Книга алхимика

ВОЛШЕБНАЯ КНИГА Андалусия, 1938 год

«В ходе той войны каждый из нас в каком-то смысле лишился невинности…» — Пинсон оторвал взгляд от книги, подумав, как мало изменилось все за века. Война ведь и поныне обладает необоримой силой менять людей. Профессор покачал головой и улыбнулся, желая скрыть охватившую его печаль. Из-за царившего мрака гигантский собор словно сжался, уменьшившись до размеров маленькой деревенской церквушки. В мерцании свечей лица горожан казались восковыми масками. Они были совершенно бесстрастными, и потому Пинсон не мог понять — читать ему дальше или нет.

Профессор уже давно добился того, чего хотел: Томас крепко спал. Внук продержался дольше других детей — те уснули еще на первых главах. На том месте, когда Саид посоветовал Самуилу стать лекарем, после чего расплескал молоко и рассыпал клубнику, Томас расплылся в улыбке, зевнул и опустил голову на колени Марии. Услышав рассказ о том, как Паладон похитил тюрбан верховного факиха, Томас улыбнулся в полусне и с тех пор спал как убитый.

После того как все дети уснули, Пинсону стало проще — теперь можно было читать все подряд, не пропуская философские рассуждения и рассказы о любовных приключениях. Профессору стало интересно, что думают о книге горожане. Самуил в своей рукописи нарисовал крайне нелицеприятный портрет Сида, тогда как для каждого испанца этот рыцарь был героем, сражавшимся за христианство. Однако если верить Самуилу, то Сид, получается, страдал параноидальной шизофренией. Пинсон был рад, что Самуил решил не опускать описание битвы. Вероятность столкнуться с чем-то крамольным в описании кровавого сражения была невелика, и, судя по ахам и вздохам слушателей, рассказ о бое пришелся им весьма по вкусу. Послышались даже нестройные возгласы: «Буэно! Буэно![44] Смерть маврам!»

«Интересно, — подумал Пинсон, — неужели они пропустили мимо ушей описание терпимого мавританского общества? Я не имею права смотреть на них свысока», — тут же одернул себя профессор. Он сам вырос в Агва-Верде среди точно такого же простого народа. Эти люди не имели ни малейшего представления о том, что творится за пределами того маленького мирка, в котором они жили. В их краях даже парень из соседней деревни считается чужаком, экстранхера, которому ни за что на свете нельзя доверять. Их представления о Реконкисте тоже были весьма смутными. Нет, в детстве они, конечно, все слышали легенды о войнах мавров и христиан, однако все эти события далекого прошлого не имели в глазах простых людей никакого отношения к тяготам их нынешней жизни. Ну а в легендах мавры неизменно были плохими, а христиане хорошими. Рукопись, которую читал Пинсон, представлялась запертым в соборе людям очередной красивой сказкой, вроде «Песни о Роланде» или романа о приключениях безумца Дон Кихота; одним словом, история, которую рассказывал Самуил, для них ничем не отличалась от других легенд, ходивших по Испании на протяжении многих веков. Слушателям было неважно содержание того, что он им читает. Они находили успокоение в самом звучании его голоса. Пинсон сейчас оказался в роли странствующего сказителя. Профессору стало стыдно за свое снисходительное отношение к сотоварищам. На протяжении сотен лет простые люди терпели гнет церкви, помещиков, мытарей, и потому верили лишь в то, что знали, и в этом черпали мужество.

Пинсон посмотрел на Марию, и та ему ободряюще улыбнулась. Женщина словно прочла его мысли. Сразу за ней, подперев голову рукой, сидела бабушка Хуанита. Перехватив его взгляд, Хуанита улыбнулась:

— Продолжайте, профессор. Эс уна история эрмоса. Чудесная история.

Некоторые тоже загомонили, выражая согласие.

Пинсон был польщен. Откашлявшись, он произнес:

— Итак, мы добрались до третьего раздела. Автор рукописи, Самуил, утверждает, что сейчас речь пойдет о том, как философ узрел свет в пещере, и как скала привела в восхищение эмира.

Профессор увидел, что лица слушателей просияли в радостном предвкушении.

— «В былые, куда более счастливые времена, задолго до того, как мы отправились на войну, нам иногда разрешали по утрам проводить уроки в саду эмира…» — прочитал он.

Люди с напряжением ожидали, что будет дальше. Пинсон пробежал несколько страниц глазами, прикидывая, как их получше перевести. «Ну, давай же, не тяни», — явно читалось в глазах заложников. Неожиданно лица слушателей окаменели. Как по команде головы собравшихся повернулись к витражным окнам, за которыми царил мрак.

Сначала Пинсон недоуменно нахмурился, а потом услышал звук, привлекший внимание остальных, — надсадный свист, который вдруг оборвался, после чего где-то далеко-далеко раздался приглушенный грохот разрыва. Он вспомнил, как однажды приехал на передовую, где Рауль с гордостью показал ему минометную батарею. Ну да, конечно! Он же сам видел, как двое солдат Огаррио тащили на себе по миномету. Потом тишину разорвал треск пулеметной очереди, крики и беспорядочная стрельба из винтовок.

Заложники неподвижно сидели на скамьях, рты раскрыты, глаза выпучены от страха. Прогрохотал пулемет, и снова наступила тишина. Шум боя словно развеял чары. Матери прижимали к себе проснувшихся плачущих детей.

Фелипе вскочил. Схватив винтовку, он с глупым видом выставил ее перед собой, переводя дуло с заложника на заложника.

— Ни с места! — закричал он, притом что никто и не пытался бежать. Казалось, он напуган куда больше большинства горожан.

«Хорошо, что Томас спит», — подумал Пинсон, повернувшись к Марии. Она одарила его ободряющей улыбкой, но при этом от внимания профессора не ускользнуло, что плечи женщины тряслись. Потянувшись к ней, он коснулся ее руки.

— Скорее всего, у кого-то из солдат сдали нервы, — произнес он. — Может, кто-то заметил приближение неприятеля.

Он почувствовал под ладонью ее теплую, чуть влажную от пота кожу. Внезапно профессора охватило смущение, и он попытался убрать руку, но Мария, вцепившись в нее, притянула Пинсона к себе.

— Энрике, — прошептала она, — мы обязаны рассказать остальным о том, что происходит. Про фашистов, взрывчатку…

— Знаю, — тихо ответил он, — я только об этом и думал, пока читал. Но как лучше это сделать? Главное, чтобы не началась паника.

— Поговори с ними! Тебе поверят, — настойчиво произнесла она.

— Я в этом не очень уверен, — улыбнулся Пинсон. — Лучше сперва привлечь на свою сторону того, кому доверяют люди. Думаю, нам стоит обратиться за помощью к бабушке Хуаните.

— Да, ее все слушаются.

— Согласна? Вот и прекрасно. Теперь осталось дождаться удачного момента.

Пинсон опустил взгляд на свою ладонь, которую по-прежнему сжимала Мария. Несмотря на испуг, рыжеволосая красотка прекрасно владела собой. Пинсон понял, что недооценил ее. Мария приятно его удивила. «Хорошо, что она рядом», — мелькнуло у него в голове.

