующее утро, встав незадолго до восхода солнца, я увидел темные силуэты всадников, ехавших вереницей вниз по склону холма. Стояла тишина — ни боя барабанов, ни рева труб. Прежде чем конники достигли подножия холма, их начал окутывать туман. А я все стоял и смотрел, как в этой предрассветной дымке один за другим пропадают воины.

Христиане устроили засаду на армию Азизана одном из горных перевалов, находившемся на нашей территории достаточно далеко от границы. Ни один враг в здравом уме никогда бы не счел то длинное узкое ущелье слабым местом в нашей обороне. Считалось, что подступы к нему надежно перекрыты. По обеим сторонам ущелья вздымались высокие кручи, а на въезде и выезде из него располагались хорошо укрепленные замки. И все же противник каким-то чудом отыскал козью тропу, обошел по ней все препятствия и, притаившись за скалами, принялся ждать нашу армию.

Однажды летом, будучи еще мальчишками, мы с Паладоном и Азизом наведались в те горы. Если бы Азиз об этом помнил, он был бы более осторожен. Паладон в тот раз отыскал козью тропу, по которой заставил нас всех подняться до самой вершины кряжа. Принц позабыл о том летнем приключении, а вот Паладон — нет. От него-то Санчо обо всем и узнал.

Наши воины даже толком не смогли дать отпор. Христианские лучники, притаившиеся на вершинах среди скал, обрушили на армию Азиза дождь стрел. Разгром довершила норманнская конница, которая практически не встретила сопротивления. К этому моменту большая часть лошадей в нашем войске уже была убита.

Я узнал о разгроме в больнице, когда помогал Али с новым пациентом. Тот отказывался принимать пищу, поскольку считал, что конец времен не за горами и не сегодня завтра наступит Судный день, и потому желал заранее очиститься от скверны.

Я раздраженно услышал, как в дверь постучали, и пошел открывать, твердо решив, вне зависимости от знатности посетителя, попросить его заглянуть позже. С недоумением я увидел на пороге старика в рабочем фартуке. Передо мной стоял один из каменщиков, трудившихся под началом Паладона на строительстве мечети. Он и сейчас работал там с горсткой товарищей, но дела почти не двигались, и купол как был, так и оставался наполовину незаконченным: денег теперь на строительство выделяли мало, да и руководить стало некому.

— Простите, что потревожил вас, мастер Самуил, но у меня для вас послание. Откуда оно взялось, непонятно. Странное это дело. Сейчас мечеть по большей части заперта, почти вся работа встала. Внутрь никто попасть не может, ключи есть только у меня. Я их ношу в кошеле на поясе и могу поручиться, что к ним никто не прикасался. Это же собственность эмира. Я дорожу ими пуще собственной жизни. Мечеть я осматриваю ежедневно. Но сегодня утром на полу возле михраба я нашел этот сложенный и опечатанный листок пергамента, а вокруг него белые камешки кольцом выложены. Один лишь Аллах знает, как он там очутился. Вчера возле михраба точно ничего не было. Глянул я листок, а на нем что-то написано. Буквы я знаю, складывать их умею, хоть и плохо. А на листке ваше имя, и еще я разобрал слово «срочно». — Старый каменщик вдруг заговорил тихо, почти шепотом: — И росчерк я тоже узнал. Это рука мастера Паладона. Мне ли ее не признать — сколько его чертежей видел. Сначала я рассудил, что с такими документами надо поаккуратней, он ведь как-никак предатель. И подумал: отнесу-ка я это письмецо прямо к кади. А потом вспомнил, что Паладон всегда был так добр с нами… Да и вы… Помните, когда обвал случился, сколько вы возились с покалеченными… Одним словом, я решил отнести это письмо вам… Надеюсь, я поступил правильно.

— Конец! Конец! Близится вестник конца времен! — раздался за моей спиной вопль сумасшедшего.

— Спасибо, — сказал я и дал каменщику три дирхама. — О письме никому ни слова.

