Книга алхимика

Глава 1

В которой я рассказываю, как философ узрел свет в пещере и как скала привела в восхищение эмира.

В былые, куда более счастливые времена, задолго до того, как мы отправились на войну, нам иногда разрешали по утрам проводить уроки в саду эмира. Особенно часто нам это дозволялось по весне, когда распускались цветы. Встав с постелей еще до рассвета, мы поднимались по крутой тропе, что вела ко дворцу. Вслед за нами трясся верхом на ослике ибн Саид. Мы шли и любовались, как в первых лучах солнца, краешек которого показывался из-за гор, начинала переливаться многоцветием красок равнина Мишката. В саду нас уже ждали расстеленные на лужайке ковры и более чем обильный завтрак.

С террасы открывался изумительный вид на огромную гранитную скалу, вздымавшуюся над городом. Рядом с ее вершиной располагался вход в пещеру, уходившую глубоко внутрь скалистого холма. У самого ее входа находилось мусульманское святилище — местные считали, что оно обладает чудодейственной силой. С того места, где мы устроились, было видно, как паломники в белых бурнусах склоняются в молитве. Некоторые из них засовывали в щели между камнями, преграждавшими вход в пещеру, записки с просьбами ко Всевышнему.

Однажды, когда мы еще были преисполненными сил юными учениками четырнадцати лет, ибн Саид преподал нам урок теологии. Да-да, несмотря на рационалистские взгляды нашего учителя, его наставления в тот раз были наиболее близки именно этой области знания. Саид принялся рассуждать о святилище, поскольку обратил внимание на то, что мы испытываем к нему особый интерес. Я решил рассказать об этом, поскольку тот урок имел для всех нас далеко идущие последствия. Он подтолкнул нас к великому начинанию, о котором я вскоре вам поведаю.

Стоит мне закрыть глаза, и я вижу Саида как живого, возлежащего на алых подушках: в одной руке кубок с шербетом, а в другой — кунжутная булочка. За его спиной благоухали красные гибискусы и белые лилии, аромат которых смешивался с запахом роз и свежескошенной травы. В роще куковала кукушка, чей голос служил комическим контрапунктом громогласным рассуждениям нашего учителя об акте Творения.

— Я никоим образом не сомневаюсь в том, что Всевышний одним лишь усилием мысли способен на невероятные в своих масштабах дела.

— Ку-ку! Ку-ку!

— При этом не кажется ли вам более вероятным, если мы возьмем, к примеру, данную пещеру, что Господь, сотворил ее не сам, а опосредованно, воспользовавшись неким орудием, в данном случае лавой. Как мы знаем, она способна превратить в жижу самый крепкий камень столь же легко, как огонь расплавляет воск. Разве можно сомневаться в том, что гладкие стены и округлые туннели являются результатом вулканического извержения?

— Ку-ку!

— Паладон! Прекрати ухмыляться! Ты же как-никак строишь церкви! Неужели ты не видишь разницы между выдающимся, гениальным проектом архитектора и презренными орудиями — всякими стамесками, шкивами, отвесами, с помощью которых этот проект воплощается в жизнь?

Саид с довольным видом рыгнул.

— Вот об этом мы с вами, юноши, и побеседуем. О делах Всевышнего нам повествуют Священные Писания, передававшиеся из поколения в поколение. Никто не думает отрицать их правдивость, однако они плод работы людей — писцов, донесших до нас слова пророков. Мы должны понимать, что порой в Священных Писаниях имеем дело с метафорами, ибо даже самый красноречивый златоуст не в состоянии выразить величие Бога и Его творений. Чтобы их постичь, нужна сила разума.

— Но священный Коран ниспослан Аллахом. Это слова Аллаха! — нахмурился Азиз.

На некий краткий миг Саид растерялся, поняв, что чуть не договорился до ереси.

— Да-да, совершенно верно, — кивнул он, — это слова Аллаха, ниспосланные пророку. Ты правильно это подметил, Азиз. Вне всякого сомнения, священный Коран является исключением из любого правила. При этом я должен отметить похвалой мутазилитов, которые славно потрудились, чтобы примирить слова пророка Мухаммеда, мир ему, с наукой, изучением которой мы занимаемся. В своих рассуждениях я имел в виду некие… некие менее достоверные писания, не говоря уже о мифах и преданиях. Опять же, вернемся к святилищу, которое прекрасно отсюда видим. Что мы знаем о его происхождении? Что тут произошло триста лет назад во времена арабских завоеваний? Азиз, ты должен знать об этом больше, чем другие. Ты каждый год вместе с отцом и эмиром ходишь в пещеру на молитву. Открой же нам ее тайны.

Азиз обеспокоенно взглянул на меня — ему не нравилось, когда учитель сосредотачивал все внимание на нем. На этот раз я ничем не мог помочь принцу.

— Мы ходим туда праздновать наше чудесное избавление от христианских мародеров, — наконец мрачно произнес он. — После того как эти земли стали нашими, несколько вестготских князей, которых мы не успели разгромить, продолжали совершать набеги на наши деревни.

— Обратите внимание на слова «чудесное избавление», — произнеся это, Саид взял финик из вазы с фруктами, которую только что вновь наполнили слуги, и помахал рукой. — Давай, продолжай.

— Однажды в одну из деревень в здешних краях пришел странствующий мудрец… Ну, кто-то рассказывает, что это был джинн, кто-то — что ангел. Он предупредил о скором нападении христиан и велел жителям деревни спрятать своих женщин в пещере, расположенной в скале. Сказал, что если они там укроются и станут молиться Аллаху, то их врагов непременно сокрушат и уничтожат.

— «Сокрушат». — Саид повторил это слово, будто смакуя. — И?..

Азиз нахмурился, силясь понять, не глумится ли над ним учитель. Вздохнув, он продолжил:

— Люди послушались мудреца, но когда они подошли к пещере, то побоялись заходить внутрь. Тогда мудрец стукнул посохом оземь, и пещера наполнилась лучистым светом. Люди вошли и стали молиться, и тогда христианскую армию, которая как раз жгла их деревню, смыло наводнением. Река неожиданно вышла из берегов. Все христианское войско до последнего человека утонуло. Не спасся никто, даже вестготский князь.

— Славный рассказ, Азиз. Но воды реки поднимались все выше, так? Они достигли самой пещеры.

— Да, и тогда мудрец вышел из нее и снова пустил в ход посох, чтобы усмирить волны. Вода сразу же стала спадать. Когда на следующее утро селяне вернулись в свою деревню, они обнаружили, что земля сухая, посадки на месте, а дома, что христиане предали огню, совсем как новенькие. — Он пожал плечами и промямлил: — Люди были спасены.

— А что же мудрец?

— Он исчез. Ах да, вход в пещеру обрушился. Внутри нее заключен свет Всевышнего. С тех пор это место считается священным. Вот почему мы там молимся.

— Свет Всевышнего. Ну да. Ведь именно поэтому пещера зовется именно так? Мишкат-аль-Анвар. Ниша Света. В честь нее назван и наш город. Очаровательная легенда. Но ведь существуют похожие предания. Близкие по содержанию сюжеты есть и в Священных Писаниях. Кто их сможет назвать? Самуил? Паладон?

— Великий потоп, — подал голос я.

— Чудодейственный посох Моисея, — добавил Паладон.

— Немного подумав, вы вспомните еще множество схожих эпизодов, — широко улыбнулся Саид. — Колесницы фараона, погибшие в водах Красного моря. Посланник Всевышнего, обращающийся к избранному народу. Даже Священный свет, исходящий от Ковчега Завета в Соломоновом храме. Старые предания… старые предания, рассказанные на новый лад.

— Хотите сказать, что моя история враки? — разозлился Азиз.

— Ну конечно же нет, — ответил Саид. — Я нисколько не сомневаюсь, что первые переселенцы страдали от набегов вестготов. Вполне вероятно, что им пришлось спасаться бегством и укрываться в пещере. Я даже не исключаю, что это совпало с наводнением… Однако многое в этой легенде является вымыслом, причем неоригинальным, а заимствованным из историй, которые нам рассказывают Священные книги. Более того, эти истории известны даже простолюдинам. Да-да.

Он покачал массивной головой и продолжил:

— Подумайте вот о чем. Когда переселенцы сюда перебрались, в этих краях уже были свои предания и свои святые места. Знаете ли вы, что у христиан тоже есть легенда, связанная с этой пещерой? Вестготский историк Исидор Севильский[50] упоминает, что там когда-то находился отшельнический скит. И скит этот пользовался большой известностью. Почему? Причина тому еще одна здешняя легенда. Случилось так, что пастушок потерял ягненка. Он взобрался на скалу, да-да, ту самую, на которую мы сейчас все смотрим. У входа в пещеру ему явилась Дева Мария. Она стояла в столпе бело-голубого света и держала на руках потерявшегося ягненка. Весть об этом быстро разлетелась по городам и весям. В былые времена христианские паломники точно так же, как сегодня мусульманские, поднимались по в-о-о-он той крутой тропе, чтобы поклониться тому месту, где произошло чудо. И делали они это ровно по той же причине, что и мусульмане. Легенда лишь цветистое обрамление загадки, и лишь она, загадка, остается неизменной. Подсказку можно поискать в названии. «Ниша Света». О чем оно вам говорит? О Божественной сущности? Просвещении? — Саид помолчал. — Свете знания? — близоруко моргая, он посмотрел на каждого из нас по очереди. — Кому-нибудь из вас знакомо слово «нумен»?

— Да, это слово на латыни. Оно означает Божественную силу, обретающуюся в священном месте, — сказал я и, подумав, добавил: — Речь идет о присутствии Бога.

— Совершенно верно, — покивал Саид. — Неужели никто из вас никогда не ощущал этого присутствия? Смотрите на ничем не примечательную маленькую долину, и вдруг вас пробирает — аж мороз по коже, а вы сами толком не в состоянии объяснить, в чем дело. Может, там когда-то стоял храм? Или вы видите пропасть в горах, и вас охватывает ужас. А что, если когда-то туда сбрасывали людей, принося их в жертву? В Египте я слышал одну занятную теорию. В нашем мире существуют некие узловые точки, через которые происходит выброс духовной энергии. Скорее всего, именно на таких точках возведены пирамиды, однако подобные места должны быть где-то еще, помимо Египта. Многие из наших мечетей стоят там, где некогда находились христианские церкви, которые, в свою очередь, пришли на смену языческим святилищам. Вам не кажется это странным? Почему одно и то же место столь важно представителям самых разных религий? Не потому ли, что там — нумен?

— Это… это духовная энергия вроде небесной селитры, лежащей в основе процессов, которые мы используем в алхимии? — не выдержал я.

— Возможно, Самуил. Из наших изысканий нам известно, что каждый аспект любой науки взаимосвязан с другими — взять, к примеру, телесные жидкости, сферы…

— Никак не могу понять, какое это имеет отношение к легенде о пещере, — перебил учителя Азиз.

— Тогда позвольте мне рассказать о том, что еще мне удалось узнать в результате своих изысканий, — невозмутимо продолжил Саид.

Я обратил внимание, что тема столь увлекла его, что он даже позабыл о еде. Над вазой с фруктами гудела оса, но наш учитель и не пытался прогнать ее.

— Поверишь ли ты мне, Азиз, если я скажу тебе, что, прежде чем стать местом поклонения христиан, в твоем мусульманском святилище находился оракул Аполлона. Да, в пещере жила жрица, предсказывавшая будущее. Это было во времена римского владычества, но до римлян пещера тоже не пустовала. Когда в здешних краях стали оседать финикийцы, в пещере находился храм, посвященный богине Кибеле. Мне бы хотелось подчеркнуть, что пещера всегда являлась местом, несшим в себе тайну, местом, связанным с той или иной религией. Я бы осмелился объяснить это нуменом, который люди чувствовали внутри нее. Именно присутствием нумена можно объяснить свет в ее темной утробе — посох мудреца тут совершенно ни при чем. Я говорю о свете тайного знания и непостижимой загадки — главное, уметь его распознать.

Неожиданно мне вспомнился первый урок, преподанный отцом, когда он поведал о белых буквах, скрывающихся промеж черных в Торе. Я ощутил жгучее желание отправиться в пещеру и разведать все сам.

— Само собой разумеется, многое из того, что я вам сказал, — лишь догадки, — промолвил Саид, подводя итог урока. — Сейчас в пещеру никого не пускают. Место это опасное, полное расселин. Визирь Салим принял мудрое решение, запретив туда ходить. Слишком много людей там пропадало. Один неверный шаг… Бац! И тебя уже нет. — Он откусил кусок от булочки.

Сказанное оказалось вполне достаточным для Паладона. Любой запрет он воспринимал как личное оскорбление и вызов. Несколько дней спустя вечером, после ужина, мы улизнули из дома Салима и в свете заходящего солнца поднялись по крутой тропе к святилищу. Обвязав друг друга веревкой и вооружившись факелами, мы перебрались через баррикаду наваленных камней, украшенных молитвенными флагами, и оказались в звенящей пустоте пещеры.

Разинув рты, мы с изумлением взирали на ее размеры и гладкие гранитные стены. Естественно, нашим факелам было не под силу осветить ее целиком, и большая ее часть оставалась погруженной во мрак. Аура тайны, окутывавшая ее, вызывала у меня трепет. Царящая внутри сырость пробирала до костей. Не стоит и говорить, что света внутри мы не увидели — ни Божественного, ни какого-либо другого, однако мне не составило труда представить, что эта пещера некогда являлась обителью духов или богов. Я вообразил, что перенесся в прошлое и стою в храме Зевса в Додоне[51], или ожидаю кумскую сивиллу[52], или собираюсь участвовать в мистерии в одном из подземных туннелей Элефсиса[53]. Когда дым наших факелов вспугнул под потолком стаю летучих мышей и они заметались, хлопая крыльями, я закричал от ужаса — мне почудилось, что это фурии. Лишь смех Паладона привел меня в чувство.