— Пока надо переждать стрельбу. Слышишь, опять началось, — сказал профессор.

Прозвучал одинокий винтовочный выстрел, после которого вновь воцарилась тишина. Заложники сидели и, затаив дыхание, ждали продолжения боя.

Когда пулемет застучал опять, какая-то женщина пронзительно вскрикнула, однако Пинсон с облегчением отметил, что подавляющее большинство людей сохраняют спокойствие. Горожане не сводили глаз с Фелипе, который с винтовкой в руках метался перед алтарем. Они были словно добропорядочные прихожане, собравшиеся на заупокойную службу и теперь не знающие, что делать с сошедшим с ума священником.

Пинсон вслушивался в шум боя, пытаясь понять, что происходит. Начавшаяся перестрелка была куда жарче первой, когда огонь вели только коммунисты. Теперь же им отвечали — скорее всего, фашисты, что были в авангарде. И как же Огаррио собирается вести переговоры? Видимо, он решил начать с демонстрации силы, чтобы противник отнесся к нему серьезно. «Пока беспокоится не о чем, — решил Пинсон, — а вот поведение этого дурака, которого оставили нас сторожить, внушает опасения».

Фелипе продолжал выкрикивать приказы один другого нелепее. Даже через несколько минут после того, как перестрелка прекратилась, он продолжал кричать: «Всем оставаться на своих местах!»

Он замолчал, только когда бабушка Хуанита забарабанила клюкой по спинке скамьи.

— Да что ты за солдат такой, а? Перепугался, словно цыпленок желторотый! Помяни мое слово, ты бы в ополчении у моего сына долго не протянул!

Стоило прозвучать ее словам, как на Фелипе обрушился целый град вопросов разгневанных горожан:

— Может, объяснишь, что происходит?

— Зачем вы нас здесь заперли?

— С кем вы сражаетесь? С фашистами?

— Зачем вы заставили нас нарядиться в священников и монахинь?

— Почему вы держите нас под замком? Мы же на вашей стороне!

— Что с теми, кто остался в городе?

Фелипе, вскинув винтовку, попятился к алтарю. Пинсону стало ясно: необходимо немедленно что-то предпринять. Толку от Фелипе не больше, чем от деревенского дурачка.

Профессор встал и с начальственным видом вскинул руку — так он призывал к тишине толпу, когда выступал на митингах. Увидев, как к нему поворачиваются изумленные лица, он, перекрывая гомон, прокричал:

— Граждане! Не будем так строги к рядовому Муро! Он всего-навсего солдат и выполняет свой долг. Правильно я говорю, Фелипе? — с улыбкой посмотрел на юношу Пинсон. — Ты здесь, чтобы нас защищать, и мы тебе за это очень благодарны. — Он с усмешкой посмотрел на винтовку. — Давай ты прибережешь оружие для настоящих врагов, договорились? Ты же не хочешь напугать Томаса и других детей? Ты же для них пример! Ты их друг! — Профессор показал на внука, со страхом выглядывающего из-за плеча Марии.

Молодой человек в ошеломлении открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба. Медленно он опустил винтовку.

— Молодец, — Пинсон хлопнул его по спине. В ответ Фелипе смущенно улыбнулся — он был рад неожиданной помощи со стороны профессора.

Повернувшись, Пинсон взглянул на горожан. Они смотрели на него с подозрением. Быть может, всего несколько мгновений назад он в их глазах был близким по духу сказителем, но сейчас снова стал экстранхеро. Ему еще только предстояло завоевать их доверие. Во время избирательной кампании всякий раз, когда профессору приходилось выступать перед враждебно настроенной толпой, Пинсон завоевывал симпатии собравшихся напористостью и даже агрессивностью, но сейчас он почувствовал, что в данных обстоятельствах куда лучше сработает скромность и смирение. Устремив взгляд на пожилую даму, он обратился к ней:

— Донна Хуанита, если вы позволите, мне бы хотелось поговорить с вами с глазу на глаз.

Брови старухи удивленно поползли вверх. Она было открыла рот, чтобы ответить, но ей помешал внезапно вскочивший молодой человек в безрукавке. Им оказался бывший пастух Пако Куэльяр, ныне член революционного совета. Пинсон вспомнил, что Мария обозвала Пако говнюком. Губы бывшего пастуха презрительно кривились, а в глазах полыхала злоба.

— Что это ты такое собрался сказать бабушке Хуаните? Мы, получается, не шибко тебя достойны, так? И вообще, чего это ты тут раскомандовался? Ты же не из нашего города!

Выдержав его взгляд, Пинсон спокойно ответил:

— Вы правы, синьор Куэльяр, я не из вашего города. И, как вы совершенно верно отметили, я не имею ни малейшего права отдавать здесь кому-либо распоряжения. Именно поэтому я решил обратиться к почтенной донне за советом, надеясь, что ей под силу решить, какая от меня может быть польза.

— Знаешь, что я тебе скажу, сеньор политик, профессор или кто ты там есть? Думаешь, я тебе верю? Да ни хера!

— Пасито! Следи за языком! — прикрикнула на него Хуанита.

— Бабушка, при всем моем уважении к вам, хотелось бы обратить внимание на то, что я здесь единственный законно избранный представитель власти, поэтому выслушайте меня, прежде чем позволите этому экстранхера водить вас за нос. Вы все! Слушайте меня, — он развел руки в стороны, будто собирался одним махом обнять всех присутствовавших. — Я хоть кому-нибудь из вас давал повод усомниться в себе? Может, кто-нибудь здесь не знает, как я трудился до седьмого пота на благо города? — Взявшись одной рукой за отворот жилетки, он воздел другую вверх, как заправский оратор. — Денно и нощно я пекся о народе. И сейчас, в минуту опасности, я не бросил вас. Я с вами. Как думаете, почему я решил присоединиться к вам?

— Наверно, чтобы потом рассказывать нам всем, какой ты у нас герой, — пренебрежительно усмехнулась бабушка Хуанита.

Пако дернулся так, словно ему закатили пощечину. Лицо его сделалось красным от гнева. Бабушка Хуанита сдвинулась на самый край скамьи и поманила Пако рукой, чтобы тот наклонился к ней. Как только Куэльяр нагнулся, старуха что-то зашептала ему на ухо. Пинсон расслышал ее слова только потому, что стоял рядом.

— Пасито, я хорошо тебя знаю. Твоя мать дружила со мной, и ты еще мальцом сидел у меня на коленях. Ты уже тогда был слишком высокого мнения о себе. Сейчас ты ведешь себя недостойно. Зачем? Потому что сархенто обещал нас не трогать? И сейчас, когда поднялась стрельба, ты перепугался, решив, что совершил большую ошибку? Возьми себя в руки, если не хочешь опозориться. — Помолчав, Хуанита резко добавила: — Даже не пытайся меня застращать. Мы сейчас не в городе, а я — не алькальде Сулуага, из которого ты вьешь веревки.

