Книга алхимика

Повествование

В котором я рассказываю, как принц очаровал народ и как монах обрел жизнь вечную.

Еще целую неделю на улицах города звучали пронзительные завывания плакальщиц. В мечетях, синагогах и церквях толпился народ, молившийся за душу почившего Салима. Мимо его особняка под мерный барабанный бой проходили траурные процессии. У дверей громоздились груды роз, которые приносили люди в знак соболезнования.

Порой выражение всеобщей скорби казалось мне чрезмерным. Да, Салим прекрасно управлял страной и был выдающимся полководцем, обеспечившим эмирату долгие годы мира, процветания и порядка, но он был человеком суровым, холодным, и потому его скорее уважали, чем любили.

Эмир Абу почувствовал, что истерия, воцарившаяся в городе, порождена не только скорбью по умершему Салиму, но и страхом, вызванным неуверенностью в будущем. Многие государи, как плохие, так и хорошие, тонко чувствуют умонастроение народа. Абу не был исключением. Да, он себялюбиво предавался телесным наслаждениям и не особенно интересовался каждодневными вопросами управления государством, но всегда чутко улавливал малейшие изменения в жизнеощущении людей. В этом он очень напоминал мне лекаря Ису, обследующего пациента. В реакции народа на смерть визиря он уловил симптомы, свидетельствующие о тревоге, поселившейся в сердцах людей.

Вслед за визитом делегации кастильцев последовали новости о падении Толедо, а потом в скором времени скончался визирь. Все это лишило жителей Мишката душевного равновесия. На базаре только и говорили что о неминуемой войне. Абу почувствовал — людям надо дать понять, что миру, процветанию и порядку в государстве ничего не угрожает.

Первым делом он вызвал в зал для аудиенций своих родственников, советников, военачальников, факихов и даже кое-кого рангом пониже (именно так я и оказался в числе приглашенных). Никаких речей он произносить не стал. Вместо этого объявил о своем решении: Азизу предстояло стать новым визирем.

— Сын займет место отца, — промолвил эмир, — я полностью ему доверяю. Мишкат остается в надежных руках.

Принц занял полагающееся ему место рядом с троном. Мы все поклонились. Так без всяких заговоров Азиз получил то, что хотел.

С точки зрения эмира, это решение имело определенный смысл. Возражения с отсылкой на молодость и неопытность принца можно было отмести, указав на то, что он является наследником трона и уже успел хорошо себя зарекомендовать на предыдущей должности. Эмиру нечего было опасаться. Если Азиз окажется неспособным выполнять новые обязанности, у Абу достаточно преданных военачальников и дворцовой стражи, чтобы его сместить. С другой стороны, если Азиз докажет, что мудр и верен трону, как отец, эмир остаток своей жизни сможет провести в праздности и безделье, к которым так успел привыкнуть. Объявив о назначении нового визиря, эмир с чувством выполненного долга вернулся к полной удовольствий жизни во внутренних покоях дворца.

Азиз оказался достаточно умен, чтобы понять, какие возможности и опасности сулит новая должность. Он мечтал дорваться до власти с того самого момента, когда впервые ощутил ее пьянящий вкус во время войны, но при этом принц понимал, что сперва должен показать, на что годен. Азиз не был семи пядей во лбу — умом он скорее пошел в дядю, нежели в своего выдающегося отца. Однажды Паладон ужасно меня разозлил, заявив, что наша академия, состоящая из трех человек, на деле состоит из двух, что же касается Азиза, то он пребывает в ней просто за компанию. Мы ненадолго поссорились, и я из-за этого очень переживал. Мне было особенно тяжело, потому что я понимал — Паладон отчасти прав. При этом Азиз был не дурак. Как и многие принцы, он научился лукавить и очаровывать, что блестяще продемонстрировал на торжественной встрече, посвященной его вступлению в должность. В своей речи он умудрился польстить буквально каждой знатной особе в зале. Кроме того, он научился безошибочно чувствовать, что именно наиболее выгодно лично ему.

