Книга алхимика

Глава 1

В которой повествуется о путешествиях моего отца в компании пророка. Так же из нее вы узнаете о том, как мой родитель оказался в самом совершенном из эмиратов.

С чего начинать рассказ о жизни? Сложный вопрос. Подобно алхимическому процессу дистилляции сущностей, предшествовавшему акту Творения, краткий людской век на земле во многом определяется событиями, предшествующими рождению человека, не говоря уже о сочетании звезд и многих других случайностях, приводящих душу в ту точку пространства и времени, когда она на краткий срок обретает самосознание, именуя себя «я».

Да и как понять, что является подлинным началом? Моя настоящая жизнь началась, только когда я познакомился с Паладоном и Азизом у смоковницы, а ведь мне тогда уже шел пятнадцатый год! Впрочем, я вряд ли смог бы заинтересовать их, если бы не образование, которое я получил благодаря отцу. И опять же, если бы не события, предшествовавшие нашему знакомству, я вряд ли оказался бы на той смоковнице.

Я не знаю, кто и когда прочтет эту книгу. Возможно, это произойдет в отдаленном будущем, когда события наших дней порастут быльем, стершись из людской памяти. Читатель станет задаваться вопросом: «Что за человек этот иудей, решивший поведать мне свою историю? Какой была эпоха, в которой он жил?»

Именно поэтому я решил начать свое повествование с рассказа о жизни моего отца — невероятной череде событий, которые в конечном итоге привели его в Мишкат. Вне всякого сомнения, он был выдающимся человеком, на чью долю выпало жить в лихие времена. Рассказ о его приключениях поможет читателю узнать о подоплеке той истории, которую я собираюсь поведать.

Мой отец скончался много лет назад, но я до сих пор прекрасно его помню. Для людей посторонних и мало с ним знакомых он был достойным уважения ученым раввином, знатоком Торы и чтущим заветы отцов правоверным иудеем. Люди любили его за доброту и ум. Я же любил и почитал его по другим причинам, не имеющим отношения к сыновьему долгу. Отец поведал мне, и лишь мне одному, о своем мистическом духовном опыте, и его рассказ показался мне исключительно интересным.

Так, я узнал от отца о его весьма сложных и запутанных отношениях с пророком Илией. Отец искренне верил, что Илия являлся его неизменным спутником, не сомневаясь в том ни на миг, точно так же, как я не сомневаюсь, что сейчас в моей правой руке зажато перо. В детстве мне было достаточно трудно свыкнуться с незримым присутствием пророка в нашем доме. Впрочем, через некоторое время мне уже казалось естественным, что матушка ставит на стол отдельную тарелку для Илии, а отец ни с того ни с сего вдруг начинает беседовать с книжной полкой или пустым креслом. В те моменты, когда отец принимался обсуждать с пророком сложные вопросы философского характера, я старался не беспокоить ни того, ни другого. К счастью, когда к нам заглядывали гости, пророк всегда отсутствовал. В противном случае моему батюшке вряд ли удалось бы сохранить место раввина и добиться успеха.

Лишь сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что первый урок о тайных знаниях отец преподал мне, когда я был еще десятилетним юнцом. Я только вернулся из школы при синагоге. Я страшно устал — весь день мы изучали Тору. Впрочем, не буду врать, на уроках я по большей части спал. Наш наставник, равви Моше, был славным человеком, но крайне посредственным учителем. Если мне не изменяет память, я посетовал отцу на то, что изучение Торы — пустая трата времени. Отец подмигнул мне — я помню, что глаза его уже тогда слезились от старости, — погладил бороду, усадил меня в своем кабинете, после чего взял Тору и, открыв наугад Книгу Бытия, попросил меня сосчитать количество букв на странице. Я сделал, что он велел, и назвал число.

— Неверно, — ответил он, — здесь гораздо больше букв. Ты сосчитал только черные. А как же белые?

— Нет тут никаких белых букв, — ответил я.

— Еще как есть. Их тут сотни, и каждая из них важнее черных, открытых твоему взгляду.

Затем он рассказал мне следующее. Когда Яхве ниспослал Моисею Откровение на вершине горы, оно было начертано на каменных скрижалях. Потом, когда Моисей узрел, что дети Израилевы творят зло и погрязли в грехе, он понял, что тем не под силу принять целиком все Божье Откровение. Моисей разбил скрижали, швырнув ими в тельца, которому поклонялись вероотступники. Потом, когда пророк восстановил их, он сокрыл часть текста, сделав буквы невидимыми.

— Однако эти буквы никуда не делись, и они могут стать доступны твоему мысленному взору. Если ты научишься правильно сочетать их с остальными буквами Торы, тебе откроются все имена Бога. Будь умным мальчиком. Когда тебя в следующий раз начнет клонить в сон на уроке равви Моше, попытайся не обращать внимания на его слова. Прилежно помолись и попробуй разглядеть одну-две белые буквы между строчек. Свет, что они в себе несут, откроет перед тобой подлинные тайны Торы и укажет тебе путь в жизнь вечную.

Возможно, сказанное отцом было не более чем хитрой уловкой, вызванной желанием оживить мой интерес к учебе, ибо какой десятилетний юнец останется равнодушным, узнав о существовании невидимых букв? Впрочем, сейчас мне кажется, что родитель пытался направить меня к познанию того, что сам считал святой истиной. В результате философских изысканий, интерес к которым у меня возник благодаря отцу, я решил посвятить всю свою жизнь науке о природе тайных первопричин, каковая, в свою очередь, привела меня к занятию тем особым видом искусства, что скрепило мою дружбу с Паладоном и Азизом.

Отец мой вырос в Кордове. Эта была эпоха последнего взлета халифата, когда армии визиря аль-Мансура разоряли христианские королевства на севере, а Андалусия находилась в зените славы. Впрочем, это мало занимало моего родителя. Все свое время он проводил, занимаясь своими изысканиями в библиотеке, и, скорее всего, даже не подозревал о событиях, происходивших за ее стенами.

Однажды именно там, в библиотеке, он познакомился с мусульманским философом, который взял отца под свою опеку, невзирая на то что мой родитель был иудеем, — уж очень впечатлил он мусульманского книжника своими познаниями. Некоторое время отец занимался изучением трактатов, не имевших отношения к нашей вере. Быть может, это и стало причиной появления у него впоследствии достаточно странных идей.

Мало кто подозревал в то время, что дни халифата сочтены. Дети аль-Мансура и в подметки не годились своему великому родителю. Они утратили власть над войсками наемников, состоявших из берберов, которые были родом из Африки, а также бывших рабов-славян, называвшихся сиклабами. И вот в один не слишком прекрасный день все рухнуло.

Вся семья моего отца, все его друзья сгинули в погромах и последовавшей за ними резне, учиненной в Кордове после смерти последнего халифа. Отцу удалось уцелеть исключительно благодаря дружбе с мусульманским философом, укрывшим моего родителя в своем доме. Так он оказался под защитой, когда берберы и сиклабы, лишенные вождя, стали нападать и друг на друга, и на простой народ. Армии наемников не раз и не два предавали город разграблению, силясь возвести своего ставленника на престол Омейядов, который уже мало что значил. Всякий раз наемники, вторгавшиеся в город, устраивали избиение жителей, чьи родственники, в свою очередь, из чувства мести вырезали семьи захвативших Кордову воинов, насиловали их женщин и грабили их дома. Фортуна улыбалась то одним, то другим.

Страна погрузилась в хаос и междоусобицы, в которой не щадили никого, тем более иудеев. Нас резал всякий, кому удавалось захватить власть. Мы гибли от рук и берберов, и сиклабов, и разъяренных арабов-горожан, с которыми долгие годы жили по-соседски бок о бок. Триста лет мирной жизни в халифате избаловали евреев Кордовы. Мы оказались плохо приспособлены к таким бедствиям и потому гибли, словно агнцы на заклании.

Прошло несколько лет, и наступил момент, когда мусульманский философ уже больше не мог защищать отца. Власть вновь оказалась в руках берберов, которые не щадили даже ученых мужей. Мусульманский философ обнял отца, после чего отправился к себе в кабинет стоически дожидаться смерти среди столь милых его сердцу рукописей и книг. Моему родителю больше негде было укрыться, и потому он решил покинуть город, который многие поколения его предков считали своим домом. Отовсюду неслись крики предаваемых мечу несчастных людей, а небо сделалось красным от пламени горящих домов и дворцов.

Именно в тот страшный час, по словам отца, ему впервые явился пророк Илия. Пока мой родитель шел по залитым кровью улицам, на которых неистовствовали захватчики, он был укрыт плащом-невидимкой, дарованным ему пророком. Ведомый Илией, отец, зажмурив глаза и шепча строки из Торы, прошел весь город, и его никто не остановил. Пророк довел моего родителя до берега реки, у которого покачивалась на воде небольшая лодка. На ней отец и уплыл. Плащ, дарованный пророком, словно зеркало, отражал в себе свет горящих домов, и это спасло отца от берберских стрел. По крайней мере, именно так утверждал мой родитель.

Много дней он провел в лодке, сражаясь с сильным течением Гвадалквивира. Думается мне, отцу пришлось несладко. Будучи юным книжником, он не отличался физической силой и куда ловчее обращался с книгами и рукописями, нежели с веслами. Родитель уверял, что ему помогал грести пророк, — в каком-то смысле, наверное, это правда. Хотя осмелюсь предположить, что силы отцу придавали в первую очередь отчаяние и страх. Так или иначе, когда он сошел на берег где-то под Гранадой, плащ-невидимка, подаренный ему Илией, уже утратил свои волшебные свойства. Измученного, ослабевшего, голодного отца вскоре заметил разъезд берберских конников, которые тут же взяли его в плен. Само собой разумеется, мой батюшка решил, что настал его смертный час. Прямо на песчаном берегу он рухнул на колени и принялся сладкозвучным голосом, который я неоднократно слышал в синагоге, нараспев читать плач Иеремии, равно как и другие сообразные данным обстоятельствам выдержки из Священного Писания. И тут, к его удивлению, командир отряда — грозного вида мужчина, закованный в кольчугу от головы до пят, — подхватил молитву отца. Воин владел нашим наречием и знал Священное Писание ничуть не хуже, а то и лучше моего родителя.

Так мой отец познакомился с Самуилом Нагидом — книжником, философом, наставником, поэтом, государственным мужем и воином, подвиги которого вошли в анналы истории еврейства. Незадолго до встречи с отцом, Самуила назначили на пост главного советника, или, иначе говоря, визиря, клана Зави — берберского племени, которое, воспользовавшись междоусобицей, решило основать в Гранаде свой эмират. Эмир Хаббус разглядел в Самуиле, занимавшем изначально должность простого секретаря, редкие таланты и потому возвысил его. Доверие к Самуилу было столь велико, что эмир поставил его во главе своего войска. Не будем забывать, что иудеи не занимали должностей полководцев с тех пор, как римляне разрушили Храм Соломона. Самуил показал себя выдающимся тактиком — за всю свою долгую жизнь он участвовал в полусотне военных походов. В тот самый момент, когда Нагид встретил отца, он как раз возвращался после решительной победы над одним из претендентов на гранадский престол. Волею судеб отец прибыл в город, которому предстояло стать для него новым домом, в составе триумфальной процессии. Мало кто из раввинов может похвастать подобным. Судите сами, всего несколько часов назад отец был бездомным одиноким бродягой, и вот теперь, едва не падая с лошади, уже скачет в Гранаду вместе с воинами-победителями.