Не без усилия разогнувшись, старуха громко, так, чтобы слышали все, произнесла:

— Профессор Пинсон, если вы хотите со мной поговорить, я готова вас выслушать. Однако я хочу позвать с собой моего старого друга Эктора Гарсиа, управлявшего нашим городом на протяжении многих лет, а также Пако Куэльяра. Он молод, а кроме того — член революционного совета, о чем любезно нам постоянно напоминает. Мы должны его уважать. Мы втроем представляем наш город.

— Как скажете, донна Хуанита, — сразу согласился Пинсон, поняв, что теперь у него есть союзник. — Я буду крайне признателен, если вы сможете помочь мне советом.

— Если уж зашла речь о представителях, тогда я тоже пойду, — упрямо вскинув голову, поднялась Мария, державшая за руку Томаса. Она с презрением смотрела на Пако, со злобой взиравшего на нее.

— Сядь на место, женщина, — прошипел он. — Кого ты здесь собралась представлять?

— Хороший вопрос, Пако. Я же вроде не местная, так? Кукушка. Именно так ты меня назвал, когда прошлым летом устроил охоту на ведьм. Помнишь, как ты искал шпионов и двурушников? Ты бы меня отправил за решетку к монахиням, если бы не Эктор, который заявил, что у тебя нет ни малейших доказательств моей вины. Вероятно, он с бабушкой Хуанитой невысокого мнения обо мне, как, собственно, и все остальные, но они хотя бы справедливые. Именно поэтому бабушка Хуанита позвала поговорить с профессором такого гада, как ты. Бабушка Хуанита, ответьте, разве я не права? Сейчас мы все заложники, мы все равны между собой, и потому даже у кукушки должно быть право голоса. Ведь речь идет о нашей общей судьбе!

Старуха пожала плечами:

— Мария, ты напрасно думаешь, что тебя все ненавидят. Не все рассуждают, как Пако. Я тебя плохо знаю, но вижу, что ты готова помогать другим, и это заслуживает восхищения. Хочешь к нам присоединиться? Я не возражаю. Кроме того, — Хуанита хитро улыбнулась, — ты ведь вроде подружилась с профессором, а он заслуживает звания кукушки больше тебя… Может, ты поможешь нам лучше его понять. — Поднявшись, она обратилась к заложникам: — Оставайтесь на своих местах и сидите тихо. А то еще рассердите нашего отважного охранника. А мы пока послушаем, что нам скажет этот политик из Валенсии.

Они уединились в приделе Пресвятой Богородицы. Бабушка Хуанита опустилась на предназначавшийся для священника табурет, стоявший под статуей Девы Марии, улыбавшейся в мерцании свечей, которые держали Эктор Гарсия, Пако и Пинсон.

Пинсон объяснил, в каком положении они оказались. Его внимательно выслушали. Старик Гарсия, узнав об убийстве священников и монахинь, осенил себя крестным знамением. Бабушка Хуанита лишь медленно покачала головой. Когда профессор поведал им о взрывчатке, заложенной в мечети, Пако выругался и принялся шагать по нефу взад-вперед. Мария сидела молча, обнимая Томаса.

— Так что там с переговорами, профессор? Если они вообще состоятся. Как думаете, фашисты согласятся на условия сержанта Огаррио? Я так понимаю, это наша единственная надежда, — произнес Эктор.

— Есть шанс, дело выгорит, — пожал плечами Пинсон, — но только если Огаррио удастся убедить фалангистов в том, что вы действительно священники и монахини. Что будет дальше, после того как фашисты предоставят ему коридор для отхода, я не знаю. Обман ведь быстро раскроется. Впрочем, уверен, на этот случай у него есть план. Он не дурак.

— Что-то голос у вас не шибко уверенный, — фыркнула бабушка Хуанита.

— Вы совершенно правы, — не стал спорить Пинсон. — Вероятность того, что фашисты пойдут на переговоры, невелика. Они предпочтут безоговорочную капитуляцию.

— Одним словом, начнется бой, после чего Огаррио со своими бойцами подорвут нас вместе с собором? Вы это хотите сказать? Не бойтесь нас напугать. Мы хотим знать правду.

— Я не исключаю того, что переговоры состоятся, — ответил Пинсон. — Я лишь сомневаюсь, что Огаррио добьется того, что хочет. Скорее всего, ему удастся договориться о временном перемирии. Оно фалангистам на руку. Так они выиграют время, чтобы хорошенько подготовиться к штурму.

— Однако для нас перемирие ничего не изменит, если Огаррио не удастся получить желаемое, — промолвил Эктор. — Он просто подорвет собор несколько позже — и все.

— Это верно, — согласился Пинсон, — впрочем, перемирие на руку не только фашистам, но и нам. У нас будет время, чтобы придумать план, как отсюда выбраться. Также, донна Хуанита, мне бы хотелось, чтобы вы приободрили людей. Вы не должны выказывать ни малейших сомнений в том, что переговоры пройдут без сучка без задоринки. Пусть народ в это поверит: пока жива надежда, мы можем не опасаться паники. Ведь если она поднимется, люди натворят глупостей.

— И какие же глупости, с вашей точки зрения, они могут натворить? — поинтересовалась ледяным тоном бабушка Хуанита.

— Не знаю, — Пинсон пожал плечами. — Устроят бунт, попытаются пойти на прорыв… Это будет самоубийством. Если мы рассердим Огаррио, пощады от него не жди. Он безжалостный человек и расстреляет столько, сколько нужно, чтобы нагнать страху на остальных. Как минимум он усилит охрану, и тогда о побеге придется забыть. С другой стороны, покуда он считает нас послушными, охранять нас будет один лишь Фелипе, и если у нас появится возможность бежать, то мы уж сумеем ею воспользоваться. Слушайте, я знаю, вы хотите сказать людям правду, но поймите, среди заложников в основном женщины и дети. Чем меньше они будут волноваться, тем лучше для всех нас.

— Так что будем делать? — Руки Пако дрожали, а на лбу выступили бисеринки пота. — Наврем людям с три короба — скажем, что все в порядке? Ничего лучшего вы не придумали?

— Сеньор, я клоню к тому, что нам надо выиграть время, — умиротворяющим тоном произнес Пинсон. — Будем смотреть в оба и ждать благоприятного случая, чтобы улизнуть.

— В отряде всего тридцать солдат, — сказал Пако. — Нас тоже тридцать. Охранник — один. Не надо держать нас за трусов.

— Простите, сеньор, но даже самому отважному из храбрецов не под силу открыть дверь, запертую снаружи на засов, и защитить женщин и детей от пулеметов, которые стоят на парапетах.

— Бабушка Хуанита, я же говорил, что с этим человеком надо быть настороже, — прорычал Пако. — Вот мы его выслушали, и что дальше? Что он нам предлагает? Сидеть сложа руки и ничего не делать?

— У тебя есть идеи получше, Пако?

