Книга алхимика

ПЕРЕГОВОРЫ Андалусия, 1938 год

«Все-таки я правильно сделал, что занял себя чтением. — Закрыв книгу, Пинсон убрал ее в карман. — Пусть ответов на вопросы не получил, но хотя бы отвлекся».

Параллели между событиями прошлого и настоящего были очевидны и навевали грусть. Когда Пинсон отправился с Лоркой и бродячим театром по захолустью, мечтая построить новую Испанию, они были точно такими же идеалистами-мечтателями, как Самуил и Паладон, решившие создать в пещере храм. Мечеть, которая могла стать символом терпимости и человечности, породила бездумную ненависть — совсем как Республика. В описании кровопролития, последовавшего за казнью Иакова, Пинсон узрел знакомую картину, являвшуюся порождением чудовищного коктейля: мешанины из добрых намерений, некомпетентности, людской злобы и честолюбия. Раскол общества в Мишкате и последовавшие за этим погромы мало чем отличались от того, что происходило по всей Испании в самом начале войны. Причем заканчивалось все всегда одинаково. На самый верх выбивались люди, которых отец Марии называл кровавыми палачами. Они, короли навозных куч, и становились душителями свободы. Полицейские государства, которые фашисты и сталинисты считали идеалом, ничем не отличались от детища Ефрема и Азиза. И тогда, и сейчас первыми гибли самые лучшие и благородные. Рауль сложил голову в Барселоне, Паладон исчез. И что в результате? Балом правят всякие Огаррио и Элдрики.

Проклятие. Эта рукопись — вердикт всему человечеству И что самое ужасное — пророчество того, что ждет их в ближайшем будущем.

А он, Пинсон, ни на йоту не приблизился к ответу, как выбраться из этого собора.

Из темноты доносились вздохи и похрапывание. Профессор завидовал спящим заложникам. Везет же им! Захотели спать, и уснули. «Господь свидетель, — подумал Пинсон, — а я ведь тоже устал. Чтение и перевод вымотали меня до предела, но при этом я даже думать не могу о сне». Его переполняло возбуждение, кровь стучала в висках. Ему хотелось выплеснуть зажатую в нем энергию — броситься сломя голову из этого собора навстречу свободе и ночной прохладе. На посту министра он нередко задерживался на работе за полночь, после чего, покончив с делами, чтобы скинуть напряжение, бегал в предрассветных сумерках по тихим, безлюдным аллеям сада Монфорте. Телохранители едва могли угнаться за ним. Увы, сейчас о пробежке можно лишь мечтать.

И все же профессор ерзал, как на иголках, он был не в силах сидеть сложа руки. Ему страшно хотелось сделать хоть что-нибудь. Его взгляд упал на Фелипе, который спал, прислонившись к колонне. «А почему бы и нет? — подумал Энрике. — Мне же надо с ним когда-нибудь поговорить». Накинув на плечи одеяло, словно пончо, он присел у спящего солдата и потряс его за плечо.

— Фелипе! — прошептал он. — Проснись!

Глаза юноши широко раскрылись. На мгновение Пинсон увидел в них дикий ужас, сменившийся растерянностью и замешательством. Фелипе в отчаянии зашарил руками по сторонам и, наконец отыскав винтовку, прижал ее к себе, совсем как ребенок — любимую игрушку.

— Что с тобой, дружок? — ласково спросил Пинсон. — Кошмар приснился?

— Снилось, что нас бомбят, — пробормотал Фелипе, — с самолетов. Как когда мы сидели в окопах во время Теруэльской операции.

— Легион «Кондор»? — тихо спросил Пинсон. — Я слышал, они могут нагнать страху.

Фелипе застыл. На лице у него выступили капельки пота. Будто погрузившись в транс, он забормотал заученное назубок:

— «Хейнкель пятьдесят один СИ» — бросай винтовку и беги. «Хейнкель сто одиннадцать» прилетел опять, можно могилу себе копать, «Савоя-Маркетти» сделает из тебя спагетти, «Дорнье До семнадцать» — в гости к смерти собираться… — После каждой фразы он начинал гудеть и свистеть.

Пинсон прикрыл глаза. Он понял, что Фелипе изображает гул двигателей.

— Не идет у меня из головы этот стишок, — посетовал солдат. — Раньше я путался в моделях самолетов, а вот сейчас в первый раз все рассказал правильно, без ошибок. — Фелипе просиял, а потом у него задергалась щека. — Во сне я все время путаюсь. И боюсь, что не смогу вовремя найти укрытие. Понимаете, очень важно научиться различать самолеты по звуку мотора. Так можно прикинуть, сколько у тебя есть времени до того, как бомбы… — Он умолк и с несчастным видом потупил взгляд.

— Налеты были часто? — участливо спросил Пинсон.

Фелипе прислонился к колонне.

— Каждый день, — прошептал он. — Иногда бомбили с утра до вечера подряд. Это хуже мороза и снега, хотя они тоже унесли немало наших ребят.

— Расскажешь?

Фелипе сжал губы и отчаянно замотал головой.

— Ладно, — кивнул Пинсон, — я и так могу представить, каково тебе пришлось. У меня был сын примерно твоего возраста, ну, может, на пару лет постарше. Он мне немного рассказывал про жизнь на передовой.