Этим и ограничилось знакомство моего родителя с воинскими почестями и славой. Самуил пригласил его к себе домой, проговорил с ним несколько часов и, весьма удивленный ученостью моего отца, предложил ему место раввина в новой синагоге, которую как раз строили в городе. Следующие двадцать лет отец жил тихо, в почете и уважении. Он взял в жены девушку по имени Эсфирь, родом из Эльвиры. Она подарила ему двух сыновей и дочь. Опасаться батюшке было нечего, ведь ему неизменно покровительствовал сам Самуил Нагид! То время считается золотым веком еврейства Гранады. Мало кто из иудеев сосредотачивал в своих руках такую власть и пользовался таким почетом. Все это помогало Самуилу защищать и опекать свой народ, не давая нас в обиду.

Отец, будучи человеком умным, старался, в отличие от других представителей нашего народа, не злоупотреблять благорасположением влиятельного покровителя, ибо там, где власть, там и зависть, а где несколько наследников, там и вражда. Отец лишь единожды посетил дворец, когда Нагид пригласил его на свадьбу одного из своих племянников. Родитель с ужасом рассказывал о торжественном пире, ибо там он впервые в жизни увидел пляски полуголых рабынь и услышал песни менестрелей, которые счел развратными и срамными. Закончилось все тем, что мой отец в смятении ушел, когда понял, что миловидный юноша, прислуживавший ему, был подарком Нагида. Самуил послал его с наказом ублажать моего батюшку всю ночь, если у того возникнет подобное желание. Потом, сам оказавшись при дворе, я с улыбкой вспоминал рассказ отца, ибо сам никогда не был обременен подобными предрассудками. Впрочем, сейчас, оглядываясь назад, я задаюсь вопросом — быть может, отец в своем целомудрии был куда мудрее меня?

Я не верю в предопределенность судьбы. Из своих изысканий я вынес глубокую убежденность в одном: Бог желает, чтобы человек сам писал книгу своей жизни. Однако порой необоримая сила обстоятельств оказывается столь велика, что разум пасует, не в состоянии объяснить происходящее иначе как вмешательством Высших сил. Отец полагал, что злой рок, преследовавший его в юности, вновь обрушился на него, будто бы желая отомстить за те годы, что мой родитель прожил счастливо и не зная бед. Спокойной, полной радостей жизни внезапно настал страшный конец.

Когда эмир Хаббус скончался, а его наследник был убит, визирем стал сын Самуила Иосиф, занявший должность отца, ибо великий Нагид к тому времени тоже отошел в мир иной. Иосиф, человек достойный и талантливый, не смог смирить волну ненависти, поднимавшуюся в среде арабов и берберов к иудейскому семейству, правившему городом. Сочиненный неведомо кем стих, преисполненный яда и злобы, стал искрой, от которой занялось пламя пожара. Озверевшая толпа разорвала Иосифа, когда он шел через рыночную площадь. За этим последовал погром. Страшную судьбу семейства Нагида разделили их единоверцы. О случившемся хронисты оставили в летописях лишь несколько строк, но для нас эти события были чудовищными испытаниями, жуткие воспоминания о которых передаются из поколения в поколение. Именно с этими событиями и связано безумие отца.

Его синагогу сожгли, а дом разграбили. Оба его сына, Иаков и Мордехай, были убиты, когда тщетно пытались защитить библиотеку отца. Однажды я спросил родителя, что именно случилось с его женой Эсфирь и его дочерью Рахилью, моей сводной сестрой, которой на тот момент было тринадцать лет. Мой интерес был вполне естественен, поскольку он никогда не упоминал об их судьбе. Это был первый и последний раз, когда мой отец не смог ответить на вопрос. Несколько мгновений он просто смотрел на меня, а потом его подбородок задрожал. Мой родитель закутался в талит[18] и весь затрясся от рыданий. Мать отвела меня в сторону и тихо сказала: «Их тоже убили, Самуил. И хорошо, что убили. Но не сразу. Далеко не сразу. Не задавай больше отцу этого вопроса». Потом я понял, что отец тоже находился там, когда произошло это нападение, и все видел своими глазами. Это было самым настоящим зверством со стороны погромщиков — сперва заставить его наблюдать за тем, что они творили, а потом пощадить его, чтобы он жил дальше, терзаясь всеми этими ужасными воспоминаниями.

От отчаяния отец помутился рассудком. Лишившись крова, он снова ходил по горам и долам, а Илия в видениях сулил ему, что в будущем он найдет место, где обретет мир и покой. Я часто представлял родителя в образе пророка из Священного Писания, который, опираясь на посох, бродит по свету и обличает грехи мира, питаясь ягодами и диким медом. Увы, мой отец был слишком слаб и беспомощен и никогда бы не выжил, если бы не добросердечные христианские землепашцы и пастухи. В безумии отца они усматривали юродство Божьей милостью и подкармливали его, не давая умереть от голода. Несколько позже, когда мой родитель немного пришел в себя, он стал торговать снадобьями. Он всегда проявлял интерес к травничеству, которое изучал, постигая законы Талмуда о том, что нам разрешено потреблять в пищу. В результате своих странствий он стал искусным знахарем. Потом его познания весьма пригодились мне, когда я обратился к алхимии.

В поисках рая, обещанного Илией, отец обошел немало эмиратов и королевств. Да-да, пророк, совсем как в прежние времена, опять стал его спутником и сопровождал моего батюшку по разоренным междоусобицами землям. Да, я понимаю, пророк был фантомом, но все равно признателен ему за то, что он не оставлял отца. Именно поэтому мы с матерью впоследствии мирились с незримым присутствием Илии в нашем доме. Если бы не этот преданный, пусть и воображаемый друг, к моему отцу никогда бы не вернулось хотя бы некое подобие рассудка.

Христианские князья и короли, властвовавшие на севере, предпочли не вмешиваться в происходящее. Они в тот момент не осознавали, какие возможности сулят им междоусобицы, раздиравшие на части несчастную Андалусию, что было на руку полководцам и правителям эмиратов, образовавшихся на руинах бывшего халифата. Эти самопровозглашенные эмиры содержали роскошные дворы, постоянно враждуя между собой. Заставы и мелкие крепости на границах их земель то и дело переходили из рук в руки. Канули в небытие достославные времена аль-Мансура, подвергавшего набегам и разорению лишь христианские земли. Теперь мусульманин пошел на мусульманина. В бесконечных схватках сходились и берберы Гранады и Бадахоса, и славянские наемники сиклабы в прибрежных городах Альмерия и Валенсия, и чистокровные арабы. Достаточно вспомнить аль-Мутамидов в Севилье, которые принялись строить новую империю, взявшись за покорение соседних земель. Путь моего отца лежал через все эти объятые войной края, и повсюду он видел смерть и разорение. Если ему случалось обнаружить кое-где еврейские общины, то наши соплеменники неизменно жаловались на огромные подати, которые они вынуждены платить.

После долгих лет странствий отец, поднявшись на заснеженную горную вершину, оказался неподалеку от того места, откуда начал свой путь. Мне думается, он отчаялся отыскать обещанный ему Илией рай на земле и потому решил вернуться в Гранаду, чтобы покончить с собой у могил своих близких. Со слов же отца, его привел на вершину сам Илия, заставив пройти по узким скалистым тропам, пролегавшим между крутых обрывов и отдававшихся гулким эхом ущелий. С покрытой снегом вершины отцу открылся вид на зеленую долину. Стояла весна, и потому представшая перед отцом картина показалась ему особенно прекрасной. Долина лежала перед ним как на ладони, и с высоты он мог разглядеть цветущие сады, возделываемые поля, синюю реку, аккуратненькие деревеньки, водяные мельницы, а также окруженный крепостной стеной город, сложенный из ослепительно-белого камня с сияющими золотом крышами.

Доведя моего отца до вершины горы, Илия счел свой долг исполненным и решил на некоторое время его оставить. Подойдя к краю обрыва, пророк начал подниматься в небо, медленно растворяясь в утренней дымке. В тот самый момент, когда его длинная борода и развевающиеся красные одежды были уже едва различимы, Илия ткнул посохом в сторону города у подножия горы и прокричал своему спутнику: «Спускайся, ибо се есть Мишкат, град со священной пещерой, в которой есть свет. Здесь, возлюбленный мой спутник, ты обретешь покой, который ищешь».

Мой отец с большим трудом спустился в долину (ума не приложу, зачем Илия потащил его через горы, вместо того чтобы указать прекрасную дорогу в обход скалистых кряжей). Добравшись до города, родитель обнаружил там процветающую еврейскую общину. Многие из тамошних иудеев знали его, ибо сами были беженцами из Гранады. Так получилось, что в раввинате при синагоге нашлось свободное местечко, которое и предложили моему родителю. Дали моему отцу и дом с работницей — вдовой по имени Табита. Мой отец, как и предсказал пророк, обрел мир и уважение. Вскоре он как ни в чем не бывало снова засел за изучение Торы. Через некоторое время он женился на вдове Табите, несмотря на то что был гораздо ее старше. Она и стала моей матерью. Роды были тяжелыми, но я выжил, как, собственно, и она. Детство мое прошло в мире, достатке и любви. Отец назвал меня Самуилом в честь великого Нагида, который когда-то проявил к нему безграничную доброту. Надо сказать, что батюшка колебался с выбором имени, сперва собираясь назвать меня Илией. В целом, я рад, что ношу имя Самуил.

Глава 2

В которой я рассказываю об идеальном эмирате и о том как изменилась моя жизнь после того, как я залез на дерево.

Так с чего же, спросит читатель, мой отец (или, если желаете, пророк Илия) решил, что именно в Мишкате царит мир и покой? Мишкат, как и прочие эмираты, принадлежал мусульманам. Он страдал от тех же бед, что и все они. Борьба за власть, пограничные стычки, интриги, все это имело место и тут. Случались и войны с соседями. Об одной из них я расскажу чуть позже: она заслуживает особого внимания, потому что сыграла немаловажную роль в наших судьбах. Однако все обитатели Мишката — и мусульмане, и христиане, и иудеи — считали себя живущими в безопасности счастливчиками, обласканными фортуной. Отличительной особенностью эмирата было чувство единства, совершенно не свойственное другим государствам, в которых мне довелось побывать.

Вне зависимости от нашего вероисповедания мы все считали себя в первую очередь мишкатинцами. Мы все были преданы нашему эмиру Абу бин Валиду аль-Даулу, которого любили и почитали, как дети отца. Мы радовались его заботе о нас и с готовностью платили подати, даже не помышляя о том, чтобы утаить хотя бы грош, ибо знали — собранные деньги будут потрачены на нас.

Мои восхваления эмира могут показаться вам более чем странными, если вы узнаете, что всякий, кто водил с ним знакомство, а я входил в число таковых, считал нашего эмира, несмотря на всю его приветливость и благожелательность, самолюбивым негодяем, которого занимают лишь лучшие вина, красавицы рабыни и великолепие собственного дворца. Да, рабыни со всего света воистину служили одним из немаловажных украшений его чертогов. Поговаривали, эмир мог с радостью заплатить целое состояние рабовладельцу за красотку нубийку, доставленную из приграничных с Египтом земель, с черной как уголь кожей, или за златовласую дочь племени викингов, родом из заснеженных северных краев… Ходили слухи, что он даже приобрел гладкокожую деву из страны Чин, кою римляне называли страной Серее и откуда купцы везли шелка.