Мой друг не страдал излишне богатым воображением, он воспринимал мир таким, какой он есть, желая подчинить и покорить его своей воле. Всякий раз, когда мы возвращались в пещеру, он бесстрашно вел нас за собой в самые ее глубины, заботливо предупреждая о трещинах и расщелинах. Он показывал нам заканчивавшиеся тупиками тоннели, где очень часто нас ждала награда за долгий и опасный путь: поросшие сталактитами и сталагмитами гроты или же сокровища, скрывавшиеся в толще породы. На стенах переливались ниточки золота и серебра, сверкала медь, чернел обсидиан, который я часто использовал в своих алхимических экспериментах. Однажды в свете факелов на влажной стене пещеры мы увидели какие-то силуэты. Приглядевшись внимательней, мы различили изображения людей с ручками и ножками-палочками, охотящихся с помощью копий на слонов и антилоп. Мы поняли, что эта удивительная пещера когда-то служила прибежищем нашим первобытным предкам. Это стало для нас откровением. Пещера являлась святилищем еще в первобытные времена. Во мне начала крепнуть уверенность в том, что в теории Саида есть здравый смысл. Да, скорее всего, на земле есть места, в которых резонирует жизненная сила Бога-Перводвигателя.

В то время наши вылазки в пещеру были не более чем детскими забавами. Прошло два года, и мы вернулись в Мишкат с войны, стараясь предать забвению болезненные воспоминания, связанные с Сидом. Мне вспомнилось, как поздно вечером накануне битвы мы говорили с Паладоном и Азизом о Братстве Талантов и Паладон вызвался построить нечто такое, что увековечивало бы наш союз. И тогда мне подумалось, что пещера идеально для этого подходит. Воистину, мы сможем превратить ее в Нишу Света, символ Просвещения и всего того, что мы знаем.

Впрочем, прежде чем я поделился своими мыслями с другими, прошло несколько месяцев. Почему так долго? Я никак не мог смириться с тем, что Азиз больше меня не любит.

О, мой Благородный олень! Как печально закончился наш роман. Нет, не ссорой, наши отношения тихо угасли, канув в небытие.

Поначалу все шло как прежде. После праздничных торжеств и чествования победителей Сид уехал, и мы позабыли об армейских буднях, перебравшись из шатров обратно в свои покои. Я помню, как радостно забилось у меня сердце при виде моего сундука с вещами и моих туфель рядом с туфлями Азиза у подножия кровати — точно на том месте, где они стояли всегда. В ту ночь мы дарили себя друг другу, позабыв обо всем на свете.

На следующее утро мы вместе с Паладоном отправились на уроки, а вечером пошли в гости к Айше, которая пришла в восторг, увидев нас целыми и невредимыми. Особенно она радовалась Паладону. Потом, когда она стала играть нам, мы с Азизом присели на давно облюбованную нами кушетку. Однако вместо того, чтобы, как обычно, устроиться поближе ко мне, принц сел подальше. Он вел себя холодно и о чем-то напряженно размышлял.

Сперва я не придал этому значения, решив, что он обдумывает новости, услышанные им от отца за обедом. В награду за героизм, проявленный на поле боя, эмир назначил Азиза помощником главного кади. Визирь очень гордился сыном. Теперь Азизу следовало с головой уйти в учебу, поскольку через год ему предстояло сменить Салима и самому стать главным кади. Это была огромная ответственность. Желая показать, что я готов всячески поддерживать его, я чуть толкнул Азиза локтем и улыбнулся ему, а он мило улыбнулся мне в ответ.

Когда мы вернулись к себе в покои, Азиз так и не заговорил со мной. Рабы погасили лампы и удалились. Принц лежал на своей половине кровати, я — на своей. Я придвинулся к Азизу поближе, но он, сославшись на усталость, повернулся ко мне спиной.

Так продолжалось около месяца. Днем Азиз был любезен и очарователен, однако теперь он не выделял меня своим вниманием, как прежде. Обнимал он меня теперь тоже куда реже. Ночью мы лежали в постели словно супруги, состоящие в браке долгие годы. Никто из нас не смел нарушить молчание. Спали мы оба плохо. В наших покоях царила тягостная тишина.

Однажды вечером, вернувшись из библиотеки, я застал его сидящим на ковре у низенького столика. Беззвучно покачивались занавески. Спальню заливало сияние луны, изумительным образом сочетавшееся со светом мерцающей на легком ветру лампы. Этот серебристо-золотистый свет падал на Азиза, отчего он показался мне похожим на одного из ангелов, наброски которых иногда делал Паладон. Я вспомнил, как впервые увидел его в плодовой роще. «Есть ли на свете кто-нибудь, способный сравниться с ним красотой?» — подумалось мне. Я замер в полумраке, любуясь Азизом. Волосы упали ему на лоб, губы были сжаты, он сосредоточенно изучал какие-то документы. Неожиданно я понял, что он очень устал, и меня захлестнуло волной сострадания к нему. Я тихонько подобрался к нему сзади, положил руки на его плечи и принялся массировать их, как неоднократно делал прежде, чтобы помочь стряхнуть напряжение.

— Перестань, Самуил, не видишь, я занят, — пробормотал он, отмахнувшись от меня.

Тут во мне будто что-то оборвалось. Вне себя от ярости я принялся мерить комнату шагами. Азиз не обращал на меня внимания. Я ударил ногой по сундуку с его вещами. Принц даже не поднял голову. Я обрушился на него с упреками, требуя ответить, в чем я провинился и чем заслужил его холодность. Азиз как ни в чем не бывало продолжал перебирать бумаги, которые принес из дворца.

И тут я вышел из себя. Я швырнул туфлю ему на стол, опрокинув чернильницу и подставку с перьями.

— Скажи мне что-нибудь! — закричал я. — Ты со мной даже не разговариваешь! Мы больше не занимаемся любовью! Ответь мне хотя бы, что я сделал не так? В чем я согрешил перед тобой?

Азиз молча поставил на место чернильницу, собрал со стола перья.

— Не валяй дурака, Самуил, — холодно произнес он, — тебя услышат слуги. Если сплетни о нас дойдут до отца, разразится скандал.

Замолчав, он смежил веки. Когда Азиз открыл глаза, я увидел в их угольно-черной глубине ледяной блеск, которого прежде никогда не замечал — может быть, потому, что принц еще ни разу так не смотрел на меня.

— Тебе следует помнить о положении, которое ты занимаешь в этом доме.

Я не мог поверить своим ушам.

— И что это за положение? — спросил я и сел, надеясь, что мой голос звучит столь же холодно, как и его.

Азиз тяжело вздохнул.

— Ты мне очень нравишься, Самуил. Поверь, это действительно так. Ты честно мне служишь, и я полагаю, что всегда был к тебе милостив и добр.

С тем же успехом он мог ударить меня ногой по лицу. Я медленно встал и, попятившись, с несчастным видом сел на кровать.

— Это ты так пытаешься меня утешить? — с горечью произнес я. — Твой пес тебе тоже очень нравится. К своим лошадям ты тоже добр.

Азиз с досадой потер лоб.

Молчание казалось мне невыносимым.

— Ты говорил, что любишь меня. — У меня предательски защипало в глазах, самообладание окончательно оставило меня, и я громко заплакал. Я заходился от рыданий, сердце мое разрывалось на части. Мне хотелось умереть.

Он медленно встал и подошел к кровати, на которой я сидел. Я думал, что он собирается меня обнять, но принц всего-навсего протянул мне носовой платок.

— Мне нужно время, чтобы подумать, Самуил. Теперь все изменилось. Я занимаю официальную должность. На меня возлагают большие надежды…

— Что? Теперь ты вдруг стал стыдиться, что у тебя в любовниках иудей? — Я шмыгнул носом.

— То, что ты сейчас сказал, было недостойно тебя, — покачал он головой.

Он присел на кровать рядом и взял меня за руку. Несмотря на нежную улыбку, смотрел он на меня отстраненно. Мало-помалу принц постигал столь важное для каждого политика искусство лицемерия и двуличия. Быстро поцеловав меня в лоб, он заговорил, явно стараясь, чтобы его голос звучал ласково и медоточиво:

— Знай, Самуил, я буду всегда признателен тебе. Ты делал все, о чем тебя просил мой отец. Не думаю, что я смог бы справиться с уроками без тебя. Ты помог мне шире взглянуть на мир. Ты многому научил меня. Все, что я от тебя узнал, мне очень пригодится, когда я стану кади. Кроме того, — он провел рукой по моей щеке, — я никогда не забуду о нежности, что ты подарил мне, о твоих стихах и обо всем остальном… Ты… ты был чудесен… Мне было с тобой очень хорошо, — он снова поцеловал меня, но я отдернул голову.

— Но теперь все кончено? Ты мне это хочешь сказать?

— Разве? С чего ты взял? Зачем ты устраиваешь этот спектакль? Я не хочу с тобой расставаться. Как раз наоборот, мне нужно, чтобы ты был рядом. Мне это необходимо. — Он принялся крутить в руках платок. — Самуил, ты должен понять одну важную вещь. Мы уже не мальчики, и потому нам придется распрощаться с теми вольностями и свободами, что у нас когда-то были. Кто знает, быть может, настанет тот день, когда мы оба поймем, что надо покончить с ребячеством. Разумеется, мы останемся друзьями, — поспешно добавил он, — я всегда буду тебе другом, тебе и Паладону. Как и прежде, мы будем время от времени встречаться… Беседовать о философии и магии, Боге-Перводвигателе, о том идеальном мире, который мы когда-то мечтали создать. Я знаю, насколько это для тебя важно. Мне тоже это нравилось, хотя я не всегда понимал доводы, что ты приводил. Они для меня слишком сложные.

Не знаю, что потрясло меня больше — небрежность, с которой он описал нашу страсть, или то, как он отмахнулся от веры и убеждений, объединявших нас.

— А как насчет Братства Талантов, которое ты хотел основать? Для тебя это тоже было детской игрой?

— Отнюдь, — покачал он головой, — я считаю это отличной идеей. Зачем от нее отказываться? Паладон может построить храм. Нисколько не сомневаюсь, этим храмом все будут восхищаться, — он усмехнулся и погладил меня по колену. — Впрочем, не забывай, я ведь стану кади. Долго ли я смогу мириться с твоими странными верованиями? Я ведь буду обязан защищать государственную религию… — он обнял меня за плечи. Его глаза горели, а губы дрожали. — Прошу тебя, Самуил, довольно. Я не люблю ссориться. Это меня расстраивает. Прости, во всем виноват я. У меня слишком много дел, — стянув с меня джеллабу, он опрокинул меня на кровать.

Я увидел, как надо мной нависло его лицо. Я закрыл глаза, ожидая, что вот сейчас мы снова, как когда-то, сольемся воедино… Но я почувствовал лишь прохладу ночного ветерка…

Азиз встал и затянул пояс.

— Прости, Самуил, но у меня сегодня еще очень много дел, — сказал он.

Так я впервые узнал, что чувствует потаскуха, точнее сказать — отвергнутая потаскуха.

Утром я тихонько унес сундучок со своими вещами из покоев Азиза. Я знаю, заметив пропажу моего скарба, он почувствовал облегчение. Всего несколько дней спустя мое место заняла женщина. Я был совершеннейшим образом уничтожен, узнав, что он купил рабыню у одного из военачальников, который после разгрома вражеских сил совершил вместе с Салимом набег на земли Толедо. Наконец я понял, где Азиз пропадал в предрассветные часы. Дело тут было вовсе не в работе, а в его новой возлюбленной, и это притом, что в то время он все еще делил постель со мной! Теперь же, когда мы с ним расстались, этой рабыни было ему мало, и он часто по ночам отправлялся с Паладоном на поиски любовных утех, оставляя меня наедине с моими книгами.

Иногда мне казалось, что слуги, завидев меня, начинают тайком ухмыляться. Многие из них презирали меня, когда мне сопутствовала удача и я был в фаворе у Азиза, теперь же они радовались моему низвержению. Я не обращал на них внимания. Грех жаловаться на моих друзей, что были ко мне так добры. Паладон никогда не отличался особым красноречием. Вместо слов он ободряюще похлопывал меня по спине и сочувственно улыбался. Даже Азиз по-своему пытался меня подбодрить. Как-то поздним вечером он прислал мне усыпанного драгоценностями чернокожего юношу, которого специально купил для меня на невольничьем рынке. Поначалу я хотел его оставить — сколько уж можно злиться на себя и весь мир, — но потом решил отправить юношу восвояси со словами признательности. Никто не мог заменить мне Азиза — во всех смыслах. И никогда не смог.

Не знаю, как я пережил первые два месяца. Я практически не спал. Думал только об Азизе, о том, что он сейчас в двух шагах от меня развлекается с одной из женщин — его покои находились по соседству с моей комнатой, чуть дальше по коридору. Я потерял аппетит и почти ничего не ел. Утренние уроки в обществе Азиза и Паладона сделались для меня невыносимыми. Близость принца завораживала и бесила меня, а жизнерадостный нрав Паладона доводил до исступления. После окончания занятий я с облегчением удалялся в библиотеку, где занимался своими изысканиями. Книги помогали отвлечься от мучительных, тягостных мыслей. Однако, вернувшись в свою комнату, я начинал заниматься самоедством, не позволяя душевной ране зажить. Как и многие отверженные, я винил себя, без толку пытаясь понять, что же такое сотворил, что подвигло Азиза на разрыв со мной.

