Книга алхимика

НИША СВЕТА Андалусия, 1938 год

За окном уже занималась заря, в свете которой на оконных витражах постепенно стали проступать призрачные силуэты святых. Пинсон сморгнул слезы. Он их немного стыдился. «Оказывается, я ничем не отличаюсь от крестьян, которым читал историю жизни Самуила. Я совсем как ребенок, мечтающий лишь об одном — счастливом конце красивой сказки», — подумал он. В рукописи еще оставалось несколько страниц, но профессор не нашел в себе сил даже бегло их просмотреть. Кто знает, о каких еще трагедиях и несчастьях там идет речь?

За его спиной слышались голоса пробуждающихся ото сна людей. Пинсон глубоко вздохнул. Ему еще надо придумать, что сказать заложникам. Ведь Пако может принести дурные вести или не вернуться вовсе.

Сунув книгу в карман, профессор вспомнил последний разговор Самуила и Паладона. Два друга беседовали в потайной комнате, дожидаясь Азиза, отправившегося во дворец ради спасения Айши. Безумная, самоубийственная затея! Друзья, как и он, Пинсон, поставили на карту буквально все. Он, Пинсон, отправил на разведку Пако, который, мягко говоря, не заслуживал доверия. Шансы на успех и в том и в другом случае представлялись мизерными, но иного пути нет. Пинсона удивляло то, с каким мужеством и решимостью Паладон и Самуил были готовы принять любой исход событий. «Да, я не исключаю, что мы потерпим неудачу, — сказал Паладон, — но теперь никто не посмеет назвать это поражением… Если нам суждено сегодня погибнуть, мы встретим смерть вместе. В каком-то смысле это можно назвать победой. Вот только знать о ней будем лишь мы одни».

Удивительно, что в час страшной опасности друзья думали не только о спасении Айши, не только о самих себе, но и о сохранении Идеи, о которой так пекся Самуил. Перед Пинсоном стояла задача спасти тех, кто ему близок и дорог: внука, странную рыжеволосую красавицу, которая таким удивительным образом ворвалась в его жизнь, ну и, понятное дело, остальных заложников… Однако тревога не покидала профессора. Ему казалось, что он упускает нечто очень важное. Сюда его привела сама судьба — рукопись открыла путь к спасению, а прошлой ночью, валясь с ног от усталости, он пережил нечто вроде духовного пробуждения, когда ему почудилось, будто сам камень стен пульсирует, источая некую сверхъестественную могучую силу, которая подпитывает его. И ради чего? Неужели лишь для того, чтобы он отыскал потайной ход, пройдя по которому можно спастись от гибели? Нет, это представлялось слишком мелким! Может, в случившемся крылось нечто большее, то, что он пока не сумел понять?

Идея. Идея. Раз за разом он возвращался к Идее, о которой рассуждал Самуил.

Пинсон окинул взглядом собор, внутреннее убранство которого постепенно проступало в свете зарождающегося дня. Храм казался профессору воплощением совершенства. Он вспомнил надпись на надгробии архитектора, молитвенное обращение Паладона к «Создателю, Первооснове Движения Небесных Сфер, Повелителю Линии и Круга, Подлинной Форме и Всевидящему Оку». Как было бы здорово облазать весь собор снизу доверху, а потом сравнить его со столь же прекрасной мечетью, сокрытой внизу.

Какой кошмар, что это чудо собираются разрушить!

«Мы-то с внуком, может, и спасемся, а вот собор и мечеть, в которых заключены тайные символы терпимости, гармонии, согласия и мира, погибнут. Их поглотит ненависть, а великая Идея Самуила превратится в очередную разлетевшуюся на тысячи осколков мечту. И вновь мерзавцы отпразднуют победу. Что ждет нас в будущем? Ничего хорошего. Торжество зла».

Мелочные свары между атеистами и верующими, левыми и правыми, профсоюзами и собственниками, вылившиеся в кровавую схватку между фашистами и коммунистами, уже успели погубить ту Республику, которую любил Пинсон. Раскол на два диаметрально противоположных лагеря вскоре может привести Европу к масштабной войне. Дорвавшимся до власти деспотам воплощенная в камне мечта Паладона о преисполненном человеколюбия мире чужда, а ведь эта мечта за восемь веков нисколько не потеряла актуальности. Времена, наступившие сейчас, страшнее тех, в которых жил Самуил. Новые материалистические идеологии ведут борьбу за главенство в мире конформизма, где нет места чуду.

И вот теперь Огаррио собирается погубить один из последних оставшихся в мире символов надежды.

Пинсон, испытывая неподдельную грусть, рассматривал личико спящего Томаса, гадая, какое будущее уготовано его внуку. Затем он перевел полный печали взгляд на Марию, пытаясь представить, что бы ему сказал сейчас философ Самуил. Скорее всего, он бы ласково произнес: «Собор — это лишь камень да строительный раствор. Правда живет в умах и сердцах, а не в символах. Твой долг — спасти всех, кого можешь, а главное, кого любишь». Пинсон отлично понимал, что в этом и заключается его задача, но сейчас его переполнял праведный гнев.

Какой смысл жить, если в мире не осталось добродетели? Что отличает человека от зверя? Только идеи, породившие за многие тысячи лет цивилизацию. Уничтожь их — и человечество снова погрузится в варварство. Неужели он хочет, чтобы Томас жил в подобном мире?

Нет, что-то должно остаться.

Пинсон сел прямо, ощущая прилив сил. Теперь он знал, что ему надо делать. Речь не идет о выборе. Профессор принял решение, понимая, что именно так он и должен поступить. «Какой смысл гадать о том, что могло бы произойти в иных обстоятельствах?» — подумал он и все же, глядя на внука и женщину, с которой он с радостью прожил бы остаток дней, почувствовал, как его сердце сжалось от тоски. Волею судьбы он оказался именно здесь и сейчас. Волею судьбы ему поручено дело, которое надо довести до конца. Как знать, может, ради этого он появился на свет и в этом и заключается весь смысл его жизни?

Задача, конечно, перед ним стоит непростая, но такова природа всего по-настоящему важного. Впрочем, все уже закрутилось и завертелось, и ему нужно только внести незначительные изменения в первоначальный план.

Тут мысли Пинсона снова вернулись к Пако.

Где он сейчас? Профессор глянул на часы: пора бы сеньору Куэльяру вернуться! По словам Паладона, путь от пещеры до выхода занимает около двух часов. Что случилось с Пако? Энрике вспомнил его хитрую улыбку. Что ж, надо готовиться к худшему.

«Решено, — подумал Пинсон, — если Пако не явится через час, я сам отведу заложников в пещеру. В противном случае нас всех ждет верная смерть. А так хоть какой-то шанс».

Солнечный луч, проникший через витражное окно с изображением сцены пленения Иисуса Христа в Гефсиманском саду, упал на лицо профессора. Витраж. Красные, зеленые и синие стекла сверкали, словно рубины, изумруды и сапфиры. Их сияние на миг ослепило Пинсона. Он посмотрел на лицо Христа — такое доброе, спокойное, всепрощающее… Спаситель был удивительно похож на его сына, Рауля.

Мария заворочалась, открыла глаза и улыбнулась. Она бережно приподняла Томаса с коленей и опустила его голову на свернутое вместо подушки одеяло.

— Пусть спит, пока может, — тихо произнесла она. — Бедняжка.

Пинсон залюбовался ею. В свете зарождающегося дня Мария казалось особенно красивой.

Она присела рядом с профессором и поцеловала его в щеку.

— А у тебя как дела? — спросила она. — Ты поспал хоть немного?

— Нет. Зато я дочитал книгу.

— Ух ты! — Она подняла бровь. — Ну и как? Там хорошо все кончилось?

— Увы, Азиз погиб, — ответил Энрике, — Айша тоже погибла. А вот Паладону удалось вместе с сыном бежать. Самуил тоже выжил. Короче говоря, надежда на относительно счастливый финал все же есть.

— Только не для женщины, — рассмеялась она. — Не очень-то это вдохновляет. — Мария толкнула его локтем в бок. — Ладно, не куксись, я просто тебя дразню. — Неожиданно она сделалась серьезной. — Получается, в волшебной книжке нет ответа, как нам спастись? Томас расстроится. Как ты думаешь, есть хотя бы малейший шанс?

— Мы просто обязаны в это верить, — ответил Пинсон, почувствовав укол совести. Нет, говорить о потайном ходе слишком рано. К чему напрасно будить надежду на спасение, которая может оказаться ложной.

Мария коснулась его плеча.

— За столько веков в мире ничего не поменялось, — сказала она. — Знаешь, все те люди, о которых рассказывает в своей книге Самуил, кажутся мне такими живыми… Будто я с ними лично знакома, — она вздохнула. — Жаль, что Айша погибла. Их любовь с Паладоном была для меня неким символом. Сколько им всего пришлось пережить. Мне почему-то казалось, что если у них все получится, то повезет и нам. Новостей от Огаррио нет?

— Пока нет. — Пинсон решил поменять тему разговора. Он показал на Фелипе, который тихо похрапывал, привалившись к колонне: — Надо его разбудить. Вдруг неожиданно явится сержант и обнаружит, что часовой дрыхнет на посту!

Профессор потряс солдата за плечо. Фелипе дернулся, вскрикнул, просыпаясь, и, схватив винтовку, в ужасе принялся озираться по сторонам. Шум разбудил Томаса.

Мальчик зевнул, потянулся и покрутил головой, пытаясь отыскать книгу Самуила. Но на скамье, там, где вчера читал дед, было пусто. В глазах Томаса вспыхнула надежда.

— Деда, ты дочитал? Самуил объяснил, как отсюда выбраться?

Пинсон посмотрел на Марию, которая чуть в стороне складывала одеяла, наклонился к внуку, взял его руку в свою и одновременно прижал палец к губам.

— Объяснил, — прошептал он, — и этот секрет у меня здесь, — профессор постучал по голове. — Но пока я должен хранить его в тайне и никому о нем не рассказывать, даже тебе с Марией. Надо дождаться определенного времени, а то волшебство не сработает. Понимаешь?

Томас с важным видом кивнул.

— Это как с желанием? — спросил он. — Если загадал, а потом о нем рассказал, оно никогда не сбудется. Мне так Лупита объясняла.

— Совершенно верно, Томас. Более того, даже когда ты узнаешь о секрете Самуила, его все равно никому никогда нельзя будет раскрыть. Мы ведь должны защищать Самуила, раз он нам помогает, верно я говорю? Никто никогда не должен узнать о волшебной книге и том, что сокрыто внизу. Ты обещаешь дедушке хранить тайну?

— Это вроде кодекса молчания у бандитов, точно? — сдвинул брови Томас.

— Точно.

Мимо прошла Мария с ворохом одеял. Она остановилась и одарила деда с внуком улыбкой.

— О чем это вы тут шепчетесь?

— Секрет, — с гордым видом ответил Томас. — И я тебе его никак не могу открыть.

Изогнув брови, Мария посмотрела на Пинсона. Тот только руками развел.

— Ясно, — кивнула она, — у вас тут настоящий мужской разговор.

— Да, — с важным видом подтвердил Томас.

— Ну ладно, тогда я не буду вам мешать. — Мария заговорщицки подмигнула и, улыбаясь, направилась в дальнюю часть храма, где Эктор устроил туалет.

— Томас, тебе нравится Мария? — спросил Пинсон.

— Да, дедушка. А еще мне кажется, что мы ей тоже нравимся.

— Как ты посмотришь на то, что она станет заботиться о тебе? Ну… как Лупита. — Профессор почувствовал, что у него перехватило горло.

Мальчик подскочил от радости.

— То есть будет с нами жить? Да, деда?

— Для начала посмотрим, как сработает колдовство, — ответил Пинсон. — Я был бы очень рад, если бы она осталась с тобой.

— И с тобой! — добавил внук. — Заживем втроем! Вот здорово, правда?

Профессор выдавил из себя улыбку и потрепал Томаса по голове.