Не буду отрицать, я был весьма потрясен разнообразием обитательниц гарема, но это произошло несколько позже, когда я стал придворным лекарем и получил дозволение посещать женскую половину дворца. Сам дворец находился в окружении пышных садов, укрывавших от посторонних глаз своих обитательниц редкой красоты и самых разных оттенков цвета кожи. Среди них и вправду была женщина, подобных которой я никогда прежде не встречал. Глаза ее были как миндаль, волосы — словно черный шелк, а желтоватого цвета кожа столь невероятно мягка и нежна, что мне показалось — передо мной обитательница небесных сфер. Она говорила на странном певучем языке, которого никто не понимал, и медленно угасала, видимо от тоски и одиночества. Я предположил, что она-то и являлась той девой из страны Чин.

Другие обитательницы гарема только и делали, что болтали без умолку. Они напоминали мне канареек в золотой клетке. При этом наложницы прекрасно ладили друг с другом, что также произвело на меня сильное впечатление. Зависть и ревность, царящие во многих гаремах, нередко отравляют жизнь тамошним красоткам, однако тут я ничего подобного не заметил. Насколько я понимаю, наш эмир никого из них не выделял, в равной степени одаривая вниманием своих пташек, что требовало от него немало сил для плотских утех. Одно это само по себе казалось мне весьма удивительным, поскольку эмир был уже немолод. Красотой он тоже не отличался: лысый, с хитрыми раскосыми глазами и распухшим от постоянных возлияний носом. Кроме того (это являлось государственной тайной, за разглашение которой я бы тут же лишился головы), эмир был в некотором роде евнухом, отличаясь при этом особым образом от тех несчастных, которых кастрируют рабовладельцы. Эмир родился с этим увечьем, и оно позволяло соитие, одновременно исключая зачатие. Его мощный ствол, по свидетельству наложниц, много раз за день становился тверже камня, но этот ствол был лишен плодов, и из него никогда не извергалось семя.

Да, наложницы любили эмира, ибо он был добр и осыпал их дорогими подарками, на которые женщины столь падки, но детей, которых женщины желают куда больше, эмир им дать не мог. Не думаю, что это его сильно тревожило. Эмир слыл убежденным холостяком, давно решившим передать власть своему племяннику, и ему нравился его образ жизни среди красот эмирата, полученного в наследство от завоевателя-отца. К великому счастью миролюбивых жителей Мишката, отец эмира, сирийский наемник-авантюрист, некогда сражавшийся в армии аль-Мансура, с наступлением эпохи хаоса захватил трон в эмирате, уничтожил всех своих соперников и вскоре после этого умер от ветряной оспы. Своей смертью он оказал всем большую любезность, ибо нрава был свирепого и потому обожал войны и сражения. Да смилуется Аллах над его душой, ибо смерть его стала истинным благословением для всех нас!

Я отвлекся, впрочем не сильно. Мы, мишкатинцы, под данные эмира Абу, нежились в лучах славы, которая гремела о его роскошном дворце. Караваны, груженные камнем, устремлялись в наш эмират со всех концов света, и камни эти соперничали разнообразием с наложницами гарема. Отец рассказывал мне, что, едва осев в Мишкате, он буквально каждый день видел, как мулы тащат вверх по склону холма то части римских колонн, то пестрый фригийский мрамор, то сицилийский базальт, то черный обсидиан из Липари, то лучший египетский алебастр, то мешки с янтарем с продуваемых всеми ветрами побережий Балтики. Все это предназначалось для завершения строительства дворца, начатого на заре правления эмира Абу.

Когда я впервые отправился во дворец, сверкавший на утесе, словно языческий храм, то полагал в своей гордыне и заносчивости, что перед моим взором предстанет безвкусица — бесполезное собрание дорогих безделиц. Я заблуждался. Миновав главные врата, я оказался в просторной зале, украшенной колоннами, каждая из которых была сделана из разных камней. Комнаты соединялись друг с другом полукруглыми арками с полосатыми красно-желтыми апсидами, красота которых ничуть не уступала дверям, что некогда украшали дворец самого халифа, именовавшегося Мадина аз-Захра. Одна парадная зала сменяла другую, каждая следующая была великолепнее, чем предыдущая. Наконец гость попадал в тронную залу и буквально немел от восторга. Там его ждал эмир Абу, сидевший на украшенном обсидианом престоле. Стены тронной залы были из стекла и полированной стали. Сложно было сказать, где тут зеркала, а где настоящие окна, выходящие на просторную, тянущуюся до горизонта равнину Мишката.

С мраморного балкона открывался вид на сады эмира. Они были разделены двумя каналами на четыре части, как Рай[19], и в водах, струящихся по этим каналам, отражались, подобно райским кущам, сады Абу бин Валида. Среди фонтанов, павильонов и клумб разгуливали павлины, а весенние цветы поражали разнообразием расцветок, напоминая о персидских коврах в покоях эмира. Зеленые лужайки обрамляли деревья. Каких пород там только не было! В садах эмира росли кедры, клены, липы, пальмы, вязы, ивы, тополя и лавры, а также гранаты, финики, лимоны, апельсины и смоквы. В изумрудной оправе листвы плоды сияли, словно драгоценные камни. У обрыва, на самом краю утеса, нашлось место винограду, китайским розам и другим вьющимся растениям, навевавшим мысли о висячих садах Семирамиды.

Дворец не отличался большими размерами, ведь эмират, в котором мы жили, был маленьким, но едва ли во всем свете нашлось бы что-нибудь столь же изящное и совершенное. Этот дворец был результатом трудов архитектора и каменных дел мастера Тоскания, которого наш эмир переманил у христианского правителя Кастилии. Кстати, именно так, волею случая, юный Паладон попал к нам в Мишкат: Тосканий приходился ему отцом. Закончив строительство дворца, Тосканий решил остаться в эмирате. Почему бы и нет? В Мишкате нравилось жить не только иудеям. Эмир милостью своей дозволял своим подданным богатеть. Христианская община быстро приняла Тоскания, и один из ее старейшин, богатый купец, торговавший с Византией и другими странами христианского мира, заказал ему построить небольшую церковь. Постепенно к Тосканию стали перебираться из Кастилии родственники — архитектору требовалась помощь. Надо сказать, что и Паладон с малых лет во всем помогал отцу и, словно подмастерье, обучался ремеслу архитектора. Когда я познакомился с ним, он уже освоил немало тайн этого ремесла, а секретов там ничуть не меньше, чем в любой из наук, которые я когда-либо силился постичь. Многие особо отмечали его талант камнереза. Слава об изысканности его работ гремела на весь эмират. Именно поэтому, несмотря на юность Паладона, визирь заказал ему украсить резьбой зал заседаний. Так Паладон познакомился с Азизом.

И снова я забегаю вперед, словно Паладон и Азиз хотят поскорее, раньше срока, попасть на страницы этой рукописи. Они вечно торопились, такая уж у них была натура. У них никогда не хватало терпения, потому что их переполняла бурлящая энергия, неуемное любопытство и желание попробовать все, что встретится им на жизненном пути. Подобное отношение к окружающему миру было заразительно. Я попал под власть их чар.

Однако сперва дозвольте мне рассказать о визире. Как я уже упоминал, наш эмир, несмотря на всю его доброту, был бездетен. При этом надо сказать, что указы, издававшиеся от имени Абу, на самом деле исходили от его племянника, человека выдающихся способностей по имени Салим бин Яхья бин Валид. Он занимал должности визиря и кадия. Таким образом, ему подчинялись и министры, и судьи. Салим, худой мрачный мужчина с длинной седой бородой и вечно встревоженным взглядом глубоко посаженных глаз, всегда носивший неброский черный халат, во многом был точной копией Самуила Нагида, которого так почитал мой отец. Точно так же, как и Нагид, Салим был не только блестящим государственным деятелем, но, как впоследствии выяснилось, и замечательным полководцем. Он также был еще и книжником, поэтом и философом. В его особняк, стоявший в окружении дивного сада неподалеку от старой мечети у подножия холма, стекались многие известные художники, философы и поэты того времени, причем не только мусульмане. Салим слыл человеком широких взглядов и поддерживал связи не только с эмиратами Андалузии, но и с некоторыми христианскими державами.

Однако не его гению государственного мужа и не его философским взглядам были мы обязаны тем удивительным спокойствием и миром, которыми наслаждался Мишкат. Дело было в иной добродетели Салима, столь редкой среди выдающихся людей: он не отличался честолюбием. Он любил своего несносного дядю, сидевшего на троне, и снисходительно относился к его слабостям. Он не спешил занять его место, полагавшееся ему по праву наследства. Он не пытался каким бы то ни было образом очернить дядю. Кроме того, еще одной отличительной чертой Салима была проницательность, и на должность судей он назначал подобных себе, умных и преданных халифу людей. В результате исключительно благодаря ему нашему эмирату удалось избежать одного из самых страшных проклятий других королевств — придворных междоусобиц. Мир и спокойствие в нашем эмирате являлись в первую очередь результатом согласия среди власть имущих. Именно этому согласию мы были обязаны нашим богатством и величием города, в котором обитали.

Помимо всего прочего, Салим являлся отцом Азиза, и уже поэтому я готов славить имя визиря и благословлять его до скончания веков.

Само собой разумеется, я рос в иудейском квартале, и потому мы мало знали о том, что происходит в жизни властителей эмирата. До нас доходили лишь сплетни, которые мы слышали на базаре, где в пестрой толпе мешались между собой, обмениваясь последними новостями, и мусульмане, и христиане, и иудеи.

Я рос в строгости. Семья, в которой я появился на свет, была очень религиозной. Несмотря на все странности и причуды моего отца, его видение моего будущего было весьма заурядным. Он искренне полагал, что я хочу пойти по его стопам и стать раввином является моей самой заветной мечтой. Именно поэтому жил я словно в тюрьме. Мой мир ограничивался синагогой, школой и домом. Кроме того, я рос нелюдимым мальчиком, предпочитавшим уединение. Приятелей в школе я так и не завел. Все мое детство моими единственными друзьями были книги из отцовской библиотеки. Я перечитал их все еще до того, как мне исполнилось одиннадцать лет.

Беда заключалась в том, что мой отец, самый что ни на есть ортодоксальный иудей, обладал при этом крайне пытливым умом и буквально терял над собой власть всякий раз, когда тем или иным образом соприкасался с тайными знаниями. Я уже упомянул интерес, который он проявлял к целительной силе растений. Надо сказать, что ортодоксальный иудаизм крайне неодобрительно относится к тайным знаниям и алхимии, полагая сие дьявольским искусством. То же самое можно сказать и об астрологии, но мой отец буквально обожал ее. Скорее всего, он освоил азы этих наук, когда жил у своего мусульманского покровителя в Кордове, а потом пустил их в ход, чтобы не погибнуть от голода во время своих безумных скитаний. В Мишкате отец астрологией не занимался. Вполне возможно, Илия дал ему дельный совет, сказав, что подобное времяпрепровождение будет здесь неуместным, и мой родитель взял себя в руки. Впрочем, по прошествии некоторого времени отец обнаружил, что его сын, в котором он души не чаял, обладает столь же острым и пытливым умом.