Мне было мучительно больно смотреть со стороны на разгульную жизнь, которую вели Азиз с Паладоном. Несколько раз поздними вечерами по дороге в библиотеку с книгами под мышкой я сталкивался с ними в коридоре. Пьяно покачиваясь из стороны в сторону, друзья шли куда-то в компании хихикающих девушек, закутанных в шелка. Однажды в свете луны я видел, как Азиз за руку тянет к себе в покои миловидного воина. Это уязвило меня больше, чем его развлечения с женщинами. Воин внешне походил на меня.

Казалось, Азиз не мог насытиться. Он обрел свободу, которой был прежде лишен, и брал от нее все. Однажды я услышал из его покоев шум — женские визг и крики, которые перекрывал хохот Паладона. Я решил, что он меня тоже предал. Я думал, нашей дружбе пришел конец, и это меня печалило даже больше, чем времяпрепровождение моих товарищей. В те дни мы больше не встречались у Айши, не обсуждали наши планы на будущее. Сейчас я знаю — Паладон и Азиз избегали меня, потому что из-за озлобленности на окружающий мир я сделался совершенно невыносим.

Однажды добродушный Паладон отвел меня в сторону и сказал, что мне пора успокоиться.

— Все кончено, Самуил. Смирись, наконец, с этим. Смирись и живи дальше.

— У тебя бы язык не повернулся такое сказать, если бы ты знал, каково мне, — ответил я. — Ты даже представить не можешь, как он обошелся со мной.

— Думаю, весьма жестоко, — ответствовал Паладон. — Но согласись, это даже тебе на руку, так будет проще забыть о нем. Смотри, он же показал тебе свое истинное лицо. Разозлись на него, хотя бы ненадолго. Тебе станет легче. Найди кого-нибудь красивее и умней — это тоже должно помочь. Знаешь, Азиз тебя недостоин. Ему никогда не сравниться с тобой. Он мне как брат, однако должен признать, что ты его намного умнее. Он куда более груб и не способен столь же тонко чувствовать, как ты. Кроме того, не забывай о том, что он принц. Отпрыски царствующих родов испорчены, себялюбивы и бездушны. Такова их природа.

— Пойми, Паладон, я люблю его. Что я могу с собой поделать? Кроме того, его чувства ко мне тоже до конца не угасли. Я это знаю. Видишь, что происходит? Я цепляюсь за надежду, что он ко мне вернется, когда… когда вдосталь натешится.

Паладон раздраженно мотнул головой.

— Конечно, он все еще тебя любит, но не так, как прежде. Ради всего святого, Самуил! Ты же философ. Обычно ты все схватываешь на лету, а здесь отказываешься видеть очевидное. Пойми, он теперь мужчина, он почувствовал, что такое власть. Это случилось на войне, когда мы сражались плечом к плечу с Сидом. Власть — теперь его новая пассия. Любовь… Любовь его больше не интересует. Жаль, что именно на мою долю выпало указать тебе на эту простую истину. Азиз не может ничего с собой поделать. Он целиком и полностью занят мыслями о своем будущем и всех тех возможностях, что сейчас для него открылись. Не будем забывать об удовольствиях, которые теперь ему доступны, учитывая его положение. Он жаден, он голоден до них, а ты… ты стоишь у него на пути. Пойми это, наконец.

Беда заключалась в том, что в глубине души я все это прекрасно понимал, только какой мне был от этого толк! Мудрейшие из философов утверждают, что разум бессилен, когда в дело вступает любовь. Впрочем, в моем случае речь шла не о банальной стреле Купидона, которая волею случая пронзила мне сердце. Я на веки вечные отдал душу Азизу, но объяснить это Паладону было выше моих сил. Как Паладон мог понять, что я живу лишь благодаря тлеющему угольку надежды и, если он угаснет, с ним угаснет и моя жизнь? С тем же успехом я мог бы вонзить себе в сердце кинжал.

Я видел отчаяние на лице друга. Паладону казалось, что ему никак не удается достучаться до меня.

— Умоляю тебя, Самуил, повзрослей, наконец. Так устроен весь мир. Любовь — это прекрасное чувство, но оно не может длиться вечно. Кому это знать, как не мне? Знал бы ты, сколько раз меня бросали, сколько раз мне давали от ворот поворот. И что с того? Находил себе другую девушку, и кончено дело. Человек способен пережить все что угодно — надо просто этого захотеть.

На этот раз его слова меня разозлили.

— Как тебе не стыдно, Паладон? Ты сам-то веришь в то, что говоришь? Вспомни о своих чувствах к Айше. Ты забавляешься с другими, потому что не можешь быть с ней, но в глубине души ты знаешь, что никто не сможет сравниться с ней. Я, наверное, дурак, но не лицемер, как ты!

Я кинулся прочь, ненавидя себя.

— Я хочу тебе помочь, Самуил! Возьми себя в руки, иначе сойдешь с ума!

И в этом он опять был прав. Я уже стал ловить себя на том, что пребываю на грани потери рассудка. Время от времени, когда я представлял, что беседую с Азизом, пытаясь отыскать хотя бы намек на причину, способную объяснить, почему он меня бросил, его голос в моей голове звучал так, словно принц говорил со мной вживую. Порой я даже видел Азиза, стоящего возле моей кровати. Это приводило меня в ужас: у меня начинало закрадываться подозрение, что я унаследовал недуг отца. Я залезал под одеяло с головой, опасаясь, что если выгляну из-под него, то увижу ветхозаветного пророка с посохом и спутанной бородой, с укором взирающего на меня.

Да, я терял рассудок и был бессилен с этим бороться.

Ибн Саид не пытался меня утешить. Вместо этого он завалил меня разными заданиями, возможно полагая, что постижение искусства врачевания и связанный с этим тяжкий труд помогут мне позабыть о печали. Изрядно погоняв меня по трудам ар-Рази и убедившись наконец в том, что я назубок знаю теорию, Саид отправил меня набивать руку в больницу. Там мне предстояло провести несколько месяцев. Наш учитель говорил, что есть только один способ научиться лечить людей — заниматься этим денно и нощно. Я не стал противиться и перебрался из дома Салима в больницу. Я пошел на это не потому, что мечтал стать лекарем, а просто больше не мог находиться под одной крышей с Азизом.

Поначалу все было достаточно просто. Я помогал лекарю Исе, вправлял вывихи, накладывал лубки на сломанные конечности, останавливал кровотечения, возился с беднягами, которых мучила лихорадка. Через месяц Иса дозволил мне работать с ним в палате для душевнобольных. Там я узрел мужчин и женщин, чье состояние было куда хуже моего. Голые, зарешеченные камеры со связанными бритоголовыми сумасшедшими, их безумные улыбки, их глаза, которые, как мне казалось, понимающе глядели на меня, — удивительно, но все это действовало на меня успокаивающе. Вспоминая об аль-Газали и Сиде, я пытался ответить на вопрос: сопричастны ли Высшие силы безумию? Будучи сам не в себе, я силился отыскать мувалла — «дураков Господних». На протяжении нескольких недель я пребывал в убеждении, что мне это удалось. Этих сумасшедших, даже тех, что бесновались и хохотали, нельзя было назвать счастливыми, но при этом их не мучила печаль. Это были люди, низведенные судьбой до вегетативного состояния, они не знали забот, не ведали чувства ответственности и потому пребывали в достойной зависти неге.

Понятное дело, я ни с кем не делился своими мыслями. Для всех я был не более чем трудолюбивым помощником Исы. Через некоторое время упорный труд сделал свое дело — именно на это и рассчитывал Саид. Неделя шла за неделей, и медленно, очень медленно я начал возвращаться к жизни. Я научился ценить доброту своего нового наставника, его чувство юмора, его невозмутимость и спокойствие, которые всякий раз приходили на помощь Исе, когда он беседовал с очередным безнадежным пациентом, подыгрывая его фантазиям. Если сумасшедший считал себя халифом, Иса подобающим образом кланялся ему; если молчал, то Иса обращался к нему с монологом; если рыдал, Иса утешал его и давал выплакаться. Всякий раз он пытался отыскать хотя бы искорку здравого смысла, которая, по его убеждению, тлела в разуме каждого, даже самого пропащего безумца. Я смотрел, как он поит пациентов простенькими снадобьями из трав, которые готовит строго в соответствии с рецептами Диоскорида[54], а потом в один прекрасный день сообразил, что мои познания в алхимии значительно превосходят его и потому я могу помочь моему наставнику.

Поздними вечерами, покончив со всеми делами, я затворялся в лаборатории при лечебнице. Через месяц у меня было готово несколько снадобий, но не из трав, а из минеральных веществ. Немного волнуясь, я поднес плод своих трудов Исе. Сперва наставник отнесся к ним недоверчиво, но потом все же признал, что я разбираюсь в нарушениях баланса телесных жидкостей не хуже, а то и лучше, чем он, и позволил провести эксперимент. Он выбрал самого буйного пациента — пекаря, считавшего себя джинном, прикованным к горящему колесу. Через три дня больной успокоился до такой степени, что вспомнил о своей пекарне и даже начал волноваться, не перепортят ли мыши зерно у него в кладовой.

С тех пор я стал крупным специалистом в области снадобий для лечения душевных расстройств. Недавно я узнал, что моя теория о дисбалансе элементов, разработанная мной вскоре после того, как я оставил лечебницу, теперь преподается в одном из училищ Багдада. При этом утверждается, что мы разработали эту теорию вместе с Исой. Я рад за него, ибо чувствую, что нахожусь перед ним в неоплатном долгу. Он, сам того не ведая, очень мне помог. Его ласковое обращение с душевнобольными пациентами постепенно излечило меня от печали и тоски.

Перебравшись из больницы обратно в дом визиря, я обнаружил, что прежней жизни пришел конец. Азиз занял должность помощника главного кади, и теперь у него не оставалось времени на утренние уроки — ему надо было постигать сложные мусульманские законы. Визирь Салим закрыл нашу маленькую академию. Паладон весь день работал с отцом, у ибн Саида теперь появилась куча свободного времени, чтобы закончить свою книгу, ну а я… Салим по доброте своей все предусмотрел. У него имелись планы и на меня.

В знак признательности за дружбу с его сыном и помощь, что я оказывал Азизу с учебой, визирь назначил меня на должность младшего лекаря во дворце эмира. Ирония судьбы! Утратив любовь принца Азиза, я стал вхож в высшие круги придворного общества, врачуя многочисленных родственников эмира и прочую знать: казначеев, советников, дворецких — кто только не обращался за моими услугами! Пользовал я и вдовствующую сестру эмира Джанифу, управлявшую его гаремом. Вскоре меня назначили лекарем наложниц эмира. Я понравился Джанифе. Кроме того, визирь и эмир решили, что им нечего опасаться, допуская меня в гарем, ведь я, с их точки зрения, был не опаснее евнуха. Они знали, что утехи с женщинами меня совершенно не интересуют и я не соблазнюсь даже писаными красавицами, сокрытыми в глубине дворцовых покоев Абу.

Итак, мир, который я знал, изменился, но время, к счастью, оказалось не властным над нашей дружбой. Салим сказал нам с Паладоном, что комнаты, в которых мы у него жили, останутся за нами. После того как Паладон и Азиз поверили, что я взял себя в руки, мы стали часто видеться друг с другом в покоях Айши. Со временем отчужденность между мной и Азизом осталась в прошлом. Удостоверившись, что я больше не пытаюсь вернуть былое, принц в моем присутствии стал держаться почти как раньше. Я убедил себя, что ни он, ни я не утратили чувств к друг другу, просто они теперь стали исключительно платоническими. Этими мыслями я и утешал себя. Вскоре мы вернулись к беседам, которые радовали нас раньше, и сторонний наблюдатель мог решить, что наша академия натурфилософии процветает, как прежде. Думаю, наши беседы действовали умиротворяюще даже на Азиза, которому приходилось целые дни пропадать в суде. Радовался им и Паладон, проводивший теперь долгие часы на стройке. Кроме того, он был счастлив убраться подальше от своих двоюродных братьев, живших с ним под одной крышей в доме его отца. Они порицали его за желание принять ислам.

Думаю, они не верили, что Паладон решил стать вероотступником из любви к Айше. Полагаю, его родня считала, что им движет жадность и честолюбие. Еще бы, взять в жены дочь самого визиря! В отличие от меня, они не знали Паладона. Человек чести — он был не способен на полумеры. Он мечтал об Айше, и именно это подвигло его обратиться в другую веру. После того как мой друг ночью в лагере Сида накануне битвы поведал мне о своем решении, ему понадобилось некоторое время, чтобы все хорошенько обдумать. Только несколько месяцев спустя он решился на разговор с Салимом. К тому моменту он уже порвал и со светловолосой флейтисткой, и прочими своими любовницами. Однажды я увидел, как он выходит из мечети после пятничной молитвы, смущенно прижимая к себе котомку с Кораном. Только тогда я понял, сколь серьезны его намерения. Желая помочь другу, я настоял на том, чтобы тот поговорил с Саидом: мне хотелось, чтобы наш учитель рассказал ему о Священных Писаниях ислама. И вот настал день, когда визирь назначил Паладону аудиенцию. Я стоял со своим другом у входа в залу. Паладон очень волновался.