— Все, ступай, — промолвил он севшим голосом, — Фелипе, наверное, тебя уже обыскался.

Мальчик кинулся разыскивать приятеля. Пинсон проводил его полным нежности взглядом и вновь обратился мыслями к решению, которое только что принял. Дело могло оказаться сложнее, чем он изначально предполагал.

Чуть позже бабушка Хуанита, призвав на подмогу более молодых женщин, пустила на дрова аналой и развела костер в боковом приделе. Через некоторое время она объявила, что завтрак готов. Заложники послушно выстроились в очередь. Тут выяснилось, что нет ни тарелок, ни мисок. Огаррио предоставил еду — мясо, хлеб и сыр, но не позаботился о посуде, ограничившись котлом, который его солдаты забрали в одном из домов. Все приуныли, но сметливый Эктор Гарсиа вспомнил о церковной утвари, до сих пор хранившейся в ризнице. Мужчины выломали дверь, вошли внутрь и вскоре показались снова, груженные золочеными блюдами и серебряными чашами.

Все это помогло разрядить напряжение, копившееся на протяжении ночи. Бабушка Хуанита, развеселившись, стала изображать священника, причащающего паству. Всякий раз, накладывая тушеное мясо, она осеняла каждого крестным знамением, а заложники, наряженные монахинями и священниками, делали вид, что преклоняют колена.

Пинсону творящееся веселье казалось дикостью, если не сказать кощунством. Кривляния заложников, уписывавших мясо из украшенных рубинами чаш или гордо следовавших за Эктором, который водрузил на голову епископскую митру и принялся с важным видом вышагивать с крестом в руках, напоминали макабр, пляску смерти[84]. Не хватало только паяца, одетого в костюм скелета.

Он почувствовал, как на его руку легла ладонь Марии.

— Успокойся, все хорошо, — проговорила она. — Бабушка Хуанита хорошо понимает, что надо людям. Она устроила им карнавал.

Пинсона потрясла горечь в ее голосе.

— Карнавал?

— Это же лучше, чем сидеть сложа руки и изводить друг друга. Да, вы с бабушкой Хуанитой прекрасно потрудились. Вам удалось убедить людей, что, скорее всего, их освободят, но на самом деле в глубине души все понимают — шансов выжить у нас не так уж и много. Ты почувствовал, как сгущается ночью атмосфера страха? Считаешь, что заложники чем-то сильно отличаются от убийц-солдат за стенами этого собора? Или, если уж на то пошло, от любого испанского обывателя? Иногда мне кажется, что вся война не более чем один гигантский карнавал. Масштабная коррида, любовный роман со смертью…

Мария говорила громко и резко. Томас с изумлением смотрел на нее во все глаза.

— Может, фашисты и правы, — с горечью добавила она, — чтобы держать нас в узде, нам нужна католическая церковь с аутодафе и рассказами об аде и вечных муках. Сколько веков мы полагались на нее и ее проклятые обряды!

— Ты сама не веришь в то, что говоришь. Вспомни, как ты ночью рассказывала мне про своего отца, анархизм и идеальное общество, которое вы надеялись построить!

Мария тряхнула волосами и вдруг, подхватив Томаса, крепко прижала его к себе. Казалось, это придало ей сил и одновременно успокоило.

— Прости, — сказала она. — Наверное, я так себя веду, потому что ужасно злюсь из-за всей этой идиотской ситуации, в которой мы оказались. А может, все дело в том, что мне хочется курить — сигареты-то кончились. Ничего, как-нибудь. Пошли, малыш, — попыталась она выдавить из себя веселую улыбку, — принесем дедушке завтрак.

Немного погодя они устроились на скамье и принялись сосредоточенно макать хлеб в баранью подливку. Лихорадочное веселье, охватившее заложников, продлилось недолго. Люди расселись, где кому было удобно, и теперь молча доедали завтрак.

К Томасу подошла бабушка Хуанита. Старуха выглядела усталой, словно ей пришлось изрядно поработать. Погладив мальчика по голове, она тихо прошептала Пинсону:

— Мир вам, профессор. Я пришла сказать, что в случае необходимости можете рассчитывать как на меня, так и на горожан. Они забыли о страхе. Когда придет время, они будут делать то, что вы им скажете.

— Я не очень вас понимаю, — ответил Пинсон.

Загадочно улыбнувшись ему, старуха обратилась к Марии:

— Он хороший человек, сеньора. И вы правильно поступили, не отказав ему в дружбе и утешении. Мальчику нужна мать. Считайте, что я вас благословляю.

Теперь уже и Мария уставилась на нее во все глаза. Хуанита рассмеялась и похлопала себя по голове.

— Может, я уже и немолода, но из ума не выжила. Мои глаза все еще видят, а уши слышат, — она покачала головой так, что затряслись щеки. — Вам не о чем беспокоится, сеньор. Я умею держать рот на замке. Может быть, после того как вернется Пако, мы снова отведаем тушеной баранины, но уже из ведьминого котла — там местечко безопасней, чем здесь, — она усмехнулась и, резко повернувшись, двинулась прочь.

Пинсон проводил ее ошеломленным взглядом. Ну да, Хуанита же говорила ему, что никогда не спит. Значит, она слышала его разговор с Пако. Ну вот, тайное стало явным.

Мария внимательно посмотрела на Энрике.

— Ты от меня что-то скрываешь? — В ее глазах вспыхнула надежда. — Господи, неужели это правда? У тебя есть план?

Профессор не успел ответить. Раздался едва слышный из-за толстых стен собора свист снаряда, а затем оглушающий грохот разрыва, сменившийся гробовой тишиной. Из оконной рамы выпал кусок стекла и со звоном разлетелся, ударившись о пол храма. Пинсон и Мария в ужасе обхватили Томаса, и мальчик оказался прикрыт ими с обеих сторон.

Сжавшись на скамье, они стали ждать новых разрывов, но их не последовало. Через разбитое окно в собор вплыло облако серого дыма. Двери с шумом распахнулись, и по каменному полу загрохотали армейские ботинки. По проходу спешили рядовые Бесерра и Мартинес.

— Вы с женщиной пойдете с нами. Огаррио желает видеть вас на стене.

Капитан Маранда стоял перед стеной в полном одиночестве. На этот раз он явился на переговоры без своих охранников-мавров. Утренний ветерок беззаботно трепал белый флаг перемирия, который офицер держал в руках. Сейчас в свете зари Пинсону удалось разглядеть капитана получше. Он заметил, что у фалангиста темные круги под глазами и ввалившиеся от усталости щеки. Выглядел фашист старше, чем профессору показалось ночью, — лет на тридцать пять-сорок, а не на двадцать пять-тридцать. При этом держал себя Маранда совсем как прошлый раз, гордо и спокойно.

За спиной офицера медленно таял туман. Мешаясь с его остатками, в небо поднимались черные клубы дыма — в городе бушевал пожар. Ратушу, несколько банков и административных зданий фалангисты за ночь снесли — расчистили место для маневра. На площади сверкнул металл. Пинсон понял, что был прав. Противник воспользовался перемирием, чтобы хорошенько подготовиться к штурму: под покровом ночи подтянул танки и разместил на позициях артиллерию.

Пинсон подумал о простых людях, оставшихся в городе. Похоже, фашистам было наплевать на их жизнь и безопасность, и в этом они нисколько не отличались от коммунистов.

Огаррио, с красными, припухшими от бессонницы глазами, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Ну! — гаркнул он со стены. — Как вы и просили, я привел вам Пинсона и сестру Катерину. Какого хрена, сукины дети, вы открыли по нам огонь?

— Не надо так волноваться, — весело отозвался капитан. — Это был сигнал. Так мы хотели известить вас о том, что приняли решение.

— Надеюсь, оно правильное! — проорал Огаррио. — Напоминаю, если вы попытаетесь мухлевать, я начну расстреливать заложников. И начну с сестры Катерины.

— Делайте что хотите, сержант. Я вам сказал это еще ночью. Впрочем, мне кажется, убивать женщину, притворяющуюся сестрой Катериной, излишне. При этом мне бы хотелось выразить ей свое восхищение. Она прекрасная актриса. Ночью ей почти удалось меня одурачить. Увы, она слишком высокая и привлекательная. Кроме того, сейчас, когда стало светлее, я вижу, что у нее светлая кожа и веснушки. Сегодня под утро я получил телеграмму из Севильи. В ней сказано, что настоящая сестра Катерина небольшого роста, у нее смуглая кожа и родинка на губе. Сержант Огаррио! — в голосе фалангиста зазвенел металл. — Генерал, которому я непосредственно подчиняюсь, крайне недоволен тем, что вы водите нас за нос. Вот наши условия. В течение получаса вы отпускаете всех монахинь, священников, а также горожан, которых вы держите в заложниках. В противном случае по истечении тридцати минут мы начнем штурм и пленных брать не будем. В качестве жеста доброй воли вы должны немедленно передать мне изменника Пинсона и эту женщину. Кто она такая, мы сами разберемся.

— Если вы не дадите нам уйти, то никаких заложников не получите! — прокричал Огаррио.

— О предоставлении коридора не может быть и речи. Мы требуем безоговорочной капитуляции. При этом если вы освободите заложников, то, скорее всего, подчеркиваю, скорее всего, с вами поступят как с обычными военнопленными, а не как с бандитами, которыми вы на самом деле являетесь. В этом случае вас будет ждать справедливый суд. Я даже не исключаю возможности снисхождения. — Маранда небрежно глянул на часы. — Думайте, но только не очень долго. У вас минута, чтобы передать нам Пинсона и девушку.

— А если я откажусь?

— Тогда вам остается лишь молиться, сержант.

Взревев от ярости, Огаррио выдернул из кобуры пистолет и, прижав Марию к своей груди, приставил дуло к виску девушки.

— Коридор для отхода! — рявкнул он. — Или я вышибу этой путе мозги!

Пинсон бросился на сержанта, но Бесерра с Мартинесом, заломив профессору руки, заставили его опуститься на колени.

— Огаррио, не стреляйте! — вскричал Энрике. — Не вымещайте злость на Марии. Она вообще ни при чем! Если хотите кого-нибудь убить, застрелите меня!

Сархенто, кинув на него бешеный взгляд, повернулся к Маранде и закричал:

— Я не шучу, капитан! Сначала я пристрелю ее, а потом перебью остальных заложников!

— Огаррио, я вас умоляю… Вы приличный человек… Мы оба это знаем. Отпустите Марию… Убейте лучше меня…

— Какое назидательное зрелище, — раздался ехидный голос фалангиста. — Вас называют приличным человеком, Огаррио? Да вы же настоящий бандит! Кстати, у вас осталось всего десять секунд.

Рука, в которой сержант сжимал пистолет, задрожала. На лбу Огаррио выступили бисеринки пота. Удивительное дело, но Мария, которая выгнула шею, чтобы смотреть прямо в лицо своему палачу, являла собой воплощенное спокойствие.

— Прошу вас, — прошептал Пинсон, — вы не убийца. Не стреляйте. Это глупо. Это ничего не изменит.

— Минута истекла, — деловито произнес Маранда. — Итак, господа, перемирие закончилось.

Огаррио в ярости оттолкнул девушку и, вцепившись пальцами в камень парапета, перегнулся через него и закричал:

— Капитан!

Солдаты отпустили Пинсона, и Мария бросилась в его объятия. Тем временем фалангист быстро шел к лестнице, что вела вниз — в город. Он почти добрался до нее, когда, услышав крик Огаррио, обернулся и прикрыл рукой глаза от солнца, которое как раз показалось над стенами цитадели.

— Что вы хотите? Я ведь уже все вам сказал. Переговоры закончились.

— Чего я хочу? Да так, сущую мелочь. Получай, гад! — С этими словами Огаррио выстрелил в Маранду три раза. Первая пуля слегка задела фалангиста, он покачнулся и схватился за плечо. Древко флага стукнуло о брусчатку двора, когда капитан упал на колени. Вторая пуля срикошетила, ударившись о камень. К этому моменту фалангист уже катился к лестнице. Третья пуля выбила искры из брусчатки, и Маранда с криком боли исчез из виду.