— Спасибо, господин, — ответил тот и, сверкнув глазами, взял деньги.

Сердце учащенно билось от волнения. Сказав Али, что мне надо ненадолго отлучиться, я уединился в приемном покое и трясущимися руками сорвал печать. Письмо было коротким.

Храни тебя Господь Самуил.

Была битва, и Азиз потерпел поражение. Если ты еще пребываешь в неведении, то скоро обо всем узнаешь. Возможно, принц жив, мы не нашли его среди мертвых. Если его увидишь, передай, что я его отыщу — нам с ним надо посчитаться.

Впрочем, об этом пока не думай. Мы рядом с Мишкатом, до города полдня ходу. Я обогнал армию, и мне надо вернуться прежде, чем мое отсутствие заметят. Потом, когда все успокоится, будем общаться как прежде — оставлять друг другу записки в старом условленном месте. Об этом после. Ты в ужасной опасности. Город ждет чудовищное разграбление. Норманны — грубые, жестокие скоты.

Уезжай из Мишката. Бери Джанифу, Саида, Ису — одним словом, всех тех, кто тебе дорог, и беги. Совсем скоро мы вступим в город. Санчо не питает к тебе теплых чувств. Он помнит твой алхимический эксперимент и собирается отправить тебя на костер за колдовство.

Уезжай немедленно, мой добрый друг, уезжай с Богом.

Паладон, он же Ясин, в память об Айше и в знак того, что письмо действительно написано мной.

Я бросился прочь из больницы. Пока в городе было спокойно, но в тот самый момент, когда я выбежал на базарную площадь, мимо меня проехали всадники: у кого-то перебинтована голова, у кого-то рука на перевязи. Их кони были в мыле, доспехи многих воинов покрывала запекшаяся кровь.

— Все пропало! — кричал один из всадников. — Визирь погиб! Спасайтесь! Спасайтесь!

Излишне объяснять, что тут началось. Паника. Закричали женщины, подзывая к себе детей. Мужчины принялись выводить из загонов коз и овец. Улицы, ведущие к городским воротам, запрудили телеги, груженные скарбом. Между ошалевшими от страха жителями порой вспыхивали драки. Кто-то начал грабить оставленные без присмотра лавки, забирая из них все, что только можно было унести. Разорение города началось еще до появления норманнов Санчо.

А уже у самого дворцу, на ведущей к нему дороге, мне пришлось проталкиваться через встречный поток слуг и рабов, которые, узнав о случившемся, тоже кинулись спасаться бегством. Когда горстка стражников попыталась их остановить, бедолаг просто скинули с обрыва. Когда я наконец добрался до ворот дворца, то обнаружил, что их никто не охраняет. Сам дворец обезлюдел. В опустевших покоях я натолкнулся лишь на несколько трупов да еще в тронном зале увидел трех пьяных конюхов, безнаказанно хлеставших вино, обычно подававшееся эмиру. В приемной перед кабинетом Азиза, как обычно, сидел седобородый секретарь, тихо перебиравший документы. Некоторые он сжигал в дымящейся жаровне, а некоторые складывал в аккуратные стопки. Когда я проходил мимо, он молча кивнул.

Сад, отделявший дворец от гарема, тоже показался мне каким-то опустевшим. Казалось, сбежали не только слуги с рабами, но даже павлины. Я подошел к дверям, украшенным резным алебастром. Возле них стояло три могучих исполина-нубийца, опиравшихся на гигантских размеров ятаганы, которыми обычно пользовались палачи. Один из стражей улыбнулся мне и махнул рукой в знак того, что можно войти.

Эмир Абу восседал на стуле в залитой солнечным светом зале. Когда-то во время эпидемии, вспыхнувшей в гареме, я устроил в ней больничную палату. Эмир был полностью наг, равно как и Зубайда, и некоторые другие из его любимых наложниц. Зубайда сидела на пухлом колене Абу, ее прекрасное лицо напоминало маску, а зрачки занимали почти всю радужку, словно она находилась под воздействием какого-то дурманящего вещества. Абу одной рукой поглаживал ее по бедру, а в другой держал высокий серебряный кубок, из которого с рассеянным видом прихлебывал вино. Остальные сто десять наложниц, скрестив ноги, сидели ровными рядами на огромном персидском ковре. Услышав мои шаги, красавицы, словно напуганные антилопы, устремили на меня обеспокоенные взгляды прекрасных черных глаз. Некоторые тряслись от страха.