Итак, первые несколько месяцев он просто выжидал, что оказалось достаточно простой задачей. Благодаря стараниям Салима государственный аппарат, который унаследовал Азиз, работал сам по себе и практически не требовал вмешательства. Сокровищница была полна, чиновники толковы и трудолюбивы, а невысоких налогов с лихвой хватало на все расходы. Азиз понял, что если поначалу не станет ничего менять, то уже одним этим заслужит уважение. Свое честолюбие он на время решил скрыть под личиной кротости и смирения. Он с уважением выслушивал помощников Салима и практически никогда с ними не спорил. Мишкат процветал, как и прежде. На базаре часто стали повторять, что старый визирь, не желая бросать на произвол судьбы свой народ, оставил после себя тень, принявшую облик его сына.

Всего через полгода Азиз почувствовал себя достаточно уверенно. Принц назначил нового финансового советника, о чем я узнал от эмира, когда массировал ему спину.

— Сейчас я тебя, Иосиф, обрадую, — пробурчал он. — Знаешь, кто теперь будет распоряжаться нашими сокровищами? Иудей. Затея моего внучатого племянника, причем, надо сказать, не такая уж плохая. Его зовут Ефрем. Он из Севильи. Знаешь такого? Он ссудил Салиму деньги на строительство мечети. Условия отличные. С нынешними налогами мы запросто выплатим все вместе с процентами. Ай, больно! Молодец, нашел точку. Там и массируй. Вот спасибо тебе, Иосиф. Так гораздо лучше. Ну вот, Ефрем произвел на Азиза весьма благоприятное впечатление. Он считает, что Ефрем сможет нам помочь и с другими делами. Умно. Нам в казначействе нужны сообразительные люди. К деньгам нужен творческий подход… Нет, теперь чуть ниже… Вот так, спасибо… Вы, иудеи, с деньгами на короткой ноге. Я одобрил его назначение. А ты что скажешь?

Я поддакнул эмиру, решив, что назначение казначеев не моего ума дело, да и вообще был занят своими невеселыми мыслями. В тот момент я еще не успел прийти в себя после внезапной смерти отца в результате эпидемии инфлюэнцы, прокатившейся по бедным районам города в прошлом месяце. Когда я узнал о его болезни, предпринимать что-либо оказалось поздно. Я был так занят врачеванием обитательниц гарема, страдавших от простуд и насморков, что не удосужился прочесть записку от матери, которую она прислала в особняк Салима. Когда я добрался до постели отца, уже ничего нельзя было сделать. Я лишь держал в объятиях исхудавшего, измученного болезнью родителя, пока он умирал.

Мать, как могла, пыталась утешить меня.

— Самуил, ты просто не представляешь, как много для него значило, что в последние мгновения ты был рядом с ним.

— Я должен был прийти раньше, — глухо ответил я.

— Нет, Самуил. Мы все прекрасно знаем, как тебе тяжело. У тебя во дворце столько важных дел. Бог знает, как тебе удавалось так часто навещать нас. Да, это дорогого стоит, но я не удивлена. Ты всегда был добрым, хорошим мальчиком. Твой отец знал, как сильно ты его любишь. Да и как иначе? А все ваши разговоры с ним об астрологии, снадобьях, делах при дворе, о принце Азизе… Всякий раз, как ты приходил к нам, он будто молодел. А потом, после того как ты уходил, он раз за разом повторял все то, что ты ему рассказывал. Твердил каждому встречному, какой ты молодец, что ты добился всего, о чем он мог только мечтать. Как же он тобой гордился! Попробуй только хоть пол слова худого про тебя сказать! Знаешь, как он на меня накидывался, когда я начинала жаловаться на то, что редко тебя вижу? Но я все-таки мать, я имею право быть немного эгоистичной, — усмехнулась она. — Как-то однажды Илия сказал, что ему надоело слушать рассказы твоего отца о тебе. Он обвинил отца в том, что тот забыл о Священном Писании. Твой родитель схватил пророка за бороду, пинками выпроводил из дома, а следом за дверь выкинул и его посох. Смотрел, как оскорбленный Илия возносится на небо, и кричал ему в спину ругательства. Это было много лет назад. С тех пор пророк ему больше не являлся. Да он был уже больше и не нужен отцу, правильно? Ведь у него был ты.