Бесерра и Мартинес захохотали.

— Ты еще пожалеешь об этом, сволочь! — раздался с лестницы яростный вопль фалангиста. — Я пришел под флагом перемирия!

— Пошел ты!.. — весело ответил Огаррио, к которому вернулось приподнятое настроение. — До встречи в аду!

Фалангисты открыли ружейный огонь из замаскированных позиций вокруг площади. Пули засвистели над парапетом. Пинсон, прикрыв собой Марию, не мог поверить своим глазам. Огаррио, Бесерра и Мартинес сидели, прижавшись спинами к парапету, толкали друг друга локтями и хохотали словно дети.

— Вы рехнулись! — прокричал профессор. — Весь ваш план — коту под хвост! Как вы можете смеяться?! Вы же обрекли невинных людей на смерть.

— Превратности войны, сеньор, — улыбнулся ему Огаррио, — превратности войны. Как там моя тигрица?

Мария плюнула в его сторону.

— Вам лучше вернуться в собор, — продолжил сержант, — а то здесь становится жарковато. Помолитесь там немного за нас. Договорились?

— Я думал, вы не верите в силу молитвы.

— Я готов поверить во что угодно, сеньор, главное, чтобы дивизия фашистов оказалась аккурат над взрывчаткой, которую я приготовил. Я превращу цитадель в муравейник. Чем дольше мы сможем продержаться, тем больше сюда заберется фалангистов. Пусть прячутся за каждым камнем. Да, на вашем месте я бы молился. Молился за то, чтобы осада оказалась долгой. Помните, что вы остаетесь в живых, только пока мы можем сражаться. А потом я устрою взрыв, и мы все вместе, теплой компанией, отправимся на тот свет. — Он толкнул локтями солдат. — Верно я говорю, Бесерра?

Рядовой по-волчьи оскалился. Он был преисполнен решимости.

— Это будет хорошая смерть, — негромко произнес он, — достойная солдата.

— Точно, — кивнул Огаррио.

Только сейчас Пинсону открылась жуткая правда. Когда его вели из собора на стену, он подумывал, не рассказать ли Огаррио о потайном ходе. Это позволило бы не только избежать бессмысленного кровопролития, но и спасти от гибели собор и мечеть, сохранив уникальные архитектурные шедевры для грядущих поколений. Только сейчас профессор осознал, что тешил себя иллюзиями. Огаррио никогда не согласился бы воспользоваться тоннелем. Он и заложникам не позволил бы этого сделать. На лице сархенто сияла улыбка, он мечтал лишь об одном — о смерти.

Кажется, Огаррио говорил, что об их подвиге будут складывать легенды? Ну да, сержант увидел пещеру под собором, и это стало поворотным моментом. После этого его уже не волновало ни спасение собственного отряда, ни кого бы то ни было вообще.

— Вы приняли решение, когда оказались в подземной мечети, — негромко произнес профессор. — Сообразили, что сможете нанести врагу огромный ущерб. Переговоры были спектаклем, так?

— А что тут такого? — пожал плечами Огаррио. — Планы на то и есть, чтобы их менять. Вы сами мне говорили, что фалангисты не дадут мне уйти. Проклятье! Я прекрасно понимал с самого начала, что шансов на спасение практически нет, но ничего другого придумать не мог. А потом я увидел огромную пещеру и понял, что это подарок от самого дьявола. Зачем мудрить, искать пути отхода, когда можно прихватить с собой на тот свет целую дивизию фашистов? Лучше уж сложить свои головы здесь, чем понапрасну гибнуть на берегах Эбро.

— Но зачем вам понадобились заложники? Вы ведь можете подорвать здесь все и без нас. Почему вы не отпустили людей, когда у вас была такая возможность?

— Чтобы народ разболтал о маленьком сюрпризе, который я приготовил для фашистов? Да будет вам, сеньор, вы же политик! Вы должны прекрасно понимать, как важно правильно расставить ловушку. Думаете, фалангисты пошли бы на штурм, зная, что я приготовил им западню? Мне надо было усыпить их бдительность. Вот поэтому я и устроил этот спектакль с переговорами. Хотел убедить фалангистов, что мы загнали себя в тупик в надежде, что получится сторговаться и нас отпустят. Кстати, должен признать, сеньор, вы очень мне помогли.

— Да вы и дня не продержитесь! С тридцатью-то бойцами!

— Значит, отправимся на встречу с Марксом раньше, а не позже. Верно я говорю? Да вы не печальтесь. Нам выпала честь славно послужить Республике, и вам с заложниками отведена немаловажная роль. Человеческая жизнь сама по себе мало что значит. Мартинес, уведи их отсюда.

Сержант засвистел в свисток. Пинсон увидел, как солдаты бегут из замка и начинают карабкаться на стены. В воздухе свистели пули, а одну из башен разметало взрывом снаряда.

— Ты как? — спросил Пинсон Марию, когда за ними захлопнулись двери.

— Обними меня. — Она вжалась лицом в его плечо и заплакала.

Он крепко стиснул ее в объятиях, прижавшись щекой к ее липкому от пота лбу, чувствуя кожей ее жаркое дыхание. Профессор принялся нашептывать ей на ухо ласковые слова, повторяя все то, что часто говорил Томасу, когда внук просыпался в слезах по ночам и звал родителей. Но как эти слова могли уберечь и защитить от грохота пушек, щелкающих выстрелов винтовок и разрывов гранат? Сражение действительно разгоралось все жарче.

— Скажи, что у тебя есть план. — Она подняла к нему залитое слезами лицо. — Даже если у тебя его нет и старуха просто сошла с ума, скажи, что он есть.

— Но он у меня и правда есть, моя дорогая. Под собором находится тайный ход. Если его не завалило, то мы сможем уйти в горы.

— И жить потом долго и счастливо, — улыбнулась Мария и прижалась к нему. Постепенно она перестала дрожать. — Спасибо, какая сладкая ложь…

Пинсон вздрогнул, услышав, как кто-то за его спиной презрительно хмыкнул. Когда он обернулся, ему показалось, что перед ним ожившая статуя священника. На какой-то миг профессора посетила мысль, что у него начались галлюцинации, но тут он понял — перед ним человек, с ног до головы перемазанный глиной и покрытый пылью. Красные от недосыпа глаза уставились на Энрике, а губы скривились в усмешке.

— Ах, какая любовь. Очень трогательно.

— Пако? — ахнул Пинсон. — Какое счастье, вы вернулись! Вам удалось отыскать выход?

— Да, я его нашел. Вот, принес вам подарочек. Можете отдать его своей путе, — он сунул в руки профессору что-то мягкое и влажное.

Это оказались побеги папоротника со стеблями, еще липкими от сока на местах срезов. Пинсон вознес про себя благодарственную молитву.

— Что это? — с волнением прошептала Мария.

— Это… — На глаза Пинсона навернулись слезы. — Можно сказать, что это волосы с головы Каменной Девы из книги Самуила.

— Я бы, скорее, назвал ее ведьмой, — возразил Пако. — Папоротник растет по самому верху дамбы. Именно туда и выходит тоннель. Все в точности так, как описал ваш колдун. Так что можете быть довольны, профессор.

Глаза Марии сверкали, словно звезды.

— Тоннель? Энрике, так, значит, это все-таки правда? Томас угадал. Книга Самуила и в самом деле волшебная!

— Волшебная? — ехидно произнес Пако. — Бесконечный темный лаз с кучей расселин, в которые я мог провалиться буквально на каждом шагу, тоже можно назвать волшебным.

Пинсон видел лишь сияющие глаза Марии.

— Прости, я не хотел давать напрасную надежду людям, пока Пако не…

Мария, не дав ему закончить, поцеловала его в губы.

— А я твой поцелуй не заслужил, а? — фыркнул Пако. — Это же я полез в тоннель, это я продирался сквозь дерьмо летучих мышей. Зачем твоему герою-профессору жизнью рисковать?

— Простите, Пако, — повернулся к нему Пинсон, — спасибо вам большое. Я всем расскажу о вашем храбром поступке. Мне нужно немедленно поговорить с людьми. Нельзя терять времени. Каждая минута на счету. Мы должны собрать всех, в том числе и Фелипе…

Пако что-то скинул с плеча. С некоторым недоумением Пинсон, заметивший еще в начале разговора кожаный ремень, наискось перехватывавший грудь Куэльяра, понял, что ремень тянется к винтовке, которую тот теперь держал в руках.

— Не стоит беспокоиться о нашем охраннике. Я уже о нем позаботился. Я не тратил время понапрасну, пока вы со своей сучкой и дружками развлекались там, снаружи. — Пако расплылся в улыбке.

По спине Пинсона пробежал холодок.

— Что вы наделали? — ахнул он.

— Что я наделал? — передразнил его Куэльяр и повел винтовкой. — Лучше бы поинтересовались, что я собираюсь сделать. Руки вверх, оба, так, чтобы я мог их видеть. А теперь медленно пошли в сторону нефа.

Марии и Пинсону оставалось только подчиниться. Они видели, с какой ненавистью смотрит на них Пако.

— Прощайтесь с жизнью, — звучал позади них его голос. — Оба. Да, некоторое время вам удавалось морочить кое-кому из нас голову. Люди были так напуганы, что пошли у вас на поводу. Им хотелось вам верить, но теперь этому конец! Я им кое-что про вас объяснил. Изложил новые, открывшиеся мне факты. Мы вас раскусили, профессор, мы видим насквозь и вас, и вашу шлюху. Вы изменники и шпионы. И не думай, Пинсон, что сможешь спрятаться за юбку пожилой женщины, которую счел своей союзницей. Хуанита согласилась с моими доводами — как, собственно, и все остальные.

— О каких фактах ты говоришь? — спокойно спросил Пинсон.

— Ну, начнем с потайного хода. Пока я лез по этому чертовому тоннелю, я все голову ломал, никак не мог взять в толк, а с какой это радости вы вдруг кинулись нам помогать? Сами понимаете, когда идешь в кромешной тьме, заняться особо нечем, вот я и пораскинул мозгами. И вдруг мне все стало ясно. Да, ваша байка о том, что вы обо всем прочли в этой арабской сказке, прозвучала очень убедительно, но ведь в жизни так не бывает. Вдруг, ни с того ни с сего, набредаешь на старинную книгу, в которой рассказывается о потайном ходе. Удивительно вовремя, не находите? Думаете, я вам поверил? Вы же работали в правительстве, у вас был доступ к секретным документам. Бьюсь об заклад, вы с самого начала знали о тоннеле. Ну, может, вы не знали, где именно он находится, но вам было известно, что он существует. Именно поэтому Огаррио приволок вас с собой и подсадил к заложникам. Сержант хотел, чтобы вы в свободное время отыскали потайной ход. Вы и меня к делу пристроили — заставили выполнить грязную работенку. Все для того, чтобы вы с коммунистами смогли спокойно скрыться после того, как подорвете цитадель с врагами. Так? И не пытайтесь меня убедить, что собирались взять нас всех с собой. Нас вы собирались бросить, чтобы потом представить жертвами фашистских зверств. Что еще нужно для пропаганды?! Видите, я отлично знаю, как вы, сталинисты, рассуждаете!

— Вы же прекрасно понимаете, что городите несусветную чушь, — сказал Пинсон, по-прежнему стараясь говорить спокойно.

Стоило профессору выйти в главную залу собора, как он замолчал при виде заложников, которые толпились у алтаря, с мрачным видом взирая на нечто, лежавшее у их ног. Пинсон увидел тело и почувствовал, как сжалось сердце. Локон грязных волос соломенного цвета прикрывал один глаз Фелипе. Второй глаз, в котором застыло искреннее удивление, смотрел на барочный плафон, украшавший потолок собора.

Из шеи солдата торчала рукоять ножа, которым Самуил когда-то чистил перья. Именно этот нож Пинсон отдал Куэльяру. Кровь из рваной раны все еще лилась на ступеньки алтаря.