За моей первой попыткой проникнуть в секреты окружающего мира последовали и другие. Все началось с математики. В школе я всегда легко справлялся с простыми задачами по арифметике, но эти занятия навевали на меня скуку. Однажды в библиотеке отца я наткнулся на одно сочинение, автор которого с позиций талмудизма критиковал работы древнегреческих философов и математиков, вроде Пифагора и Птолемея. Так я впервые узнал об этих мудрецах, равно как и о неоплатонизме. Новые знания заворожили меня. Оставив в стороне религиозную сторону диспута, я сосредоточился на математике.

В одной из арабских книжных лавок на базаре я отыскал потрепанный учебник по этому предмету. Долгие месяцы я копил на него, откладывая деньги, что мне выдавали на карманные расходы. Мне страшно повезло, что его никто не купил до меня. Вскоре, освоив геометрию Птолемея, я мог уже сам строить астрономические проекции. У меня это получалось без особого труда.

Когда отец обнаружил, чем я занимаюсь, он вовсе не пришел в ярость, но вместо этого, поглаживая седую бороду, стал приплясывать от радости.

— Ты открыл для себя мир чисел, мой мальчик! Мир чисел! Они прольют свет на подлинную суть вещей. Они словно белые буквы Торы, о которых я некогда рассказывал тебе. Какой же ты у меня умница! И теперь, как я погляжу, ты еще научился читать тайные послания звезд.

Думаю, отец не являлся большим знатоком геометрии, но он хорошо разбирался в астрологии. Он извлек кое-какие книги, которые до этого прятал в тайнике, и вскоре, прежде чем мне исполнилось двенадцать лет, я уже прекрасно ориентировался в зодиакальной системе и составлял гороскопы. Это был наш с отцом маленький секрет, который мы хранили в тайне от матери, которая вряд ли одобрила бы наши изыскания. Каждый вечер мы затворялись с отцом у него в кабинете, где он якобы «помогал мне справиться с домашней работой», а летними вечерами мы ложились на плоскую крышу нашего дома и я учился опознавать созвездия. Не знаю, что думал об этом пророк Илия. Наверное, он был где-то рядом, бурча что-то неодобрительное в свою длинную седую бороду.

Астрология естественным путем привела меня к алхимии. Приготовление снадобий из растений, по словам моего отца, являлось самым важным и самым полезным практическим применением астрологии. Как известно, небесные тела влияют на состояние и токи четырех видов телесных жидкостей, которые, в свою очередь, имеют соответствия в растительном мире и мире минералов. Забросив составление гороскопов, мы с отцом стали совершать длительные прогулки за городом. Там по вторникам, когда Марс находился в Овне, мы собирали дикую морковь, лаванду, майоран, укроп, а по пятницам, когда все определялось Венерой и Весами, наступал черед лопухов, полыни и примул. Матушке мы говорили, что отправляемся на поиск трав, которые она потом сможет пустить на приправы. Она, не говоря ни слова, мирилась с тем, что мы приносим домой целые охапки зелени, хотя количество этой «приправы», судя по выражению ее лица, вызывало у нее удивление.

Когда отец решил, что я готов, мы приступили к нашим первым экспериментам, в ходе которых пытались выделить три компонента: соль, что соответствовало физическому телу, ртуть, соответствовавшую духу, и серу, соответствовавшую душе. Все эти три вещества присутствуют в любом живом организме и проявляют себя через первоэлементы: землю, воду, воздух и огонь, произошедшие из первичной материи, разделявшейся изначально на небесную соль и небесную селитру. Данные компоненты, будучи смешанными правильным образом, дают основу, из которой алхимик готовит лекарства и снадобья. Это все теория, и она достаточно проста. На деле процесс выделения компонентов крайне сложен и трудоемок. Он включает в себя длительное растирание, растворение, выпаривание, дистилляцию, возгонку и прокаливание. Он требует постоянного уровня нагрева, высоких температур и целого лабиринта из конденсационных труб, колб, тиглей и стеклянных сосудов. Впрочем, сперва мы попытались обойтись тем, что у нас было дома под рукой. Кстати, забыл добавить — запах во время экспериментов стоял не из приятных. Утаить его от матери не представлялось возможным.

Однажды днем она пришла домой раньше обычного и обнаружила, что мы превратили ее кухню в лабораторию волшебника. Страшно на нас осерчав, она уперла руки в бока и воззрилась на нас, ну а мы стояли потупив взоры.

— Твой приятель Илия знает, чем ты тут занимаешься? — осведомилась она у отца, нарушив наконец гробовую тишину.

Мой родитель вынужден был признать, что пророк не совсем одобряет наши эксперименты.

— Ну что ж, значит, у меня есть повод для радости, — сказала мать. — В кои-то веки ты, мой милый муж, показал, что можешь действовать без оглядки на своего пророка. Я все думала, когда же вы с Самуилом наконец себя разоблачите?

Только тут мы поняли, что все наши меры предосторожности были напрасны. Мать давно уже знала о том, чем мы занимаемся.

— Вот что я вам скажу. Даже и не думайте возиться со своими гадостями у меня на кухне. Нам повезло, мы живем в доме, который построил христианин. У нас в подвале когда-то был свинарник. Хотите стать волшебниками, ступайте и колдуйте там. А ты, мой милый Самуил, сейчас все здесь приберешь. А потом отправишься в подвал и наведешь там чистоту. Это тебе наказание за то, что считал свою мать слепой дурой. Нет, милый мой, не смотри на меня так жалобно. Это не поможет. Ну а с тобой, муж мой, пусть разбирается Илия.

Для правоверного иудея, коим я тогда являлся, матушкино наказание было страшным. После того как прежние христианские хозяева дома съехали, в подвал никто не спускался. Я был первым. Судя по тому, какая там царила грязь, свиней они держали очень много. Закончив уборку, я постился и молился целую неделю, чтобы очиститься от скверны. По окончании седмицы мы с отцом спустились вниз. Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что в подвале уже все готово к проведению экспериментов. Моя матушка втайне от нас закупила все необходимое у одного араба, работавшего в мусульманской лечебнице. (О моя милая мама! Она была совершенно особенным человеком, как и мой отец, и я до сих пор страшно по ней тоскую, хотя ее нет в живых уже много лет).

На протяжении года мы с отцом работали рука об руку, однако вскоре я углубился в те области знаний, которые были недоступны для него. Ученик чародея превзошел своего наставника. Ни разу отец не выказал свое неудовольствие. Как раз наоборот, он едва мог скрыть гордость, которую испытывал за меня. Видя, что мне под силу, он потрясенно качал головой и вздыхал, после чего смиренно принимался растирать порошок в ступке, разводить огонь или выполнять какое-нибудь другое скучное поручение, данное мной. Мне не хотелось ранить его чувства, и потому все это время я делал вид, что мы с ним на равных. Как и прежде, я готовил снадобья из трав, что мы собирали. Эти снадобья прекрасно лечили паралич, болезни печени и прочие недуги, которыми маялись горожане. Моя мать договорилась с христианским лекарем, торговавшим лекарствами на базаре, и он стал продавать наши снадобья, выдавая их за свои, и очень скоро прославился. На вырученные деньги я покупал книги. Черпая из них знания, я совершенствовал свои навыки и к четырнадцати годам полностью освоил искусство приготовления лекарств из растений и минералов. Более того, я стал подумывать об изготовлении философского камня.

При этом моя страсть к астрономии и математике не ослабевала. Однако, несмотря на все изыскания и успехи, меня не оставляло чувство, что тайны мироздания по-прежнему остаются сокрыты от меня. Чем больших успехов я добивался, тем чаще меня посещали мысли о тщетности всех моих усилий. Сам не знаю, каким образом мне удавалось еще успевать посещать школу при синагоге и успешно выдерживать испытания на знание Священного Писания, которое меня совершенно не интересовало. Во мне бушевало неугасимое пламя, меня терзала жажда знаний — столь сильная, что я едва мог уснуть по ночам, но это никак не сказывалось ни на моем здоровье, ни на внимательности, ни на желании идти вперед и добиваться новых результатов. Я знаю, матушка очень за меня тревожилась, однако отец всячески поддерживал мои начинания.

Однажды во время летних каникул я отправился за город, чтобы несколько дней побродить среди холмов, обрамлявших южную оконечность равнины, и постараться добыть кое-какие растения для моих снадобий. С собой я взял две котомки. В одной лежала еда, приготовленная моей заботливой матушкой, другая была пустой, она предназначалась для моей добычи. Помимо растений я рассчитывал отыскать среди скал сурьму. Я знал, что если правильно обработать сей редкий металл, то из него можно получить эссенцию, которую алхимики именовали «золотым семенем». Данную эссенцию, в свою очередь, можно преобразовать в Красный камень, являвшийся лекарством от всех болезней, который иногда называли Эликсиром. Если хочешь когда-нибудь добыть философский камень, надо поднатореть в трансмутации элементов.

В прекрасном расположении духа я ходил по зеленым полям, наслаждаясь солнцем и свежим воздухом. По ночам я спал под открытым небом. На третий день я уже был недалеко от цели своего путешествия. Я беззаботно шел через фруктовую рощу, жуя абрикос, как вдруг услышал чьи-то голоса. Сперва я решил, что это крестьянин, недовольный тем, что я сорвал абрикос без спроса. В отчаянии я завертел головой, ища, где бы мне спрятаться.

Голоса становились все ближе. Теперь я мог различить язык. То не был романский — сильно упрощенная латынь, на которой общались крестьяне. Нет, это был чистый арабский язык, причем не простонародный говор, который, как правило, можно услышать на базаре, а редкая в своей изысканности его форма. На таком языке говорили при дворе эмира. Теперь у меня исчезли последние сомнения — надо прятаться. Страх придал мне силы, и я, проворно взобравшись на смоковницу, укрылся в ее густой листве.

Сквозь листья я увидел, как к дереву приближаются три человека. Первой показалась девушка на коне, закутанная с ног до головы в шелка. Сидя в седле по-мужски, она скакала на иноходце, шедшем легким галопом. Выехав на лужайку, девушка чуть потянула на себя поводья, обогнула ее кругом, после чего остановила коня и принялась дожидаться спутников, которые несколько отстали от нее. Ими оказались двое молодых людей примерно моего возраста, одетые в простые хлопковые джеллабы[20], подолы которых они заткнули за пояса, чтобы длинные халаты не стесняли движений. Увидев их грубые кожаные сандалии и соломенные шляпы, я сперва принял молодых людей за слуг или конюхов, но потом, когда они подошли ближе, обратил внимание на тонкое шелковое шитье, украшавшее рукава и воротники их нарядов. Заметил я и усыпанные драгоценными камнями серьги, золотые цепи на их шеях и браслеты на запястьях. На поляне, несомненно, стояли отпрыски знатных фамилий. Я сжался в комочек, силясь сделаться еще меньше. Я был озадачен и напуган. Что незнакомцы тут делают? И зачем они притащили с собой длинную толстую веревку, волочившуюся за ними следом?