— Он никогда не поверит в мою искренность.

— Просто расскажи ему о своей любви, — посоветовал я.

— К Айше или Аллаху?

— Думается мне, друг мой, ты должен убедить его, что для тебя это одно и то же.

Паладон с мрачным видом кивнул. Он был одет лишь в джеллабу, но сутулился так, словно на него давил вес тяжелого доспеха.

— Ты говорил, что есть лишь один Бог.

— И Аллах одно из Его имен, — ответил я, — быть может, самое лучшее.

Задумчиво кивнув, Паладон направился в залу.

Визирь славился своей проницательностью, такого обмануть непросто. И все же он ответил на просьбу Паладона согласием, причем сам вызвался преподавать Паладону основы мусульманского вероучения — эти уроки были обязательными для перехода в ислам. Салим предупредил, что может пройти целых два года, прежде чем Паладона полностью примут в умму. Он также указал моему другу, что окончательное решение будет принимать не он, Салим, а верховный факих, который устроит Паладону тщательную проверку. При этом Паладону вряд ли можно рассчитывать на снисходительное отношение факиха. Тут визирь улыбнулся и поинтересовался о «сущей мелочи»: усыпанном драгоценностями тюрбане, который загадочным образом исчез из покоев верховного факиха. Может, Паладон случайно знает о местонахождении этой вещи?

Само собой разумеется, через день тюрбан вернулся к своему исконному владельцу в медресе, но мы не знали, сменил ли после этого верховный факих гнев на милость. Паладон усердно постигал премудрости ислама и никогда не пропускал пятничных молитв.

Месяц спустя Салим собрал домочадцев и объявил об официальной помолвке Паладона и Айши. Чуть позже мы узнали об условиях, поставленных визирем перед нашим другом. Во-первых, Паладон должен был убедить его в искренности своего намерения принять ислам (поскольку беседа с Салимом прошла успешно, мы считали, что в этом отношении полдела уже сделано). Во-вторых, мой друг должен был доказать, что повзрослел, и для того покончить с ночным вылазками и прогулками в поисках приключений, в том числе и любовных. Визирь был готов отдать свою дочь лишь за добродетельного мужчину с непогрешимой репутацией. И, самое главное, Паладон должен был хранить целомудрие. Для сохранения физического здоровья и поддержания равновесия телесных жидкостей, воздействующих на организм юноши в данном возрасте, Паладону дозволялось держать при себе рабыню, выбранную Айшой, но о порочных связях с кем бы то ни было другим моему другу следовало забыть. Паладон на все это с радостью согласился. Не возражал он и против третьего условия — целиком отдать себя профессии, чтобы иметь деньги на содержание семьи. Дело, которым занимался Паладон, было ему в радость. Более того, сейчас он являлся главным строителем нашего города, поскольку его отец Тосканий состарился, часто болел и подумывал уйти на покой. Следующее, четвертое, условие могло показаться странным, поскольку дочери в вопросах замужества голоса не имели. Однако Салим оставался непоколебим: брак состоится, только если Айша будет по-прежнему любить Паладона на момент его обращения в ислам. И наконец, согласие на брак должен был дать и Азиз, которому предстояло сменить Салима на посту верховного кади, а потом и визиря.

Последние два требования мы воспринимали исключительно как пустую формальность. Азиз был Паладону как брат, с какой стати он примется возражать против того, что его лучший друг станет членом его семьи? Что до Айши, то лишь слепой или глухой мог усомниться в искренности и силе тех чувств, которые она испытывала к своему герою и рыцарю. Мы с Азизом любили шутить о чудесном преображении нашего товарища — неутомимый искатель приключений и сорвиголова стал кротким как ягненок. По вечерам мы с Азизом нередко любовались, как околдованные любовью Айша и Паладон сидят, благопристойно взявшись за руки, и, позабыв о нас, шепчутся или просто смотрят друг другу в таза. В эти моменты мы чувствовали себя лишними.

Айше оказалось очень непросто подобрать Паладону подходящую рабыню. Закутавшись в чадру, она месяц прочесывала невольничьи рынки. Девушку, которую она выбрала, звали Феодосия, и происходила та из армянских христиан. Так получилось, что Феодосия была похожа на Айшу как две капли воды — и чертами лица, и фигурой, и цветом кожи и волос, но, в отличие от избранницы Паладона, косила на один глаз и страдала немотой. Наш друг не имел ничего против выбора Айши. Мы с Азизом не сомневались, что Паладон думает только об Айше, когда делит с Феодосией постель.

Так бы спокойно и текла наша жизнь дальше, если бы не эмир Абу. Месяцев через восемь после победы над Толедо и Альмерией он решил, что в знак благодарности Аллаху за дарованную нам победу необходимо построить мечеть, равную в своей красоте кордовской Меските.

Для воплощения в жизнь этого плана учредили совет, во главе которого встал Салим. На должность его советника назначили Тоскания. Однако Салим был занят переговорами о союзе против Кастилии, а Тосканий вечно болел, и потому Азиз и Паладон заняли места своих отцов.

И тут я понял, какая чудесная возможность нам представляется.

— Ты справишься? — спросил я Паладона. — Тебе это под силу?

Мы стояли на плоской вершине скалы. Согласно расчетам моего друга, пещера располагалась прямо под нашими ногами. Полуденное солнце нещадно жгло равнину Мишката, ярким светом заливая горы. Они столь четко и ясно проступали на горизонте, что словно лишались объема, отчего казалось, будто они нарисованы, как на картинке. Возникало ощущение, что стоит протянуть руку, и ты коснешься покрытых снегом вершин.

— Нет ничего невозможного, — пробормотал Паладон, чью голову прикрывал платок, защищавший от жарких лучей.

Вооружившись железным ломиком, мой друг простукивал скалу. Время от времени он опускался на четвереньки и прижимал ухо к раскаленному камню. Наконец Паладон закончил и вытер выступивший на лбу пот.

— Сложно сказать. Для верности надо бы просверлить дыру. Однако, если мои подсчеты верны и мы не ошиблись с высотой пещеры, потолок у нее должен быть тонким.

— Значит, его можно убрать и вместо него на вершине скалы поставить золотисто-голубой купол? Его будет видно с равнины!

— Теоретически да, — вздохнул мой друг. — Ладно, хорошо, это вроде должно получиться. Но ты хоть представляешь, Самуил, каких трудов это будет стоить? Разобрать завал камней у входа, заделать все трещины и расщелины в полу, выровнять стены… А купол? Это вообще отдельный разговор. Ты понимаешь, что предлагаешь взять эту гору и полностью ее видоизменить? И я сейчас не говорю о технических сложностях. Чтобы преобразить одну лишь пещеру, нам понадобятся все каменщики Мишката, и им придется работать много лет. Один лишь Всевышний знает, в какую сумму это обойдется!

— Если то, что мы придумали, понравится эмиру, ни в деньгах, ни в рабочих недостатка не будет. В результате набега на Толедо после разгрома вражеской армии Салим добыл много рабов и золота. Я ничего не путаю, Азиз?

Принц, изнывая от безделья, кидал с обрыва камешки, наблюдая, как они со стуком отскакивают от скальных выступов. Повернувшись ко мне, он пожал плечами.

— Об эмире вам нечего беспокоится. Главное — убедить моего отца.

— Но ведь ты сейчас его и замещаешь. Ты можешь хоть сию минуту отправиться к эмиру. Салим же сказал, чтобы ты решал сам.

— Хочу тебе напомнить, Самуил, что есть и другие члены совета.

— Пустое, — отмахнулся я, — придворные, которые никогда не посмеют возразить эмиру. С тобой они тоже не рискнут спорить. Согласен?

— Согласен, — Азиз явно чувствовал себя не в своей тарелке. Я увидел, как раздраженно сверкнули его глаза под капюшоном джеллабы. — Но что мне сказать Абу? Вы же собираетесь тут все переделать. А речь идет о святыне…

— О святыне, которая напоминает нам о том, как многие годы назад наши края были избавлены от захватчиков. И вот недавно мы одержали новую победу! Где еще построить мечеть, как не здесь? Мечеть во славу победы, дарованной чудом! Добытой, если верить Сиду, провидением Божьим.

— Не ехидничай, Самуил, это тебе не идет. Говори по делу. — Азиз кинул с обрыва еще один камешек.

— Я и не думаю ехидничать, Азиз. Я пытаюсь объяснить тебе, как появляются на свет легенды. Если мы воплотим нашу идею в жизнь, храм станет одним из чудес света. О нем станут рассказывать легенды. Новые легенды. В этом нет никакой ереси. Это будет мусульманская мечеть, возведенная во славу Аллаха, и одновременно она станет памятником всем нашим убеждениям. В ней будут сокрыты тайные символы. В них мы запечатлеем историю сотворения Вселенной Богом-Перводвигателем. Таким образом, эта мечеть станет грандиознее всех мечетей мира. Она будет полна загадок и преисполнена Божественной силы. Если тебя беспокоит, что скажет эмир Абу, позабудь тревоги. Твое предложение ему лишь польстит. Отчасти он считает, что мы добились победы силою его молитв. Наш план приведет его в восторг. Мечеть во чреве святой горы? Кому еще в исламском мире могла прийти в голову столь смелая, столь дерзкая мысль? Все в Андалусии станут завидовать Мишкату, а ваши с Паладоном имена навеки останутся в истории.

— Я даже не знаю…

— Паладон, задача тебе по силам?

— Да, Самуил. Если мы все захотим воплотить ее в жизнь, я смогу построить эту мечеть.

— Азиз, — обратился я к принцу, — вспомни про Братство Талантов. Название придумал ты. Неужели мы сдадимся и отступим сейчас, когда у нас есть и силы, и вдохновение?

— Паладон, ты уверен, что справишься? — спросил Азиз.

— Да, — ответил тот.

Азиз склонил голову. Когда он ее поднял, то мы увидели на его лице знакомое решительное выражение — именно так выглядел принц утром накануне битвы.

— Ну что ж, — промолвил он, — я поговорю с эмиром. Однако, чтобы его убедить, мне потребуется ваша помощь.

На той же неделе в гареме эмира вспыхнула эпидемия африканской болотной лихорадки. Поскольку женщины жили вместе, то заразились все. Смолкло щебетание канареек в золотой клетке. На протяжении двух напряженных дней в гареме слышались лишь стоны и плач, на смену которым пришло жуткое молчание. По мере того как болезнь отнимала у красавиц последние силы, страх постепенно сменился апатией. Как я уже упоминал, девушки в гареме были со всех концов света, и потому цвет кожи у них был разный. Теперь же он у всех приобрел желтушный оттенок. Чаровницы, которые всего несколько дней назад радовали глаз эмира, теперь умоляюще взирали на меня всякий раз, когда я приходил отворить им кровь или поставить банки на мокрые от пота спины.

Главная купальня, где в лучшие времена эти хитрые, красивые, полные сил и здоровья создания пытались соблазнить меня своей наготой, превратилась в мою лабораторию, в которой я готовил мази и снадобья. Окна в просторных покоях задернули занавесками. Повсюду я приказал расставить жаровни, на которых жгли благовония, дабы избавиться от вредоносного вечернего тумана, с которым, как я полагал, болезнь проникла во дворец.

По моей просьбе Иса пришел мне на помощь. У него было куда больше опыта борьбы с эпидемиями. Естественно, всякий раз, когда он приходил осматривать моих пациенток, ему приходилось завязывать глаза, ибо таковы были правила посещения гарема, которые требовалось соблюдать даже в чрезвычайных обстоятельствах. Несмотря на то что Иса ничего не видел, он помогал мне советами. Помощь нам оказывала и Джанифа, полагавшая, что она не вправе доверять жизни своих подопечных простым служанкам.

Мы вели войну — тяжелую, кровавую. В каком-то смысле борьба с эпидемией напоминала мне бой, в котором я совсем недавно участвовал. Увы, не обошлось без потерь. Те, кто покрепче, находили в себе силы бороться, слабые погибали. К моему величайшему сожалению, болезнь унесла печальную деву из страны Чин. Умерло еще несколько наложниц постарше, однако, к счастью, хворь пощадила любимиц эмира. Однажды Джанифа, стиравшая полотенца на ступенях бассейна, потеряла сознание. Я подумал, что она тоже заразилась, отчего пришел в совершенное отчаяние. В силу возраста надежды на ее выздоровление не было, и я решил, что она обречена. У нее оказался сильный жар, однако после осмотра, выяснилось, что у нее, к счастью, не болотная лихорадка, а обыкновенная инфлюэнца, вызванная усталостью. Мы держали ее отдельно от остальных больных, и уже через три дня она встала с постели и снова принялась нам помогать.

Умирали и другие — скончались молоденькие близняшки из Германии. Их доставили во дворец совсем недавно, и они были столь юны, что еще не успели побывать в спальне эмира. Погибла рыжеволосая крестьянская девушка с Майорки и, к моему огромному огорчению, красотка иудейка. Она была местной, из Мишката. Я водил знакомство с ее родственниками. Девушка была очень умна и весьма остра на язык, а потому не могла стать любимицей эмира, однако он все равно ценил ее — за другие достоинства. Я с большим удовольствием разговаривал с ней после работы и считал ее одним из немногих своих друзей. Как-то утром Джанифа отвела меня в сторону и велела отдохнуть, иначе, как она мне сказала, я свалюсь без сил. В тот единственный день в качестве исключения она позволила лекарю Исе снять повязку с глаз.