— Дедушка! Тетя Мария! — Полный ужаса крик внука перекрыл шум бушующего снаружи боя.

Мальчик вырвался из рук державшей его женщины и кинулся к ним. Бледная от пережитого потрясения Мария крепко сжала ребенка в объятиях.

В отчаянии Пинсон посмотрел на бездыханное тело Фелипе.

— Зачем вы это сделали, Пако? — с горечью произнес профессор. — Я ведь уже обо всем с ним договорился. Он хотел пойти с нами.

— С тобой и твоим приятелем Огаррио? Кто бы сомневался! После того, как мы бы все погибли. Бабушка! — обратился Куэльяр к Хуаните, которая стояла на коленях у тела Фелипе. На ее окаменевшем лице застыло отвращение. — Я их привел. Что мне с ними делать?

— Эктор? — Старуха повернулась к бывшему алькальде.

— Если Пако прав, — промолвил Гарсиа, — и этим экстранхерос нельзя доверять… Значит… От них надо избавиться.

Несколько заложников закивали в знак одобрения. Хуанита медленно кивнула.

— А что будем делать с мальчиком? — спросила она.

Эктор ошеломленно воззрился на нее.

— К чему его убивать, Хуанита? Он же ребенок. Он-то тут при чем?

— А сейчас такое время, что невиновных вообще не бывает, — холодно промолвила старуха. — Пощадить его? Да с какой стати? Что-то ты с возрастом стал неженкой, Эктор. Где твоя решимость? Отсохла вместе с мозгами?

Раздался пронзительный свист, и где-то за стенами неподалеку от собора разорвался снаряд. Люстры над алтарем закачались. Все сжались и пригнулись. Лишь бабушка Хуанита хранила неподвижность каменной статуи. Прошло несколько мгновений. Старуха окинула заложников суровым взглядом.

— Впрочем, Эктор, это уже неважно. Решение принимать не нам. У нас теперь есть новый лидер, в решимости которого сомневаться не приходится. Мы все видели, как он храбро расправился с охранником. Этот осел до последнего момента ни о чем не догадывался. Правильно я говорю, Пако? Играл в классики с внуком профессора, чтобы отвлечь ребенка от шума боя. А ты набросился на него, как волк на ягненка. Браво, Пасито, браво!

— Я сделал то, что было нужно, — нахмурился Пако. — Зачем ты смеешься надо мной, бабушка? Я думал, мы устроим нормальный суд.

— Смеюсь над тобой? — Старуха вперевалку прошла мимо Пинсона и Марии, даже не удостоив их взглядом. Остановившись перед Куэльяром, она уперла руки в бока и подняла на него глаза. — Да кто осмелится на такое после того геройства, что ты совершил? — Она с улыбкой протянула морщинистую руку и погладила его по щеке. Затем ее пальцы опустились на ствол винтовки. — А ну-ка, покажи мне ее. Ты ведь собрался вершить правосудие именно ею?

— Бабушка Хуанита, у нас очень мало времени.

— Да ладно тебе, дай-ка мне ее посмотреть.

Пако с сердитым видом вздохнул и скинул ремень с плеча.

— Осторожно, она тяжелая.

Бабушка Хуанита уверенно взяла винтовку.

— Ну и ну, — покачала она головой, сжав оружие в руках, — «Манлихер». Значит, я не обозналась. У моего сына была такая же, — произнесла она мечтательно. — Хулио был добрым мальчиком. Он ненавидел убивать — даже животных. Однако он надел военную форму и пошел сражаться за Республику. Он отдал за нее свою жизнь, защищая нашу свободу, достоинство и честь.

Пако в нетерпении переминался с ноги на ногу.

— Бабушка, у нас нет времени…

— Нет времени на достоинство и честь, Пако? — быстрым, отточенным движением старуха передернула затвор и вскинула винтовку. — А что ты так волнуешься? Ты же наш спаситель. Ты только что убил одного врага и вывел на чистую воду еще трех. От них тоже надо избавиться. — Хуанита наставила дуло на Пинсона. — Чего-то они не очень страшные, а? А ну-ка, повтори, в чем заключаются их преступления? Вроде ты говорил, что профессор работает на наших врагов. А я-то, дура старая, решила, что он, добрая душа, пытается придумать, как спасти своего внука и заодно всех нас. Я слышала ночью, как он рассказывал тебе, Пако, про тоннель. Видать, мне это просто приснилось. Вообще-то, на твоем месте я была бы благодарна человеку, отыскавшему для всех нас путь к спасению. Но то я. У меня в отличие от тебя нет поводов для ревности. Верно? Ведь профессора предпочла женщина, которую ты некогда обманом заставил спать с тобой.

Пако стиснул кулаки.

Хуанита усмехнулась и перевела ствол на Марию, которая дернулась и прикрыла глаза Томаса рукой.

— Ну а она? Вольная душа, мы к таким в нашем городке не привыкли. Правильно я говорю? Нам от них становится не по себе. И все же я могу поклясться: всю ночь она опекала внука профессора, словно это ее родной сын. Так и поверить недолго, что она достойная женщина. Ты, Пако, недоволен, что она назвала тебя прелюбодеем? Полагаешь, что она показала всем свое подлое нутро, рассказав, как ты обворовывал город? — Не отводя винтовки от Марии, Хуанита перевела глаза на бывшего мэра. — Ну и кому нам верить, Эктор? Пасито, потому что он один из наших, а они экстранхерос? Или тому, что видят наши глаза и слышат наши уши?

— Бабушка Хуанита, — дрожащим от ярости голосом произнес Пако, — отдай ружье. — Протянув вперед руку, он шагнул к старухе.

Та даже не взглянула на него.

— Мы что, боимся его? Неужели в этом все дело? — Она сурово посмотрела на притихших горожан, слушавших ее с недоумением и страхом. — Мы же знаем, что в Совете всем заправлял Пасито, а не этот баран Рамон Сулуага. И кто заявил в открытую о том, что Пако вор? Мария, которую Пако сперва принудил к сожительству, а теперь хочет убить. А мы? Мы молчали, будто в рот воды набрав, хотя многие задавались вопросом, куда уходят средства. Удивительное дело, не правда ли?

Она замолчала, чтобы присутствующие хорошенько обдумали сказанное. Выдержав паузу, Хуанита, возвысив голос, продолжила:

— Граждане! Товарищи! Решайте сами, как мне поступить. Мне не страшны ни месть, ни вендетта. Я слишком стара, чтобы бояться. Только скажите, и я сделаю за Пако его работу. Если таково будет ваше решение, я своими руками убью всех троих экстранхерос. Да, при этом мое сердце может разорваться от боли, поскольку Энрике и Мария не сделали ничего дурного, они лишь пытались нас спасти.

Ответом ей было молчание. Несколько горожан, стоявших рядом с Пако, потихоньку стали отодвигаться от него.

— Не слушайте эту старую кошелку! — заорал Куэльяр. — Она рехнулась!

— Суд подошел к концу, Пако Куэльяр, — сухо произнесла бабушка Хуанита, — и ты признан виновным.

Взревев от ярости, Пако бросился на нее, занеся над головой, словно дубинку, фонарь Фелипе.

Хуанита легко, почти небрежно вскинула винтовку и выстрелила. Сила отдачи отбросила старуху на ступени алтаря. Эхо выстрела пошло гулять по собору, отражаясь от стен и колонн. Глаза Пако расширились от изумления. Несколько мгновений он будто пытался удержать кровь, хлынувшую из раны на груди. Затем со стоном повалился навзничь и распростерся на каменном полу.

Хуанита даже не посмотрела на труп. С трудом поднявшись на ноги, она медленно обвела взглядом горожан.

— Мы сами вершим правосудие, — промолвила старуха. — Так было всегда. Правильно я говорю, Эктор?

Бывший мэр склонил голову.

— Не слышу ответа, Эктор.

— Да, Хуанита, таков наш обычай.

— Быть по сему. Если кому-нибудь из нас повезет остаться в живых, пусть скажет вдове Пако, что ее муж погиб в бою. Его семье без надобности знать о позоре, что он навлек на наш город. Пако Куэльяр пал смертью храбрых. Это всем ясно?

Один за другим заложники стали молча кивать, в том числе даже малые дети.

— Вот и хорошо, — опершись на винтовку, она посмотрела на Пинсона. — Пасито был прав в одном. Нам надо торопиться. Ведите нас к потайному ходу, мы пойдем за вами.

Глубоко под землей шум боя был почти неслышен. Заложники словно перенеслись в иное измерение или время. Люди медленно шли гуськом по коридорам некрополя. В сутанах, со свечками в руках, они напоминали средневековую религиозную процессию, священников прошлого, спустившихся сюда, чтобы проводить в последний путь одного из своих собратьев. Эту иллюзию и царившую тишину нарушало лишь всхлипывание детей, шелест одежд и испуганные вздохи то одной, то другой женщины, случайно коснувшейся скелета.

Впереди шагал Пинсон с фонарем Фелипе, потом Мария, державшая за руку Томаса, а за ней другие матери, прижимавшие к себе своих детей. Гарсия с винтовкой за плечом вызвался пойти замыкающим. Добравшись до гробницы Паладона, пришлось остановиться и подождать Эктора — на его руку опиралась бабушка Хуанита, которая не могла быстро идти. Люди, словно первые христиане, скрывавшиеся в катакомбах, вслушивались, не раздастся ли сверху топот ног и лязг оружия. Как в прошлом, так и сейчас это сулило бы беду и означало, что преследователи их обнаружили.

— Дурное это место, — сплюнула бабушка Хуанита, после того как Пинсон и Эктор помогли ей сесть в обрамленном колоннами полуовальном зале. Старуха показала пальцем на ниши со скелетами.

— И мы такими будем. Грустное зрелище.

— Да ты нас всех переживешь, Хуанита, — отозвался Эктор.

Пропустив его слова мимо ушей, старуха, прищурившись, подняла взгляд на Пинсона.

— Ну? Что дальше?

Профессор показал на гробницу.

— Там внутри отверстие, которое ведет в пещеру под нами. Есть и лестница, вот только чтобы по ней спуститься требуется определенная сноровка… — Пинсон замялся. — Вы уж извините, донна Хуанита, но мы тут потолковали и решили спускать детей и… слабых на веревке, которую оставили тут солдаты.

— Это вы на меня намекаете? — грустно рассмеялась Хуанита. — Я, между прочим, только что человека убила. Первый раз в жизни. А теперь вы собираетесь обвязать меня веревкой, словно свинью, и заставить болтаться в воздухе? Знаете что, спустите-ка меня первой. Я старая, меня не жалко. Вдруг веревка хлипкая? Если она лопнет, пусть уж лучше я переломаю себе кости.

— Вам не о чем беспокоиться, веревка крепкая, — успокоил ее Пинсон. — Первой отправим Марию. У нее будет фонарь. А потом вас. Ей потребуется ваша помощь, когда мы станем спускать детей.

У них ушел час, чтобы переправить всех вниз. Бабушку Хуаниту и детей удалось доставить в пещеру без всяких происшествий. Пинсон почувствовал, как его сердце сжалось от нежности, когда он увидел лицо внука, залитое неярким лучом фонаря, который направляла снизу Мария. Томас, прежде чем исчезнуть во мраке, весело крикнул:

— Не бойся, деда! Если что, когда будешь спускаться, я тебя внизу подхвачу.

После того как все дети оказались внизу, дело пошло быстрее. Веревку отвязали, а вместо нее снова закрепили лестницу, по которой стали слезать женщины. Лестница раскачивалась, и бедняжки взвизгивали от страха. Гулкое эхо их криков разносилось по мечети. Мария, как могла, их успокаивала и подбадривала. Ей вторила бабушка Хуанита, которая, в отличие от рыжеволосой красавицы, не скупилась на выражения.