— Он был под Теруэлью? — с интересом посмотрел на него Фелипе.

— Нет, он принимал участие в других боях. Говорил, что во время налетов ему было все равно, сколько человек вместе с ним сидит в траншее. Он чувствовал себя там очень одиноким. И всякий раз ему было очень страшно — как во время первой бомбардировки. Сын никак не мог к ним привыкнуть.

— И я тоже. — Глаза Фелипе расширились. — Когда начинается налет, это… даже не знаю… Когда сыплются бомбы… сначала такой свист, будто чайник закипает, а потом тишина, буквально на одну секунду, а потом до тебя вдруг доходит, что бомба аккурат над тобой… А потом сразу же адский грохот — даже «Господи, помилуй!» не успеваешь сказать. Причем кажется, что этот грохот у тебя в голове, и ты совершенно один, и тебе никто не может помочь. Вообще никто. Ты один на один с этим адом. Земля до небес, вулканы, изрыгающие огонь… Вокруг летают руки, ноги, куски тел… Куски… людей… А ты знай себе вжимаешь лицо в грязь, вжимаешь до боли, потому что, только чувствуя боль, понимаешь, что все еще жив… А иногда, когда фашисты знали, что мы собираемся идти в атаку, они посылали несколько волн бомбардировщиков. В такие моменты казалось, что налет вообще никогда не закончится… Тогда уже начинаешь думать: «Поскорей бы меня уже убило, мочи нет это терпеть…» — Он зажмурил глаза, будто силясь отогнать тягостные воспоминания.

Пинсон затаил дыхание, боясь прервать солдата. Он понимал, что сейчас крайне важно дать Фелипе выговориться.

— Знаете, профессор, у меня был друг. Его звали Ансельмо Дельгадо. Он был опытным старым солдатом, но я пришелся ему по сердцу. Он заботился обо мне, обращался как с сыном. Что он только не прошел… Мадрид, Брунете, Бельчите… И все вокруг говорили, что он храбрый как лев. Так вот, когда начался очередной налет, он просто сунул винтовку себе в рот и выстрелил. Все это случилось на моих глазах. Огаррио накинул на него одеяло, а лейтенант так и не упомянул в рапорте, что на самом деле произошло. Знаете, мы все прекрасно понимали, почему Ансельмо это сделал. На его месте мог оказаться любой из нас. А когда бомбардировщики прилетели снова, некоторые ему даже позавидовали.

— У тебя много погибло друзей?

— Все. Все, кто пошел добровольцем из нашей деревни. Кто-то умер от болезней, кого-то убили во время рукопашной. На самом деле рукопашная — это не так уж плохо, она как драка. В ней все ясно и понятно: кто-то побеждает, кто-то проигрывает. С этим я справиться могу. Я, вообще-то, хороший боец — здоровый, сильный, прекрасно стреляю, — поэтому меня и взяли в отряд. Но когда бомбят, все совсем иначе. Это как-то не по-людски… Это какой-то бред… Это не имеет никакого отношения к тому, за что мы сражаемся: ни к народу, ни к партии, ни к дисциплине… потому что… это какое-то безумие… Все не по правилам… В этом нет никакого смысла… Просто никакого…

Пинсон сидел неподвижно, боясь прервать Фелипе.

— Однажды… Однажды мы были с лейтенантом в дозоре. До этого четыре дня стоял туман. У нас умерло три бойца — замерзли насмерть, но зато нас не бомбили: самолеты не могли летать. И тут мы просыпаемся перед самым рассветом, видим, что все небо усыпано звездами, и понимаем: погода наладилась, значит, наше дело плохо. Такая была тишина, нам вообще в тот момент показалось, будто нет никакой войны. Над руинами Тируэли кружил орел. Город стоял на холме. Сначала мы его взяли, потом нас оттуда выбили фашисты, потом мы его снова захватили, а затем опять пришлось отступить… Было совершенно спокойно, будто в Рождество. Я первый услышал гул моторов. Потом в небе что-то сверкнуло, и показались самолеты. Я уже по звуку понял, что это «Савоя». Два звена восемьдесят первых «Пипистрелло»[69] с двигателями «Пьяджо». Вблизи они дико ревут. Я хотел спрыгнуть в траншею, но лейтенанту надо было сосчитать самолеты для рапорта, и он навел на них бинокль и стал ждать. А они все приближались и приближались. Потом он как заорет: «Шестнадцать!» — вот сколько их было, и мы ринулись в обратно в траншею. «Ложись! Ложись!» — кричал он, но моторы уже ревели над нашими головами, а потом засвистели бомбы. Я вжался в землю, потому что вдруг наступила тишина, и я понял — жить мне осталось ровно три секунды.

— Что было дальше? — тихо спросил Пинсон. — Что такого особого было в том налете?