После двух изнурительных недель мы начали опасаться, что потеряем всех своих пациентов. Мы действовали по методике ар-Рази, но, увы, результаты нас не вдохновляли. В свободное время я пытался разработать рецепт нового снадобья, однако дело двигалось чрезвычайно медленно. Наконец одним солнечным утром, явившись на осмотр, мы обнаружили, что произошло чудо — такое иногда происходит во время эпидемий. За ночь у нескольких женщин спала температура. Они сидели на постелях и тихонько переговаривались друг с другом. На следующий день еще несколько наложниц пошли на поправку. Через полмесяца все окончательно выздоровели, а к некоторым даже полностью вернулась былая красота. Другие, опасавшиеся, что сыпь на их коже, вызванная разливом желчи, навсегда их обезобразит, слезно умоляли меня сделать им присыпки и мази. Так я научился возвращать не только здоровье, но вместе с ним и красоту.

Наконец настал день, когда я пришел к выводу, что в гареме больше никто не нуждается во врачебной помощи. Я как раз заканчивал складывать вещи, как вдруг на меня налетели три нагие гурии, которые затащили меня в бассейн, где и осыпали поцелуями. Одна за другой остальные красавицы, громко хихикая и рассыпая брызги, прыгали в воду, и за всем этим с улыбкой на лице наблюдала Джанифа. Наверное, девушки подобным образом хотели поблагодарить меня за спасение их жизней, но я не Паладон и потому не могу сказать, что все это мне очень понравилось. Никогда прежде я не был столь напуган и смущен. В тот самый момент, когда меня облепили прелестницы, явился евнух (настоящий) и объявил, что меня немедленно желает видеть эмир. Проказницы весело захохотали. Замелькали нагие руки и ноги — наложницы кинулись искать мне подходящую случаю одежду.

В тронной зале меня ждал возлежавший на подушках Абу. Из-за жары его джеллаба была расстегнута до круглого живота. Рядом с ним, скрестив ноги, сидел визирь Салим. Когда я вошел, эмир с трудом поднялся и обнял меня, царапнув по щеке колючей с проседью бородой.

— Мальчик, спасший моих цыпочек. Спасибо, спасибо тебе. — Он повернул меня к визирю: — Взгляни, Салим, такой юный и при этом такой ученый. Потифар[55]⁵⁵, явившийся ко мне на помощь.

— Думаю, в данном случае, дядя, Потифаром уместно назвать тебя, — тихо промолвил Салим, — но за своих жен ты можешь быть спокоен. Этот юный Иосиф им совершенно не угрожает. Ты позабыл его имя?

— Твоя дотошность, племянник, порой меня страшно раздражает. Ты ведь прекрасно понял, кого я имею в виду. Я говорю о том еврейском юноше… ну, из иудейского Священного Писания, который произвел огромное впечатление на египетского фараона. Как же эта книга называется-то?

— Бытие, — с улыбкой подсказал Салим.

— Именно. Слушай, я знаю, ты сейчас издеваешься надо мной, но я, слава Всевышнему, не сухарь и не книжник, как ты, и потому плевать хотел на то, что время от времени путаюсь в именах. Впрочем, я не стану сегодня на тебя гневаться. В первую очередь потому, что именно благодаря тебе этот юный гений оказался у меня во дворце. — Он с чувством потрепал меня по щеке. — Ты молодец, мальчик, я очень тобой доволен. — Внезапно нахмурившись, эмир забарабанил пальцами по моему плечу. — Салим, мне тут в голову пришла прекрасная мысль. Хасан уже не тот, что прежде. Он служит у меня лекарем по меньшей мере полвека и теперь начал сдавать. Недавно он запачкал новый персидский ковер, когда отворял мне кровь, а его снадобья совершенно не помогают от головной боли. Вот бы заменить его кем-нибудь помоложе, например… Опять забыл имя…

— Иосиф, — промолвил Салим. — Мысль и вправду чудесная.

— Я так и знал, что ты согласишься. Наверное, все продумал заранее. Ну, Иосиф, что скажешь? Хочешь стать моим личным лекарем? Плачу я щедро, а работы немного — я ведь здоров как бык. Верно, племянник?

— Вообще-то его зовут Самуил, — кашлянул визирь.

— Не путай меня. Я эмир. Как хочу, так его и называю. Ну, Иосиф, каков будет твой ответ?

В тот момент я еще не пришел в себя после купания с наложницами, а тут меня еще огорошили таким заманчивым предложением. У меня заплетался язык, я едва смог выговорить слова благодарности.

Эмир Абу хлопнул меня по спине.

— Ну что ж, решено. Отыщи главного дворецкого. Он объяснит, что тебе делать. Два раза в месяц по четвергам у меня кровопускание. Чтоб подагра не мучила. Вот в четверг и увидимся.

Поняв, что аудиенция подошла к концу, я, кланяясь, попятился к двери, однако эмир меня остановил.

— Эй, Иосиф, поди-ка сюда. Хочу тебе кое-что показать.

Возле трона стояла какая-то коробка, прикрытая желтым шелком. С восторженным блеском в глазах эмир сдернул ткань, и я увидел ящик из красного дерева со стеклянной дверцей. Абу осторожно раскрыл ее створки, и я увидел перед собой знакомую скалу, вырезанную из дуба, которую венчал купол, крытый золотисто-голубой черепицей!

— Ты только погляди, — промолвил Абу, с трудом скрывая восхищение.

Из полости, изображавшей вход в пещеру, он извлек ящичек и протянул его мне. Внутри него я увидел макет мечети, о которой мы мечтали с Паладоном. В ней было все, как мы планировали: триста шестьдесят пять колонн (по количеству дней в году), двенадцать апсид по стенам (символизировавших число знаков зодиака и месяцев в году) и семь арок, отделявших ряды колонн друг от друга (в память о семи днях Творения, семи планетарных богах и семи этапах человеческой жизни). Стены миниатюрной мечети покрывали арабески и цветочные узоры, среди которых были сокрыты наши тайные символы. Крошечные колоны были выкрашены в разные цвета, обозначавшие, из каких именно камней они будут сделаны. Камни, по нашей задумке, следовало использовать различные — ведь у каждого камня свои алхимические свойства. Крошечные лампы, подвешенные на ниточках, в сочетании с малыми куполами воспроизводили вращение небесных сфер, на которых, как известно, располагаются планеты и звезды. И наконец, к своей радости, я увидел, что михраб и минбар расположены под теми углами, которые указал я, для наилучшей регуляции потоков незримой небесной селитры.

— Разве она не прекрасна, мой юный лекарь? — прошептал эмир. — Это придумали мой племянник и его друг-христианин, каменных дел мастер, — он кинул взгляд на Салима, который с торжественным видом смотрел на нас.

— Мастера зовут Паладон, дядя. Он приходится Тосканию сыном.

— Я знаю, что его зовут Паладоном. Не надо считать меня слабоумным. Еще один гениальный юноша, совсем как Иосиф. Этот жирный Саид не зря ест свой хлеб. Сразу видно, выучил своих подопечных на славу. Что скажешь, Иосиф? Какая мечеть в Андалусии, да что там в Андалусии — во всем исламском мире сравнится с этой красавицей? Этим утром я дал добро на начало строительных работ. Мой племянник, который сейчас сидит тут с кислой миной, считает, что я разбазариваю средства, но сын умнее отца и не разделяет его взглядов. Построив эту мечеть, мы прославимся сами и восславим величие Аллаха. Тебе выпала честь первым увидеть эту модель. Я хочу услышать твое мнение.

— Я полагаю, она станет одним из чудес света, — промолвил я. — Блестящий замысел, достойный величайшего из правителей.

— Ты слышишь, что говорит этот умный юноша, Салим? Помяни мое слово, точно так же будут считать и другие. Он даже не мусульманин, но при этом видит, что мечеть славит величие Аллаха! Умма поддержит меня, племянник, можешь даже в этом не сомневаться.

— Ты эмир, дядя, решать тебе, — развел руками визирь. — Если ты считаешь, что возведение мечети будет во благо народа, мне большего не надо. К счастью, моя роль сводиться лишь к выполнению твоих приказов.

— Только послушай этого лицемера, — подмигнул мне эмир. — Ты поступаешь ко мне на службу в тот самый момент, когда в истории Мишката начинается новая великая эра. Ты гордишься этим?

— Да, господин, — я склонил голову.

— Вот видишь! Он говорит искренне. Ладно, все, ступай.

Салим поднялся с ковра.

— Если позволишь, дядя, я провожу Самуила до дворцовых ворот. Скоро вернусь.

Не думаю, что эмир его услышал. Он был поглощен созерцанием крохотной мечети.

Когда мы проходили мимо стражи, Салим тихо произнес:

— Ты совершенно не удивился, когда увидел макет. Кроме того, рассматривая его, ты словно проверял наличие деталей убранства, которые, с твоей точки зрения, должны были там присутствовать. Получается, ты знал обо всем заранее? Это ты сыграл решающую роль в этой дорогущей авантюре?

— Ну что вы, визирь. При чем здесь я? Почти два месяца я дневал и ночевал в гареме.

Салим устремил на меня проницательный взгляд и расплылся в улыбке.

— Я раньше полагал, что заводилой в вашей компании является Паладон. Теперь вижу, что, похоже, заблуждался. Ладно, что сделано, то сделано. Решение о строительстве принято. Можешь праздновать очередную победу. Вне зависимости от того, что я думаю об этой безумной затее, которая, как я теперь полагаю, является твоим детищем, должен признать, что ты благотворно влияешь на моего сына.

Визирь ласково посмотрел на меня. С неожиданной мягкостью в голосе он продолжил:

— Послушай, Самуил, он до сих пор любит и уважает тебя, даже несмотря на то, что ваши отношения претерпели изменения. Считаю, оно и к лучшему, причем для вас обоих, пусть ты сейчас со мной и не согласишься. Я был просто поражен тем, насколько быстро тебе удалось овладеть собой после того, как Азиз причинил тебе такую боль. Я готов тебе рукоплескать. Ты так юн, а ведешь себя совсем как взрослый. У тебя щедрая душа, ты умеешь прощать. Прекрасные качества. И, поверь мне, очень редкие. Они наверняка пригодятся тебе в будущем, равно как и ум, которым столь щедро тебя одарила природа. — Он ненадолго задумался. — Хотелось бы верить, что, когда Азиз сменит меня, он тоже сумеет воспользоваться остротой твоего ума. Всю свою жизнь я положил на то, чтобы страна жила в мире и процветала, но христиане… Эта недавняя война… Боюсь, Самуил, это не конец. Иногда я начинаю гадать — в каком состоянии окажется государство, когда его унаследует мой сын.

— Вы можете на меня положиться, визирь. Я всегда буду хранить верность Азизу. Вы и ваша семья всегда обходились со мной как с родным…

Салим поднял руку в знак того, чтобы я замолчал. Она немного дрожала. Внезапно я увидел перед собой седовласого старика, сгорбившегося от тяжкого груза лет и ответственности, возложенной на его плечи.

— Ты ничего мне не должен, Самуил. Я обязан тебе больше, чем ты мне. Ты сам, благодаря своим способностям, получил назначение на должность личного лекаря эмира — я тут совершенно ни при чем. Ты крайне одарен, и какую бы ты ни выбрал в жизни дорогу, тебе будет сопутствовать слава и успех. Но пойми, Самуил, я очень люблю своего сына. А он слаб, я это знаю. Я боюсь за него. Поэтому хочу попросить тебя об одолжении. Придет день, и меня не станет. Я больше не смогу оберегать его. Умоляю тебя, не бросай Азиза. Ему потребуется мудрый советчик. Оставайся ему другом, как бы плохо, как бы глупо он себя ни вел. — Визирь закашлялся. Возможно, от смущения столь откровенным разговором. — Я не смею ни на чем настаивать. У меня нет на это права. Если решишь отправиться за своей путеводной звездой в Каир, в одну из академий Кайруана, где тебе, по мнению Саида, самое место, я буду первым, кто окажет тебе всяческую поддержку. Однако прошу тебя, подумай над тем, что я тебе только что сказал. А теперь ступай домой и отдохни от своих трудов. Твои друзья соскучились по тебе. Еще раз прими мои поздравления.

Он резко повернулся и быстрым шагом направился обратно к тронному залу. Выйдя из дворца, я заморгал от яркого солнечного света. Пока шел по городу, я успел позабыть о мрачных предчувствиях, которыми поделился со мною Салим. Я думал о мечети, которую мы будем строить, и мне казалось, что от переполнявшей меня радости я парю над землей.

Через месяц начались масштабные работы. Человеку, смотревшему на скалу из города, могло показаться, что ее облепили мириады муравьев. Это были рабочие и рабы, отправленные эмиром Абу на помощь Паладону. Стук тысяч кирок перекрывал гам рынка. Вскоре жители Мишката настолько привыкли к этому шуму, что совершенно перестали его замечать — для них он звучал столь же естественно, как щебетание птиц.

Горожане постарше вспоминали строительство дворца. Вновь в город со всей Андалусии и из-за ее пределов устремились повозки, груженные редкими камнями, которые выбрал я. Паладон втайне передал мне образцы каждой из разновидностей породы. В свободное время я возился с ними в своей лаборатории, очищая от примесей и выделяя эссенцию каждой из них. Впоследствии мы собирались залить их в скляночки и заложить под соответствующие колонны.