И все же спуск занял гораздо больше времени, чем изначально полагал Пинсон. С каждой потраченной секундой увеличивался риск того, что исчезновение заложников обнаружат. Что, если один из солдат заглянет в собор или Огаррио решит разместить в храме раненых? Тогда все пропало.

Имелся и еще один повод для беспокойства. Чтобы осветить путь до гробницы Паладона, заложники взяли тонкие церковные свечи, но, во-первых, они быстро сгорали, а во-вторых, их и без того осталось немного, поскольку большую часть успели сжечь за ночь. И вот теперь тридцать человек — мужчин, женщин и детей — должны были пройти по погруженному во тьму тоннелю, полному расселин и ям. Одного фонаря им будет явно недостаточно. Кроме того, его яркость заметно уменьшилась. Это означало, что батарейка скоро сядет.

Им нужны лампы или факелы, вроде тех, что использовали во времена Паладона и Самуила. Надо найти какой-нибудь горючий материал, а потом поджечь его. У Марии ведь есть зажигалка.

— Сеньор Гарсия, — повернулся Пинсон к бывшему мэру, — как вы думаете, старые рясы и саваны на скелетах хорошо горят?

— Еще как, — отозвался старик. — Если честно, когда мы шли по некрополю с Хуанитой, я боялся, что от свечей в наших руках может начаться пожар.

— Как думаете, у нас получится сделать из этого добра факелы? Сколько они будут гореть?

Судя по лицу Эктора, он понял, к чему клонит Пинсон.

— Боюсь, не очень долго. Вот если бы у нас была смола, тогда другое дело. Впрочем, сойдет и масло. Хотите, я вернусь в собор и поищу в ризнице? Вдруг там осталось миро. Посмотрим, может, оно и сгодится.

— На это уже нет времени. Давайте я сперва спущусь, вдруг удастся найти что-нибудь подходящее внизу. Надежды на это немного, однако, возможно, то, что нам нужно, есть в пещере.

Пинсон думал о бочках с маслом, которые Паладон оставил у стены. Если верить Самуилу, то они по-прежнему должны стоять там. Но осталось ли внутри них хоть что-нибудь по прошествии стольких лет?

— А нам пока что делать? — спросил Эктор. — Снять одежду со скелетов?

— Да, чтобы ее было как можно больше. Кидайте ее сразу вниз. И еще берцовые кости, будем оборачивать тряпье вокруг них. Так и получатся факелы.

— Мигель, Хуан, Педро, за мной! — крикнул Гарсия, когда Пинсон уже принялся спускаться по лестнице.

Пинсон быстрым шагом направился к михрабу. Мария с фонариком в руках подсвечивала ему дорогу. Когда дверь пришла в движение, девушка ахнула от изумления.

— Скорее, иди первой, — поторопил ее профессор, — я сразу за тобой.

Оказавшись в пещере, Мария застыла. Луч фонарика выхватывал из темноты стол, на котором лежала пачка пергамента и перо.

— Энрике, неужели это…

— Да, — отрывисто произнес он, — именно тут Самуил и писал свою книгу. Я тебе все покажу, но сперва посвети, пожалуйста, туда. Да-да, направь фонарик на бочки.

Первая оказалось пустой. Вторая и третья — тоже, но в четвертой что-то блеснуло. Силясь сдержать волнение, профессор сунул внутрь руку. Бочка как минимум на две ладони была полна драгоценным маслом. Пинсон кинулся к другим бочкам, срывая с них крышки. В некоторых тоже обнаружилось масло, одна и вовсе оказалась заполненной горючей жидкостью почти наполовину. Однако смолы нигде не было, а он так надеялся ее найти.

— Энрике, ты можешь объяснить мне, что ищешь?

Он ответил. Мария выслушала его до конца.

— Ты собираешься сделать факелы из человеческих костей и саванов? — с каменным лицом переспросила она.

— У тебя есть идеи получше?

— А это тебя не устроит? — Мария перевела луч фонарика на углубление в стене пещеры.

Там на полу лежала груда каких-то металлических штуковин. Нагнувшись, Мария подняла одну из них. Почерневший от времени предмет напоминал сплюснутый горшочек с вытянутым носиком.

— Ну и что это такое? — раздраженно спросил Пинсон.

— Ты что, и вправду не знаешь? — изумилась она. — Ты, прославленный специалист по древним маврам! А вот Томас сразу бы понял, что это! — Мария рассмеялась. — Неужели ты никогда не читал «Тысячу и одну ночь»? Это же лампа Алладина. Их тут штук пятьдесят, не меньше. Словно Самуил с Паладоном знали, что мы придем.

Саваны все равно пригодились. Мария объяснила заложникам, как сделать из них новые фитили для светильников — старые-то истлели от времени. Под руководством бабушки Хуаниты женщины организовали настоящую производственную линию. Одни перебирали снятую со скелетов одежду, вырезая и свертывая из нее фитили. Потом две женщины помоложе вставляли фитили в носики светильников, после чего передавали их для проверки бабушке Хуаните, которая с величественным видом восседала возле бочек на стуле, некогда принадлежавшем Самуилу. Если старуху удовлетворяло качество, она вручала лампу Томасу, вызвавшемуся ей помогать. Мальчик заливал в жестянки масло, наполняя каждую до краев с помощью глиняной чашечки, найденной на столе. Затем, он возвращал светильник Хуаните, которой Мария отдала свою зажигалку. В этот момент все замирали и смотрели, как старуха чиркает «зиппо». Если фитиль не желал загораться и лишь дымил, раздавался всеобщий вздох разочарования, и лампу Алладина возвращали на доработку. Если же вспыхивал язычок пламени, пещера оглашалась радостными криками, а женщины хором вели счет: «Первый!.. Второй!.. Двенадцатый!.. Тринадцатый!..» Уже было готово двадцать четыре светильника.

С увеличением их числа в пещере становилось все светлее, а тени на стенах и потолке, которые отбрасывали работающие женщины, делались все четче. Казалось, людей обступили черные согбенные великаны. Эктор и другие мужчины, расположившись на полу возле входа в тоннель, задули свечи — при свете древних жестянок работа у них пошла быстрее. Гарсию очень беспокоили расселины в тоннеле, и потому он решил обвязать всех заложников веревкой. Мигель — последний, кто спустился в мечеть, — притащил ее с собой. Потом мужчины сходили за огромным куском холстины, которым солдаты прикрыли взрывчатку, и разрезали его на длинные узкие куски. Теперь они вязали из них петли, чтобы прикрепить их к веревке, вроде сбруи. Петель предстояло сделать много — по числу заложников.

Пинсон и Мария, оставшись без дела, стояли у Ниши Света, восхищаясь красотой отделанного мрамором и алебастром алькова. Мария, вооружившись обрывками ткани для фитиля и маслом, долго возилась с вделанным в Нишу светильником. Наконец ей удалось его зажечь. В мерцании огонька михраб выглядел еще прекрасней. Пламя играло в розовых сапфирах, украшавших изумительную резьбу, изображавшую переплетение трав, цветов, а также порхающих среди них птиц. В теплом мерцающем свете казалось, будто изящные цветы покачиваются на легком ветерке, а птицы перелетают с одного стебля на другой.

— Какая красота, — прошептала Мария. — Только подумать, последний раз эту лампу зажигали почти тысячу лет назад.

— Паладон и впрямь был гением, — Пинсон выдавил из себя улыбку, стараясь утаить от рыжеволосой красавицы тягостные мысли. — Ты обратила внимание, что ниши по обеим сторонам стены похожи друг на друга как две капли воды.

— Вот только светильник с другой стороны не горит, — отозвалась Мария. — Его уже никто никогда не зажжет. Какая мечеть… аж дух захватывает… Ты знаешь, я походила среди колонн… У меня была свеча, многого с ней не разглядишь, и все же… Ты знаешь, я человек не религиозный… Но это самое благодатное место, в котором мне доводилось бывать за всю свою жизнь… Оно напоено святостью…

— Создатели этого храма тоже религиозностью не отличались. Сейчас таких называют теистами. Они верили в Бога-Перводвигателя, в силу, дарующую жизнь всему, что растет, движется или дышит, даже камням в земле и звездам в небе. Вот кому Самуил с Паладоном посвятили храм. Это их памятник. Ну, точнее, не только их. Это воплощенный в камне гимн человечности, знанию, любви и благородным порывам. Храм во славу лучших устремлений людского рода. — Почувствовав, что на глаза наворачиваются слезы, Пинсон поспешно продолжил, не желая, чтобы Мария заметила, как он страдает от терзающей его тоски. — Возможно, их веру можно назвать своего рода религией, но это религия странная, особая. Эта религия терпимости и беспредельной любви. Именно эта вера и давала силы Самуилу и Паладону вплоть до самого конца. Пожалуй, именно ее они и называли Идеей, которая должна пережить их ужасные времена.

— Храм, славящий любовь… — задумчиво произнесла Мария. — А мы набили его взрывчаткой и собираемся уничтожить.

— Не мы, — поправил он, — Огаррио с солдатами.

— Думаешь, мы чем-то отличаемся от них? Думаешь, мы такие уж чистенькие? — Она принялась ходить туда-сюда. — Помнишь, что сказала бабушка Хуанита, когда Пако собирался убить нас? Сейчас такое время, что невиновных нет. Когда идет война, невозможно оставаться в стороне. Понимаешь, Энрике? Невозможно. На самом деле, Пако не такой уж плохой человек. И Огаррио тоже, и Бесерра, и все остальные. Просто война погубила их души… Да и наши тоже. Нам нравится лить кровь, совсем как крестоносцам или джихадистам из книги Самуила. Половина народа сражается за одно, половина за другое, а кто не воюет, тот в группе поддержки, болеет… Словно речь идет… не знаю… о каком-нибудь дурацком футбольном матче. Господи, как же хочется курить. Иногда меня так и подмывает истошно заорать. Я ощущаю себя совершенно беспомощной… Если бы я могла во всеуслышание заявить: «Мир должен быть устроен иначе». Совсем как Самуил с Паладоном. Они ведь именно это и сделали, построив такую красоту. — Ее губы дрожали, а по щекам текли слезы. — А к завтрашнему дню здесь уже не будет ни мечети, ни собора. Их уничтожит взрыв, который унесет жизни тысяч людей. Да что же это, в самом деле, такое? Почему храм, славящий любовь, должен стать жертвенником, пропитанным человеческой кровью?

Пинсон обнял Марию. Ему очень хотелось признаться ей в любви, сказать, что они нашли друг друга и это здорово, что добро непременно победит, а чудеса существуют… Но он понимал, что делать этого нельзя.

— Нельзя терять надежду на лучшее, — промолвил Пинсон. — Главное, мы спасены. И Томас спасен. Может, ему повезет вырасти в лучшем мире.

— Надеюсь. — Мария внимательно посмотрела на Пинсона. Высвободившись из его объятий, она снова начала ходить взад-вперед. — Хотя, с другой стороны, как можно надеяться на лучшее! Посмотри, что происходит: одни чудища сражаются с другими. Кто бы из них ни победил, нас ждет судьба беженцев, ибо наша страна уже не будет нашей. Какая разница, кто придет к власти: коммунисты или фашисты? Они не позволят, чтобы такие шедевры, как этот собор, существовали и дальше. Мой отец был атеистом, но я думаю, что он отдал бы жизнь ради того, чтобы спасти эту красоту. Насколько я понимаю, его идеалы не сильно отличались от Идеи Самуила. Вот только вряд ли их удастся сохранить для будущего. Да?

Пинсону показалось, что еще чуть-чуть и у него разорвется сердце.

— Но Томас будет жить. Ты будешь жить, — ответил он. — Я очень надеюсь, ты сможешь заботиться о нем и дальше.

Остановившись, Мария повернула к нему голову. В свете горящего светильника ее рыжие волосы отливали золотом.

— Будь уверен, Энрике. Покуда я нужна тебе или ему, я вас не покину. Но смотри! Со мной надо быть осторожней. Возможно, я вообще никогда не захочу расстаться с Томасом. Я все сильней привязываюсь к нему. Будто вновь обрела сына.