— Ничего, — прошептал в ответ Фелипе. В его глазах стояли слезы. — Как всегда, мне казалось, что он никогда не кончится. Одна бомба попала в траншею, меня завалило землей, и я еще целый день после этого почти ничего не слышал. Но я хоть остался жив, а вот братья Эрнандес… Их было трое: два близнеца, и еще младший — Луис, мой лучший друг. Мы с ним были ровесниками и выросли вместе. Из всех бойцов родом из Старой Кастилии остались лишь мы четверо. Короче говоря, когда взорвалась бомба, братья сидели все вместе и… одним словом, там уже было не разобрать, кто есть кто… Какая часть тела принадлежала Луису, какая — Рафаэлю, а какая — Хуану… У нас вообще ушло несколько часов, чтобы отыскать хоть что-то. Раз — и их не стало. Будто и не было никогда. Сержант, он добрый человек. Пытался приободрить нас. Сказал, что их матери повезло, она подарила стране трех мучеников, сложивших головы в борьбе с фашизмом, и теперь будет получать тройной паек. Мы все тогда засмеялись — и я тоже, но потом подумал, а вдруг моих друзей, братьев Эрнандес, никогда и не было? От них же ничего не осталось. Совсем ничего. Запаха смерти и того не было. Я же говорю, когда гибнешь от пули или удара штыка, все иначе. Ты хотя бы видишь труп. А после взрыва бомбы ничего не остается. Ты просто исчезаешь…

— И тебе это не дает покоя?

— Профессор, — умоляюще произнес Фелипе, — я же говорю вам, что перестал понимать, ради чего все это. Как я могу теперь во что-то верить? В коммунизм… в историческое предназначение… Это какая-то бессмыслица… Сплошная бессмыслица…

— Но ты же верен коммунистической идее, — возразил Пинсон, — ты веришь партии. Что ее решения по определению верны. А как иначе? Ведь в противном случае все действительно теряет смысл. И ты веришь Огаррио, потому что он представляет здесь партию.

— Он хороший человек. Лучшего я не встречал. Если что, я отдам за него жизнь. Так я для себя решил. Именно поэтому я согласился пойти с отрядом, но… но…

— Но теперь он хочет подорвать собор, и если это случится, то ты исчезнешь совсем как братья Эрнандес, так?

— Да, — прошептал Фелипе после долгого молчания, — это мысль для меня невыносима… невыносима…

— Но партия требует от тебя подчиняться приказам. Если Огаррио считает, что в подобной смерти есть смысл, то…

Пинсон ненавидел себя за то, что так давит на бедного юношу, но иного выхода не видел.

Фелипе несколько раз открыл и закрыл рот. По его щекам градом катились слезы. Его била дрожь.

— Ладно-ладно, — потрепал профессор солдата по плечу, — я все понимаю. Правда понимаю.

— И как… как можно обречь на смерть всех этих женщин и детей? Томаса! Маленького Томаса! Какой толк партии от их гибели? Да что вообще изменит их смерть?

— Ну-ну, успокойся, — проговорил Пинсон.

— Вот поэтому… поэтому я и спросил вас…

— Понимаешь, Фелипе, — вкрадчиво промолвил Энрике, — если мы попытаемся бежать, Огаррио это очень не понравится.

— Да, я понимаю, — закивал солдатик, — но он хочет убить женщин и детей! Так нельзя! Причем не просто убить — взорвать! Профессор, возьмите меня с собой. Клянусь, я вам помогу. Я буду делать все, что вы скажете. Все-все.

— А как же Огаррио? Ты же должен хранить ему верность? А партия? Неужели ты хочешь отречься от своих убеждений и предать товарищей?

Фелипе обхватил колени и затрясся. Он часто моргал. Наконец он повернул несчастное, мокрое от пота лицо к Пинсону.

— Я уже не знаю, во что верю… — с этими словами солдат закрыл глаза руками.

— Я что-нибудь придумаю, Фелипе. Обещаю, — промолвил Пинсон.

Интуиция его не обманула. Теперь у него есть еще один союзник.

Впрочем, праздновать победу рано. Беда заключается в том, что плана побега как не было, так и нет. Теперь просто есть еще один несчастный, судьбу которого ему доверил Фатум.

Пинсону показалось, что ему удалось подремать всего ничего. Вроде бы только несколько секунд назад он погрузился в сон, а его уже кто-то настойчиво тормошит за плечо.

— Профессор! Профессор!

— Что случилось? — пробормотала сонным голосом Мария.

— С двери снимают засов, — торопливо зашептал Фелипе, — скорее всего, это Огаррио. Что я мне делать?

— То, что ты должен, — коротко ответил Пинсон. — Тебя оставили нас сторожить, так ведь? Вот и веди себя соответствующе.

— Как дела, рядовой Муро? — прокатился по нефу бодрый, веселый голос Огаррио.

Стукнув прикладом об пол, Фелипе вытянулся по стойке смирно.

По каменному полу застучали кованые ботинки. Эхо шагов разнеслось по собору. К ним направлялся Огаррио в сопровождении двух солдат, не обращая внимания на испуганные взгляды заложников, разбуженных его неожиданным появлением.

Остановившись перед профессором, сержант произнес:

— Сеньор Пинсон, я так понимаю, вы хорошо отдохнули. Ну а если нет, то, признаться честно, мне на это насрать. Пойдете со мной. Еще мне нужна женщина. — Он окинул взглядом Марию. — Это и есть ваша пута, профессор? Ну и ну, а я-то думал, вы старый сухарь-философ. Вы меня удивили, ничего не скажешь. Что ж, сладострастие вообще свойственно монашкам. Жаль, что мы не в Валенсии. Сутана вполне могла бы стать новой формой в издыхающей буржуазной республике. Мис кумплидос, сеньорита[70].