В первую очередь мое внимание привлек паренек, что был повыше ростом. Золотистые волосы каскадом ниспадали на его широкие плечи. Кожа его была белее сливок, а лоб и щеки от напряжения покраснели. Его лицо я не смог бы назвать красивым в общепринятом понимании этого слова, и все же оно приковывало к себе взгляд. У юноши были резко очерченные скулы, а нос — кривой, будто его когда-то сломали, но при этом парень весь лучился невероятной энергией и силой. Взгляд его тоже показался мне особенным. Был он строгим и при этом веселым, а светло-голубые глаза напомнили ртуть, которую я использовал в своих экспериментах. Таких, как он, я в Андалусии еще не видел, ибо цвет кожи даже у местных христиан был оливковый, совсем как у нас — иудеев. При этом светловолосый юноша бегло говорил на чистом арабском языке. Голос его звучал раскатисто и громко, а в смехе слышался отзвук колокольного звона. Он читал стихи:

Его спутник запрокинул голову и расхохотался. Соломенная шляпа упала с его головы, и я увидел его лицо, залитое солнечным светом, белоснежную улыбку и тоненькие усики над гранатовыми губами. Кожа у второго юноши была гладкой, словно отполированная слоновая кость, черты лица — само совершенство, а весело прищуренные глаза показались мне озерами, наполненными тягучей смолой, столь же насыщенного черного цвета, сколь и вьющиеся волосы, перехваченные золотым обручем. Увидев его, я замер от восхищения. Мне почудилось, что на лужайке стоит ангел, ибо никогда прежде я не встречал никого, кто смог бы соперничать с этим юношей такой ослепительной красотой.

— Ты слышишь, Айша! — вскричал юноша, и голос его показался мне райской музыкой. — Ну! Утер он тебе все-таки нос!

— Мне? Утер нос? Это никому не под силу! И уж тем более тебе, Паладон, дубина ты стоеросовая! Будете надо мной насмехаться, поскачу обратно к шатру — и все, поминай как звали! — отозвалась наездница, восседавшая на иноходце, и по ее голосу я понял, что это скорее не девушка, а девочка лет одиннадцати-двенадцати.

— О, горе мне! — вскричал светловолосый. Застонав, он схватился за грудь и повалился на траву, а мгновение спустя сел и весело рассмеялся.

— Я вас ненавижу! — вскричала девчушка. — Обоих! Слышите? И вообще с вами не интересно! Сплошная скука! Все, я от вас уезжаю! — Она надулась, но при этом не двинулась с места.

— Сестренка, мы занимаемся важным делом, — промолвил темноволосый юноша. — У нас важный научный эксперимент. Пошли, Паладон, — он протянул руку сидевшему на земле пареньку. — Давай, вставай. Мы почти на месте. Миль десять всего осталось.

— Лично мне просто хочется поваляться на солнышке, — отозвался названный Паладоном. Он снова улегся на спину и, сорвав стебелек, принялся его грызть. — Мы уже три дня таскаемся с этой веревкой от колышка к колышку.

— Солнца мало. Фруктовая роща как-никак. Для чистоты эксперимента надо выйти в поле. Давай, идем скорее, а то ибн Саид рассердится. А если это случится, нам влетит от моего отца.

— Нам нужно плато. Если уж ты говоришь о чистоте эксперимента, то его надо ставить в пустыне, а не посреди вонючих крестьянских полей. Нам требуется ровная поверхность. Пустыня от горизонта до горизонта. Именно туда отправлялись ученые. В Богом забытую глушь где-то в Месопотамии.

— Но мы не в Месопотамии, и плато взяться неоткуда. Ближайшее — неподалеку от Толедо, а с Толедо мы воюем… Ну или скоро начнем воевать. Не будь таким педантом. Ибн Саид попросил проверить одну-единственную величину, и размеров нашей равнины вполне для этого хватит.

— Какой в этом смысл, Азиз? — простонал Паладон. — Мы пытаемся доказать то, что аббасидские философы сто лет назад уже доказали у себя в Багдаде. Более того, они воспроизводили то, что греки открыли за тысячелетие до них. Мы уже знаем ответ из работ Птолемея. И этот ответ — шестьдесят шесть миль и еще две трети. Не больше и не меньше.

Я тихо вскрикнул. Это произошло совершенно непроизвольно, я просто не смог себя сдержать. Сказанное Паладоном ошарашило меня. Во-первых, он назвал своего спутника Азизом, а в нашем эмирате был только один юноша с таким именем, он принадлежал к знатному роду и приходился сыном визирю. Это ввергло меня в ужас. Во-вторых, стоило Паладону упомянуть шестьдесят шесть миль, как я тотчас же понял, чем они занимаются. Они повторяли знаменитый эксперимент братьев Бану Муса, живших во времена правления аббасидского халифа аль-Мамуна[21]. В нескольких купленных мною книгах описывалось, как аль-Мамун приказал братьям проверить, правильно ли греки измерили окружность земного шара. Ученые отправились в пустыню и протянули веревку от точки, в которой они наблюдали появление Полярной звезды, к точке, где положение Полярной звезды отличалось от предыдущего на один градус. Полученный результат они умножили на 360, получив в результате длину окружности в 24 тысячи миль, подтвердив (так им, по крайней мере, казалось) точность подсчетов древнегреческих ученых. После своих собственных наблюдений за светилами я сомневался в правильности данного результата. Лично я считал, что длина окружности почти 25 тысяч миль. Впрочем, это было несущественно. Куда больше меня взволновало то, что я увидел людей, разделяющих мои интересы к астрономии.

Два чувства переполняли меня — страх и восторг. Именно поэтому я и вскрикнул, не в силах сдержать себя.

— Что это было? — проворно вскочил с земли Паладон.

— Звук донесся с того дерева, — спокойно ответила Айша. — Если ты не заметил, на нем сидит иудей. И если бы вы, любезные философы, не были столь поглощены обсуждением ваших научных изысканий, то непременно сами бы его заметили, — она хихикнула и тронула поводья. Иноходец принялся топтаться на месте, перебирая ногами.

Я во все глаза смотрел на лица Азиза и Паладона, которые, задрав головы, с изумлением взирали на меня. Сам не знаю, как я не упал, столь сильно била меня дрожь.

— Клянусь Всевышним, она права, — протянул Паладон. — И впрямь иудей. Иудей на смоковнице. Никогда в жизни такого не видел. А ну-ка отвечай, иудей, что ты там делаешь? Зачем ты забрался на смоковницу?

От страха я лишился разума.

— Я никому ничего не скажу! Клянусь, я буду молчать, — стуча зубами, проговорил я.

— О чем ты будешь молчать? — улыбнулся Паладон.

— Об эксперименте братьев Бану Муса, который вы пытаетесь повторить. Про измерение окружности земного шара. — Стоило этим словам сорваться с моих губ, как я тут же понял, что зря это сказал.

Приятели продолжали улыбаться, но прекрасное лицо Азиза сделалось встревоженным, а Паладон теперь смотрел на меня с подозрением.

— Азиз, ты разве упоминал сейчас братьев Бану Муса? — ледяным тоном осведомился Паладон.

— Вроде бы нет, — отозвался Азиз.

— И я тоже. Спрашивается, откуда иудей на смоковнице знает, чем мы занимаемся? А ну-ка отвечай, иудей! Тебя отправил шпионить за нами отец Азиза?

И тут я свалился с дерева. В полете я стукнулся головой о ветку и потерял сознание. Придя в себя, я обнаружил, что девочка, которую называли Айшой, отирает мне лоб полотенцем, смоченным в розовой воде. Чадра сбилась, и я увидел ее лицо — столь же прекрасное, как и у ее брата, вот только чуть более округлое, да и чертами помягче. Цвет ее кожи был светлее, чем у Азиза, напоминая оттенком пергамент. На левой щеке у нее чернела родинка, приходившая в движение всякий раз, когда Айша улыбалась, а глаза были как у лани — карие с точечками на радужке. Меня мучила дурнота и слабость. За спиной Айши я разглядел Паладона и Азиза. Они осматривали мои котомки.

— Очень странно, — задумчиво произнес Паладон, — зачем он набил себе сумки цветами и камнями?

— Спроси его, — отозвалась Айша, — он пришел в себя. — Она потрепала меня по плечу. — Не бойся. Расскажи им. Они не сделают тебе ничего дурного.

— Они мне нужны… я занимаюсь алхимией… делаю снадобья, — выдавил я из себя.

Паладон с Азизом молча переглянулись, словно обмениваясь друг с другом мыслями. Наконец Азиз подошел ко мне и присел рядом на корточки.

— Ты кто? — ласково спросил он.

Я посмотрел ему в глаза и не увидел там ничего кроме сочувствия.

— Я учусь в школе… при синагоге…

— Вам преподают там алхимию и астрономию? Кстати, мы нашли твою астролябию.

— Нет, — помотал я головой, — алхимией и астрономией я занимаюсь в свободное время. Это мое увлечение.

— Увлечение? — Азиз изумленно выгнул брови.

Я кивнул. У меня внезапно возникло странное желание провести пальцем по его щеке.

— И ты знаешь о братьях Бану Муса? И о том, как измерить окружность Земли?

— Да, но, по-моему, братья ошибались, — ответил я. — И греки тоже ошибались. Они не принимали во внимание движение небесной сферы, на которой находится Полярная звезда. Поэтому к результату подсчетов надо добавить еще одну тысячу миль. Ну, или почти тысячу. Не могу сказать точно. Мне не хватает инструментов. Приходиться делать их самому, но получается так себе. Сами видите, какая у меня астролябия.

— Так ты сам ее сделал? Сколько тебе лет?

Я ответил, и Азиз потрясенно покачал головой:

— Мы с тобой одногодки, а ты столько всего знаешь. — Его огромные глаза блестели. Мне хотелось в них утонуть.

Паладон оставил в покое мои котомки и тоже присел рядом со мной. Они с Азизом многозначительно переглянулись, после чего Азиз кивнул.

— Самуил, — промолвил Паладон. — Тебя ведь зовут именно так? Это имя выткано на котомках… Мы с Азизом считаем, что ты весьма незаурядный юноша, и нам повезло, что мы с тобой встретились. Ты понапрасну тратишь время в своей школе при синагоге. Тебе нужно вступить в нашу академию. Пока в ней состоят только два человека, но ты можешь стать третьим. Если тебе, конечно, интересно наше предложение. А то откуда нам знать, вдруг ты хочешь стать раввином?

— Вот этого как раз мне хочется меньше всего, — с жаром ответил я. Никогда прежде я столь ясно не осознавал, что жизнь, уготованная мне отцом, не для меня.

Паладон с Азизом рассмеялись. Айша по-прежнему отирала мне лоб. Она улыбнулась мне, а когда два друга отошли и явно не слышали нас, прошептала мне на ухо:

— Мне кажется, ты очень храбрый. А Азиз еще считает, что ты очень красивый. Я так рада, что ты согласился поселиться в доме моего отца. Не бойся Паладона. Вся моя родня считает, что он очень хороший. И я тоже так думаю.

Последнюю ее фразу я едва разобрал. Она была словно короткий вздох, который унес прочь ветер.

Только тут я понял, на что согласился и что за новый мир ожидает меня впереди. Каждый алхимик мечтает о том чудесном моменте, когда в процессе трансмутации ему удастся превратить сурьму в золото. Именно это и должно было сейчас произойти с моей жизнью.

Глава 3

В которой я рассказываю, как учился вместе со знатными особами, и о том, как неоплатоник и суфий помог двум юношам побывать в раю.