— Если ты уже воспринимаешь его как сына, значит, мне не о чем беспокоиться, — произнес он как можно небрежнее.

Рассмеявшись, Мария тряхнула волосами.

— На твоем месте я бы не рассчитывала на спокойную жизнь. Имей в виду, я нервная и не очень уживчивая.

— Перестань, — покачал Энрике головой. — Ты храбрая, честная, умная, добрая… Томасу будет с тобой очень хорошо. — Он с ужасом понимал, что сейчас не сдержится. На глаза снова навернулись слезы.

— Странно… Как быстро мы стали так близки… — Мария задумчиво поглядела на Пинсона. — Мы уже словно одна семья…

— Обычное дело, в подобных ситуациях дружба крепнет быстро, ведь проявляется подлинное человеческое нутро.

Плечи Марии задрожали, и она обхватила себя руками.

— Но мы ведь друзья, правда? Настоящие, — ее голос сделался тише. Девушка подняла на него расширившиеся глаза. — Просто несколько раз мне почудилось, что… что мы можем стать больше чем друзьями…

Пинсону страшно захотелось заключить ее в объятия, прижать к себе и признаться в любви. Чудовищным усилием воли он взял себя в руки и произнес то, что должен был сказать:

— Конечно, мы больше чем друзья. Ты мне очень дорога, Мария. Ты мне словно невестка. Если бы ты была моей дочерью, то я бы гордился тобой так же, как и сейчас.

Мария покраснела и автоматически потянулась в карман за сигаретами. Затем скрестила руки на груди и рассмеялась.

— Ну вот, опять я сморозила глупость. Такой уж я человек. Слишком уж я прямолинейная, от того и страдаю. Ты меня простишь?

Пинсон догадался по выражению ее глаз, что сделал ей очень больно. Он ненавидел себя за это.

— О чем ты говоришь? Нечего тут прощать. Это мне надо надеяться, что ты когда-нибудь простишь меня.

Задумчиво посмотрев на него, Мария ласково погладила его по щеке, поправила воротник, отвела волосы, упавшие на его лоб.

— Ты очень хороший человек, Энрике. Правда-правда. Я всегда буду уважать тебя и помнить о том, что ты сделал. Где бы я ни была. Где бы ни оказались вы с Томасом. Мне довольно и дружбы с тобой. Мы ведь друзья, правда?

— И будем ими всегда, — ответил он.

— Тридцать пятый! — донесся до них радостный хор женских голосов. Заложницы столпились вокруг бабушки Хуаниты, которая, встав со стула, с улыбкой на лице размахивала зажатым в руке светильником.

— Ну наконец-то, — кивнула Мария. Так радостно она еще не улыбалась. — Пойду-ка я лучше найду Томаса. Ты пойдешь впереди, как и раньше?

— Нет, — покачал головой Пинсон. — Эктор вырос в горах, у него больше опыта. Он нас и поведет. Я буду замыкающим, вдруг кому-нибудь понадобится помощь.

— Ладно. Тогда до встречи у Ведьминого Котла, — она быстро чмокнула его в щеку. — О Томасе можешь не беспокоиться. Я за ним присмотрю.

— Я в этом не сомневался. — Пинсон почувствовал, как у него перехватило горло. — Ни на секунду. Я вручаю его судьбу и жизнь тебе. Передай, что я его люблю и… Господи, помоги вам обоим.

Мария кинула на него через плечо озадаченный взгляд. Мгновение спустя она решила, что Пинсон шутит, и на ее лице появилась улыбка.

— Что ты волнуешься? Мы же пойдем всего в нескольких метрах от тебя. И о каком Господе ты говоришь? О Боге-Перводвигателе?

— Наверное.

Ему снова потребовалось чудовищное усилие воли, чтобы, продолжая улыбаться, смотреть, как Мария берет лампу, вытаскивает за руку из-под стола прятавшегося там Томаса и встает вслед за прочими заложниками в очередь к Эктору, который привязывает их к страховочной веревке. Томас оглянулся, увидел деда и, запрыгав, принялся махать ему рукой. Мария, склонившись, что-то объяснила мальчику, показывая то на веревку, то на Пинсона — тот вытащил из кармана платок и замахал им. Профессор убрал тряпицу, только когда внимание Томаса переключилось на Гарсию, принявшегося крепить петлю, обхватывавшую пояс мальчика, к общей веревке.

Неожиданно Пинсон почувствовал, что решимость покидает его. Голос искушения, звучавший в голове, призывал его опомниться, пока не поздно. Никто его ни в чем не обвинит. Еще все можно изменить. От него требуется лишь одно: подойти к Марии, которая сейчас подняла руки, чтобы удобнее было крепить ее петлю к веревке, и встать рядом. Он улыбнется и пошутит. Она рассмеется в ответ. Может, чмокнет его в щеку. Может, она даже возьмет его за руку, хоть и будет держаться немного отстраненно, ведь он только что отверг ее. Надо запастись терпением, и тогда, со временем… Пинсон покачал головой. Зачем себя обманывать? Ничего у них с Марией не получилось бы. Она сама это со временем поймет. Если повезет, она станет его уважать и гордиться им — как родным отцом. «Суть Идеи Самуила заключается в беспредельной любви. Когда-нибудь Мария объяснит это Томасу. Объяснит, почему я не мог поступить иначе. Она найдет нужные слова. А внук у меня вырастет честными и мужественным. Совсем как его отец», — подумал профессор.

На глаза навернулись слезы. Томас… Как же тяжело… Он закрыл глаза, пытаясь выкинуть из головы образ внука, его доверчивое личико. «Я не могу позволить себе сейчас думать о нем. Иначе мне просто не удастся воплотить в жизнь свой безумный план», — Пинсон стиснул зубы.

Он сделал три шага, приблизившись к старухе, которая, дожидаясь своей очереди, снова опустилась на стульчик.

— Донна Хуанита, вы позволите с вами поговорить? — тихо спросил профессор.

Пинсон дождался, когда последние отблески огней от горящих светильников исчезли во мраке тоннеля. Прощания не было, ему лишь весело помахали руками. Мария выглядела озабоченной, а глаза Томаса весело сверкали в предвкушении новых приключений.

Профессора мучило, что ему пришлось пойти на обман, хоть он и понимал: так будет лучше. Мысль о том, что он рядом, придаст Марии и Томасу сил и смелости, когда они пойдут через тоннель. Если все пройдет гладко, они узнают правду, только когда выберутся наружу.

«Что ж, по крайней мере, душой я буду с ними», — мелькнуло в голове у Пинсона.

На несколько секунд его оглушило осознание неотвратимости сделанного им шага, быстро сменившееся возбуждением и ощущением небывалой свободы. «Я словно отходящий от причала корабль: ревет двигатель, включенный на полную мощность, якорь поднят. Все, свобода! Может быть, именно такое чувство посещало Сида, когда он несся навстречу битве», — профессор сухо улыбнулся. Легкое безумие сейчас ему не помешает. План, что он придумал, совершенно сумасшедший, и нет никаких гарантий, что все получится.

Несколько секунд Пинсон неподвижно стоял у михраба, любуясь изображением птиц, порхающих среди цветов. Здесь, на этом месте, всего несколько минут назад Мария сулила ему счастье. Ему вспомнилось их знакомство — юное лицо, веснушки, блеск глаз, щелчок зажигалки, улыбка сквозь клубы табачного дыма. Как молодо она выглядела и как сразу привлекла его внимание…

«Ну и дурак же я. Совсем ума лишился, — подумал Пинсон и мрачно усмехнулся. — Правильно в Библии сказано: „Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью“[85]. Ну, берегись, Огаррио». Уверенно взявшись за светильник, профессор повернул его. Альков пришел в движение. Энрике проскользнул в проем и оказался в мечети.

Царивший там мрак отступил. Светильник отбрасывал розоватый свет, выхватывая из темноты первые два ряда колонн. «А ведь их здесь целый лес, — пришло в голову Пинсону. — Так и тянутся ко входу. Семь штук в ряд — по числу планетарных богов». Профессору показалось, что он ощущает мощь сверхъестественных сущностей. Где-то там, над его головой, вращаются сферы, а по невидимым каналам, рассчитанным Самуилом, течет небесная энергия…

Идеальную симметрию храма портила взрывчатка, сваленная безобразной грудой на полу. Пинсону захотелось вышвырнуть ее вон. Она оскверняла святое место. Ему вспомнились слова Марии: «Храм, славящий любовь… А мы набили его взрывчаткой и собираемся уничтожить».

Со всей осторожностью он опустил руку с горящей лампой. Пинсон весьма смутно представлял себе, как обезвредить заряд. «Начну с того, что перережу провода, соединяющие все эти кучи взрывчатки». Прежде чем заложники двинулись в тоннель, бабушка Хуанита отдала ему нож, который заложник по имени Хуан вытащил из тела Фелипе. Пинсон аккуратно поставил светильник на пол, достал из кармана лезвие и перерезал провод. Затем он увидел еще один провод, и еще, и еще. Они покрывали весь пол мечети, переплетаясь между собой, подобно клубку змей.

«Нет, надо придумать чего-нибудь поумнее», — решил Пинсон, заметив, что все провода тянутся в одном направлении. Ориентируясь на него, профессор вскоре обнаружил ближе к центру зала небольшую черную коробочку с ручкой. «Как же я сразу не подумал о взрывателе, — обругал он себя. — Его надо отсоединить, и дело с концом». Он перерезал провода и на всякий случай отнес взрыватель за михраб, в пещеру, и оставил его на столе. Затем профессор вернулся обратно в мечеть.

«А что, если этого недостаточно? — вдруг заволновался Пинсон. — А что, если Огаррио решит, не спускаясь, просто кинуть вниз пару гранат? Сможет ли от их разрыва сдетонировать взрывчатка?»

На мгновение его охватило отчаяние. Однако, взяв себя в руки, профессор принялся за работу. Один за другим он оттаскивал мешки и ящики прочь от веревочной лестницы в самый дальний угол.

Через час дело было сделано. Мокрый от пота и смертельно уставший Пинсон без сил повалился на кучу взрывчатки. Теперь она лежала больше чем в пятидесяти метрах от веревочной лестницы. С такого расстояния ее взрыв не достанет.

Оставалось сделать еще одну вещь. Не обращая внимания на ноющие от боли мышцы, Пинсон, пошатываясь, двинулся вдоль колонн. Он нашел коробку, которую в бешенстве отбросил прочь Ринкон, не обнаружив внутри сокровищ, вынул из кармана рукопись Самуила, поместил ее зуда, а саму коробку вернул обратно в Нишу, где стояла урна с прахом Паладона.

Он посмотрел на мягкий свет, горящий в михрабе. Прежде чем уйти, профессор собирался погасить светильник, чтобы огонек не привлек чьего-нибудь внимания, но теперь тихо усмехнулся. «Да я и вправду потихоньку схожу с ума, — подумал он. — Ради чего я это все затеял? Чтобы сюда больше никто никогда не спускался. Лучше оставлю его гореть. Огонек будто возвращает творению Паладона былую святость. Архитектор специально создал михраб так, чтобы в нем всегда сиял огонь. Это ведь как-никак Ниша Света. Воплощение духа всего храма».

Некоторое время профессор любовался импровизированной лампадой. «Скорее всего, моя жизнь оборвется прежде, чем закончится масло, а это означает, что светильник гореть будет вечно, по крайней мере для меня. Теперь до самого конца я буду представлять тени Паладона и Самуила, помогающих мне, и этот огонек, мерцающий во тьме», — эта мысль придала Пинсону сил.

Почувствовав прилив энергии, профессор полез по лестнице вверх, прихватив с собой несколько досок, выломанных из ящика из-под взрывчатки. С зажатым под мышкой грузом подниматься оказалось невероятно тяжело: несколько раз он чуть не сорвался, а протиснуться в дыру смог только с третьей попытки. Выбравшись, Пинсон аккуратно поставил доски у стены гробницы — не дай бог, свалятся обратно! — и спустился за фонарем, который заложники прихватили, выбираясь из собора. Хватит его ненадолго, но ему и не нужна вечность.