— Может, и есть. Завяжем драку с охранником. Пальнем из его винтовки. Выстрел привлечет внимание Огаррио, и он отправит кого-нибудь посмотреть, что происходит. Чтобы попасть в собор, им придется открыть дверь, верно? Один из нас попробует сбежать. Могу я. Сейчас темно, я легко проберусь к стене за семинарией. За ней множество козьих троп — мы в детстве там все облазали. Я свяжусь с фалангистами, расскажу им, что монахинь расстреляли, что у Огаррио всего тридцать человек… Если договоримся, приведу обратно бойцов — по тем же козьим тропам… Нас спасут…

— То есть ты пойдешь на сделку с фашистами? — прищурилась старуха.

— А почему бы нет? Кто нам сейчас враг? Бандиты-сталинисты! Кроме фашистов, нам никто не поможет. Ну, как вам мой план? Что скажете, сеньор Гарсия? Бабушка Хуанита? Ваше мнение?

Пожилая дама невозмутимо посмотрела на пастуха, после чего перевела глаза на бывшего мэра.

— Говори, Эктор.

— По мне так, план хорош, — пожал плечами старик, — если мы хотим спасти одного человека — самого Пако.

— Я с тобой согласна, — Хуанита брезгливо скривилась. — Тебе повезло, Пако. Во-первых, потому что я обещала твоей матушке, когда она была при смерти, приглядеть за тобой. Во-вторых, потому что здесь нет моего сына Хулио. Он давно уже перерезал бы тебе глотку за измену. Ради чего он сложил свою голову? Чтобы ты сдал город фалангистам? Убийцам, насильникам и классовым врагам? С ними вернутся помещики, и мы снова будем, как рабы, гнуть спины на их полях. Или ты запамятовал, что здесь творилось до революции? Да, Огаррио фанатик, он жесток, но он хотя бы готов сражаться с фашистами, а они и наши враги. Стыдись! Я лучше погибну здесь, чем стану лизать сапоги фалангистам.

— Именно это с вами и произойдет, если станете слушать Пинсона. Ищете предателя? Ну так поглядите на него. Я в два счета докажу, что он изменник.

— Я тебя слушаю, — теперь Хуанита смотрела на профессора так же холодно, как минуту назад на Пако.

— Говорит он складно, это не отнять. Однако давайте обратим внимание на его поступки. Не складывается картинка-то, — развел Пако руками. — Возьмем, к примеру, взрывчатку. Согласен, мы можем быть уверены, что ее сложили где-то там, внизу. — Бывший пастух кивнул на пол. — Мы своими глазами видели, как солдаты таскали в подвал ящики и мешки. Но, если этот профессор простой заложник, такой же, как и мы, с чего бы вдруг Огаррио начал изливать ему душу, таскать за собой, все показывать? Лично мне ответ очевиден. Пинсон помогает коммунистам. Впрочем, вы можете подумать, что я перегибаю палку со своими подозрениями. Хорошо, представим, что мы ему поверили. Коммунисты по некой неизвестной нам причине доверили ему секрет и рассказали о взрывчатке. Он потрясен. И что же он делает? Ставит нас в известность об опасности? Помогает придумать план побега? Нет, он достает книгу и начинает читать сказку! Красивую, интересную — тут я ничего худого не скажу. Мы сидим и слушаем его. Тихо, как овечки. Но зачем ему это надо? Может, на это есть какая-то причина? Может, ему отдали такой приказ?

— Сеньор Куэльяр, я вам все уже объяснил. Я не хотел, чтобы началась паника. Не хочу я этого и сейчас. Мне кажется, мы теряем драгоценное время.

— Он говорит, что мы теряем время. — Пако снова встал в позу оратора. Сейчас он напоминал провинциального адвоката, довольного удачной репликой.

«Почему он меня так ненавидит? — удивленно подумал Пинсон. — Должно быть, бабушка Хуанита права и Пако просто до смерти напуган. Или же он опасается, что из-за меня утратит свое влияние? Так или иначе, он опасен и его надо обезвредить. Несмотря на то что Хуанита совсем недавно отругала этого пастуха, сейчас она, похоже, готова ему поверить».

— Бабушка, не дайте ему обольстить себя галантным обхождением. Кто такой этот Пинсон? Что он тут делает? Кто вообще сказал, что мы на одной стороне баррикад? Да, он себя называет заложником, но так ли это на самом деле? Ни один из нас с сержантом не любезничает. Только Пинсон. Они шепчутся друг с другом при первой же возможности. Огаррио заставил всех переодеться монахинями и священниками, а вот Пинсона — нет! И теперь, когда мы услышали звуки боя и захотели узнать, что происходит, какие он стал давать нам советы? Сидеть тихо и быть послушными… Но именно это коммунистам и надо! Ничего, ничего, мы его раскусили. Может, мы и не знаем всех подробностей о его предательстве, но нам известно достаточно, чтобы ему не доверять.

— А с какой стати нам доверять тебе, Пако?! — осадила его раскрасневшаяся от гнева Мария.

— Что это значит? Шлюха! Пута! — рявкнул Пако.

Лицо Марии побледнело. Неожиданно спокойным, ледяным голосом она ответила:

— Забыл, да? Ну так я тебе напомню… Про долгие вечера у тебя в кабинете, когда я у тебя работала «секретаршей», — Мария передернула плечами. — Про то, как я правила отчеты ради того, чтобы ты клал себе в карман долю со сборов, которые город платил военному ведомству. Про сделки, которые ты заключал с продажными налоговиками, про то, как обращался ко мне за помощью, потому что сам ни черта не понимал в бухгалтерском учете. Про все… все остальное, что ты заставлял меня делать на диване у тебя в кабинете. Услуга за услугу. Ты ведь именно так говорил, обещая через знакомых на черном рынке достать лекарства, которые могли спасти моего маленького Пабло!

— Это ложь! — взревел Пако.

— Что именно? Что у меня умирал сын и ты, воспользовавшись возможностью, залез мне под юбку? Или то, что ты вор и растратчик, а я тебя прикрыла, когда Эктор стал задавать на заседании неудобные вопросы? Задавать тебе — начальнику финансового отдела!

— Погоди, Мария, что ты такое говоришь? — нахмурилась старуха. — Ты утверждаешь, что Пако воровал у города деньги? Что он надругался над тобой? Это серьезные обвинения. Либо предъяви доказательства, либо извинись.

Мария тряхнула головой.

— В этом-то вся и беда! Я же ничего не могу доказать, понимаете? Кто мне поверит? Несмотря на то, что я столько лет прожила в городе, я все равно экстранхеро, совсем как профессор Пинсон. Именно поэтому Пако может говорить о нас все, что ему вздумается, и вы ему поверите, потому что он свой, а мы для вас чужие. Я была дурой! Я славно потрудилась над отчетами, я уничтожила доказательства, уличающие его в растрате. Что же до всего остального… Мы все прекрасно знаем, что он уважаемый всеми гражданин, пример для подражания. Каждый вечер он гуляет с супругой по Пласа-дела-Реконкиста. Оба воплощение благоприличия. Кто бы мог подумать, что он способен на… Мьерда![45] Да что с вами разговаривать… — Обняв Томаса, она начала всхлипывать. — Мой малыш… мой бедный, несчастный Пабло…

— Пута! — злобно бросил Пако и с топотом выбежал из придела Пресвятой Богородицы.