Человек, которого визирь Салим избрал в наставники своему сыну, получил образование в Каире. Звали его Дауд ибн Саид. Я никогда прежде не встречал философов с такой внешностью. Саида отличала непомерная тучность. Голову его венчал огромный розовый тюрбан, а отечное лицо обрамляла борода, которую философ красил хной. Кроме того, он был страшно ленив и днем любил поспать. В свободное ото сна время он валялся на подушках, закусывая пресным хлебом с чечевицей или лакомясь фруктами и сластями. При этом Саид был весьма образован. Будучи последователем Ибн Сины и учения Аристотеля, он придерживался широких взглядов и восхищался работами неоплатоника, врача и мудреца ар-Рази. Ибн Саид мечтал написать труд, который примирит взгляды и постулаты этих двух великих философских школ. К величайшему сожалению, его работа шла ни шатко ни валко: уж слишком много времени у Саида уходило на лакомства и сон, а в перерывах между ними ему требовалось заниматься образованием Азиза, Паладона и теперь уже и меня.

Он проникся ко мне симпатией в первый же день, тот самый день, когда я познакомился с Паладоном и Азизом у смоковницы. Вплоть до самого вечера я оставался с ними. Поскольку мне было все еще нехорошо после падения, меня посадили на иноходца, которым правила Айша. Паладон и Азиз продолжали возиться со своей веревкой. С заходом солнца мы добрались до стоявших кругом пестрых шатров. В одном из них сидел ибн Саид. Он лузгал дынные семечки, сетуя на то, что ничего более вкусного и питательного не нашлось. Мудрец внимательно выслушал мой рассказ о придуманной мной системе расчета. В час ночи, когда показалась Полярная звезда, он проверил мою систему на практике и с серьезным видом кивнул.

— Ну, — с нетерпением в голосе спросил Азиз. — Он прав?

— Его метод расчетов весьма остроумен, но нам нужно провести дополнительную проверку. Надо свериться с математическими таблицами и армиллярными сферами[22]. Все они есть дома у твоего отца.

— Но он может остаться с нами? Учиться с нами? — Мне показалось, что Азиз был куда более взволнован, чем я.

— Разумеется, — рассеянно ответил Саид. Все его внимание сейчас было сосредоточено на кусках оленины, которые слуги несли к жаровне. — Он очень умный юноша.

После возвращения в город меня ждало еще одно испытание, куда более сложное: разговор с визирем Салимом. Его вытянутое печальное лицо совершенно ничего не выражало, и по окончании беседы я вышел из его кабинета весь мокрый от пота. С несчастным видом я присел у фонтана во внутреннем дворике, приготовившись к тому, что меня сейчас выставят вон. Так я и сидел там, пока ко мне не подбежал Азиз. Его глаза сияли.

— Ты ему понравился! — воскликнул он. — Понравился! — повторил Азиз и поцеловал меня. В первый раз.

Не думаю, что столь пышная процессия когда-либо посещала наш квартал. Визирь Салим взял с собой эскорт, который обычно брал, отправляясь на переговоры в соседнюю державу. Впереди шли музыканты, которые били в барабаны и трубили в трубы, возвещая о приближении визиря. За ними следовал отряд конников, одетых в красные плащи и доспехи. Далее вышагивали четверо обнаженных по пояс раба-нубийца, чьи умащенные маслом тела блестели на солнце. Нубийцы держали шелковый балдахин над головой визиря: будучи человеком слабого здоровья, он всячески пытался его укрепить и потому предпочитал ходить пешком. За ним на белых конях ехали мы с Азизом и Паладоном. (Я был одет в кремового цвета джеллабу, а на голове у меня красовался тюрбан.) Замыкал процессию отряд пехотинцев. Их доспехи позвякивали при ходьбе, а на копьях, что они держали на плечах, развевались флажки.

И ради чего устроили весь этот спектакль? Визирь Салим, будучи человеком вежливым и чтущим традиции, решил, что обязан лично предстать перед моими родителями и попросить их разрешения дозволить мне переехать к нему в дом.

Что же почувствовали мои родители, когда увидели, как правитель города и наследник престола стоит у порога их дома, склонившись в поклоне, а соседи, облепив все окна, смотрят на происходящее? Тогда я об этом не думал — уж слишком меня пьянила гордыня от осознания собственной важности, уж слишком я был увлечен Азизом и преисполнен трепета перед Паладоном. Впрочем, потом в своих мыслях я нередко возвращался к тому дню. Сейчас я уже в состоянии представить, как сжимались от тоски сердца родителей, когда они поняли, что я их оставлю. Но как они могли отказать просьбе самого визиря, сидевшего у них за столом на кухне? За натянутыми улыбками скрывалась горечь осознания скорой разлуки.

Тем временем Паладон и Азиз, шлепая туфлями, спустились за мной в подвал. Им не терпелось посмотреть на мою лабораторию, о которой я им столько рассказывал. Когда они ее увидели, даже Паладон остолбенел. Раскрыв рот, он долго смотрел на переплетение бесконечных трубок и реторт.

— Надо все забрать с собой, — наконец произнес он. — Даже у ибн Саида такого нет.

И тут на короткий миг я подумал об отце и о том, сколько времени мы провели с ним здесь, в бывшем свинарнике. Мне вспомнилось, как сияли от радости его глаза, когда он глядел на бурлящие в колбах снадобья, на тинктуры, получавшиеся в процессе конденсации; вспомнилось, как он качал головой, восхищаясь гениальным сыном.

— А можно оставить все здесь? — спросил я. — Мы ведь можем купить и другие колбы с трубками, получше. Правда?

— Как хочешь, Самуил, — пожал плечами Паладон. — Просто жалко оставлять все это добро.

— Понимаешь, мой отец сам занимается алхимией и любит ставить эксперименты, — пояснил я, зная в глубине души, что мой родитель больше никогда не воспользуется лабораторией.

— Ты сам это сделал? — Азиз провел изящной рукой по армиллярной сфере.

Я изготовил ее из дерева, но все размеры выдержал правильно, так что ее можно было использовать по назначению, чем я очень гордился. Азиз одарил меня смущенной улыбкой, и я тут же позабыл об отце, польщенный вниманием нового друга.

Мама суетилась у сундука, в который складывала мои вещи. То и дело она вспоминала о чем-то еще, без чего, с ее точки зрения, мне было никак не обойтись. Нубийцы терпеливо ждали, а визирь стоял задрав голову. Казалось, он с интересом изучает потолочные балки.

— Твой талит! Как я могла забыть положить твой талит! — восклицала мать.

(Когда мы приехали в дом визиря, Азиз отдал сундук с моими вещами рабам на кухне, и больше я его не видел).

По изборожденному морщинами лицу моего отца градом катились слезы. Он старался напустить на себя веселый вид, отчего казался еще более несчастным. Прежде чем обнять меня, он сунул мне в руки стопочку книг по астрологии.

— Тебе они пригодятся, — произнес он, — ты хороший мальчик, и прилежно учишься, они принесут тебе пользу.

Я взял их, подумав об огромной библиотеке Салима, в которую заглянул тем утром. Кажется, у меня так и не дошли руки до книг моего родителя. Зачем они мне были нужны? Теперь в моем распоряжении были все комментарии Абу Машара[23], Аль-Кабиси[24]и Аби-р-Риджала[25] к «Четырехкнижию» Птолемея, и я мог сесть за них, когда вздумается. Но я не решился выбросить книги, которые дал мне отец, и хранил их вплоть до недавнего времени. Эти книги — память об отце, — были последним, что я сжег, согреваясь студеной зимой, когда мне пришлось укрыться в пещере. Я чувствовал незримое присутствие теней Илии и отца, которые с печалью взирали на то, что я творю. В тот день, когда я оставил отчий дом, я с беззаботной улыбкой протянул отцовские книги рабу, после чего небрежно обнял родителей. Вскочив на коня, я не оглянулся на них. Я был слишком сосредоточен на том, чтобы не отстать от Паладона с Азизом.

Следующие несколько лет пролетели как блаженный сон, ибо я воистину оказался в раю.

Само собой разумеется, я был жаден до получения новых знаний. Каждое утро мы садились в кружок на коврах в библиотеке, тогда как наш наставник возлежал на подушках. Если день был ясен, мы устраивались в саду, в тени апельсиновых деревьев. У каждого из нас имелась стопка листов пергамента, на которых мы делали записи павлиньими перьями, внимая ибн Саиду, который звучным голосом зачитывал нам что-нибудь из трактатов по геометрии, физике, астрологии или философии, которые он брал из библиотеки. Затем, когда на него находило желание вздремнуть, он давал нам задания. Мне они казались достаточно простыми, поскольку большую часть из того, что он нам преподавал, я уже успел изучить самостоятельно. Однако мне очень нравилось помогать Азизу, который, несмотря на все старания и природную любознательность, успехами в науках похвастаться не мог. Паладон же отличался невероятной памятью. Кроме того, он являлся обладателем ума столь же острого, как резцы, которые использовал при работе с камнем. Во время занятий практической геометрией Паладон считал быстрее меня. Между нами началось соперничество, правда дружеское — по крайней мере, с моей стороны. Паладон относился к этим своеобразным состязаниям во время занятий куда серьезней, чем я. Без соперников ему быстро становилось скучно, и он делался раздражительным — таков уж был его характер.

Порой мы проводили все утро в лаборатории ибн Саида, в которой имелось все, о чем алхимик мог только мечтать. Там я чувствовал себя словно рыба в воде, поскольку то, что ибн Саид нам преподавал, я изучил, когда мне было двенадцать лет. Вскоре он стал воспринимать меня как помощника, нежели ученика; потом я начал подменять его на занятиях, а затем и вовсе вести их самостоятельно. Это мне предложил сам Саид, который теперь смог тратить больше времени на еду и сон. Паладон и Азиз нисколько не возражали. За каждое занятие со мной мы проходили больше материала, чем с Саидом. Через некоторое время мы начали упражняться в высшей алхимии, что привело Паладона и Азиза в восторг. Так закладывался фундамент того, что впоследствии стало Братством Талантов. Когда мы понимали, что слишком сильно забежали вперед, то на время оставляли алхимию, и преподавателем становился Паладон, чьи познания в области строительства и работы с камнем были столь же обширны, как и мои в избранных мной областях наук. Иногда, впрочем, Паладон, благодаря мне, открывал кое-что и для себя, ибо я из своих опытов многое узнал о метафизических свойствах камней и металлов, которые мастеровые использовали в качестве строительного материала. Мы оба помогали Азизу. В конце первого года он успешно провел свою первую трансмутацию металла и получил первую степень посвящения в мастера каменного дела. У меня к тому моменту уже была вторая степень.

Должен признать, что с особым нетерпением я дожидался не утренних уроков, а свободного времени днем, когда я изучал огромную коллекцию книг, собранных за долгие годы визирем Салимом. Мне казалось, в его библиотеке имеются буквально все работы, которые когда-либо выходили из-под пера ученых. Салим являлся обладателем полного собрания сочинений Аристотеля и Платона в подлинном переводе Хунайн ибн Исхака[26] и «Книги об определении и классификации наук» аль-Фараби[27]. (Саид предпочитал классификацию Ибн Сины: он однажды виделся с этим великим ученым мужем в Бухаре и до сих пор находился под впечатлением от той встречи; но я считал работу аль-Фараби более выдающейся и потому чаще обращался к ней.) Были в коллекции Салима и «Альмагест» Птолемея в оригинале, и собрания сочинений по астрономии Сабит ибн Курры[28] и Аль-Фергани[29], и работы с наисложнейшими, головоломными математическими вычислениями Аль-Хорезми, давшего свое имя искусству счета с помощью цифр… Еще давно, лежа на крыше с отцом и вглядываясь в ночное небо, я мечтал хотя бы одним глазком заглянуть в эти книги. И вот моя мечта сбылась… Чего только не было в библиотеке визиря. Впрочем, я должен прервать себя, иначе эта книга воспоминаний превратится в еще один великий каталог сочинений ученых мужей, сравнимый с трудом самого аль-Фараби. Достаточно сказать, что мою радость можно сравнить с восторгом Адама, когда он впервые открыл глаза в Эдемском саду.