В ее голосе не было и тени скрытой насмешки. Мама и не думала меня ни в чем упрекать. От ее искренней безграничной любви ко мне у меня заныло сердце. Да, я сдержал данное самому себе обещание регулярно бывать дома и стал проводить с родителями больше времени, чем в былые годы, однако навещал я их все равно не слишком часто. И я не мог простить себя, что, перебравшись в особняк Салима, на долгие годы бросил их. Я так горевал, потеряв отца, что на некоторое время даже забыл об Азизе и перестал интересоваться государственными делами.

Только когда я вышел из покоев Абу, до меня дошел смысл сказанного эмиром. Я вспомнил, что уже видел Ефрема.

Понятия не имею зачем, но он приходил на похороны моего отца. Возможно, его отправил Азиз, чтобы не ходить самому. Мне доводилось слышать о Ефреме, переехавшем в наш город за несколько лет до смерти отца. О Ефреме говорили как об успешном дельце. Знал я и то, что недавно ему удалось правдами и неправдами проникнуть в окружение визиря. Да и как я мог об этом не знать. На базаре только и говорили, что у принца «новый иудей». На поминки Ефрем не остался. После похорон он откланялся, выразив соболезнования и сказав, сколь сильно восхищался моим отцом. Ефрем очаровал мою мать. Спокойный, привлекательный мужчина средних лет, он вдобавок ко всему был, на изумление, сладкоречив. А еще он любил украшения — к пейсам Ефрем повязал синие ленты, украшенные бриллиантами. Потом мать еще и отчитала меня за то, что я, мол, невзрачно одеваюсь, и заявила, что Ефрем больше похож на царедворца, чем я. Я его сразу невзлюбил. Самые опасные льстецы и лизоблюды — это те, кто умеет тщательно скрывать свои честолюбивые помыслы. И вот теперь этот человек, способный столь ловко втираться в доверие, будет давать советы принцу? Мне стало не по себе, но я махнул рукой и выкинул мысли о Ефреме из головы.

В надлежащий срок Азиз и Ефрем объявили о новом бюджете. Это был первый бюджет, составленный с того момента, как Азиз занял должность визиря. Принц всех потряс. Он на четверть сократил налоги, и это при том, что расходная часть выросла в полтора раза. На базаре принцу, как и прежде, пели осанну, но акценты теперь сместились. Народ стал говорить, что отец был Давидом, создателем сильного государства. Сын же его — мудрый не по годам Соломон, и с ним люди сделаются еще богаче.

Азиз сбросил личину кротости. Она ему теперь была без надобности. Его любили, им восхищались, словно он прославленный поэт или бард, а не принц. Памфлеты прославляли его любовные подвиги и перечисляли знаменитых красавиц, которых он соблазнил. По тавернам рассказывали стихи, якобы сложенные Азизом. Однажды я с ужасом узнал собственные вирши, посвященные Азизу, вот только имя и пол адресата в них был изменен.

Один предприимчивый арабский ремесленник, каким-то чудом добыв стих, написанный рукой Азиза, стал воспроизводить его на сервизах, которые ему заказывали на свадьбы и другие памятные события. Таким образом, ему удалось заработать целое состояние. Его конкурент-христианин, не желая отставать, стал делать вазы, украшенные изображением Азиза на соколиной охоте, которые входили в праздничный столовый сервиз. Сервизы шли нарасхват — христианские купцы отрывали их с руками.