Бабушка Хуанита и Эктор сидели, понурившись, на скамье, устремив взгляды в пол.

— Донна Хуанита, наверняка сказанное причинило вам боль, — тщательно подбирая слова, произнес Пинсон, — но сейчас не время искать правых и виноватых. Кем бы мы ни были, что бы ни совершили в прошлом — все это сейчас не важно. Мы оказались в одной лодке и потому должны помогать друг другу. Я был бы крайне признателен, если бы мы смогли вернуться к тому, что обсуждали в самом начале. Я прекрасно понимаю, отчего товарищ Куэльяр мне не доверяет, однако поверьте, мы с внуком точно такие же заложники, как и вы. Я отказываюсь опускать руки. И я, клянусь, их не опущу! Если у меня получится придумать, как вызволить всех отсюда, я это непременно сделаю. Сеньор Куэльяр заблуждался, утверждая, будто я предлагаю ничего не делать. Как раз наоборот. Надо выяснить слабые стороны тех, кто нас захватил, и быть начеку. Нельзя отчаиваться!

Старуха покачала головой, а Эктор резко произнес:

— Пока Пако вас не перебил, профессор, вы говорили куда как убедительней. Я согласен — надо подбодрить людей, чтобы они не вешали нос. Если придется утаить от них часть правды — что ж, так и сделаем. Только себе-то зачем лгать? А, сеньор? Судя по тому, что вы рассказали, шансов на спасение нет. Остается достойно встретить то, что нам суждено. Мы в безвыходном положении. Надо с этим смириться. Никто не посмеет упрекнуть нас в трусости.

— А я не желаю смиряться, — решительно заявил Пинсон. — Однажды я уже смирился и в результате потерял сына. Он погиб от рук точно таких же сталинистов, как и те, что взяли в заложники нас. Если бы Рауль сейчас был с нами, он бы не сдался. Вот и я тоже сдаваться не собираюсь. Я не дам погубить моего внука. Я этого не допущу, и точка.

Хуанита с интересом посмотрела на него.

— Так у вас, профессор, на войне погиб сын?

— Да. Прошлым летом в Барселоне, во время уличных боев, когда коммунисты устроили переворот, а ополчение анархистов попыталось оказать сопротивление.

— У меня, сеньор, тоже в прошлом году погиб сын. Он, как и ваш, был командиром в ополчении анархистов. Мой Хулио почти два года сражался на Арагонском фронте в колонне Дуррути[46]. Его убили в битве при Бельчите.

— Тогда, сеньора, нам обоим есть о ком скорбеть и кем гордиться.

Старуха задумчиво кивнула.

— Вы обмолвились о том, что ваш сын никогда не опускал руки, отдаваясь на волю судьбы. Думаю, то же самое можно сказать и о моем Хулио. Будь мой сын здесь, он непременно до самого последнего момента искал бы способ спасти людей. — Ее лицо исказилось от муки и тут же окаменело. — Спасибо вам, профессор Пинсон. Вы нам дали пищу для размышлений.

Она встала.

— Мы еще с вами поговорим, — сказала Хуанита. — Мне кажется, вы честный человек. А о людях не беспокойтесь. Я позабочусь о том, чтобы никто не наделал глупостей. В том числе и Пако, — чуть помолчав, добавила она. — Он вас оскорбил… Если вы в силах простить его, то сделайте это и не держите на него зла. Вы правильно сказали, сейчас не время для ссор. Что же касается всего остального, что прозвучало сегодняшним вечером… — старуха прикусила губу, — то, что я узнала от Марии, меня крайне огорчило. Все эти долгие годы мы ошибались на ее счет. Что же до Пако… Я им очень разочарована и не забуду то, что услышала. Отныне ни я, ни Эктор, ни кто-либо другой из нас не будем считать вас с Марией и вашим внуком экстранхерос. Надеюсь, это хоть как-то вас приободрит. Я все сказала. Ты согласен со мной, Эктор?

Старик пожал плечами и взял ее под руку.

— Разумеется, я не собираюсь с тобой спорить. Ты же все сказала, так? — Он поклонился Пинсону. — Буэнас тардес[47], сеньор. Как придумаете какой-нибудь план, дайте нам знать.

Пинсон опустился на скамью. На него с улыбкой взирала Богородица. «Хорошо, что я упомянул о Рауле. Это меня спасло, — подумалось ему. — Мы оба с бабушкой Хуанитой потеряли на войне своих сыновей, вот она и прониклась». Неожиданно Пинсон поймал себя на том, что впервые произнес имя Рауля, не почувствовав при этом укола вины, а одну лишь гордость.

Он повернулся к Марии и обнаружил подле нее Томаса. Они с волнением смотрели на него. Их лица были бледны. Встав, Пинсон направился к ним.

— Ты как? — спросил Энрике Марию. Томас сидел у него на коленях и во все глаза смотрел на рыжеволосую красотку, которая стояла возле скамьи и с гордым видом курила.

— Нормально, — ее плечи слегка подрагивали, — переживу. Справлюсь. И не такое бывало. Дай мне немного времени побыть одной, и я снова буду улыбаться. Как всегда.

— Ты очень мужественная. Не каждая бы на твоем месте осмелилась такое сказать. Я тебе очень признателен. Ты вовремя пришла мне на помощь. Если бы не ты, мне было бы тяжело побить козыри Пако.

— Не скромничай, — отозвалась Мария, — ты молодец. Скала! Умеешь внушать ужас и благоговение. Я тобой горжусь. Очень. Представляю, как ты там в парламенте задавал им перцу! — она нервно рассмеялась. — С ума сойти. Я вот так, запросто, говорю с одним из самых выдающихся политиков Испании!

— Да ладно, — махнул он рукой, — я тебе даже в подметки не гожусь. И вообще, я твой должник.

Мария одарила его взглядом, в котором удивительным образом мешалось веселье, подозрительность и боль.

— Это лишь слова, — промолвила она. — На самом деле я думаю, ты обо мне невысокого мнения. Особенно после моей исповеди. Так или иначе, теперь ты не можешь воспринимать меня так, как раньше.

— Твоя правда, — серьезно ответил Пинсон. — Я никогда не думал, что ты настолько благородный человек. Но сегодня я узнал, что ты беззаветно пожертвовала собой, чтобы спасти сына. Более того, я увидел, что ты готова на бесчестье — и все ради того, чтобы выручить меня. Мария, ты мужественная, великодушная и… и быть знакомым с тобой для меня большая честь.

Глаза женщины наполнились слезами.

— Когда я услышала, что несет этот подонок… этот уголовник… говнюк… Я… я… не знаю, что на меня нашло. Мне просто хотелось, чтоб он заткнулся… сделать ему больно… Я… я… Знаешь, о чем я думала? О Пабло. Я приходила домой утром… оставляла его на всю ночь… с одной женщиной… Она… нет, она, конечно, заботилась о нем, но не так, как я… Я приходила… чувствовала такой стыд… а себя такой грязной и виноватой… Пабло с каждым днем делался все слабее и слабее… А Пако так и не дал мне лекарства… он даже не позаботился о том, чтобы его заказать… Прости… Извини, что я… Я справлюсь, возьму себя в руки… Мне просто надо немного побыть одной…

— Томас, — прошептал Пинсон, — давай-ка с тобой пройдемся по собору. Посмотрим на картины.