Тем временем скала обрастала диковинными механизмами, которые придумал Паладон: с их помощью он намеревался убрать огромное количество валунов, громоздившихся у входа в пещеру. Скала теперь напоминала окруженный баллистами осажденный замок. На самом деле это были не осадные орудия, а чудовищно сложная система рычагов, шкивов, канатов и противовесов, позволявших перемещать глыбы столь гигантских размеров, что их не смогло бы поднять даже все великое множество наших рабочих.

На вершине скалы возвышался таран, который Паладон построил по образцам тех, что использовались в военном деле. Целый месяц кузнецы трудились над стальным наконечником размером и весом с дом. Потом таран целый месяц по частям поднимали на вершину и еще несколько недель собирали. И вот настал день, когда весь город замер в ужасе. Над равниной прокатился грохот первого оглушительного удара металла о камень, звучавшего, словно прелюдия надвигающегося землетрясения. На самом деле это Паладон решился пробить слой камня, служивший потолком пещеры. Даже гранит не смог выдержать подобного натиска.

Позже огромный таран, оставивший широкие трещины, откатили на несколько локтей в сторону, и снова закипела работа: целая армия каменщиков кирками стала расширять полученные отверстия. Через год в потолке пещеры удалось проделать внушительных размеров дыру, и рабочие, которые равняли стены и пол внутри, теперь могли днем трудиться, купаясь в лучах падавшего сверху солнечного света.

Каменщики работали денно и нощно, сменяя друг друга, вне зависимости от погоды и времени года. По ночам неугасимо горели огни, что придавало скале жутковатый, призрачный вид. Всего через три месяца удалось несколько расчистить вход в пещеру, так что теперь можно было относительно легко в нее проникнуть. Трудившимся внутри рабочим требовалось яркое освещение, поэтому в пещере горели тысячи факелов, костров и свечей, своим мерцанием напоминавших звезды. В те первые месяцы Паладон любил в шутку говорить, что уже воссоздал чудо, прославившее в веках это место: «Видите — священный свет уже есть. Теперь дело за малым: построить вокруг него мечеть. А это, мой милый Самуил, сущие пустяки по сравнению с тем, что мы уже совершили».

Порой даже меня потрясала дерзость нашего начинания и в голову лезли мысли о Вавилонской башне. Не бросаем ли мы в нашем безрассудстве и святотатстве вызов самой Судьбе, уподобляясь царям прошлого?

Для Паладона строительство мечети было просто сложной математической и технической задачей, которую он, в силу своего честолюбия, хотел решить. Он все рассчитал и спланировал в мельчайших деталях и потому не сомневался в успехе. Паладон забил целый шкаф в библиотеке Салима чертежами, расчетами и набросками, при виде которых у людей непосвященных, включая меня, голова шла кругом. С точки зрения моего друга, он опирался на многократно проверенные законы природы. Казалось, само шестое чувство подсказывало ему, что реально и осуществимо, а что — нет. Другой на его месте начал бы зазнаваться. А как иначе-то — возглавить столь масштабное строительство в таком юном возрасте!

Надо сказать, что вход в пещеру полностью расчистили за два дня до того, как Паладону исполнилось двадцать лет. Но мой друг не был гордецом. Его скромность озадачивала, сбивала с толку. Он казался искренне впечатленным моими алхимическими забавами, а к собственной одаренности относился совершенно спокойно. Да, он гордился своей работой, но исключительно как мастер, влюбленный в собственное дело. Если обнаруживалось отставание от намеченного плана даже на день, он сидел над чертежами, нахмурив брови, пока ему не удавалось выяснить, в чем загвоздка. На следующий день он отдавал новые распоряжения, не гнушаясь личным примером показать, что именно и как нужно делать. Рабочие боготворили его. Он был подлинным вождем, покоряющим сердца людей. Именно таким мы знали его с Азизом еще с юных лет.

По мере того как двигалась работа, менялся и Паладон. Он стал держаться уверенней, а распоряжения, что он отдавал, сделались гораздо точнее. Он и раньше-то был немногословен, а теперь открывал рот, только если это было действительно необходимо. Возможно, причиной такой перемены стали уроки с Салимом и обращение в ислам. В силу его непоколебимых убеждений, касающихся того, что есть подлинная честь и достоинство, я считал Паладона самым верным из друзей. И вот теперь ему предстояло быть преданным не только нам, своим друзьям, но еще и Аллаху.

Концепция покорности, являющаяся одной из прекраснейших жемчужин мусульманского вероучения, изложенного в Коране, неожиданно пришлась весьма по душе Паладону. Он ни на мгновение не забывал, что строит мечеть во славу Аллаха. Постепенно он начал воспринимать свою работу как священный долг. Он относился к ней со смирением, полагая, что мечеть затмит и саму память о нем.

Как это ни странно, но Паладон стал еще более ярым сторонником нашей тайной затеи, связанной со строительством. Секретные философские знания, основывающиеся на науке, сковавшей наше Братство, помогли ему понять, каким образом своими талантами он может послужить Аллаху, дабы прославить Его еще больше. И потому обращение Паладона в ислам не отдалило его от меня, а, напротив, приблизило.

Принятие ислама приблизило его еще больше к Айше — созданию воздушному, утонченному и порой безответственному. Паладон был человеком практичным и потому прекрасно ее уравновешивал, то и дело возвращая с небес на землю. Это был воистину союз противоположностей, которые, как известно, тянет друг к другу.

Не проходило буквально ни дня, чтобы она, с разрешения отца, не приезжала, закутанная в чадру, к Паладону на своем иноходце. Всякий раз ей чудесным образом удавалось найти повод, чтобы поддразнить его. Например, она называла огромный таран-камнелом детской игрушкой, или же, когда Паладон, рассказывая ей о строительстве, с азартом углублялся в технические подробности, принималась нарочито зевать или же иным образом демонстрировать, что ей скучно. Паладон хмурился, краснел, но потом до него доходило, что любимая всего-навсего подтрунивает над ним, и он разражался веселым искренним смехом. Впрочем, нередко она просто держалась со своими спутницами на расстоянии, порой часами наблюдая за тем, как Паладон работает, не подозревая, что его любимая поблизости. Я часто сопровождал ее, и от моего внимания не ускользнуло выражение ее глаз. Айша была не в состоянии скрыть гордость и восхищение возлюбленным, трудившимся над таким чудом.

Крепнущая дружба с Паладоном, увы, никак не могла заставить меня забыть о моей печали. Азиз все больше и больше отдалялся от нас. Я уже смирился с тем, что потерял возлюбленного, но теперь начал опасаться, что могу лишиться и друга. Минул год его ученичества, и теперь он стал верховным кади, а эта должность давала огромную власть, но при этом возлагала на человека немалую ответственность, и она не ограничивалась одними судебными слушаниями. Теперь он редко присоединялся к нам, когда мы собирались в покоях Айши. Он был вечно занят — то пировал во дворце, то уезжал с проверкой по эмирату, то спешил принять участие в совете, на котором требовалось его присутствие. Когда он находил для нас время, то вел себя так же мило, как прежде. Впрочем, может, мне это только казалось, поскольку со временем я начал замечать в нем заносчивость и растущую скуку, которую Азиз явно испытывал, слушая наши разговоры. Он пытался ее скрыть, но мне кажется, что теперь он считал себя выше всех нас и свое участие в беседах с нами воспринимал как милость, которую он нам, недостойным, оказывал. К этому времени я уже хорошо изучил двор эмира и, прекрасно зная Азиза, умел ему польстить.

А вот Паладон никому никогда не льстил, за исключением девушек, которых он когда-то соблазнял, и потому не знал, что делать. Порой он не мог скрыть раздражения или обиды. Мы перестали говорить о натурфилософии. Азиз менторским тоном рассказывал нам о государственных делах, ожидая, что мы будем слушать его в восхищенном молчании. Через некоторое время Паладон, всякий раз под благовидным предлогом, начал избегать наших вечерних встреч, когда знал, что ожидается появление Азиза. На строительной площадке Паладон чувствовал себя куда счастливей.

Всего через два года подготовительные работы пришли к завершению, и Паладон был готов приступить к возведению мечети. Какая насмешка судьбы — замысел, являвшийся детищем нашего Братства, постепенно воплощался в жизнь, тогда как само Братство медленно распадалось!

Глава 2

В которой повествуется, как философ узнал, что является дьяволом; как алхимик стал чернокнижником, а город потерял своего защитника.

Визирь Салим не оставлял своей мечты создать союз мусульманских эмиратов, чтобы всем вместе противостоять христианской угрозе. Неудачи не обескураживали его, а лишь придавали душевных сил, но наносили непоправимый вред здоровью. Состояние визиря начало меня тревожить. Он дозволял мне лечить его, когда речь шла о всяких мелочах: простудах, расстройстве желудка, болях в спине, спазмах пальцев, — одним словом я врачевал его от болячек, мешавших ему работать. Со временем я увидел в этих хворях свидетельство крайнего истощения, а быть может, и чего-то более серьезного. Всякий раз, когда я упрашивал его отдохнуть или пройти тщательный осмотр в лечебнице у Исы, старик лишь отмахивался от меня, заявляя, что у него нет на это времени, поскольку ему всегда либо требовалось написать срочное письмо, либо принять какого-нибудь очередного посланника. Салим лишь согласился изменить режим питания, но поскольку ел он крайне мало, то это не помогло. С каждым днем желтушные пятна на его впалых щеках проступали все яснее. Всякий раз, садясь, визирь морщился. Я начал подозревать, что он умалчивает об острой боли в области живота.

Именно в этом состоянии ему пришлось принимать посольство из Кастилии. Король Альфонсо совершенно неожиданно вызвался выступить посредником в заключении постоянного мирного договора с Толедо. Помня о данайцах, дары приносящих, Салим не питал никаких иллюзий насчет того, чем руководствуется христианский король, и все же решил воспользоваться возможностью получше изучить своего врага. Он отмел возражения эмира Абу, который никак не мог преодолеть свое отвращение к Альфонсо, памятуя о том, что именно эти «неверные варвары» требовали у него дань, после чего написал, что Мишкат на второй день после Рамадана будет рад принять посланника Альфонсо. Письмо скрепили печатью эмира и отправили с гонцом. По достигнутому соглашению к нам должен был прибыть Эстрагон, герцог Нахеры.

Как я об этом узнал? Об этом мне поведал эмир во время нашего обычного четвергового кровопускания. Когда я рассказал о своем разговоре с эмиром Паладону, неожиданно выяснилось, что он и так все знает. Салим попросил Тоскания приютить посольство христиан в своем особняке. Паладон был крайне этим раздосадован. «Все это отвлечет меня от строительства больше чем на неделю! И как раз когда мы собираемся ставить первые колонны!» — возмущался он.

Мне стало интересно, а при чем тут вообще Паладон.

— Визирь же обратился с просьбой к твоему отцу, а не к тебе. Ну а если твоему отцу нездоровится, Эстрагона могут принять твои двоюродные братья, разве не так?

— Я его сын, значит, должен быть подле него, — друг сокрушенно покачал головой. — Он считает, что нашей семье оказана невиданная честь. Отец уже свел всех с ума — заказывает слугам новую одежду, украшения на стены, мебель, посуду, ковры… А сколько он ладана купил! На целую часовню хватит! А еще он думает, не позолотить ли перекрытия. Я бы хохотал, если б не испытывал глубокой печали. Сейчас отец мало встает. В результате каждый день с одной стороны его постели стоит орда поваров, обсуждающих, чем они будут кормить гостей, а с другой стороны толпятся менестрели, жонглеры, танцоры — с ними он договаривается о развлечениях. Ну а в гостиной переминаются с ноги на ногу жадные до денег торгаши, которые дожидаются заказов. Посольство еще не приехало, а он уже измотан. Он ведь болен, Самуил, и лучше ему не становится. Может быть, это его последний триумф. Я обязан помочь отцу, чтобы все прошло гладко.

Я с печальным видом кивнул. Лекарь Иса рассказал мне, что у Тоскания поражены легкие, скорее всего из-за пыли, которой он наглотался за долгие годы строительства своих шедевров. Вспомнил я и о Салиме. «Два старых упрямца, отказывающихся признать, что они смертны», — подумал я.

— Больше всего меня беспокоят мои двоюродные братья, — продолжил Паладон. — Иаков и Лукас приняли духовный сан. Иаков вообще перебрался в монастырь в горах, собирается присоединиться к братии. Наверное, это из зависти: я не стал их просить принять участие в строительстве мечети, а тут еще и мой переход в ислам… Они презирают нас с отцом и ненавидят за то, что мы никуда их не стали пристраивать по знакомству. Они ни за что на свете не упустят возможности поучаствовать в этом действе. Шанс познакомиться с герцогом-христианином! Да еще в нашем доме! И в этом заключается дополнительная причина, почему я должен быть там. Я никому из них не доверяю. Им плевать на Мишкат, в глубине сердца они все еще остаются кастильцами. — Паладон ударил кулаком по раскрытой ладони. — Ничего, я с ними справлюсь. Все обойдется. Эх, ну почему посольство не могло приехать попозже? Мы ведь как раз собираемся ставить колонны…

Надо сказать, что не только Тосканий приводил в порядок свой дом. Салим объявил, что к приезду герцога весь Мишкат должен сиять чистотой. Он приказал заново побелить и покрасить все дома, располагавшиеся вдоль дороги, по которой предстояло проследовать посольству. Часть рабочих Паладона отрядили на восстановление облупившихся участков позолоты купола главной городской мечети. Портнихи кроили шелк для флагов и знамен и расшивали их золотыми нитями — все это должно было пойти на украшение улиц. Армия тренировалась в поле, а конница патрулировала тракт от границы эмирата до столицы. Готовились и ратные забавы. У городских ворот построили маленькую крепость, которую нашей армии предстояло обстрелять с помощью баллист и катапульт. С веранды дворца я видел, как за стенами города клубится пыль. Это упражнялись участники предстоящего турнира. Салим хотел впечатлить Эстрагона не только нашим богатством, но и военной силой.