— Иосиф! — нетвердым голосом обратился ко мне Абу. — Раздери меня Иблис, если я вспомню твое настоящее имя. Впрочем, неважно. Заходи! Рад тебя видеть. Мы тут решили устроить прощальный вечер. Присоединяйся. Видишь, у каждой девушки свой бокал. Бери и себе. Сейчас будем пить за здоровье друг друга. Пока не настанет время прощаться.

Только тут я заметил, что напротив каждой наложницы стоит по небольшой чарке. Мне не составило труда догадаться, что именно добавили в вино. Следы белого порошка на ковре и легкий запах миндаля говорили сами за себя. Я глянул на дверь, что вела в помещение, где я хранил всякие снадобья. Она была взломана.

— Зачем, о эмир! — воскликнул я. — Еще есть время. Мы можем спастись. Вы же знаете о тайном ходе. Давайте отправимся туда все вместе!

— Чтобы мои курочки карабкались по горным тропам? Ну и уморительное будет зрелище! — Он откинул голову и расхохотался. — Нет, Иосиф, я слишком стар, а они чересчур красивы. — Устроившись на стуле поудобней, он с нежностью посмотрел на своих наложниц. — Мои славные голубки, если мы попытаемся бежать, эти жестокосердные крестоносцы нас непременно догонят. Лучше оставить этот мир на прекрасной ноте, вспоминая о красоте, вкусе чудесного вина, сладкозвучной песне, любовных утехах… Ты согласен со мной, Иосиф? Мы умрем так же, как жили. Во славу Мишката.

Я окинул залу диким взглядом. Если охранников всего двое, можно попытаться прорваться. Затем я услышал протяжный стон, доносившийся из покоев Джанифы. Сквозь тонкую ткань занавески я различил силуэт наложницы с раскинутыми стройными ножками, меж которых двигались, поднимаясь и опускаясь, темные ягодицы нубийца. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я разглядел и приятелей стража, дожидающихся своей очереди.

Заметив, что именно привлекло мое внимание, Абу рассмеялся.

— Так я выразил свою признательность верным слугам, Иосиф. Две девушки добровольно согласились на деле показать им, что их ждет в раю. Этих бедолаг надо наградить. Скоро именно им предстоит помочь всем и каждому опорожнить свой бокал. Они не с нами. Они решили умереть так, как сами считают нужным, — защищая нашу гробницу, — эмир ласково мне улыбнулся. — Я знаю, о чем ты думаешь. Прошу тебя, не надо глупостей. Ты этим все испортишь. Дело закончится тем, что мои нубийцы отрубят тебе голову, все забрызгается кровью, крики, вопли… Зачем? Ни к чему это. Дай нам достойно уйти. Мои красавицы согласны. Они знают, что их ждет в противном случае. Об этом им поведала Зубайда. Правда, роза моего сердца?

Любимица эмира гордо вскинула подбородок. Я увидел едва заметный шрам на ее щеке, оставшийся после того, как я вскрыл ей фурункул.

— Я лишь презренная наложница, рабыня нашего доброго повелителя эмира, однако его милостью я жила как принцесса. — Она запнулась, а потом заговорила снова, столь жарко и страстно, что ее голос звенел: — Да, я жила как принцесса. И я не умру, ублажая неверного варвара. Я боюсь смерти! О, как же я страшусь ее, но позор для меня еще ужаснее. Мой повелитель обещал, что это будет быстро и совсем не больно. Словно сонное снадобье. Это так? Ты должен знать ответ, милый Самуил, ведь ты хороший лекарь.

Я чуть заметно кивнул, опустив взгляд.