Азиз пытался показать, что столь сильная народная любовь его смущает, однако он всегда старался оставаться на виду, желая, чтобы о нем говорили не умолкая. Ему нравилось наслаждаться преимуществами, которое давало его положение. Всякий раз, когда он шел на службу — пешком, как и его отец, — впереди принца вышагивали музыканты, а позади ехала конница в серебряных доспехах, убранство которых он разработал сам. Над принцем несли балдахин, но не мускулистые нубийцы, как это было в случае с его отцом, а красавицы рабыни. Каждый день, когда Азиз шел через базар, процессия собирала толпы зевак. Принц махал рукой людям и, поблескивая огромными глазами, поглядывал на женщин, очаровывая их, как давным-давно околдовал меня в те далекие времена, когда он еще был моим Оленем. Быть может, лишь мы с Паладоном знали, сколь он тщеславен, простой же народ боготворил его за искренность и честность.

Да, в тот момент уже я начал сомневаться в том, что Азиз способен править государством, но, как и большинство горожан, любил его и потому не мог оставаться беспристрастным. Недавние события, связанные с визитом кастильского посольства, вновь пробудили страхи перед войной с христианами, но пока мир ничто не нарушало, и жители нашего эмирата, подобно страусам, предпочли спрятать головы в песок. У нас был юный, красивый, трудолюбивый визирь, следовавший заветам своего отца. Чего нам было опасаться? Мы, не желая смотреть правде в глаза, одурманили себя верой в то, что нашей спокойной жизни ничто не угрожает.

Теперь мы ничем не отличались от жителей других эмиратов Андалусии. Мы стали лотофагами[57], не желавшими видеть того, что хотел показать нам Салим. Это было особенно печально, памятуя о том, что отец Азиза положил жизнь, стараясь отвести беду, которая была уже готова обрушиться на нас.

Известно, что боги, желая погубить человека, сперва возносят его до поднебесных высей. Чтобы далеко не ходить за примером, достаточно вспомнить Гарун аль-Рашида или Абд ар-Рахмана. Я не мог и подумать в те времена, что недолго нам осталось наслаждаться покоем и роскошью. Я не мог представить, что Мишкат разделит печальную судьбу других государств. Я был слеп, как и другие.

Каждый день мы слышали мерный стук молотков, доносившийся до нас с вершины горы. Каждый день мы узнавали о новых успехах Паладона. Он работал на стройке словно безумный. Новости мы воспринимали спокойно, даже самодовольно. Богатство так развратило нас, что невероятное и чудесное мы стали воспринимать как естественное. Наверное, точно так же утопавшие в роскоши жители Вавилона лениво поглядывали на тень от гигантской башни, что пядь за пядью поднималась и росла над их городом.

Паладон очень тяжело перенес смерть Салима, а тут судьба нанесла ему еще один удар. Тосканий, окончательно подорвав здоровье во время пребывания в его доме кастильского посольства, умер вскоре после кончины визиря.

Видимо, звезды волею рока сложились так, что все члены нашего Братства практически одновременно, с разницей в месяц-другой, лишились своих отцов. Мы с Паладоном попытались забыться в работе. Паладон буквально дневал и ночевал на скале. Он торопил рабочих и внес изменения в график строительства, желая ускорить возведение мечети. Установка колонн закончилась гораздо раньше намеченного срока.

Однажды Айша решила поговорить со мной о своем суженом. Она страшно о нем беспокоилась. Они практически перестали видеться, и Айша начала опасаться, что из-за смерти отца Паладон погрузился в пучину отчаяния. Кроме того, принцесса подозревала, что Паладону не дают покоя мысли о переходе в ислам. Салим умер, и теперь было некому замолвить за Паладона словечко перед верховным факихом. «Если он не примет ислам, то о свадьбе не может быть и речи», — повторяла она. Айша умоляла меня поговорить с Азизом, почему-то полагая, что я на него имею больше влияния, чем она. Как же она заблуждалась!