— И мис мальдисионес а устед[71], — выпалила Мария.

— А она мне нравится. Крепкий орешек, — улыбнулся сержант.

— В отличие от вас, Огаррио, она знает, что такое честь и достоинство. — Пинсон, сам того не заметив, сжал руки в кулаки. Кровь прилила к его щекам.

Сержант с изумлением воззрился на него.

— Какой вы стали задиристый! Успокойтесь, профессор, помните о своем почтенном возрасте. Я не хочу, чтобы вас прямо тут хватил удар. Ладно, — куда резче произнес он, — пута она или святая — не важно. Сойдет. Надевайте на голову шапочку, платок, или как там еще эта хрень называется. Вы должны быть похожи на настоящую монахиню, а не на шлюху из борделя, собирающуюся удовлетворять извращенные фантазии клиента.

— А если я откажусь?

— Это вряд ли. Откажетесь — придется кого-нибудь расстрелять. Не вас. Чтобы потом вы терзались муками совести. Давайте, шевелитесь. Это касается и вас, профессор.

— Я никуда не пойду без внука. Я его не оставлю.

— Ничего с ним не случится. Мы ненадолго. — Сержант подался вперед и прошептал: — У меня хорошие новости. Фашисты согласились на переговоры, — он расплылся в улыбке. — Видите? Все идет по моему плану.

Двор утопал в лунном свете. Далеко-далеко, на фоне черных зубчатых стен, бледно поблескивали заснеженные вершины гор. Небо было усыпано звездами. Огаррио быстрым шагом повел Пинсона и Марию вперед.

— У вас все равно ничего не получится, — проговорил сквозь зубы профессор. — Если фашисты заняли город, то они скоро найдут трупы, и правда выйдет наружу.

— Держите меня за идиота? — пробурчал Огаррио. — Мы угрохали целый вечер, прибирая за этим ублюдком Леви. Само собой, рано или поздно трупы отыщут, но мы к тому моменту будем уже далеко отсюда.

— А когда они обнаружат, что вы выдаете за монашек и священников горожан?

— Не обнаружат. Мы всех возьмем с собой. В горах Сегура есть мост через ущелье. Оставим заложников с одной стороны, сами переберемся на другую, а мост подорвем. Когда фалангисты доберутся до ущелья, мы уже будем в двух переходах от них. Они нас не догонят.

— Похоже, вы все продумали до мелочей, — сказал Пинсон. — А как же я?

— А вот тут прошу покорно извинить. Вы с нами не пойдете. Как я вам уже говорил, фашисты очень заинтересовались вашей персоной. Первым делом они получат вас. Как доберусь до Валенсии, непременно расскажу о том, сколь благородно вы пожертвовали собой. Попытайтесь воспринимать происходящее как превратности войны.

— А мой внук? Что будет с ним?

— А вот это во многом зависит от вас. Если будете паинькой, я разрешу ему пойти с нами. Муро вроде бы даже привязался к нему. Может быть, он найдет его родственников, если у мальчика хоть кто-то остался. Или о Томасе позаботится Республика. Он ведь внук героя. Назначат ему в знак признательности какое-никакое пособие. Если же вы не захотите быть покладистым, то мы передадим его вместе с вами фашистам, а они превратят его в очаровательного богобоязненного католика. Хотя это вряд ли. Скорее всего, его расстреляют вместе с вами. Так что выбор за вами.

Они дошли до лестницы, что вела на стену. Наверху Пинсон увидел силуэт Бесерры, державшего над зубцами белый флаг. Рядом стоял Мартинес со знакомым генератором, который подавал электричество на лампу, освещавшую двор за стеной.

Огаррио, придирчиво осмотрев Марию, поправил ей чепец, надвинув его девушке на лоб.

— Вам тоже настоятельно советую быть покладистой, — проговорил он. — Среди фалангистов есть весьма обходительный офицер. Он спросит, кто вы такая. Скажете, что вас зовут сестра Катерина. Вам двадцать восемь лет, в миру вы были Консуэла Лопес из Малаги. Он может задать вопросы и о других монахинях и наверняка попробует загнать вас в ловушку, выкрикивая имена тех, кого никогда здесь не было. В тюрьме я нашел список заключенных. Если я дотронусь до вашей левой руки, скажете, что с названными лицами все в порядке. Если хлопну по правой, изобразите удивление и ответите, что никогда о таких не слышали. Ясно?

— Не прикасайся ко мне, кровожадная скотина. В этом нет необходимости. Я часто навещала заключенных. Я была знакома с каждым священником, каждой монахиней. Некоторые из них были моими друзьями. Я даже лучше отвечу на все вопросы, если вы не станете мне помогать.

— Ну так и прекрасно! — расхохотался Огаррио. — Только хочу вам напомнить — я буду стоять сзади и внимательно слушать. Попробуйте ляпнуть что-нибудь не то. Мало того что сами сразу получите пулю в голову, так еще и заложникам смертный приговор подпишете. Итак, — шутливо поклонился он, — сеньор, сеньорита, не соблаговолите ли пройти на свои места? Наш спектакль начинается.