Наверное, вы хотите узнать, откуда у меня бралось столько свободного времени. Дело в том, что, когда визирю пришла в голову мысль определить Паладона в товарищи Азизу, его отец Тосканий согласился, но с одним условием: каждый день после обеда Паладон был обязан возвращаться к отцу на одну из строек, где он продолжал свое ученичество. К вечеру, с окончанием работ, Паладон возвращался в особняк визиря. Что же касается Азиза, то вторую половину дня он овладевал навыками, необходимыми каждому будущему правителю. Помимо всего прочего, он учился и воинскому искусству, верховой езде, владению луком и мечом, бою на копьях. Кроме того, Азиз был занят изучением Корана и законов шариата, поскольку Салим решил, что, как только взойдет на трон, его сын займет освободившееся место верховного судьи. Таким образом, Азизу часто приходилось присутствовать на судебных слушаниях, которые вел его отец. Нередко, когда эмир или визирь принимали иноземных послов, Азиза вызывали во дворец, даже несмотря на то, что порой это означало для моего друга пропуск утренних уроков. Оно и понятно: овладение навыками дипломатии считалось ключом к успешному царствованию, вот Азиз и учился, наблюдая за действиями своего мудрого отца и внимательно слушая, как и что он говорит. Каждый вечер вне зависимости от того, чем Азиз занимался в течение дня, мой бедный друг был обязан оставаться после молитвы в мечети, где на протяжении часа верховный факих[30] обучал его премудростям, скрытым в Коране. Правители мусульманских держав в наши дни редко являлись воплощением добродетелей, прославленных пророком Мухаммедом (пример тому — наш эмир), однако они были обязаны иметь о них представление и хотя бы внешне соблюдать нормы приличия. В противном случае они рисковали навлечь на себя гнев поданных — простого народа. Недовольство уммы[31]часто выливалось в мятежи, приводившие к гибели целых династий.

Всякий раз я заботился о том, чтобы к его возвращению был готов кубок вина, который ему подавал самый красивый из слуг. Также Азиза ждала принесенная рабами кушетка у фонтана, на которой он мог отдохнуть под ласкающее слух журчание воды.

Однажды примерно через полгода после того, как я поселился в доме Салима, в библиотеку пришел Саид и заглянул мне через плечо. Я читал труд Галена[32] о четырех видах телесных жидкостей и о том, как они взаимодействуют между собой в разных частях тела.

— Хорошо, — пробормотал Саид, — просто прекрасно. — Он прочистил горло. — Самуил, мне бы хотелось кое-что обсудить с тобой в моем кабинете.

Грузно ступая, тучный, напоминавший шар наставник вышел из библиотеки. Я послушно проследовал за ним. Добравшись до кабинета, он, тяжело дыша, опустился на подушки, после чего показал рукой на столик, который, по обыкновению, был заставлен блюдами и тарелками.

— Будь славным мальчиком, плесни козьего молока в ту пиалу с клубникой. Вот так, замечательно. Хочешь попробовать?

Я отказался, гадая, зачем он меня к себе позвал.

— На днях я беседовал с визирем, — наконец изрек Саид, на мгновение оторвавшись от своей клубники, — ты его немного беспокоишь. — Он замолчал, чтобы утереть струйку подслащенного молока, сбегавшую ему на бороду.

Я не на шутку перепугался. За неделю до этого я перетащил сундук со всей моей новой одеждой и украшениями в комнату к Азизу. Вдруг Саид сейчас скажет, что визирь это не одобряет. Если принц дружит с иудеем — это одно дело, но если они еще вдобавок и любовники…

— Да-да, — продолжил Саид. — Его беспокоят твои отношения с Азизом. Ты и вправду не хочешь клубники? Она превосходна. Первая в этом году.

— Я чем-то оскорбил визиря? — Язык отказывался слушаться меня.

Ибн Саид расхохотался. Молоко брызнуло во все стороны, на подушки посыпались ягоды.

— Ну конечно же, нет. Как раз наоборот. Он весьма и весьма впечатлен твоими успехами и рад тому благотворному влиянию, которое ты оказываешь на его сына. Визирь опасается, что ты в скором времени оставишь нашу маленькую академию…

В этот момент я был занят тем, что вытирал молоко с ковра. Услышав слова наставника, я застыл словно громом пораженный.

— Оставлю? Вас?

Мне показалось, будто сам архангел Михаил возвестил мне о своем намерении низвергнуть меня с небес на землю.

— Но почему? Почему? — Я почувствовал, что на мои глаза наворачиваются слезы.

— Говоря о скором времени, я не имел в виду прямо сейчас. Но в какой-то момент ты затоскуешь. Может, через несколько месяцев, может, через год. Визирь полагает, что ты весьма знающий юноша и в силу этого тебе должно быть невероятно скучно на уроках. Ведь мы, наверное, с твоей точки зрения, продвигаемся со скоростью улиток. Салим считает, что тебе место в настоящей академии — в Каире или Кайруане[33]. Ты сам прекрасно понимаешь, что там тебя примут с распростертыми объятиями. Там тебе и место. Ты необыкновенно одарен. Да-да. Будь хорошим мальчиком и налей мне бокал вина вон из того кувшина. Спасибо. — Саид приподнял массивный зад и выпустил газы. — Ох… Вот, так гораздо лучше. И на чем я остановился? Ах да, ты необыкновенно одарен. Визирь попросил меня помочь тебе найти себя. Ты распыляешь свои усилия. Надо сосредоточиться на чем-то одном.

— На чем же? — Я никак не мог отойти от потрясения. Чувство глубокого облегчения мешалось с изумлением.

— Ну вот взять, к примеру, того же Галена, которого ты читал. А ведь это только одна из шестнадцати книг. Некоторых у нас нет, но визирь приказал купцу, отправляющемуся в Кайруан, докупить остальные. Кроме того, тебе понадобится работа Диоскорида[34] «О лекарственных веществах» и «Афоризмы» Гиппократа. Ну и еще «Всеобъемлющая книга по медицине» ар-Рази[35]. Это крайне важные труды, они у меня есть. Я их приобрел в Каире для написания собственного трактата, но ты можешь ими пользоваться. А есть еще и работы Али ибн-Аббаса Ахвази[36], про них тоже нельзя забывать. А Ибн Сина! Потрясающие у него труды, просто потрясающие. Я их знаю наизусть. Что еще? Может, «Сокровища» Горгани[37]? Эту книгу ты найдешь в библиотеке. Одним словом, мне надо составить для тебя учебный план, и мы можем приступать. Хватит порхать, подобно мотыльку, от одной книги к другой. К занятиям надо подходить с четким и ясным осознанием того, что тебе нужно. Это поможет в будущем. Ну, что скажешь?

— Все книги, что вы назвали, являются трудами по медицине, — запинаясь, произнес я.

— Разумеется, — кивнул Саид. — Ты станешь настоящим лекарем. Это твоя судьба и предназначение. Может, ты считаешь, что уже способен лечить людей? Да, ты разбираешься в астрологии и умеешь готовить снадобья, но сейчас ты больше напоминаешь шарлатана, нежели мастера своего дела. А ты должен стать мастером, и я тебе в этом помогу. В качестве ответного жеста признательности ты, как и прежде, будешь помогать Азизу по утрам с уроками. Визирю это понравится. Ну как, договорились? Тогда приступим завтра утром. Хорошо? Я поговорил с лекарем Исой, и он не возражает, чтобы ты приходил к нему в больницу. Там ты ознакомишься с искусством врачевания на практике. Научишься ставить пиявки, делать прогревание, удалять вредные телесные жидкости, осматривать больных. Но это после того, как изучишь работы ар-Рази. А теперь, может, все-таки попробуешь эту восхитительную клубнику, пока я ее не доел?

Так было принято решение о том, чем я стану заниматься в будущем. Впрочем, я остался точно таким же мотыльком, каким и был. Я продолжал порхать от книги к книге, когда Саид засыпал и я оставался в библиотеке один. Как я мог махнуть рукой на все эти сокровища, стоявшие на полках? Кроме того, у меня теперь появились и новые научные интересы, а в библиотеке хранились важные для меня источники. Они очень помогали мне, когда я втайне преподавал Паладону и Азизу Это было еще до того, как мы основали наше Братство.

Как я уже упоминал, два года пролетели быстро, словно сон. Пока я рассказал вам только о нашей учебе, но помимо нее мы занимались и другими делами. Мы участвовали в торжественных процессиях, приуроченных к праздникам, вне зависимости от того, были они мусульманскими, иудейскими или христианскими. Любой праздник той или иной религиозной общины являлся поводом для всеобщего веселья, несмотря на разницу в вероисповедании. Да, таким был наш Мишкат. Мы старались не пропускать ни одного праздника. Паладону не давали покоя девушки, которые становились более доступны после возлияний. Нам же с Азизом просто нравилось веселиться.

Иногда мы отправлялись охотиться. И это не были царские охоты с армией загонщиков и конников, — а ведь именно таким забавам обучался Азиз. Нет-нет, мы отправлялись охотиться одни, порой просто для того, чтобы прогуляться верхом на конях за городом. Нашей добычей становились кролики, куропатки, иногда — лисы. Паладон учил нас пользоваться пращой.

В городе мы часто совершали ночные вылазки после сигнала к тушению огней. Мы научились избегать стражи и развлекались тем, что взбирались по уступам на крыши разных зданий. Как-то раз мы вскарабкались на мечеть. Паладон лез первым, то и дело нетерпеливо оглядываясь на нас с Азизом. Он был невероятно ловким верхолазом — в этом ему помогала профессия строителя, которую осваивал наш друг. Я очень завидовал его отваге и чувству юмора с примесью ехидства. Именно Паладон верховодил в нашей маленькой компании. Это он предложил нам перелезть через стену медресе, чтобы украсть усыпанный драгоценностями тюрбан верховного факиха. Паладон проскользнул в открытое окно и стащил тюрбан с полки, в то время как старик факих, покряхтывая, обрабатывал на кровати за занавеской одного из своих учеников. В другой раз мы проникли в гарем одного купца. Там Паладон всласть потешился с рабыней, которая строила ему глазки с балкона. Если бы нашего друга поймали, то последствия были бы очень серьезные, ведь Паладон был христианином. Впрочем, он любил риск и не ведал страха.

Поначалу вместе с нами на вылазки отправлялась и Айша, но после того, как у нее начались месячные, согласно традиции, ее забрали от нас. Нам время от времени дозволялось посещать ее на той части женской половины, куда нас с Паладоном иногда пускали, считая членами семьи. Паладон и Айша, как и прежде, продолжали поддразнивать друг друга. Мне тоже нравилось ее общество, ибо я проникся симпатией к ней уже в тот день, когда она приводила меня в чувство после моего падения с дерева. Пожалуй, те вечера, что мы с Паладоном и Азизом проводили вместе с ней, я вспоминаю с особым теплом. Мы, трое мальчишек, говорили обо всем на свете, а Айша пела или играла нам на одном из музыкальных инструментов.