— Ну, поговоришь? Обещаешь? Я тебе этого никогда не забуду! Всю жизнь буду помнить! — Вздохнув, она поцеловала меня.

Я не мог ей отказать. На следующий день я отправился к Азизу и принялся дожидаться его прихода перед дверями аудиенц-залы с толпой других просителей. Сердце в груди так и заходилось. Все мысли мои были лишь о том, что еще вот-вот, и я снова увижу своего Оленя.

Когда я поздоровался с Азизом, его лицо приобрело недовольное выражение. Вслед за принцем шел слуга с ворохом документов и помощники, среди них — изящный, нарядный Ефрем с голубыми лентами в пейсах. Когда я заявил Азизу, что пришел к нему по просьбе его сестры, он настороженно посмотрел на меня и кивнул.

— Продолжай.

Я рассказал все как есть.

— Паладон знает?

— То, что я собирался поговорить об этом с тобой? Нет.

Он посмотрел на меня как на пустое место. Потом расплылся в улыбке. Думаю, его тешила мысль, что теперь в его власти помогать тем, за кем он ранее следовал, ища помощи и совета. Думаю, его позабавило и то, что я, отвергнув его предложение встать вместе с ним во главе эмирата, теперь пришел с просьбой о любезности.

— Ладно, я подумаю, чем тут можно помочь.

Я пошел во дворец в печали, а вернулся оттуда в еще более подавленном настроении.

Через несколько дней Паладона вызвали в медресе. Когда он туда явился, его отвели в кабинет его старого врага — верховного факиха, который принялся со всей строгостью проверять его на знание Корана. Паладон потом рассказывал мне, что лицо факиха было холоднее и тверже камня, с которым строителям приходилось работать в пещере. Экзамен завершился тяжким молчанием. Старик факих долго, очень долго, запрокинув голову, разглядывал потолок. Наконец он заговорил:

— Для христианина ты обладаешь весьма впечатляющими познаниями. И даже говоришь вроде искренне.

Он произнес эти слова таким ледяным тоном, что Паладон распрощался со всеми надеждами на благоприятный исход их встречи.

— Но чему тут удивляться? — продолжил факих. — Ведь твоим учителем был сам Салим. Он, да смилуется над ним Аллах, всегда прекрасно разбирался в людях. Я согласен быть твоим учителем. Настанет время, и ты станешь мусульманином. Кто я такой, чтобы противиться воле двух визирей? Как смею я подвергать сомнению милосердие Аллаха, ибо лишь Его волею неверный успешно возводит столь прекрасную мечеть? Я буду ждать тебя вечером в следующую пятницу в своих покоях. — Его тонкие губы искривились в подобии улыбки. — Когда придешь, я дозволяю тебе воспользоваться дверью вместо окна. — Этим единственным намеком на украденный тюрбан он и ограничился.

Эта беседа, скорее всего, помогла отогнать тягостные мысли, мучившие Паладона, но при том, к счастью, не замедлила темпы строительства. Художники и камнерезы трудились над узорами, которыми предстояло украсить выровненные стены пещеры, а также и вход в нее. Когда сняли леса, даже я раскрыл рот от восхищения. За причудливыми цветочными арабесками Эдемского сада скрывались изображения разнообразных птиц и зверей. И это была лишь дверная рама! После установки самих дверей из тикового дерева их должна была украсить резьба, изображающая Древо жизни.

— Ты сам это сделал? — затаив дыхание, прошептал я. — Какое же у тебя богатое воображение!

— Да ладно тебе, Самуил, — отмахнулся Паладон. — Придумал ведь все это ты!