Когда Пинсон с Марией поднялись на стену, Огаррио велел им перегнуться через парапет. Прямо под собой пленники увидели круг света, который отбрасывала лампа Мартинеса. В этом кругу стояло трое мужчин. Чуть впереди с беззаботным видом курил молодой офицер-фалангист с щегольскими усиками. Он был в фуражке и форме с иголочки, его портупея и сапоги поблескивали в сиянии лампы. За ним маячило двое смуглолицых солдат — один в немецкой каске, второй в марокканской феске. У каждого на плечи был накинут молитвенный коврик. Пинсон вздрогнул, поняв, что это и есть наводящие на людей ужас морос, то бишь мавры — совсем как из древних преданий, наемники-берберы из элитного североафриканского легиона Франко. Республиканские солдаты боялись их до дрожи. Берберы не знали пощады. По всем городам и весям рассказывали о чудовищных грабежах и зверствах, которые они устраивали после каждой победы.

— Капитан Маранда! — заорал Огаррио. — Вы просили предъявить вам заложников? Вот они.

Молодой офицер прикрыл глаза от яркого света затянутой в перчатку рукой.

— Будьте любезны, направьте лампу на бывшего министра! — выкрикнул он.

Мартинес выполнил требование. На мгновение Пинсон ослеп от света. Когда к профессору вновь вернулось зрение, он обнаружил, что фалангист, подсвечивая себе фонариком, изучает вырезку из газеты с фотографией.

— Благодарю вас! — крикнул он. — Достаточно. Так, теперь по поводу второго заложника. Кого вы привели? Святого отца или сестру?

— Какая, на хер, сестра? У меня тут монахиня, — огрызнулся Огаррио.

Теперь лампа оказалась направленной на женщину. В ярком свете была видна каждая веснушка Марии. Пинсона потрясло, насколько она была спокойна.

— Приветствую вас, сестра. Позвольте узнать, как вас зовут? — Теперь капитан направил фонарик на нечто напоминавшее телеграмму.

— Катерина. Это имя я приняла, когда стала Христовой невестой. Моя фамилия Лопес, а при крещении назвали Консуэлой.

— Ясно. — Капитан, прищурившись, посмотрел в телеграмму. — Вы ведь из Картахены?

— Нет, сеньор, из Малаги, — ответила Мария.

— Ну да, конечно, простите, — улыбнулся фалангист. — Прошу меня простить, тут темновато. И как с вами обращаются, сестра? Кто-нибудь из ваших пострадал?

— Нет, сеньор, но нас заперли в соборе, нас охраняют, и нам очень страшно.

— Я вам очень сочувствую! — выкрикнул Маранда. — Генерал просил передать вам, что душою с вами. Он настоятельно рекомендует сохранять терпение и спокойствие.

— Господину генералу нечего опасаться. Мы знаем, что Христос и Пресвятая Богоматерь нас не оставят.

— Конечно, не оставят, — согласился Маранда. — Мы тоже за вас молимся, а вместе с нами каждый истинный патриот Испании. Кстати, — он снова глянул в телеграмму, — как ваш двоюродный брат? Он ведь вроде болен. С ним хорошо обращаются?

— У меня нет двоюродных братьев, сеньор, — с некоторой растерянностью произнесла Мария. Пинсон почувствовал, как Огаррио на краткий миг застыл, а потом сильно шлепнул Марию по правой руке. Она не обратила на это никакого внимания. — Если вы имеете в виду дочь моего дяди, сестру Беатрис, то она действительно болела два года назад, в самом начале войны. Слава Богу, доктора вовремя нашли у нее грыжу, и после операции она полностью выздоровела. Сейчас она хорошо себя чувствует и молится в соборе вместе с остальными.

Взмокший от напряжения Огаррио нервно теребил кобуру.

— Рад это слышать, сестра, — отозвался капитан. — Не могли бы вы передать ей привет от отца? Скажите ей, что он в безопасности, в Малаге.

— Что вы такое говорите, сеньор? Мой дядя, дон Игнасио, умер три года назад в Севилье. Матушка-настоятельница позволила нам с Беатрис поехать на похороны и проводить его в последний путь.

— Ну да, — покивал капитан и, повысив голос, прокричал: — Сержант Огаррио! Достаточно. Теперь я верю, что с заложниками действительно хорошо обращаются и они действительно те, за кого вы их выдаете. Сами понимаете, мы допросили некоторых горожан, и они утверждали, что вы увели их знакомых и близких. Наверное, они лгали.

— Нескольких горожан мы действительно взяли с собой! — проорал Огаррио. — Мы их вернем с монахинями и священниками. А теперь, раз вы довольны, давайте обсудим условия сделки.

— Простите, сархенто. — Капитан прикрыл глаза от лампы, которую Мартинес опять направил во двор. — Такие дела быстро не делаются. Мне надо доложить генералу, а он, скорее всего, свяжется с начальством в Севилье. Перемирие перемирием, но сделки пока не будет. Состоится она или нет, узнаете вскоре после рассвета.

— Если вы с нами не выйдете на связь до восьми утра, я начну расстреливать заложников. По одному каждый час.