Никогда не забуду я и пиры Салима. Визирь слыл мудрецом, и эти пиры становились источником пищи в первую очередь не для желудка, а для ума. Мы, мальчишки, сидели на коврах и, разинув рты, слушали разговоры ученых мужей, явившихся в гости к Салиму. Порой мне казалось, что я перенесся в прошлое и нахожусь в Доме мудрости[38] багдадского халифа аль-Мамуна или в Медина Асаара[39]Абд ар-Рахмана III. Я даже не стану перечислять, кто из прославленных философов, поэтов и государственных деятелей бывал на этих пирах, уж слишком много времени это займет.

Упомяну лишь об одном госте, ибо он даст вам представление о том, что порой происходило по вечерам в доме у визиря. К тому же в свете того, что случилось в дальнейшем, визит этого гостя имеет для меня особое значение. Однажды в Андалусию прибыл знаменитый суфий аль-Газали[40] и по приглашению визиря посетил и Мишкат. В первый вечер он читал нам свои стихи. Аль-Газали слыл мистиком, и таковым он оказался на самом деле. Мудрец обворожил и потряс нас своей поэзией, ибо в своих стихах он описывал Всевышнего словами мужчины, чье сердце полыхает огнем любовной страсти. Мы с Азизом слушали аль-Газали взявшись за руки и прижавшись друг к другу. Мы всегда ощущали, что в наших чувствах друг к другу присутствует высшее начало, и стихи суфия, казалось, являются подтверждением и без того нам известного.

На следующий вечер аль-Газали и Саид устроили диспут. Аль-Газали подверг критике философию Аристотеля, неоплатоников и естественные науки, а Саид все это отстаивал. Аль-Газали, продемонстрировав глубокие познания в предмете спора, которые он приобрел, будучи некогда приверженцем взглядов мутазилитов, пытавшихся примирить познание нового с исламом, изложил свою нынешнюю точку зрения. Согласно взглядам суфиев, к которым он теперь принадлежал, есть только один способ познания Всевышнего, и это познание не через разум, но исключительно через дух. Никогда прежде я не слышал столь изобретательных и убедительных доводов. Выдающегося ума человек критиковал разум. Аль-Газали словно загипнотизировал нас своей блестящей речью, своим орлиным профилем, аскетическим пламенем в глазах и красотой арабского языка. Ну а Саид тем временем полулежал, развалившись на подушках, напоминая гигантскую желеобразную медузу, и жевал финики.

Когда аль-Газали закончил, Саид с трудом поднялся и заговорил. Мы поначалу думали, что из уважения к гостю визиря его ответ будет лишь вежливой формальностью и потому напрасно ждать от Саида что-то интересное. Однако через несколько мгновений мы поняли, что перед нами вовсе не любящий сибаритствовать бездельник, с образом которого все успели свыкнуться. Саид, с легкостью жонглировавший своими познаниями о Вселенной, чудесным образом преобразился, будто бы став воплощением и Аристотеля, и Сократа, и самого Гермеса одновременно. Я как сейчас вижу его силуэт на фоне горящего пламени очага, что отбрасывало отблески на лица рассевшихся по коврам гостей. Салим сухо улыбался. Лицо же аль-Газали превратилось в маску, будто он пытался скрыть изумление и обиду. Как? Неужели кто-то осмелился бросить ему вызов?

Саид четко и кратко изложил наши знания о мире. Начав с животных и растений, он закончил описанием небесных сфер. Наш наставник не произнес ни одного лишнего слова. Несмотря на то, что он избегал пышных эпитетов, его речь произвела столь же сильный эффект, как и рассуждения суфия. За какие-то несколько минут он описал космос и звезды, за которыми ведет наблюдение человек. В них он усматривал суть Бога-Перводвигателя. Затем он приступил к рассмотрению доводов аль-Газали. Саид заявил, что любое общение со Всевышним, равно как и познание Бога, пусть и ограниченное, возможно только лишь с помощью разума, дарованного нам Всевышним. Только с помощью силы разума мы можем проникнуть в тайны первопричин. Более того, Саид заявил, что отвергать данную нам силу разума есть не что иное, как богохульство, ибо разум является орудием, которое Всевышний в великой своей милости даровал нам для наблюдений за окружающим миром, являющимся подлинным проявлением Его божественной силы. Познавая мир, мы познаем величие Творца, тем самым поклоняясь Ему. Бога надо искать в математике, ибо она есть подлинное совершенство. Ощущения экстаза и восторга, с которыми аль-Газали сравнивает свой духовный опыт богопознания, более уместны в гареме. Бог скорее откроется человеку в лаборатории. Там можно обрести истину с помощью сил разума, а не дурмана, затуманивающего таковой. Затем Саид стал бить аль-Газали его же оружием. Как и оппонент, он призвал себе на помощь Коран. На каждую цитату Пророка, зачитанную аль-Газали, Саид приводил другую, полностью ее опровергающую. Это было невероятное представление, которое наш наставник закончил шуткой, приказав подать кувшин вина. Он предложил напиться до бессознательного состояния. Вероятно, тогда он сможет по достоинству оценить запутанную концепцию богопознания, предложенную аль-Газали.

Диспут закончился всеобщим весельем, после того как слово взял Салим. Он воздал должное глубине знаний и мудрости обоих участников и произнес небольшую речь, в которой попытался примирить их. Однако, судя по выражению лица аль-Газали, было понятно, что суфий оскорблен и рассержен. Скорее всего, его особенно уязвила шутка Саида, которой тот закончил свое выступление. Аль-Газали демонстративно отказался от вина. Поскольку Андалусия вся покрыта виноградниками, редко кто из ее обитателей, особенно из высшего общества, не пил вина. Мусульмане не являлись исключением. Нет-нет, в публичных местах они, разумеется, следовали нормам Корана, спокойно балуя себя вином дома или в компании близких друзей. Салим являлся человеком строгих нравов и потому сам не потреблял спиртного, однако он считал в высшей форме невежливым лишать своих гостей удовольствий, связанных с возлияниями. Мишкат в те дни отличался терпимостью, что со всей очевидностью претило аль-Газали. Он отбыл на следующее утро, а потом до нас дошли известия, что он вернулся в Африку и обосновался в одном из берберских эмиратов.

Так или иначе, диспут произвел на нас сильное впечатление, дав пищу для размышлений и споров, которые не стихали на протяжении последующих нескольких недель. Несмотря на прекрасное выступление Саида, нашему учителю не удалось до конца нас убедить. Он полагал, что мистика и наука совершенно несовместимы. Мы считали иначе. В ходе даже тех немногих экспериментов, которые мы проводили, нам довелось столкнуться с феноменами, бросающими вызов логике. При этом фанатичная вера суфия в свою правоту оставила в наших душах неприятный осадок. Мы не могли забыть яростного блеска в его глазах, который увидели, когда он уходил, поправляя куфию. Тогда мы не ведали, что это был знак грядущей опасности. Мы не смогли его вовремя распознать, приняв за легкий бриз летней ночью. Разве мы могли угадать, что он сменится ледяной вьюгой с севера, которой ответит воющий ветер из Африки? Расскажи нам кто-нибудь, что нас ожидает в будущем, мы бы лишь рассмеялись в ответ, преисполненные уверенности в силу нашего разума, способного разгадать все тайны вселенной. Мы были молоды, а в молодости считаешь себя неуязвимым.

Гости на прощанье целовали Салиму руку. Наконец, когда все разошлись, мы отправились в покои Айши. Там, опьяненные вином, стоя у нее на балконе, в свете звезд, мы вдыхали аромат апельсинов, смотрели на потрескивающий в саду костер и слушали, как Айша, тихо наигрывая на цитре, сладким, как у соловушки, голосом поет о любви. Многие из тех песен она сочинила сама. Затем мы с Азизом присели на кушетку и, улыбаясь, смотрели на лицо Паладона, который изо всех сил пытался убедить себя в том, что он очарован не прекрасной исполнительницей, но лишь ее песнями. Айша же притворялась, будто готовится к занятию по музыке и слова ее песен не обращены ни к кому конкретно — и уж явно не к могучему светловолосому христианину, сидевшему с мрачным видом у ее ног.

Мы с Азизом придвинулись друг к другу. Он положил мне голову на плечо, и мы сидели так молча, наслаждаясь атмосферой, царившей в напоенных чарующими ароматами покоях. В тот самый момент, когда он приблизил свое лицо к моему, ночной дозорный погасил на улице фонари. Свет звезд заливал двор серебром, сулившим сладкое забвение, восторг и экстаз. Одним словом, все то, о чем говорилось в стихах аль-Газали накануне вечером.

Оказавшись в нашей комнате, мы с Азизом никак не могли насытиться друг другом. Мы махнули рукой на все законы благопристойности. Мы бросали вызов небесным светилам. Наши души сливались воедино. Мы гибли и рождались заново. Он, я, Бог и вся Вселенная до последней травинки и камня слились воедино.

О чудные, сладкие богохульные слова… Их произнес Азиз, а не я. Это случилось уже после, когда мы разомкнули объятия, вновь став сами собой. Это было первое, что я от него услышал:

— Это и есть то, о чем ты мне постоянно рассказывал? То, что Бог-Перводвигатель внутри нас. Это и есть тайна, которую мы сейчас раскрыли.

Я улыбнулся от гордости и удовольствия и посмотрел на его веселое лицо. Я был в равной степени учителем, другом и любовником Азиза.

— Он ведь в тебе, да? — спросил Азиз. — Бог в тебе.

— В нас, — прошептал я.

Мы смотрели друг другу в сияющие глаза, зерцала наших чувств, не в силах отвести взгляд в сторону, желая как можно дольше продлить то чувство единения, которое испытали.

— Самуил… Самуил… — прошептал Азиз. — Ты ведь никогда меня не бросишь, правда? Иначе ты разобьешь мне сердце.

— Никогда, — пообещал я. — Пока жив, я буду с тобой.

— Я тоже тебя не брошу. Без тебя… без тебя меня как бы нет… Я никто. Как же я тебя люблю… Ты такой… такой красивый… Как только я тебя увидел, то сразу понял, что без тебя мне не жить… Теперь мы всегда будем вместе. Потому что мы с тобой единое целое! — в восторге вскричал Азиз.

Своим громким голосом он вспугнул одного из белых голубей Салима, сидевших за окном. Птица улетела, и взмахи ее крыльев были словно трепет моего сердца. Я никогда еще не чувствовал себя таким счастливым.

Ах, Азиз, мой Олень, с которым я разделил райскую вечность — каждую секунду каждой минуты каждого часа каждого дня тех двух лет, где каждое мгновение было длиною в целую жизнь. Азиз, в чьих объятиях я умирал каждый вечер, чтобы вместе с тобой возродиться и встретить рассвет нового дня, что стало с тобой? Где сейчас обретается твоя душа?

Лампа тихо потрескивает. Осталось всего несколько бочонков масла. Довольно тешить себя воспоминаниями, пусть они и столь дороги мне. Я должен написать о Сиде и о том, как был нарушен наш покой. Это случилось, когда мы отправились на войну.