— Какая красота, — я потрясенно покачал головой. — Каждый зверь, каждая птица… Они словно живые… Каждая травинка будто дышит… Я и не подозревал, что ты настолько искусный мастер…

— Да ладно тебе смеяться надо мной, Самуил, — залился краской Паладон. — Я же всю свою жизнь вырезал изображения ангелов и за это время успел кое-чему научиться. Честно говоря, я очень беспокоился о том, что ты скажешь о моей работе. Слон у меня похож на разжиревшего крокодила, а яблоки на дереве запросто можно принять за апельсины. Когда примемся за внутреннее убранство, буду работать тщательней.

Услышав, как кто-то его зовет, он резко повернул голову и бегом кинулся к шкиву, на котором почти перетерлась веревка. Обо всем позабыв, вместе с рабочими он навалился на здоровенный рычаг, чтобы не допустить ее разрыва.

Я смотрел на друга, не в силах скрыть изумления. Он даже не подозревал о своей гениальности. Удивительно — в нем не было ни капельки тщеславия.

День ото дня мечеть делалась все краше. Рядовые жители нашего города не сомневались в том, что на их глазах происходит чудо. Безусловно, нельзя забывать и о личной заинтересованности. Мусульмане должны были обрести потрясающей красоты молитвенный дом. Ну а иудеи и христиане прекрасно понимали, что к нам со всех городов и весей устремятся путешественники, чтобы полюбоваться столь удивительным архитектурным шедевром. А это сулило еще больший расцвет торговли и рост доходов. Народ считал, что Мишкат уподобится Кордове времен халифата и потому все будут купаться в золоте.

Но дело не только в деньгах. Время от времени я замечал на улицах, как ремесленники и торговцы, женщины и дети вдруг замирают, устремляя взоры в сторону скалы, туда, где ни на миг не прекращалась работа. Думаю, они знали, что там создается нечто удивительное, нечто неповторимой красоты, и осознание этой истины привносило в их жизни смысл.

Через семь месяцев после смерти Салима Паладон, с дозволения эмира, разрешил знатным жителям Мишката взглянуть на практически законченный молитвенный зал. Желающих среди раввинов, священников и факихов нашлось столько, что очередь в пещеру растянулась почти до подножия скалы. Еще через полгода, когда над скалой начал подниматься строящийся купол, эмир попросил Азиза устроить недельные празднества. Кульминацией их должна была стать пятничная молитва в новой, пусть и не до конца достроенной мечети. В молитвенном зале даже отгородили место для иудеев и христиан, чтобы они тоже могли присутствовать на службе.

Одним из христиан, попавших в храм вместе с толпой, был монах в белом одеянии. Это был Иаков, двоюродный брат Паладона, который на праздники приехал в город из горного монастыря. Никто не заметил, как он вошел. Никто даже не поднял бровь от удивления, когда он стал проталкиваться в первые ряды. Да и чему тут удивляться? Внимание людей было приковано к роскошным одеждам эмира Абу, визиря Азиза и прочих царедворцев, которые, торжественно ступая, проследовали к коврам напротив михраба. Их уже ждал верховный факих в парадном облачении. Его лишенную волос голову венчал усыпанный драгоценностями тюрбан. Я тоже не подозревал о том, что в мечети находится Иаков. Я стоял среди иудеев Мишката, и мои глаза застилали слезы, ибо я видел вокруг себя не мечеть, но детище нашего Братства, мечту, ставшую явью.