Взявшись за руки, они двинулись вдоль нефа. Многие из заложников им улыбались. Взгляд отвел лишь Пако, который сидел, понурившись, на скамье.

— Деда, — сказал Томас, — а тот дядя назвал тетю Марию… — Мальчик перешел на шепот: — Пута. Но ведь это плохое слово?

— Очень плохое, — согласился Пинсон, — и он не имел права его произносить. И ты за ним не повторяй. Тетя Мария совсем не такая, как… как ее обозвали…

— Я тоже подумал, что он зря так сказал. Деда, он мне не нравится. Совсем не нравится. Деда!

— Да?

— Ее сын, Пабло. Он сейчас в раю вместе с моими папой и мамой? Лупита говорила, что они там. Наверное, она теперь тоже с ними.

— Давай… давай надеяться, Томас, что они в таком… ну, в таком месте, похожем на рай. Если мы о них помним, если они живут в наших сердцах… Это для них и есть как бы рай…

— Наверное, сейчас в раю из-за войны совсем тесно, — задумчиво сказал мальчик. Он помолчал и вдруг, просияв, произнес: — Я очень рад, деда, что ты нас всех спасешь. Ты ведь это сказал той милой бабушке? — Он окинул взглядом погруженный во мрак собор. — Мне здесь не нравится. Мы скоро отсюда уйдем?

— Как только я придумаю, как отсюда сбежать. Это дело непростое, но я непременно найду способ выбраться отсюда.

— Если что, я тебе помогу, — пообещал Томас. — Мама говорила, что я щелкаю головоломки как орехи.

— Спасибо. — Пинсон почувствовал, как у него перехватило горло от переполнявших его чувств. — Я буду тебе очень благодарен.

— Ой, смотри, деда, — Томас дернул его за рукав. — Эмили и Хакопо собираются во что-то играть с Фелипе. Можно я с ними? Ну можно, а?

— Да, конечно, ступай. — Он проследил взглядом за внуком, кинувшимся к алтарю. На глаза профессора навернулись слезы. Стоило ему сунуть руку в карман за платком, как из-за колонн показались две фигуры.

— Как трогательно, — покачал головой Огаррио. За его спиной хищно улыбался Бесерра. — А что за пута! О ком речь? Познакомите?

— Вы давно за нами следите? — окоченел Пинсон.

— Некоторое время. Как вы заметили, наступило затишье, вот мы и решили вас проведать. Тихонько проскользнули в собор, как раз в тот момент, когда из бокового придела вышли старуха со стариком. Что, толкнули перед ними зажигательную речь? Как бы то ни было, похоже, я должен вас поблагодарить. Старуха всех приободрила. Сказала, что скоро начнутся переговоры об освобождении заложников, беспокоиться не о чем, все будет в порядке. Она ни словом не обмолвилась о взрывчатке — скорее всего, последовав вашему совету. Умно, что еще скажешь.

— О взрывчатке никто не знает, — буркнул Пинсон. — Вы же сами приказали об этом не распространяться.

Огаррио и Бесерра с улыбкой посмотрели друг на друга.

— С тебя полсотни песет, Бесерра, — хмыкнул сержант. — Видишь, профессор все-таки не проболтался. Я же говорил, что он здравомыслящий человек. И как мы могли в нем сомневаться? Продолжайте в том же духе, сеньор. Не делайте глупостей. Тогда, возможно, все обойдется, никто не пострадает, а Фелипе и дальше будет играть с детьми. Мне бы очень не хотелось принимать дисциплинарные меры. Если же вы меня все-таки вынудите, придется кого-нибудь расстрелять. Нет, разумеется, не вас: вы для нас слишком ценная фигура. Пустим в расход путу, которая, судя по всему, вам с внуком так по душе, или того старика со старухой. Ну и охрану усилим, как без этого. Так что ваш мальчуган уже никогда не придумает, как сбежать, несмотря на все головоломки, которые он щелкает как орехи. Верно я говорю, Бесерра? — Оба рассмеялись.

— Я так понимаю, судя по вашему приподнятому настроению, фашисты согласились на переговоры? — спросил Пинсон.

— Ну, пока еще рано праздновать победу. Пока мы выслали друг другу парламентеров под белыми флагами и договорились о перемирии. Требования мы им высказали, так что остается ждать. Не беспокойтесь, мы будем держать вас в курсе дела. Кстати, они очень заинтересовались вашей персоной, узнав, что вы у нас в руках.

— Я польщен, — проворчал Пинсон.

— Вы настоящая знаменитость, — пожал плечами сержант. — Эх, надо мне было побиться с вами об заклад. Вы ведь уверяли, что с нами вообще не станут разговаривать.

— Слушайте, Огаррио, пока не поздно… Ладно, вы правы, я — нет, фашисты мной заинтересовались… Зачем вам остальные? Освободите людей, отпустите моего внука. Совершите гуманный поступок. Я же знаю, что в глубине души вы добрый человек.

— Поздно, несмотря на все добросердечие нашего сархенто, — подал голос Бесерра. — Фашисты вряд ли придут в восторг, узнав, что их монахини и священники на самом деле какая-то местная деревенщина. Шансы на обмен невелики, особенно если фалангисты найдут трупы.

— Вот в таком мы оказались положении, — развел руками Огаррио. — Обстоятельства, что поделаешь. Впрочем, я бы советовал вам, профессор, смотреть на все по-философски. Мы имеем дело с историческим процессом. У каждого в нем своя роль, а цель оправдывает средства. В конечном итоге мы действуем во благо Республики.

— Республики больше нет! Она умерла политически, идеологически и духовно в тот самый момент, когда власть оказалась в руках таких коммунистов-циников, как вы. Плевать я хотел на вашу философию. Она насквозь лжива.

— Все-таки не суждено нам перековать его в марксиста, а Бесерра? — расхохотался Огаррио. — Ладно, профессор, как хотите, оставайтесь и дальше пораженцем. Скоро ваши мучения закончатся, а что именно оборвет вашу жизнь — пули расстрельной команды фашистов или взрыв в пещере — не так уж и важно. Я бы с вами еще поболтал, но у меня много дел. Продолжайте подбадривать других. Может, получите за это награду в раю, о котором вы беседовали с внуком. Видите? Во всем есть свои плюсы. — Он хлопнул Бесерру по спине, и они, смеясь, исчезли в темноте.

Долго, очень долго Пинсон не двигался с места. Наконец, вздохнув, он пошел к скамье у алтаря, возле которого Томас играл с Фелипе в классики.

— Ты выглядишь расстроенным, Энрике, — сказала Мария, присев рядом с Пинсоном. Она подошла к нему из бокового придела, в котором Эктор устроил импровизированную кухню.

— Да, ерунда, — отмахнулся профессор, — просто задумался. Только что у меня состоялся не самый приятный разговор с Огаррио, — он улыбнулся. — Ну, что у нас тут?