К моему изумлению, мне тоже была отведена своя роль. Герцог Эстрагон намеревался привезти с собой сына по имени Санчо, примерно одного возраста с Азизом. Принцу предстояло взять под свою опеку гостя и развлекать его, пока визирь с герцогом будут заняты переговорами. Санчо и Азиза ждали охоты и турниры, в том числе и шуточная схватка друг с другом на ристалище у дворца. Однако Санчо слыл юношей, проявляющим интерес к наукам. Герцог отправил его на учебу в аббатство Клюни, и теперь Санчо ехал в Мишкат не один, а со своим наставником — монахом по имени Элдрик, попросившим познакомить своего подопечного с арабской наукой. Саиду велели на время оставить свои изыскания и заняться переводом на латынь разных текстов по философии, ну а мне поручили провести практические занятия по алхимии, астрологии и астрономии.

Больше всего христиане поразили жителей нашего города своими габаритами и красновато-розовым оттенком обгоревшей на солнце кожи. Северяне в металлических доспехах и тяжелых конических шлемах заживо варились на жаре в собственном поту, отчего их тут же прозвали омарами. Эстрагон с сыном были потомками вестготов, смуглыми и дородными, особенно упитанным оказался герцог. Внешне они практически ничем не отличались от христиан Мишката. Однако эскорт почетных гостей состоял в основном из франков и норманнов. Они казались нам исполинами, напоминавшими телосложением Паладона, и, точно так же как и мой друг, были светловолосыми. Так мы впервые увидели большой отряд воинов, которых впоследствии будем в страхе именовать крестоносцами.

Мы с Саидом хмуро наблюдали за процессией, стоя на террасе дворца. От нашего внимания не ускользнуло, что вслед за мрачными воинами, ехавшими на роскошных боевых лошадях, с кротким видом следует колонна священников в белых одеждах. Распевая псалмы, они вздымали кресты, что держали в руках, и размахивали кадилами с курящимся в них ладаном.

— Ничего, кроме тщеславия, — пробурчал мой учитель, — мы пытаемся произвести впечатление друг на друга… Добром это не кончится. В подобные моменты мне хочется последовать примеру Диогена и укрыться от всего мира в бочке. — Его лицо сделалось задумчивым. — Какую бы бочку я выбрал? Бочку сардин? Анчоусов? Не знаю, как ты, Самуил, а я лично проголодался. Пойдем-ка и хорошенько перекусим. Последняя трапеза приговоренных… После нее нам предстоит встреча с этим ужасным Элдриком.

Вопреки опасениям Саида, Элдрик, с которым мы встретились после завтрака в библиотеке визиря, оказался приятным улыбчивым седовласым мужчиной с умным и, я бы даже сказал, веселым лицом. Высокий и хорошо сложенный, явно преисполненный энергии и сил, он всем своим видом выражал любопытство и тягу к знаниям. Если бы не сутана, его легко можно было бы принять за торговца, объездившего весь свет, опытного царедворца или даже воина, которому выпало вести переговоры. Элдрику хватило всего нескольких минут, чтобы очаровать Саида. Монах с величайшим уважением приветствовал моего учителя согласно традициям мусульманского мира, после чего заговорил с ним по-арабски.

По словам Элдрика, слава об учености Саида достигла стен Парижского университета и аббатства Клюни. Даже в христианском мире Авиценну и Разеса (он назвал Ибн Сину и ар-Рази на франкский манер) почитают великими философами, однако, увы, ни один из их трудов пока еще так и не переведен на латынь. И все же купцы, побывавшие в мусульманских странах, утверждают, что самым авторитетным автором комментариев к их работам является великий Дауд ибн Саид. Элдрик выразил самую искреннюю надежду, что придет день, и все эти знания станут доступны христианскому миру, а пока он предлагает позабыть о религиозных разногласиях, ибо мы все ученые, силящиеся постичь тайны бытия. Он, Элдрик, лишь робкий ученик, желающий присесть у ног подлинного философа, коим является Саид. Именно Саид обладает ключом к сокровищнице Божьих тайн и загадок, что были открыты грекам в языческие времена и ныне, увы, позабыты на его родине. Мудрейшие из мудрецов христианских королевств не более чем необразованные дети по сравнению с Саидом. Именно поэтому, подчеркнул Элдрик, для него огромная честь побеседовать со столь знаменитым ученым.

У монаха было чудовищное произношение, и речь свою он, вне всякого сомнения, готовил заранее, однако Саид засиял, а его толстые щеки покрылись столь густым румянцем, что стали почти в цвет окрашенной хной бороды. О, мой бедный учитель! Несколько льстивых фраз — и он уже оказался у Элдрика на крючке.

Далее беседа протекала на латыни, поскольку, как я и подозревал, познания Элдрика в арабском были столь же ограниченны, как и понимание наук, к которым он проявлял такой интерес. Я сидел в сторонке и незаметно делал записи. Элдрик произвел на меня сильное впечатление. Не часто мне доводилось встречать человека столь умного и сладкоречивого. При этом уже в ту самую первую с ним встречу мне подумалось, что этот умеющий втереться в доверие соглядатай — ибо кем еще он мог быть? — пожалуй, самый опасный из всех людей, которых мне доводилось встречать. Саид принял за чистую монету его красноречие и смирение, а я — нет. Я наблюдал за Элдриком со стороны, и потому от моего внимания не ускользнул холодный блеск в его глазах. Это были глаза непримиримого фанатика, совсем как у аль-Газали. Они по-змеиному сощурились, полыхая алчностью и торжеством, когда Саид протянул монаху переводы выписок из работ Аристотеля, Галена, Ибн Сины и Птолемея.

Захлебываясь от восторга, ибн Саид рассказывал о содержании каждого из документов. Склонив голову набок, Элдрик внимательно слушал, время от времени кивая и бормоча приличествующие случаю слова признательности. Вдруг, будто лишившись терпения, он схватил длинными пальцами лист пергамента с текстом, о котором рассуждал Саид. Быстро, ловко, будто опытный ботаник, отыскавший редкий цветок, Элдрик разгладил пергамент, положил его между двумя прямоугольными кусками телячьей кожи, после чего убрал в ящичек, который специально для этого принес.

— Спасибо, — проникновенно произнес он, — очень интересно. Вы бесконечно добры. Скажите, а вы, случайно, не перевели заодно и аль-Фергани[56]?

Саид принялся с азартом рассказывать о том, что арабские звездные таблицы точнее греческих.

— Вот, извольте взглянуть.

Чтобы проиллюстрировать справедливость своих слов, мой учитель снимал с полки то одну книгу, то другую, то вытаскивал карты и демонстрировал их гостю. Монах с жадностью впивался взглядом василиска в то, что ему показывали, явно стараясь запомнить все до мельчайших подробностей, дабы потом записать в комнате в доме Тоскания и воспроизвести уже в Клюни. С терпеливостью затаившейся змеи ждал Элдрик очередного сокровища — пергамента, который он смог бы добавить в свою коллекцию.

После того как гость ушел, я спросил у Саида, мудро ли это — открывать столь многое такому умному врагу.

— Врагу? О чем ты? Он такой же ученый, как и мы. Мы просто обменивались знаниями, как и полагается людям нашего круга, и при этом прекрасно понимали друг друга.

— Обмен показался мне односторонним, — честно признался я, — да и понимания с его стороны я тоже особо не заметил. Он напомнил мне скорее не книжника, а золотоискателя. Да и вообще у христиан на севере нет ученых. Скорее всего, он приехал собирать доказательства, что мы тут занимаемся черной магией.

— Самуил! — возмущенно фыркнул Саид. — Что за дикие предрассудки? Совершенно от тебя такого не ожидал. Лично мне кажется, что Элдрик не просто чудесный человек, но при этом еще и весьма образованный. Я уже давно не получал такого наслаждения от дебатов с ученым мужем.

Я понял, что учитель одурманен и сейчас нет смысла ему возражать, указывая на то, что никаких дебатов не было, говорил-то в основном он один.

Я долго и напряженно думал о том, что именно показать гостям на практическом занятии. Проще простого было бы приготовить снадобье из трав, но, собственно, что гости могли знать об алхимии? Скорее всего, они считали ее колдовством, посредством которого можно превратить обычные камни в золото. Быть может, Элдрик явился сюда выведать секрет именно этой легендарной трансмутации? Христиане запросто верят всякой ерунде, вдруг они решат, что богатство Мишката как-то связано с черной магией? Мне бы этого не хотелось.

Конечно же, я мог устроить красочный спектакль. Примерно с год назад, желая утолить собственное любопытство, я освоил изготовление философского камня, с помощью которого преобразовал немного серебра в золото. Получившиеся у меня крохотные самородки я отдал Паладону, который их расплавил и сделал кольцо, которое теперь носила Айша. Я всерьез подумывал о повторении опыта в присутствии Санчо, но потом все же отказался от затеи, поскольку результат никак не соответствовал затраченному времени и труду. Когда Азиз пришел в восторг, узнав, что мне удалось посредством трансмутации получить золото, я осадил его сообщением, что куда проще и дешевле добывать этот драгоценный металл естественным путем — либо в шахтах, либо намывая его в реке.

В итоге мне пришло в голову показать гостям что-нибудь полезное, например трансмутацию сурьмы в масляную эссенцию, известную под названием Красный камень или Эликсир. Кстати сказать, в день моего знакомства с Паладоном и Азизом я как раз занимался поисками сурьмы. С тех пор мне удалось выяснить, что она может служить прекрасным реагентом при трансмутации большинства минералов, и я часто ее использовал, когда готовил снадобья лекарю Исе. Естественно, я все заранее приготовил. Сперва я высчитал по звездам наиболее благоприятный момент для начала каждого из трех этапов подготовительных работ. Первый этап, а именно приготовление самого Эликсира, самый сложный и самый долгий. Однако у меня сохранилось немного Эликсира от прежних опытов, и я его применил для запуска процесса трансмутации сразу двух веществ — железа и киновари. В этом заключался второй этап. По завершении приготовления новой масляной эссенции, мне предстояло смешать ее с эссенциями разных других минералов. Это был третий этап. К счастью, у меня имелись под рукой необходимые материалы, чтобы запустить все процессы в срок. Я подгадал так, что они должны завершиться как раз к приезду Санчо и Элдрика. Мне хотелось показать гостям последовательность этапов приготовления снадобья. Кроме того, помимо демонстрации его действенности, я договорился с Исой, и он согласился предоставить мне одного из своих припадочных больных. Я полагал, что в результате всего этого докажу христианам простую истину: алхимия крайне полезна для медицины и не имеет ничего общего с черной магией.

К величайшему несчастью, все прошло в точности так, как я запланировал. Почему же к несчастью? Сейчас объясню. В первые же несколько минут практического занятия по алхимии мне удалось нагнать страху на Санчо, оказавшегося угрюмым, неприветливым и вдобавок ко всему суеверным молодым человеком. Он пришел в ужас, когда в реторте вспыхнуло пламя, а лиловый дым начал сгущаться и в итоге превратился на его глазах в желтовато-коричневую массу, являвшуюся Эликсиром. Я также заметил, как Элдрик тайком осенил себя крестным знамением. «Не много же он вынес из долгой беседы с Саидом, коли считает то, что я делаю, колдовством», — усмехнулся про себя я. Несмотря на то что я старался говорить как можно проще, мои объяснения сути происходящего на второй и третьей стадии трансмутации просвистели мимо ушей наших гостей. Возможно, Элдрик и Санчо просто меня не слушали. Когда лекарь Иса привел сумасшедшего, они затряслись от страха, решив, что я вызвал демона из преисподней, а когда я влил в рот больного снадобье, их глаза едва не вылезли из орбит. Больной тут же успокоился, и это, как оказалось, было ужаснее всего. Узрев, как воющий и рычащий безумец практически в мгновение ока превращается в вежливого, милого человека, они вообразили, что я пытаюсь воспроизвести одно из чудес, явленных Христом. С их точки зрения, это со всей очевидностью свидетельствовало, что я богохульник, занимающийся черной магией. Гости в такой спешке покинули мою лабораторию, что едва не сорвали дверь с петель.

Когда я рассказал обо всем Салиму, он отчитал меня за неделикатность и отсутствие такта. Впрочем, мысли визиря были заняты другим. Как оказалось, мой урок практической алхимии, обернувшийся катастрофой, являлся лишь одной бедой из многих. Еще до начала переговоров на торжественном пире в честь прибытия гостей едва не вспыхнула ссора: Эстрагон умудрился нанести оскорбление эмиру Абу. Герцог отказался прикоснуться к еде, покуда прибывший с ним священник не прочитает христианскую молитву. Чтобы сгладить конфуз, Салим приказал верховному факиху по окончании христианской молитвы прочитать молитву мусульманскую. Однако так получилось, что об этом никто не предупредил Эстрагона, который даже не подозревал, что седобородый старик в тюрбане читает строки из священного Корана. Когда мусульмане склонили головы в молитве, герцог, не обратив внимания на вилку, что лежала рядом с его тарелкой, потянулся голыми руками к бараньему окороку и принялся рвать мясо зубами. Эмир, возмущенный таким святотатством, не говоря уже о дурных манерах гостей, с возмущением покинул пир, а Салим весь вечер обсуждал с ними, как именно христиане принесут извинения за случившееся, дабы при этом не пострадало их достоинство. Спор продолжался и утром следующего дня, и только к полудню удалось достичь компромисса. Все это время члены посольства оставались в своих покоях, и потому увеселительные мероприятия, в том числе и приготовленные для них ратные забавы, пришлось отменить.