Конечно же, впереди предвиделось немало работы. Потолок был затянут полотном, кое-где еще виднелись строительные леса. Купол, который со временем предполагалось украсить сплетениями сияющих созвездий, оставался незаконченным. К тому же нам предстояло завершить труд по нанесению наших тайных знаков и символов на стены, но зато под каждой из трехсот шестидесяти пяти колонн, сложенных из разных камней с разными алхимическими свойствами, уже были замурованы мои маленькие склянки с эссенциями. Я знал, что все углы, все изгибы каждой из арок и апсид выполнены согласно моим указаниям и расчетам, привязанным к расположению небесных светил. Меня не печалило, что Бога, которому поклонялись здесь, называли Аллахом. Я считал, что Аллах — это просто одно из имен Бога-Перводвигателя, создавшего каждого из людей, каждую живую тварь, каждый камешек, каждое растение, все что движется и дышит, все одушевленное и неодушевленное, всё, что небесный огонь сделал из не сущего — сущим. Я чувствовал себя в святая святых, в крошечной модели Вселенной, сотворенной Богом. В михрабе горела лампа. Пещера вновь стала Нишей Света. Она была залита пламенем Знания и Науки, являющихся той данью, что Разум подносит Творцу. Не гордость я испытывал, о, нет! Трепет и смирение.

Верховный факих воздел руки, и все зашикали. Мусульмане как один опустились на колени и склонились в поклоне. Старый факих кашлянул и раскрыл было рот, собираясь произнести прекрасные слова, благословляющие результаты тяжких трудов Паладона…

Вдруг монах перемахнул через перегородку. Его никто не остановил — охраны не было. Да и зачем могла понадобиться стража в нашем спокойном эмирате, особенно в такой день, когда все собрались отпраздновать радостное событие? Быстрым шагом Иаков прошел мимо склонившихся в молитве мусульман. В тишине было слышно, как шлепают его соломенные сандалии. Вместо чудесных, сладостных строк святого Корана в уши пораженным людям полилась ругань на ломаном арабском, которую монах изрыгал хриплым голосом:

— Будьте вы прокляты, язычники, поклоняющиеся черту в образе лжепророка. Будь проклят дьявол, которого вы именуете Аллахом. Будь проклято имя его слуги, одержимого духом злобы Мухаммеда, ибо он Антихрист, приход которого был предсказан в Священном Писании. Да будут они вечно гореть в геенне огненной. Господи Иисусе Христе, Искупитель и Спаситель, сокруши в святом гневе своем неправедных, ибо они творят богохульство и зло осквернило святое место, место, где Богородица в милости своей явилась пастуху. Господи Боже и верный слуга Его Альфонсо, истинный король Испании, верни нам наши земли и святыни, захваченные у нас язычниками и дьяволопоклонниками…

Разъяренные мусульмане повалили монаха на землю и стали бить. Наконец прибежала стража, которая увела Иакова. Служба продолжилась, но причиненного вреда уже было не исправить.

Тем же днем нас с Паладоном вызвали во дворец. Впервые с тех пор, как Азиз стал визирем, он выразил желание нас видеть. Когда мы пришли, он стоял в арочном проходе, что вел из его кабинета во внутренний, мощенный мрамором дворик, где часто бывал эмир. Азиз внимательно разглядывал прохаживавшихся по газону павлинов. Принц все еще был в парадном халате. В отличие от своего родителя, предпочитавшего всегда одеваться в черное, Азиз нарядился в усыпанный жемчугом халат из красного бархата с серой вышивкой. На шелковом поясе висел меч с позолоченной рукоятью в украшенных драгоценными камнями ножнах. Под халатом принц носил длинную, до пола, парчовую рубаху, а ступни его закрывали изящные серебристые туфли. В лучах заходящего солнца на тюрбане молодого визиря поблескивал крупный индийский рубин. «Неужели он пригласил нас сюда, дабы покрасоваться перед нами?» — мелькнуло у меня в голове. Но тут я заметил, что Азиз стоит поникший, а его усыпанные перстнями пальцы дрожат.

Нет, не принц повернулся, чтобы поздороваться с нами. Перед нами стоял юноша, которого мы некогда знали, — с неуверенной, дрожащей улыбкой на лице. Несколько мгновений Азиз был неподвижен. Потом, преодолев несколько шагов, что разделяли нас, он заключил нас обоих в объятия. Обхватив нас за плечи, он прижался щекой к моей щеке. Когда Азиз отстранился, я увидел в его глазах слезы.