— Сейчас мы устроим пир на весь мир, — бодрым голосом ответила рыжеволосая. — Остренькая уха, хамон, колбаса и сосиски, а еще лучшая в Андалусии похлебка, приготовленная бабушкой Хуанитой. Все самое вкусное — гостям сержанта Огаррио!

— Ветчина, лук и черствый хлеб! — Пинсон поморщился.

— Мисок нет, поэтому горячее всем придется есть по очереди, прямо из котла, но это лучше, чем ничего. Томаса позвать?

— Пока не надо, пусть играет и хорошенько вымотается. Быстрее уснет. — Профессор внимательно посмотрел на нее: — Ты как? Пришла в себя?

— Я же сказала, что справлюсь. А чем тебя расстроил Огаррио? — спросила Мария с набитым ртом.

— Он посмеялся надо мной. Это было неприятно и немного меня напугало. Раньше он вел себя вежливей и рассуждал более здраво. А теперь его переполняет нездоровое веселье. Он теряет остатки человечности. Мне кажется, ему теперь наплевать на то, что будет дальше. Если честно, он напомнил мне Сида, о котором писал Самуил. Сержант очень странно на меня смотрел — такое впечатление, что ему нравится все происходящее и ощущение власти над нами. Изначально мы собирались сохранять спокойствие и ждать. Однако, если коммунисты потеряют голову, ситуация выйдет из-под контроля раньше, чем я предполагал.

— Может, если они утратят бдительность, нам удастся сбежать?

— Не исключено, однако, мне кажется, Огаррио сейчас станет закручивать гайки.

— Кровавые палачи, — покачала Мария головой, — так их называл моей отец. И коммунистов, и фашистов. Догматиков. Он не видел меж ними разницы и говорил, что человек слеп, если верит лишь в одну идею, отметая все остальное.

— Мудрый у тебя отец.

— В каком-то смысле — да. Я очень по нему скучаю. Даже если мне удастся выжить, мы вряд ли с ним когда-нибудь свидимся. Он остался в Гранаде. Фашисты таких, как он, не щадят.

— Я тебе очень сочувствую.

— Все нормально, — опустила глаза Мария. — С этим я тоже смирилась. Смерть — часть нашей жизни. Так говорил отец. Просто в какой-то момент гасят свет, и ты погружаешься в долгий-долгий сон без сновидений. Я пыталась вбить это себе в голову, когда умер мой маленький Пабло. Это… это оказалось очень непросто.

— Вот было бы здорово познакомиться с твоим отцом, — промолвил Пинсон, пытаясь отвлечь ее от мыслей о сыне.

— Ты воплощение всего того, что он ненавидел и презирал! — рассмеялась Мария. — Идальго[48], политик, столп общества. Вы были бы как кошка с собакой. Впрочем, не знаю, — она изучающе посмотрела на профессора. — Может, вы и поладили бы. Ты тоже в каком-то смысле немножко мечтатель, а еще ты добрый — совсем как отец. Ему бы понравился Томас. Он вообще обожает детей. И был потрясающим отцом.

Пинсону подумалось, что Мария удивительным образом чувствовала настроение его внука. Она угадывала его желания, знала, как его успокоить и утешить, и тем самым очень напоминала ему невестку сына, Юлию. Даже сейчас, когда они разговаривали, Мария то и дело кидала взгляды на играющего Томаса, желая убедиться, что с ним все в порядке. Так бы на ее месте вела себя любая хорошая мать.

— Какой же у тебя очаровательный мальчик, — неожиданно произнесла она. — Вырастет, будет таким же красивым, как и ты. Ты был на него похож в детстве?

— Разве что самую малость, — чуть улыбнулся Пинсон. — Я видел только одну свою фотографию в таком возрасте — семейная фотокарточка, куча народу, все сидят с торжественным видом. У меня там очень злое лицо. Мне явно было ужасно неудобно в накрахмаленном воротничке. Сижу там, скрестив ноги, перед бабушкой.

— Как бы мне хотелось познакомиться с тобой, когда ты был молод, — усмехнувшись, она придвинулась к нему. — Впрочем, если тебя послушать, твоя семья вряд ли приняла бы меня с распростертыми объятиями. Ну, разве что на должность посудомойки, — Мария негромко хихикнула. — Мой отец работал угольщиком на железной дороге. А еще состоял в кружке анархистов-синдикалистов. Я совсем не твоего круга. Впрочем, быть может, мы бы улыбались друг другу, когда бы ты проходил мимо, а я, например, мыла полы.

— Я бы непременно обратил на тебя внимание. В юности я был очень впечатлительным и, скорее всего, втрескался бы в тебя по уши.

— Ну да, воображаю себе. Принц и служанка — совсем как в сказке. Отец предупреждал меня — с такими, как ты, надо быть настороже. Он говорил, что сказки существуют для того, чтобы оправдать феодализм и… Забыла, как называется: когда аристократ имел право получить любую девушку перед ее брачной ночью?

— Ах да, деречо де пернада, право первой ночи. То, что французы называют droit de cuissage.

— Точно, именно так, — она хитро улыбнулась.

Пинсон с радостью отметил про себя, что у нее улучшается настроение.

— Впрочем, кто знает, чем бы это закончилось, — продолжила Мария, — а вдруг мне удалось бы распропагандировать тебя. Ты присоединился бы к революционному движению и начал бы войну против правящего класса буржуев и эксплуататоров. Стал бы анархистом. Это же гораздо лучше, чем посвящать себя худосочной либеральной идее. Ты бы сбежал со мной, я научила бы тебя кидать бомбы в полицейских. Какую бы мы прожили с тобой жизнь, а! — она сжала Пинсону руку и положила голову ему на плечо. — Эх…

— Занятно… — улыбнулся Пинсон. — То я занимаю людей сказками, то ими начинаешь баловаться ты. Я тебе в дедушки гожусь.

— Да ладно. — Мария подняла на него взгляд. — Льстец и обольститель…

Вытянув губы, она быстро поцеловала его в щеку, на мгновение прижавшись к нему, и профессор почувствовал упругую округлость ее груди. Это было приятно, но все же Пинсон смутился. Он мягко отстранился от Марии. Она весело смотрела на него.

— Ты и вправду кидала бомбы в полицейских? — спросил он.

— Нет, — покачала головой Мария, — если честно, я тряпка. Я даже представить не могу, как можно кого-нибудь убить. Даже мерзавцев, которые заслуживают смерти, вроде Пако. И я не в состоянии ненавидеть людей просто за то, что они не разделяют моих взглядов и убеждений и верят во что-то другое. Именно поэтому я и присоединилась к анархистам. Ведь суть анархизма не хаос и не бесконечная революция. Если взять его в чистой форме, то он в первую очередь зовет нас к терпимости и свободе. Живи сам и дай жить другим. Примерно как в том древнем арабском эмирате, о котором ты читал. Думаю, для Мишката все кончится плохо и он погибнет, как погибла наша мечта об анархистском рае. Самуил один-два раза уже упомянул о фанатиках и крестоносцах. Все совсем как в наши времена.