Последний раз одолев сложный подъем, профессор отвязал лестницу и скинул ее вниз. К чувству торжества примешивалась и грусть. Теперь при всем желании он уже не сможет вернуться в пещеру. Пинсон представил себе, как заложники идут по тоннелю. Что ж, мосты сожжены. Выбор сделан. Назад пути нет. Изменить ничего уже нельзя, и это все упрощает. Он с облегчением выдохнул.

Дел оставалось не так уж много, но откуда взять силы? Минут пять он лежал на холодном каменном полу возле гробницы и отдыхал. Ему потребовалось собрать всю свою волю в кулак, чтобы заставить себя встать.

Выяснилось, что доски, которые он принес из мечети, немного коротковаты. Впрочем, окажись они длиннее, было бы еще хуже. Покрутив доски так и эдак, Пинсон частично прикрыл ими отверстие, а потом завершил начатое при помощи камней. Теперь догадаться, что скрывается под завалом, невозможно.

Ему осталось одно последнее дело, а потом можно и отдохнуть.

Держа перед собой фонарь, он пересек полукруглую залу, вошел в один из коридоров некрополя и наугад выбрал останки высокого прелата с пышной и светлой, как у Паладона, шевелюрой. Сейчас это не имело значения. Один скелет или другой — разницы нет. Профессор даже не испытал никаких неприятных чувств. Есть задача, и ее надо выполнить.

Держа в одной руке череп, а другой прихватив костяк, он вернулся к гробнице. Потом еще дважды прогулялся, подбирая отвалившиеся по дороге части скелета. Забрался внутрь саркофага, старательно собрал останки неизвестного прелата. Вылез.

Полностью заделать дыру в стенке гробницы Пинсон не мог, лишь заложил ее как можно аккуратнее кусками камня, выломанными солдатами. Окончательный результат нельзя было назвать идеальным, однако теперь со стороны могло показаться, что гробницу вскрывали много веков назад. Расхитители могил существовали во все времена. Вряд ли кто-нибудь станет особенно приглядываться к повреждениям саркофага.

Профессор сел на пол, прислонился спиной к стене и посмотрел на результат своих трудов. Теперь можно отдохнуть. Работа закончена.

Нет, конечно, еще остается Огаррио. Придет время, и он явится сюда, но Пинсон готов к встрече с ним. «Сейчас у меня есть кое-что получше перочинного ножика Самуила. Довольно того, что его сегодня уже один раз запятнали убийством», — подумал он. Прежде чем вылезти из гробницы, профессор прихватил с собой кирку, оставленную там одним из солдат. Теперь он крепко держал ее за рукоять.

Оставалось только ждать. Пинсон выключил фонарь, и его обступила кромешная тьма. Вроде даже стало холоднее. Он порадовался, что не оставил внизу куртку: скинул ее, когда таскал взрывчатку, и вспомнил об этом в последний момент, когда спустился в мечеть за лампой. И все же, даже нацепив куртку, Пинсон очень мерз: липнущая к телу, мокрая от пота рубаха казалась ему холоднее льда. Он не знал, сколько сейчас времени, его часы не были люминесцентными. «Надеюсь, я тут не простужусь. А то настало время помирать, а тут чихаешь без остановки». — Эта мысль настолько позабавила профессора, что он расхохотался. Жутковатое эхо пошло гулять по некрополю, отражаясь от стен.

Интересно, где сейчас Мария с Томасом. Тоже во тьме? Может, и нет. Прошло по меньшей мере два часа. Наверное, они сейчас приближаются к выходу из тоннеля. Из мрака начинают проступать очертания стен. Скоро людей ослепит яркий солнечный свет… Увидев его, заложники закричат от радости, начнут обниматься. Пинсон улыбнулся, представив, какое облегчение они испытают. Потом он вообразил, как оглядывается назад Мария, как оборачивается Томас, как он ищет деда, чтобы разделить с ним радость. На глазах снова выступили слезы, а сердце кольнуло болью.

Сперва, не обнаружив его, Мария нахмурится, станет недоуменно крутить головой. Потом вспомнит, что он ей сказал на прощанье. Она умна и потому сразу все поймет… Инстинктивно схватит Томаса за руку…

Бабушка Хуанита обещала приглядеть за ними, и она сдержит слово. Она подойдет к Марии и Томасу вместе со стариком Эктором и по выражению их лиц поймет, что уловила смысл его, Пинсона, слов правильно, прижмет мальчика к груди, а он побледнеет, догадавшись: случилось что-то плохое.

Однако Пинсон был уверен, что внук плакать не станет. Он ведь как-никак сын Рауля и унаследовал мужество матери и отца. Кроме того, он с самого раннего детства привык к тяжелым испытаниям. В этом мире за все приходится платить. Внук это уже понимает, хотя и не может выразить подобную мысль словами. Скорее всего, он тихонько скажет: «Дедушка с нами не пойдет? Он теперь с мамой и папой, Лупитой и Фелипе? Это плата за то волшебство, что спасло нас?»

И, услышав эти слова, бабушка Хуанита и бывший мэр, наверное, заплачут. А Мария с болью и гордостью — Пинсону очень хотелось на это надеяться — прижмет к груди приемного сына.

«Мне повезло, — подумал Пинсон, смаргивая слезы, — повезло. Я встретил Марию. Она позаботится о Томасе, станет ему матерью. Это судьба. Провидение. Все сложилось как нельзя лучше. Как нельзя лучше…»

Он повторял это снова и снова, и наконец боль потери, терзавшая его, немного поутихла.

Как хорошо, что он может рассчитывать на донну Хуаниту! Она на все согласилась. Старуха пообещала, что Мария и Томас окажутся под ее личной опекой и защитой. О былом отношении к Марии можно забыть. Теперь для всего света она — уважаемая всеми вдова и мать Томаса. В этом поклянется любой из жителей Сиудадела-дель-Санто, если их по дороге остановят солдаты-республиканцы или гражданская гвардия. Со временем все удастся оформить официально. Старуха завернула в платок продуктовые карточки, паспорта Пинсона и Томаса, а также деньги, что оставались на тот момент у профессора в карманах, и письма. Платок Хуанита положила в кожаный кошель и спрятала за пазухой. Письмо пришлось писать в спешке на пергаменте, оставшемся от Самуила, но адвокат Пинсона в Мадриде разберет его почерк и сделает все, что ему велено. Завещание очень простое, его засвидетельствовала своей подписью Хуанита. В случае смерти Марии его имение унаследует Томас. Что же касается самой Марии, то он ее удочерил и передал ей право на все движимое и недвижимое имущество, включая доступ к счету в швейцарском банке, где он хранил, как и большинство министров, все свои сбережения. Состояние у него небольшое, но денег хватит, чтобы выбраться из Испании. Пусть отправляются хоть во Францию, хоть в Англию, в любое место, где они окажутся в безопасности. У его адвоката есть связи, он верный друг и обо всем позаботится.

Деловые проблемы он решил. А еще написал письмо Томасу. Бабушка Хуанита передаст его Марии, когда они выйдут из тоннеля. Марии отдельно Энрике писать не стал. На это просто не хватило времени, да и вообще, все, что он хотел ей сказать, можно прочесть меж строк письма, адресованного Томасу. Она все поймет. В этом Энрике не сомневался. Что она сказала о своем отце? Что он отдал бы жизнь ради того, чтобы спасти такой шедевр…

Пинсон не сожалел о своем решении, его лишь немного печалило то, что он не увидит, как растет Томас. Он никогда не узнает, сможет ли внук простить его. «Мария ему все объяснит, — одернул он сам себя. — Она убедит Томаса, что у меня не было другого выхода».

Пинсон не без основания чувствовал удовлетворение. Он сделал все, что мог. Он даже рассчитался по долгам с Самуилом и Паладоном. Хуанита поклялась именем великого вождя анархистов Дуррути[86], который для старой атеистки был вроде святого, что заложники никому никогда не расскажут о пещере. И он в это верил, зная, что местные жители чтут кодекс молчания, совсем как мафиози из произведений Мериме, которые он читал в детстве.

Он слегка улыбнулся, вспомнив свою добродушную дородную супругу Мануэлу, погибшую столь чудовищно и нелепо — под колесами трамвая. И вот теперь ее муж, выдающийся политик, сгинет в безвестности в подземном некрополе католического собора. На первый взгляд тоже нелепая смерть. Ну какой смысл погибать ради того, чтобы спасти какую-то груду камня?

Но Мануэла тоже поняла бы его. Она знала его лучше, чем кто-либо другой. На протяжении многих лет она была его совестью. Теперь в нем пробудилась его собственная совесть. Что человеку остается в конце жизни, кроме как хранить преданность идее? Идеи — это не только фундамент цивилизации. Это божественные искры, отделяющие порядок от хаоса, пробуждающие в сердцах надежду на лучшее, изумительные образы вечной вселенской гармонии. На самом деле все очень просто. Сохранив этот храм, он, Пинсон, совсем как Паладон и Самуил, не даст крошечному огоньку угаснуть. Он станет светить и дальше, рассеивая окутывающую тьму. Сохранится до лучших времен Идея. Да, о ней никто не знает. Никто не подозревает, на какую жертву он, Пинсон, пошел, чтобы ее сохранить. Но это неважно. Идея — словно горящий сейчас светильник там, внизу, в михрабе.

Профессор усмехнулся. Вообще-то, Томас все же может гордиться дедом. Пинсон чувствовал в себе дыхание жизни, жизни подлинной, жизни вечной. Кто сказал, что игра не стоит свеч? Он закрыл глаза, неожиданно ощутив чудовищную усталость, и вскоре крепко заснул.

Пинсона разбудила стрельба, доносившаяся откуда-то издалека. Сперва он подумал, что ему все еще снится сон, ведь изначально шум боя в некрополе практически не был слышен.

Однако грохот разрывов и хлопки выстрелов делались все отчетливей. Профессор тряхнул головой, собираясь с мыслями. Похоже, бой идет уже в самом соборе. Огаррио пришлось отвести отряд к последней линии обороны.

Сна как не бывало. Пинсон схватился за кирку: если солдаты в храме, значит, скоро сюда явится Огаррио.

Стоило профессору спрятаться за колонной, как прогремел сильный взрыв. Энрике услышал, как несколько скелетов выпали из ниш на пол.

Затем надолго повисла тишина, которую разорвала ружейная пальба. Когда в перестрелке наступила пауза, Пинсон услышал негромкое жужжание мотора и приближающиеся голоса.

— Аккуратнее. Толкай, когда я тяну, — донесся голос Огаррио. — Ринкон, черт тебя подери, да убери ты с дороги эти поганые скелеты.

На гранитную стену упал луч света. Он становился все ярче, голоса все громче, а иллюзия того, что статуя Паладона висит в воздухе над гробницей, еще убедительней.

— Уже близко. Бесерра, ты как, дотянешь?

— Дотяну, сержант, — раздался свистящий хрип.

— Молодец.

Из коридора показались три человека. Первым шел Ринкон с дуговой лампой в руках. Он хромал, приволакивая ногу. Его изорванные штаны промокли от крови. За ним появился Огаррио, который, согнувшись в три погибели от напряжения, волок за собой тележку с генератором. Сзади ее подталкивал Бесерра. Повязка на его голове прикрывала один глаз. Когда солдат выпрямился, Пинсон увидел, что его левая рука безжизненно висит вдоль туловища, а вся гимнастерка залита кровью. Скорее всего, Бесерру ранило либо в грудь, либо в плечо.

— Ладно, вот и все, — тяжело дыша, произнес Огаррио. — Дальше я уже сам справлюсь. Вы идите на лестницу и держите оборону. Вам надо протянуть как можно дольше. Как только я все сделаю, сразу же приду сменить вас.

Бесерра расхохотался. Смех получился булькающим. Пинсон увидел кровавые пузыри на губах солдата. Значит, пуля пробила легкое.