— Вот и славно. Я очень рада. Не печалься о нас. Так будет лучше.

С тоской в сердце я увидел, что некоторые из наложниц согласно закивали. Некоторые заплакали, и их подружки потянули к ним руки, чтобы ободрить бедняжек. Абу с нежностью посмотрел на Зубайду.

— Спасибо, моя хорошая, — промолвил он и поцеловал ее в грудь. По телу красавицы пробежала легкая дрожь. На ее лице оставалось все то же торжественное выражение, но своими зелеными глазами она улыбнулась эмиру и погладила его по лысой голове.

Я понял, что мне здесь делать больше нечего. Я сказал Абу, что желаю кое-что передать Джанифе и потому мне хотелось бы узнать, где она находится.

— Она, скорее всего, в потайной комнате, о которой тебе известно. — Рукой, в которой он держал кубок, эмир показал на портьеру. — Там ты найдешь и мою сестру, и ее подопечных. — Абу усмехнулся. — Ты ведь, Иосиф, не знал о них? Еще один наш секрет. У нас их много, — вздохнул он. — Жаль, что мечеть не успели достроить. Это единственное, о чем я печалюсь. Это ты виноват, Иосиф. Я понимаю, ты действовал из лучших побуждений, но сунул нос не в свое дело. Некоторое время я на тебя гневался. Именно поэтому, несмотря на мучения из-за подагры, я все равно держал тебя в темнице. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Ступай. Беги, спасайся, если сможешь. Если увидишь моего внучатого племянника, передай ему, что я умер достойно, как эмир.

За портьерой скрывалась лестница. Спотыкаясь, падая, обдирая колени, я кинулся вниз по каменным ступенькам и наконец оказался у окованной железом двери, что вела в комнату, где сочетались браком Паладон и Айша. Я забарабанил по ней кулаками. По тоннелю пошло гулять гулкое эхо.

— Джанифа! Джанифа! Это я! Самуил! — заорал я.

Ответом мне была лишь звенящая тишина. В отчаянии, без сил, я прислонился к каменной стене. Если Джанифа уже сбежала, я ее никогда не найду.

Раздался громкий щелчок, и дверь со скрипом приотворилась. На пороге возникла мощная фигура, залитая струившимся из комнаты светом. Я почувствовал на шее холодную сталь. Дверь раскрылась шире, и я узнал человека с мечом. Передо мной было худое, обрамленное короткой седой бородой лицо тысячника Хазы.

— Визирь, — позвал он, — это иудей.

— Сюда его, — раздался в ответ слабый голос Азиза.

Закованная в железо рука схватила меня за шиворот и рывком затащила в комнату. Дверь за спиной с шумом захлопнулась. Снова лязгнул замок. Я приземлился на четвереньки на ковер — тот самый, на котором стоял во время бракосочетания. Подняв голову, я увидел Джанифу, опустившуюся передо мной на колени.

— Самуил! Ты нашел нас! — воскликнула она.

Я посмотрел ей за спину. Азиз лежал на диване. На полу валялась его кольчуга. Грудь принца была перевязана красными от крови бинтами. Из плеча торчал обломок стрелы. Женщина с закутанным лицом вытирала ему лоб тряпицами, которые смачивала в серебряной миске с водой.

— Удивительный ты человек, Самуил, — усмехнулся Азиз. — Стоило завести речь о том, что мне нужен лекарь, как ты уже здесь.

— Ты жив, — прошептал я. — На рыночной площади солдаты кричали, что тебя убили.

— Пока еще нет, — ответил он.

Несмотря на его улыбку, я увидел, что он смотрит на меня обеспокоенно и даже смущенно. Точно так же на меня смотрела и Джанифа.

Женщина, вытиравшая Азизу лоб, обернулась. В тот же самый момент маленький русоволосый мальчик высунул из-под дивана голову. Мне показалось, что я снова схожу с ума.

Взглянув на женщину, я увидел широкую улыбку, знакомые ямочки на щеках и карие глаза Айши.