— Поступайте, как считаете нужным. Однако должен вас предупредить, что, если даже один волос упадет с головы хотя бы одного заложника, о переговорах можете сразу забыть, — спокойно ответил Маранда. — Честь имею. — Он отсалютовал и скрылся во тьме. За ним последовали и мавры.

— Коньо[72], — процедил сквозь зубы Огаррио.

— Вы по-прежнему считаете, что с вами будут договариваться? — спросил Пинсон. — Вам не кажется, что фалангисты тянут время, чтобы подтянуть сюда силы?

— Вам лучше надеяться на переговоры. Бесерра, опусти этот чертов флаг. Он пока нам больше не понадобится. Этих двоих отведи обратно в собор. — Он положил руку на плечо Марии. — Вы отлично справились. Как вас зовут?

— Зови меня «возмездием», сволочь, — женщина холодно посмотрела прямо в глаза сержанта. — В один прекрасный день я спляшу и на твоем окровавленном трупе, и на трупах твоих дружков-коммунистов, которые погубили нашу революцию, — с этими словами она плюнула ему на ботинок.

Огаррио весело рассмеялся:

— А ведь всего минуту назад она была кроткой сладкоголосой монашкой! Бесерра, не спускай с нее глаз. У этой девки, похоже, остренькие коготки. Ладно, тигрица, ты мне нравишься. Может, как-нибудь потом поговорим.

Выкрикивая приказы, он начал спускаться по лестнице. Бесерра и двое солдат под дулами винтовок отвели Пинсона и Марию обратно в собор. Там их с нетерпением ждали горожане.

— Ну как, профессор? Можете нас чем-нибудь порадовать? — раздался хрипловатый голос бабушки Хуаниты.

Пинсон увидел, что на него устремлены десятки преисполненных надежды глаз стариков, женщин, матерей и детей.

— Да, — кашлянул он, — фашисты поверили сержанту Огаррио. Он считает, что вы монахини и священники. Фалангисты обещали дать ответ утром.

Раздались радостные возгласы. Эктор Гарсия вскарабкался на скамью и взмахнул руками, словно дирижер. Заложники с сияющими от радости лицами затянули анархистский гимн «А лас баррикадас»[73].

Мария перехватила его взгляд. Она была бледна, а ее губы кривились от отвращения. С ноющим от отчаяния сердцем Пинсон покачал головой. Не составляло труда догадаться, о чем думает рыжеволосая красотка. Люди праздновали победу, тогда как на самом деле их положение лишь ухудшилось.

Ему вспомнился ясный летний день в Мадриде, когда на каждой улице, на каждом проспекте гремела эта песня. Накануне удалось отбросить фашистов в предместья. Все сошли с ума от радости, потому что жители города сделали невозможное. Все политические партии и группировки объединились и спасли родной город. Пинсон наблюдал за происходящим из окна своей квартиры. Заслышав гимн, который распевали тысячи человек, измотанные солдаты интернациональных бригад ускоряли шаг, с изумлением взирая на цветы, летевшие с каждого балкона, и на девушек в комбинезонах, которые кидались целовать и обнимать их. Повсюду развевались красные знамена…

В тот день к горлу тоже подступала дурнота. Да, обезумевшие от радости горожане праздновали победу, которая сразу же стала легендарной, а у него в кармане лежал секретный приказ президента Асаньи[74], согласно которому он, Пинсон, и остальные члены правительства должны были разместиться в полночь в лимузинах и выехать в Валенсию, то есть бежать из чудом спасенного города, подобно крысам с тонущего корабля. Они-то в отличие от горожан знали, что победа всего лишь отсрочка неминуемого поражения.

Песня подходила к торжественному концу. В хоре голосов выделялся мощный баритон Эктора.

Мария глубоко затянулась сигаретой, которую только что прикурила своей зажигалкой «Зиппо», а потом, аккуратно затушив ее, сунула обратно в пачку.

— Надо экономить, — пояснила она, — а то скоро курить будет нечего.

— Ты была неподражаема, — промолвил Пинсон.

Она повернула к нему бесстрастное лицо, и профессор почувствовал, что Марию переполняет гнев.

— Нет, я опять торговала собой, — с ожесточением произнесла она. — Сперва я легла под Пако, а теперь — под Огаррио. Не спорь, ты знаешь, что это правда. Строила из себя несчастную монахиню. Знал бы ты, как мне сейчас погано на душе. Я лгала, чтобы спасти наши шкуры. Зная, что труп Катерины лежит в каком-нибудь колодце, или в сарае за дровами, или где там эти гады спрятали ее тело… Знаешь, мы с ней и вправду дружили. А вот теперь у меня такое чувство, словно я ее предала. — По ее телу прошла дрожь. Вдруг лицо Марии просветлело, озарившись ласковой улыбкой.

К ним по проходу меж скамей бежал Томас:

— Тетя Мария! Дедушка! Вы живы!

Мария заключила его в объятия и осыпала поцелуями.

Импровизированный хор Эктора затянул новую песню, столь же неуместную, как и первая. Зазвучал «Но пасаран!» — еще один гимн победе.

— «Но пасаран! Но пасаран!» — надрывались певцы во всю силу своих легких.

Пинсон собрался уже пройти вслед за Марией и Томасом к облюбованной ими скамье у алтаря, как вдруг его придержала чья-то худая, костлявая рука. На него смотрела черными как ночь глазами бабушка Хуанита.