Наконец после всех этих проволочек настала пора сесть за стол переговоров, которые быстро превратились в перебранку со взаимными обвинениями и упреками. Ссора разгорелась, как только христиане огласили предложение Альфонсо: для обеспечения мира с Толедо Мишкату предстояло содержать армию Кастилии, направленную в город для поддержания мира. Салиму пришлось пустить в ход все свое красноречие и ум, чтобы удержать дядю от непоправимого решения. Узнав о пожелании Альфонсо, эмир пришел в такую ярость, что собирался отдать приказ дворцовой страже перебить всех франков и норманнов. Конечно, о заключении какого-либо договора не могло уже идти и речи.

Итак, все изначальные планы были порушены, за исключением тех, что касались времяпрепровождения Санчо. Они с Азизом сразу же искренне невзлюбили друг друга, но все равно каждый день ездили охотиться. Время от времени Санчо ходил с Элдриком на встречи с Саидом. Санчо явно на них скучал и клевал носом, пока Элдрик продолжал жадно собирать нужные ему сведения. В конце визита Санчо и Азиз должны были сойтись в рыцарском поединке перед делегацией гостей и всем двором эмира. Поединок планировался постановочным — по крайней мере, таким его готовили герольды. Чтобы никто из участников поединка не пострадал, лошадей выбрали самых смирных, а копья подточили так, что они должны были разлететься в щепки при легком ударе. Несмотря на все меры предосторожности, Азиз с первого захода ловко вышиб Санчо из седла. При падении сын герцога сильно приложился головой, и его привели в чувство только через час.

Христиане обвинили нас в колдовстве. Мол, утром, во время практического занятия алхимией, я наложил на Санчо чары. Насколько я понимаю, Эстрагон объявил меня чернокнижником и потребовал, чтобы меня предали суду и сожгли. Салиму понадобилось снова пустить в ход все его искусство дипломата. В итоге остановились не на суде, а на диспуте, которому предстояло начаться сразу после ужина. В каком-то смысле этот диспут между Саидом и Элдриком должен был стать повторением спора, некогда состоявшегося между Саидом и аль-Газали. Элдрик намеревался изложить взгляды на мир с религиозной точки зрения, а мой учитель — отстаивать идеи натурфилософии. Я был единственным, кого не позвали на диспут.

О том, что там произошло, я узнал от Саида, с которым встретился в залитом лунным светом дворе, когда мой учитель вернулся в особняк Салима. Никогда прежде я не видел его в столь угнетенном состоянии.

— Ох, Самуил, Самуил… Воистину ты столь же мудр, как пророк, в честь которого тебя назвали. Я вынужден извиниться перед тобой. Куда смотрели мои глаза? Как я мог быть так слеп? Ты совершенно прав. Этот монах никакой не философ, а шарлатан и соглядатай. По сути дела, он в этом признался сам, когда хвастался перед своими хозяевами и товарищами — герцогом с его тупицей сыном и монахами в черных сутанах. Мол, за неделю он выведал все мои секреты и выяснил, что все они сплошная ложь, с помощью которой Сатана сбивает людей с пути истинного. И мы с тобой, Самуил, его помощники и слуги.

— Настолько все плохо? — спросил я.

— Вполне допускаю, что он позабавил своими речами тех из присутствовавших, кто пообразованней. Как такового диспута у нас не получилось. Он не смог ответить ни на один из моих вопросов, только знай себе цитировал мрачные пророчества из Библии. Вечные муки и геена огненная. Все остальное, что он ни говорил, было сплошной банальностью, которую впору услышать от необразованного факиха из сельской мечети. Его речи были не просто оскорбительны. Хуже того, они были скучны. Прости, но я не могу продолжить наш разговор, уж слишком потрясен и расстроен. Загляну ненадолго на кухню, подкреплюсь чем-нибудь — вдруг там остался пирог — и сразу спать.

Делегация христиан отбыла на рассвете. Мы не только не договорились о мире, а едва не объявили друг другу войну. Саид утаил от меня, что Элдрик в ходе дебатов не ограничился нападками на натурфилософию. Он оскорбил ислам, заявив, что когда-то, вероятно, мусульманство и являлось настоящей религией, пусть и враждебной всему тому, что христиане считают истиной. Теперь же он своими глазами увидел, что ислам опорочил себя, приняв на вооружение черную магию. К счастью, на дебатах не было эмира, иначе он тут же приказал бы отрубить Элдрику голову. Салим ограничился тем, что велел Элдрику и его спутникам возвращаться в свои покои и радоваться, что в Мишкате святы мусульманские законы гостеприимства. По распоряжению визиря делегацию до самой границы сопровождали три отряда конницы. На следующий день Салим приказал укрепить все наши замки вдоль границы.

Не исключено, что коварный Альфонсо изначально велел герцогу и его сопровождающим вести себя вызывающе, желая спровоцировать ссору и получить повод для войны. Вполне допускаю, что он хотел усыпить бдительность недоверчивых толедцев обещанием выгодного мира, в то время как сам готовился на них напасть. Как было на самом деле, я не знаю и до сих пор ломаю над этим голову. С уверенностью можно утверждать лишь одно: приезд посольства был тщательно спланирован заранее. Всего через неделю мы узнали, что в тот же день, когда герцог Эстрагон прибыл в Мишкат для обсуждения условий мира, армии Альфонсо на севере двинулись на Толедо. Альфонсо, по всей видимости, надоело возиться со своей марионеткой аль-Кадиром, и он решил присоединить его государство к Кастилии. Эмират пал быстро, баллисты не понадобились, ибо благодаря стараниям Альфонсо эмират сгнил изнутри. Не ограничившись этим, Альфонсо решил перенести столицу в Толедо. Границы христианского мира опасно приблизились к мусульманскому югу. Совсем недавно, еще на нашей памяти, Кастилия была крошечным королевством. Теперь под ее властью находилась треть Пиренейского полуострова, и ее армии грозили соседям, занимавшим остальные две трети.

То, что Салим предсказывал, то, чего он так опасался, наконец произошло. Узнав об этом, он лишился чувств. У него произошло прободение язвы, и яд растекся по жилам. Возможно, визиря подвело и сердце. Впрочем, оно и так было разбито. Я пытался сделать все, что в моих силах, но мне не удалось его спасти. Салим скончался в своей постели через три дня. Он так и не пришел в сознание. Похоронная процессия проследовала по улицам города, украшенного теми же самыми флагами, которые водрузили к приезду делегации христиан, — их просто не успели убрать.

Смерть Салима, обернувшаяся чудовищной трагедией как для тех, кто его знал и любил, так и для государства, которое он оберегал столько лет, стала не единственным результатом пребывания злосчастного посольства в нашем городе. Подлец и негодяй Элдрик не ограничился тем, что поставил в неловкое положение несчастного Саида. О самых главных вероломных деяниях, совершенных монахом в доме приютившего христиан Тоскания, мы тогда еще не знали.

Азиз, мой бедный плачущий Азиз, лишившийся путеводного света всей своей жизни, стоял, вцепившись в мою руку, пока верховный факих читал молитву, а царедворцы возлагали цветы на могилу визиря. После того как они ушли и Паладон увел спотыкающуюся, оглушенную горем Айшу, мы остались с принцем наедине.

— Самуил, ты же не бросишь меня, правда? Ты же не оставишь меня? — умоляюще произнес он, повернув ко мне преисполненное тревогой лицо.

— Ну конечно же нет. — Я был потрясен и удивлен. За последний год Азиз нечасто разговаривал со мной, а в тех редких случаях, когда это случалось, в его голосе ни разу не звучала та, прежняя страстность.

Он с такой силой стиснул мою руку, что из-под ногтей, впившихся в мою кожу, выступила кровь.

— Ты ведь все еще любишь меня?

— Люблю. И ты это знаешь, — ответил я.

— Спасибо, — прошептал он, — ты просто не представляешь, как мне это важно услышать.

Он слегка отстранился и обхватил себя руками. Принца била дрожь от переполнявших его чувств. У меня сжалось сердце. Мне хотелось обнять его, покрыть лицо поцелуями, но у ворот стояла стража, под вязами ждали с лопатами могильщики, да и Азиз, похоже, то ли был погружен в свои мысли, то ли боролся с обуревавшими его страхами.

— Самуил, впереди нас ждут тяжелые времена, — в конце концов проговорил он. — Это меня немного пугает. Ты мне будешь нужен все больше и больше. Мне потребуется твоя мудрость. Твой совет. Ты всегда был моим самым преданным другом. Лишь ты один знаешь, каково мне потерять отца.

Я почувствовал в горле комок. Меня переполняло чувство вины. Я вспомнил о своем отце, которого навещал только по большим иудейским праздникам. А ведь он уже в преклонном возрасте! Я тут же дал себе обещание заглядывать к отцу чаще. В мыслях о себе и своем родителе я произнес:

— Каким же пустым кажется мир сыну, потерявшему отца. Как бы мне хотелось подобрать правильные слова, чтобы тебя утешить.

Мне показалось, что на его лице промелькнуло едва заметное неудовольствие.

— Да, мне очень грустно, — промолвил он. — Любой сын печалится кончине отца. Однако я еще и принц, и потому должен смотреть на вещи шире. — Он принялся ходить туда-сюда. Я чувствовал растущее в нем возбуждение. — Разве ты не понимаешь, Самуил, какие возможности передо мной открываются? Эмиру предстоит назначить нового визиря. Эта должность по праву моя. Я не могу позволить себе допустить ошибку. У меня много врагов. Они завидуют моему положению. Они станут плести против меня интриги, сетовать на мою юность. Они попробуют настроить против меня эмира. Мне нужен помощник, который сможет прикрыть мне спину. Отец всегда уважал тебя, Самуил. Встанем плечом к плечу, и тогда нам никто не будет страшен. Мы все преодолеем, прославимся, станем великими. Ну, мой преданный друг, ты мне поможешь? Ты со мной?

Мне стало дурно. Азиз, которого я до сих пор любил всем сердцем, строил честолюбивые планы всего через несколько мгновений после того, как тело его отца предали земле! Что за насмешка злого рока, волею которого меня столь неодолимо тянет к человеку, раз за разом разочаровывающему меня? Но как я мог его оставить? Наши судьбы связаны воедино. Он был моей жизнью.

— Я всегда буду рядом с тобой, — тихо прошептал я.

Азиз преобразился. Улыбаясь во весь рот, он захлопал в ладоши. Могильщики с удивлением смотрели на нас, но принц, казалось, позабыл обо всем на свете.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать. У меня большие планы. Пока я находился на должности кади, я свел знакомство с людьми, которые готовы меня поддержать. У нас схожие взгляды. Эти люди понимают, что нужно простому народу. Они умны, знают, как обращаться с деньгами. Они… — Принц умолк. Должно быть, он увидел выражение моих глаз.

— Я люблю тебя и никогда тебя не предам. Я буду хранить тебе верность, — твердо сказал я. — Я обещал твоему отцу, что помогу тебе, и сдержу свое слово, если ты готов следовать по пути чести и справедливости. Однако мне кажется, ты замышляешь заговор. Зачем? Ты наследник эмира Абу. Придет время, и все станет твоим. Зачем торопить события? Это неправильно. Это опасно.

— Опасно сидеть сложа руки и ждать, — все еще улыбаясь, возразил Азиз.

— В таком случае я не гожусь тебе в советники. Я лекарь, а не политик.

Произнося эти слова, я знал: сейчас я лишаю себя последней надежды на то, что Азиз когда-нибудь снова вернется ко мне. Но что мне оставалось делать? Если бы я поддержал безрассудство принца, то нарушил бы клятву, данную его отцу.

У Азиза дернулась щека. Он сжал кулаки и медленно выдохнул. Затем кисло улыбнулся и потрепал меня по щеке.

— Ладно, Самуил, будь лекарем, коли ты выбрал себе такой удел. Ну а я стану эмиром. — Он прикрыл куфией свое прекрасное лицо и, понурившись, поспешил прочь.

Я остался у могилы один. Снаружи за воротами слышались горестные причитания и крики толпы, собравшейся, чтобы оплакать кончину Салима. Один из могильщиков уронил лопату. Звякнул металл. Громко каркая, в небо поднялась стая ворон.

С тяжелым сердцем я отправился в иудейский квартал. «Какой же мерзкой жизнью я живу», — думалось мне. Я пребывал в таком отчаянии, что даже наше великое строительство казалось мне пустой, напрасной затеей, лишенной подлинного содержания. Мне очень хотелось повидаться с матерью и отцом. Мне хотелось жить как все. Впервые с того момента, как я познакомился с Азизом и Паладоном под смоковницей, у меня возникло желание побыть среди своих. Мне захотелось домой.

Но когда я вернулся, мои родители приняли меня как высокородного господина, почтительно поднося яства, которые едва ли могли себе позволить. Глаза у них блестели от гордости за сына. Я ел в тишине, которую родители изредка нарушали всякими нелепыми вопросами о жизни во дворце. На следующий день наш дом заполонили незнакомые мне люди, желавшие заручиться расположением влиятельного царедворца, коим полагали меня.