— Ничего себе, сменить… Ну просто обхохочешься… — прохрипел солдат. — Мы взлетим до самого неба…

— И заберем с собой целую дивизию фашистов, — отозвался Огаррио. — Согласись, неплохо. А ну иди сюда, сволочь ты эдакая, — с нежностью сказал он и осторожно обнял солдата, стараясь не потревожить ран, а потом поцеловал в обе щеки. — Хороший ты человек, Бесерра. Сберег себя. Не стал погибать со всеми. И ты тоже, обалдуй, — сержант обнял Ринкона. — Славные вы бойцы. Я вами чертовски горд. А теперь марш держать оборону, а то фашисты доберутся сюда раньше времени.

Проводив их взглядом, Огаррио потер лоб и взял фонарь.

Сержант заметил неладное, только когда приблизился к гробнице.

— Это еще что за херня?.. — пробурчал он себе под нос, взяв в руку один из кусков камня, которыми Пинсон заложил пролом в саркофаге. В этот момент профессор выскользнул из-за балюстрады и неслышно шагнул к Огаррио.

Сержант, видимо повинуясь некоему инстинкту, обернулся. Отбросив камень, он схватился за пистолет. Оружие оказалось у него в руках, прежде чем Пинсону удалось сделать три шага.

— Ты? — ахнул Огаррио и выстрелил.

Пинсон почувствовал сильный удар в грудь как раз в тот момент, когда его руки с зажатой в них киркой устремились вниз. Стальное острие впилось сержанту прямо над солнечным сплетением.

Профессор ощутил приступ чуть ли не детской гордости оттого, что удар достиг цели. Вдруг зала завертелась вокруг него. Ноги Пинсона подкосились, и он потерял сознание.

Профессор открыл глаза. К грохоту стрельбы, по-прежнему доносившейся до него издалека, теперь примешивались еще какие-то странные шорохи и клацанье, звучавшие в непосредственной близости от него. Он попытался встать, но ему помешала жгучая боль в груди. После нескольких попыток профессор обнаружил, что может шевелить головой. Ее он и повернул в сторону источника загадочных звуков.

К гробнице Паладона тянулся кровавый след. Возле самого саркофага на спине лежал Огаррио. Напрягая все силы, он расшатывал один из камней, скрывавших пролом в стене гробницы. Вытащив, сержант отшвырнул обломок в сторону и потянулся за следующим.

— Я тебя сильно ранил? — спросил Пинсон.

Огаррио замер с камнем в руках.

— Опять ты? Что, не сдох? — Он отбросил камень. — Еще как сильно! Ты повредил мне позвоночник, гнида! Я не чувствую ног.

— Извини. Я не хотел, чтобы ты взрывал мечеть.

— Думаешь, остановил меня? Дожидайся! Я уже почти расчистил дыру в гробнице. По лестнице я спущусь, сил хватит.

Пинсон начал было смеяться, но тут же замолчал — волна боли, исходившей из груди, прокатилась волной по всему телу. Когда она стихла, ему потребовалось еще несколько мгновений, чтобы перевести дыхание. Затем профессор попытался вспомнить, что он хотел сказать.

— Собрался спуститься? Что ж, удачи. Если лестницу найдешь.

— Найду, никуда она не денется, — прохрипел Огаррио. Еще один камень глухо стукнул об пол. — Что на тебя нашло, а? Ладно, заложникам каким-то образом удалось бежать. Тут я зла на тебя не держу. Каждый имеет право попытаться спасти свою шкуру. При побеге вы с заложниками убили моего солдата. Это я тоже могу простить. — Огаррио откинул в сторону еще один камень. — Но… — сержант тяжело дышал, — на хрена ты спрятался здесь с киркой и напал на меня? Зачем ты мешаешь мне забрать с собой на тот свет моих врагов? Знаешь, чего я добился? Знаешь, сколько сюда фашистов набежало? По меньшей мере дивизия, а то и больше. И я их могу прихлопнуть одним махом. Они же и твои враги. Ты же был министром, когда шла война. — Он замолчал, силясь отвалить последний камень. — Не понимаю я тебя, и все тут.

— Я решил, что цена слишком высока, — ответил Пинсон.

— Ты про мою жизнь и жизнь моих солдат? Ты сам только что видел Бесерру. Он рад сложить здесь свою голову. Я тоже. И все мои солдаты. Мы ведь сражаемся… за… ну, не знаю… за великое дело. Оно придает всему смысл. Мы приближаем победу трудового народа. Всего того, во что мы верим. Это что-нибудь да значит.

— Ничего это не значит, если вы ради этой победы забыли человечность.

— Да какое отношение эта поганая мечеть имеет к человечности? — Сморщившись от боли, Огаррио приподнялся на локтях.

— С одной стороны, никакого, — прошептал Пинсон, — а с другой — самое непосредственное. Но такие фанатики, как ты, этого никогда не поймут.

— Знаешь что, профессор? Иди-ка ты на хер! — выдохнул сержант. — Все это уже не имеет смысла. Сейчас я спущусь и все тут подорву к чертовой матери. И мечеть, и тебя, и себя…

Вдали с грохотом разорвались две гранаты. Раздались крики, хлопки выстрелов и звук приближающихся шагов.

— Черт, — прошипел сквозь зубы Огаррио и полез в гробницу.

Практически тут же из нее раздался вопль, полный ярости, отчаяния и даже страха. Сержант выполз назад, а за ним выкатился череп, увенчанный светлой копной волос.

— Там скелет! Скелет!

— Возможно, это вернулся Паладон, чтобы защитить свой собор, — тихо промолвил Пинсон.

Конец разговору положил долетевший до профессора окрик на арабском языке. Повернув голову, он увидел четверых солдат, которые приближались к гробнице, выставив перед собой винтовки. Огаррио рычал ругательства. Кинув на него взгляд, Пинсон увидел, что сержант поднимает руку с пистолетом. Четыре винтовки одновременно изрыгнули огонь, и Огаррио упал навзничь. Тело его по плечи находилось внутри саркофага.

Пинсон услышал звук быстрых шагов, поднял глаза и узнал капитана Маранду. Офицер выглядел очень элегантно, несмотря на раненую руку, которую держал на перевязи. Потыкав ногой труп Огаррио, капитан посмотрел на солдат.

— Прекрасная работа, бойцы. Это был их командир. Думаю, больше никого не осталось. — Прищурившись, он посмотрел на статую Паладона. — Интересно, что он тут делал?

— Думаю, эфенди[87], он хотел спрятаться в могиле мертвеца, — ответил один из мавров.

Остальные рассмеялись.

— Вытащите его оттуда, — приказал Маранда. — Ты, — он ткнул пальцем в грудь ближайшего солдата, — останешься здесь. Приведешь гробницу в должный вид. Со всем почтением положишь череп на место, а потом заложишь камнями отверстие. Это святое место и без того уже достаточно осквернили.

Пинсон с облегчением вздохнул. Задача выполнена. О пещере, сокрытой внизу, никто не узнает.

Капитан приблизился вплотную к нему и опустился на колени.

— Министр Пинсон, я рад, что вы еще живы. Надеюсь, здоровье позволит вам присутствовать на суде, который готовит мой генерал.

Профессор попытался ответить, но в глазах все помутилось от красного тумана.

— Господи, да он тяжело ранен. Носилки, быстрее!

Голос капитана, спешно отдающего приказы, доносился словно откуда-то издалека.

— Врача сюда! Живо!

«К чему вся эта суматоха, — подумал Пинсон. — Неужели нельзя просто оставить меня в покое?» Он был доволен тем, что все получилось, и теперь ему хотелось просто уснуть. Прежде чем тьма окутала профессора, перед его мысленным взором возник образ лампы, горящей в Нише Света, и птиц, порхающих среди цветов.

Его привязали к стулу на главной площади, а на шею повесили табличку «Изменник и еретик Энрике Пинсон». Рядом с ним на стуле ерзал толстяк Сулуага, бывший мэр и теперь уже бывший председатель революционного совета. Табличка на его груди гласила: «Изменник и анархист Рамон Сулуага». Бедолага так орал от ужаса, что ему пришлось вставить в рот кляп.

Все пришлось делать в страшной спешке да еще и на фоне царящего в городе хаоса, который неизменно приходит на смену грабежам.

Целую вечность Маранда истратил на попытки дозвониться по полевому телефону до генерала. Когда это все же удалось, капитан объяснил, что бывший министр при смерти и вряд ли протянет еще час. Таким образом, генералу пришлось поставить крест на своих планах устроить в Севилье открытый судебный процесс. И тогда он потребовал немедленной, причем непременно публичной, казни Пинсона. А это означало, что бывший министр должен был каким-то образом дотянуть до расстрела! Только продемонстрированное врачом мастерство и переливание крови смогли немного отсрочить остановку сердца Пинсона. А тот факт, что во время казни арестованный политик будет находиться в бессознательном состоянии, сочли несущественным.

Потом Маранда столкнулся с еще одной проблемой. Солдаты никак не могли отыскать оператора с кинокамерой, который должен был запечатлеть сцену казни. Наконец его нашли на стене цитадели — там он снимал трупы, лежавшие возле парапетов, — и погнали вниз. Оператор долго не мог перевести дыхание после пробежки с тяжелой камерой с холма до центральной площади.

Свидетелей казни было немного — лишь несколько горожан, которых согнали в похоронную команду, да скучающая очередь солдат-арабов, выстроившаяся возле здания бывшей торговой компании, наскоро переделанного в публичный дом. Поскольку лишь некоторые из жительниц Сиудадела-дель-Санто все еще могли оказывать соответствующие услуги после массовых изнасилований предыдущей ночью, очередь в публичный дом была достаточно длинной.

Таким образом, казнь прошла без особой помпы. Маранда зачитал заранее заготовленную речь. Солдаты расстрельного взвода разрядили винтовки в осужденных, после чего присоединились к очереди в бордель. Похоронная команда, состоявшая из представителей той незначительной части мужского населения города, что счастливо избежала пули и петли, погрузила трупы в телегу и отвезла их к братской могиле, вырытой за городом в оливковой роще. В той же могиле немного погодя погребли Огаррио и солдат из его отряда.

На следующий вечер капитан Маранда в штабе, под который конфисковали сельский дом в четырех километрах от города, показывал генералу отснятый материал. Досмотрев до конца, тот удовлетворенно кивнул, жуя толстую сигару.

— Ну что ж, неплохо.

— Благодарю за похвалу, господин генерал, — отозвался Маранда.

— Если мне не изменяет память, вы говорили, что Пинсон был без сознания?

— Совершенно верно. Доктор боялся, что он может умереть в любую минуту.

— Но перед залпом он открыл глаза, уставился куда-то вверх и улыбнулся! Или мне показалось?

— Нет, господин генерал, ни в коей мере. Я, как и вы, счел это немного странным. Позволю себе предположить, что подобное выражение его лица не слишком обрадует наш отдел пропаганды. Впрочем, согласитесь, это ли не наилучшее доказательство того, что в момент казни Пинсон был еще жив?

— И чего он скалился?

— Прошу прощения, господин генерал, я вас не понимаю.

— Куда он пялился? Что его так обрадовало?

— Честно говоря, не знаю, — признался Миранда. — С того места, где он сидел, если поднять глаза, можно разглядеть только собор. Его видно с площади. На шпиль как раз упали первые лучи утреннего солнца. Я сам залюбовался собором, когда подошел осмотреть трупы. Вероятно, увиденная красота и вызвала его улыбку.

— Хотите сказать, он улыбался красивому рассвету?

— Господин генерал, рассвет и впрямь был загляденье. А тут еще и собор. Вы сами не раз говорили, что это настоящий шедевр.

— Хм, похоже, он не был таким уж законченным атеистом.

— Простите, господин генерал, не понял.

— Эта шутка, капитан.

— Вот как? Она непростая и очень забавная, господин генерал. — Маранда, ощущая свою ответственность, попытался выдавить смешок.