— А на самом деле какие новости? — тихо спросила она.

— У нас есть время до восьми утра, чтобы придумать, как выбраться отсюда.

Старуха кивнула, переваривая услышанное.

— Вы что-нибудь придумали? Хоть что-нибудь? Или нам по-прежнему надо сидеть и выжидать?

— Я поговорил с Фелипе, — промолвил Пинсон, — теперь он на нашей стороне.

— Фелипе? — переспросила она. — Да уж, негусто. Да что он может? Толку от него как от козла молока.

— Возможно, когда начнется бой, у нас будет возможность что-нибудь предпринять. — Пинсон внезапно почувствовал, как сильно он устал.

— Вы совершенно не обязаны взваливать всю ответственность за нас на свои плечи, — проговорила старуха, глядя ему в глаза. — Вы же совершенно один. Мы — люди простые и знаем, что далеко не всегда можно избежать уготованное судьбой. Мы признательны за то, что вы уже и так сделали для нас. Послушайте, как поют люди. Вы разожгли огонь в их сердцах. Чем бы все ни закончилось, мы не умрем как собаки. А это уже немало, — она погладила его по щеке.

— Я не сдамся, донна Хуанита, — прошептал профессор, — ни за что не сдамся.

— Я знаю, — расплылась она в улыбке, — и вы не из тех людей, что любят отдыхать. Оглядитесь. Мы в храме. Попробуйте отыскать себе в нем источник вдохновения. Люди, которые строили собор, были наивными и верили в чудеса. Может, и с нами случится чудо, — старуха подняла взгляд к потолку. — Я не верю в Бога и ненавижу католиков-эксплуататоров, однако не могу не восхищаться их творениями. Кроме того, я уже достаточно пожила, чтобы знать — случайностей не бывает. Вы говорили, что один из героев вашей книги — архитектор, построивший этот собор. Может, он запрятал тут какие-нибудь секреты, совсем как в мечети, о которой вы нам читали. Вы ведь нашли книгу под собором, внизу? — Она пожала плечами. — А вдруг это знак?

Пинсон тяжело вздохнул. Сначала Томас с его «волшебством», теперь бабушка Хуанита со своими «знаками». Профессор считал, что книга уже сослужила свою службу. Если бы у него было побольше времени, то он с удовольствием дочитал бы ее до конца, однако, скорее всего, утром они погибнут, и ему не особенно хотелось проводить последние часы своей жизни в обществе средневекового философа. И уж тем более потакать нелепым фантазиям окружающих.

— Увы, донна Хуанита, — вздохнул Пинсон, — я уже достаточно прочитал, чтобы понять, ничего важного для нас в этой книге нет. Более того, повествование еще не закончилось, а Паладону — архитектору этого собора — уже пришлось бежать из города. Так что сильно сомневаюсь, что Самуил сможет рассказать о каких-нибудь секретах. Паладон просто исчез. Этими словами заканчивается глава.

— Исчез? Но разве это не чудо?

— Не думаю, что речь идет о волшебстве. Ему просто удалось скрыться от тех, кто хотел его убить…

— Но, профессор, мы же именно этого и хотим, — она снова погладила его по щеке. — Доброй вам ночи, сеньор. Если вам не под силу сотворить чудо, то, может, у вас хотя бы получится обрести покой.

Она поднялась и двинулась прочь. Пинсон посмотрел ей вслед. Чтобы попасть на свое место, старуха должна была миновать Пако. Тот с готовностью вскочил, пропуская ее, и наградил профессора злобным взглядом. Пинсон чувствовал затылком этот взгляд, когда развернулся и направился к алтарю.

«Чудо? — думал он. — Какое чудо? Мы в тупике, и я не вижу из него выхода. Но он должен быть! Должен!»

Прошел час, а Пинсон все никак не мог уснуть. К стыду своему, он понял, что думает не только о Томасе, но и о Марии. Он вспомнил восхищение, охватившее его, когда рыжеволосая красавица чуть не набросилась на Огаррио. Какой изумительный образчик мужества и храбрости! Что за женщина! «Зови меня „возмездием“, сволочь!» Как он гордился ею! Профессор попытался убедить себя, что у них с ней исключительно платонические отношения, сродни тем, что возникают между учителем и гениальным учеником. Да, их тянет друг к другу. Ее привлекает его мудрость, его — свежесть порывов ее юной души. Они делятся друг с другом опытом. Более того, она для него словно дочь, которой у него никогда не было, и он дарит ей свою любовь и заботу. Мария непременно подружилась бы с Раулем и Юлией. Они увидели бы в ней то же самое, что и он, их заворожил бы ее вольный, непокорный дух. Где бы сейчас ни находились Рауль и Юлия, они непременно обрадовались бы тому, что он, старик Энрике, свел знакомство с Марией. Теперь на исходе дней у него была спутница, а у Томаса — вторая мать.