— Историческая наука вообще эдакая Кассандра[49], — вздохнул Пинсон, — она все предупреждает нас об опасностях, предупреждает, а мы ее не желаем слушать. Иногда мне начинает казаться, что мы обречены раз за разом повторять ошибки прошлого. Я тебе говорил, что над мечетью мы нашли статую Паладона? Наверное, он специально построил собор на этом месте, чтобы спрятать мусульманскую святыню. Ах, если бы мы только могли с ним поговорить. Думаю, это было бы очень поучительно.

— Но он и так с нами говорит, — возразила Мария, — устами Самуила. Слушай, — ее глаза заблестели, — все равно сейчас нечем заняться, давай ты еще почитаешь. Знаешь, по моему опыту, самые светлые мысли приходят в голову, только когда перестаешь ломать голову над проблемой.

Над ними навис чей-то силуэт. Оказалось, что это Фелипе, который привел обратно Томаса. Теперь мальчик сидел на скамье и, болтая ногами, жевал бутерброд.

— Ты что-то хочешь сказать, Фелипе? — спросил Пинсон.

На лице юноши застыло беспокойство. Он неуклюже переминался с ноги на ногу, задевая винтовкой скамью.

— Вы уж простите за наглость, сеньор… э-э-э-э… сеньор профессор.

— Ну-ну, Фелипе. Говори, не бойся.

— Я тут краем уха услышал, как кое-кто из заложников… Ну, пара человек… Они говорили, что у вас есть план… Как всех спасти…

Пинсон почувствовал, как у него от лица отливает кровь. Кто проболтался? Пако? Да какая разница? Много ли знает Фелипе?

— Ты меня перепутал с Огаррио. Это он занимается переговорами о передаче заложников.

— Но… да, я знаю… просто… как думаете, у сержанта получится договориться с фашистами?

Пинсон переглянулся с Марией и вздохнул.

— Мы очень на это надеемся.

— А если у Огаррио ничего не выйдет? — Фелипе скривился, сделавшись похожим на грустного клоуна. — Мы тогда все здесь погибнем? Так, что ли, получается?

— Может, и так. Но пока нам нельзя отчаиваться.

— Но все-таки… — прерывисто вздохнул Фелипе, — но все-таки вдруг у вас получится придумать, как выбраться отсюда? Просто… просто мне кажется, что сержант Огаррио больше не хочет заниматься передачей заложников. Когда он сюда заходил с Бесеррой, они только и делали, что смеялись и говорили о том, как подорвать фалангистов… Что они взлетят вместе с собором до небес… Но если вы что-нибудь придумаете, профессор, то, может… может быть…

— Я даже не знаю, Фелипе, — развел Пинсон руками. — Если мне в голову придет что-нибудь дельное, я тут же дам тебе знать. Ты будешь первым. Обещаю.

Профессор откинулся на скамье, переваривая услышанное. Вот! Вот то, чего он так долго ждал! Пинсон принялся лихорадочно размышлять: «Если каким-нибудь образом мне удастся уговорить Фелипе перейти на нашу сторону, у нас появится куда больше свободы действий. Однако нельзя исключать и другую возможность. А вдруг Фелипе по приказу Огаррио просто неуклюже пытался выведать наши планы? Юноша он добродушный, однако нельзя забывать о том, что он — коммунист, баран, не желающий шевелить своими мозгами, которые хорошенько промыли, дабы он слепо выполнял приказы. Сейчас в душу Фелипе закрались первые сомнения, но это еще не значит, что он готов сражаться за заложников. Надо быть крайне осторожным».

— Я буду думать, Фелипе, — наконец изрек профессор, — только, сам понимаешь, дело это непростое, так сразу проблему не решишь. Давай поговорим об этом позже, а пока мы все очень устали и…

— А как насчет волшебника? — спросил тоненький голосок. Глаза Томаса ярко сверкали от волнения.

— Ты о чем, глупыш? — ласково улыбнулась ему Мария.

— О волшебнике из дедушкиной книги. Ахи… алхи…

— Ты про алхимика? Самуила? — спросила рыжеволосая.

— Да. Если мы заглянем в волшебную книгу, то вдруг мы найдем там ответ? Вдруг Самуил подскажет нам, что делать?

— Отличная мысль, Томас! — похвалила мальчика Мария и, наклонившись к Пинсону, прошептала на ухо: — Почитай ему. Так он быстрее уснет.

— Я даже не знаю, — пробормотал он, — там дальше совсем не для детей…

— Да перестань, — с легким раздражением перебила его Мария. — Давай ты почитаешь дальше? Фелипе, тебе же понравилось? Ты же хочешь узнать, что было потом? А профессор, пока читает, заодно и план придумает, как отсюда выбраться. Так все профессора делают. Читают книги и черпают оттуда умные мысли.

Фелипе с сомнением посмотрел на них.

— Ну, вообще-то, история интересная, — протянул он. — Если это вам поможет…

— Поможет, конечно, — уверенно кивнула Мария. — Давай, Энрике, на каком месте ты там остановился?

— Деда, ну пожалуйста!

— Ладно-ладно, — Пинсон взял в руки книгу. — На чем я закончил?

— Что-то про философа, который нашел тайну в пещере.

— А пещера волшебная? — спросил Томас.

— Как знать, — отозвалась Мария.

Пинсон принялся читать. Как и прежде, вокруг него стали собираться заложники, но сейчас людей было меньше: уже перевалило за полночь, и многие улеглись спать.

Мария задремала раньше Томаса, но со временем и мальчик стал клевать носом, а потом и вовсе опустил голову ей на колени. Пинсон прервался, накрыл их одеялом, а потом поднял взгляд на Фелипе.

— Хочешь, чтобы я читал дальше? — спросил он.

— Да, профессор. Если это помогает вам думать, — горячо отозвался солдат.

Пинсон со вздохом продолжил чтение. Прошло много времени. Когда профессор наконец оторвал от книги взгляд, то с удивлением обнаружил, что в какой-то момент Фелипе, прислонившись к колонне, уснул. Винтовка лежала на полу. Пинсон запросто мог схватить ее.

Однако он не стал этого делать. Какой от нее толк, даже если они выберутся из собора и пойдут на прорыв? Пулеметчики на стенах перестреляют их всех до одного. Профессор со вздохом закрыл книгу.

Он посмотрел на лица двух ныне самых близких ему людей. Внук и странная женщина, которая всего за день завоевала его уважение, симпатию, а может… может, даже и нечто большее. Он пойдет на что угодно, лишь бы их спасти. Но как? Как? Положение безвыходное.

В отчаянии он схватил рукопись, надеясь, что труд над ее переводом заставит замолчать голоса, надрывавшиеся в его голове. Томас назвал книгу волшебной. Фелипе верил, что на ее страницах удастся найти ответ на мучивший всех вопрос. Что ж, это лучше, чем совсем ничего. Отчего бы не попытаться отыскать разгадку головоломки в автобиографическом романе об алхимике, умершем восемь веков назад? Надеяться на такое было безумием, но ничего другого в сложившейся ситуации не оставалось.