«Нет-нет, — покачал Пинсон головой. — Зачем я себя обманываю. Я не думаю о ней как о друге или товарище. Она привлекает меня как женщина. Я не могу забыть, как она коснулась губами моей щеки… Жар ее влажной от пота руки, который я почувствовал своей ладонью, округлость груди, когда она меня обняла, ее запах… Господи… я не могу заставить себя забыть ее запах… Дурак… Жалкий дурак… Думаешь, ты для нее что-то значишь? Да с чего ты это решил? Она не дала ни малейшего намека на то, что испытывает к тебе нежные чувства. Ты просто друг, который поддерживает, а поддержка ей нужна, потому что мы оказались в чудовищном положении. Вот! Вот о чем мне надо думать, вместо того чтобы пускать по Марии слюни!»

Пинсон посмотрел на худое, серьезное личико Томаса, который спал на скамейке рядом с ним.

«Смотришь на внука? Давай, смотри, а то ты, похоже, забыл, что за него отвечаешь. С каждой упущенной тобой минутой шансов на спасение все меньше».

Пинсон завертелся на скамье, лихорадочно пытаясь что-нибудь придумать, но его мысли словно магнитом тянуло к Марии.

«Пусть она будет моей музой. Пусть меня вдохновляет ее неукротимый дух… — Пинсон тяжело вздохнул. — Как же я жалок. Зачем я себя обманываю? При чем тут ее дух, когда я просто хочу заключить ее в объятия…»

— Энрике, — раздался чуть слышный шепот.

Он резко сел. Мария стояла перед ним, кутаясь в одеяло.

— Я подумала, что ты тоже не спишь, — сказала она. — Лично я никак не могу уснуть. Мне одиноко лежать одной на другом конце зала. Я по вам обоим соскучилась. Можно немного посидеть с тобой?

Пинсон кивнул, и она, качнув бедрами, уселась рядом с ним. Прежде чем легонько прижаться к Энрике, она склонилась над Томасом и убрала прядку волос с глаз мальчика. Малыш тихонько застонал и повернулся на другой бок. Пинсон почувствовал, как его сердце сжалось от тоски. Вот и Юлия точно так же поправляла Томасу волосы, когда он спал.

— Мария, — промолвил Пинсон, лихорадочно соображая, что сказать.

— Тс-с-с… — Она прижала палец к его губам. — Не надо слов. Давай просто посидим. Притворимся, хотя бы ненадолго, что все хорошо?

— Ладно, — согласился он.

Она выпрямилась и быстро скользнула губами по его губам. Секунду назад ее палец и тот дольше касался его губ. Вздохнув, Мария прижалась к нему. И снова он ощутил округлость ее грудей.

— Как же хорошо, что ты здесь, — прошептала она и зевнула. Потом она пробормотала еще что-то, вроде бы про семью. Затем Пинсон услышал, что ее дыхание сделалось ровным. Она уснула.

Долго, очень долго он сидел, обнимая ее за плечи. Локоны Марии щекотали его щеку. Пинсон вдыхал запах мускуса, которым тянуло от ее кожи. Ему вспомнилась Мануэла. Он с ней много ездил на поезде, и она точно так же сидела опустив голову на его плечо, а перед ними на другом сиденье стояла люлька с Раулем. Через некоторое время профессора охватило давно забытое чувство спокойствия и удовлетворения. Мария рядом, ее рука на его плече. Что ж, вот и славно, ему довольно и этого. На большее он и не смеет рассчитывать.

Мысли Пинсона устремились в прошлое. Он вспомнил их дом в Мадриде, летние каникулы… Они с Мануэлой брали Рауля и отправлялись на пляж в Малагу. Рауль строил замки из песка, Мануэла в шелках сидела под зонтиком, а Пинсон на них любовался. Какие румяные щечки были у его жены, совсем как яблочки…

«Паладон исчез…» — откуда ни возьмись всплыла в голове мысль. Пинсон дернулся, словно от удара током. Рабочий видел, что он проник в мечеть. Выход из мечети был только один, но Паладон так и не появился. Да как такое может быть? Бабушка Хуанита сказала, что не верит в случайности. «Вы говорили, что один из героев вашей книги архитектор, построивший этот собор. Может, он запрятал тут какие-нибудь секреты…»

Чудеса? Мысли роились в голове, налезая одна на другую. Чудеса бывают разные, и практически все из них можно объяснить с научной точки зрения. Паладон был гений. Он мог сотворить с камнем невозможное. Камень не знает тлена и ржавчины. Из него Паладон вырезал собственную статую и поставил ее вечным стражем охранять секреты, которые сокрыл внизу.

Нащупав в кармане книгу, Пинсон попытался припомнить надпись на саркофаге Паладона. Загадочная библейская цитата: «Просите, и дано вам будет; ищите, и найдете; стучитесь, и отворят вам».

Профессор бережно уложил Марию на скамью и огляделся. Все спали. Сон сморил и Фелипе. Солдат снова сидел привалившись к колонне и похрапывал. Его винтовка лежала рядом на полу.

«Осталось еще три главы, — подумал Пинсон. — Сейчас всего-навсего час ночи. Три главы. Три часа. Светает около шести. Еще есть время».

Его охватило волнение, точно такое же он испытывал в юности, когда вдруг нападал на след, пытаясь отыскать истину в противоречивых свидетельствах средневековых хроник. Главное, отыскать ключ к разгадке. Указание на него он его уже получил от бабушки Хуаниты.

Теперь Пинсон знал, что ему надо найти.