— Как же давно мы не виделись, — прошептал он. — Помните, как мы проводили время в праздности, наслаждаясь обществом друг друга? Я уже и забыл, каково это, — он впился в нас взглядом, будто бы желая убедить в своей искренности. — Лишь вам двоим я могу безоговорочно доверять. Прошу вас, побудьте со мной хотя бы немного, — принц показал на роскошные ковры. — Сегодня вечер принадлежит нам, и только нам. Да воссоединятся члены нашего Братства.

— Чего ты от нас хочешь, Азиз? — спросил Паладон.

Принц дернулся, словно ему дали пощечину.

— Отчего ты так холоден, друг мой? — Хоть голос Азиза звучал ласково, в нем чувствовалось напряжение. — Разве мне нужен повод, чтобы увидеться с вами? Ужель мы более не можем по-дружески присесть и поболтать?

— Можем, конечно, — Паладон покраснел. — Но ты ведь все-таки визирь. Я думал…

— Что ты думал, друг мой?

Паладон в смятении воззрился на принца. Мой белокурый друг и не думал грубить. Он, как всегда, был просто прямодушен и честно задал вопрос, ответ на который мы с ним пытались отыскать по дороге во дворец.

— Ну что ж, — вздохнул Азиз, — коли желаете, давайте поговорим о делах.

Он удрученно покачал головой и быстро подошел к своему столу, на котором лежал документ, покрытый арабской вязью. Со стороны он напоминал указ, но на нем не стояло ни подписи, ни печати. Взяв пергамент, Азиз вернулся к нам.

— Ты спрашиваешь меня, чего я хочу, о мой будущий зять? — обратился принц к Паладону. — Я ведь теперь вполне могу тебя так называть. Вчера верховный факих сказал мне, что готов разрешить тебе принять ислам. Поздравляю, ты весьма впечатлил его, как до этого впечатлял всех остальных. Теперь ничто не мешает тебе взять в жены мою сестру. Осталось только получить мое согласие, но как я могу отказать в нем другу? Итак, чего же я хочу? Окажи мне честь своим советом, о мой собрат по вере. Ответь мне, как я должен поступить. Взгляни на это. — Принц выпустил из рук пергамент, и он упал на ковер. — Ты тоже прочти, Самуил, — добавил он чуть мягче, — мне нужен твой мудрый совет.

Паладон пробежал документ глазами и, побледнев, протянул его мне.

— Так ты приговариваешь его к смерти? — пролепетал я, дочитав указ до конца.

— Полагаешь, он этого не заслуживает? Монах виновен в святотатстве, богохульстве и ереси. Не будем забывать и об измене, ведь он под данный Мишката.

— Да брось, Азиз! — промолвил я. — Он же просто сумасшедший. Ты визирь и кади. Конечно, ты знаешь законы лучше меня, но просто мне всегда казалось — по крайней мере, так было при твоем отце, — что безумцы заслуживают снисхождения. Они же юродивые, Божьи люди. Мы с лекарем Исой можем осмотреть этого монаха. В нашей больнице мы…

— Божьи люди? — перебил меня принц. — Какой занятный медицинский термин. Не кажется ли тебе, что в данном случае он не слишком уместен? Впрочем, я не исключаю, что загвоздка тут в том, о каком именно Боге мы говорим. Прошу тебя, Самуил, не надо сейчас пускаться в столь любимые тобой рассуждения о Боге-Перводвигателе, они нынче не к месту. А ты, Паладон, что скажешь? Речь идет о твоем двоюродном брате. Ты вроде бы должен хорошо его знать. Он безумен?

Некоторое время Паладон легонько постукивал кулаком по ладони. Наконец он заговорил:

— У Иакова скверный характер. Он озлоблен на весь мир. Он глубоко верующий, почти фанатик, но при этом раньше всегда владел собой. Я не виделся с ним больше года, с тех пор как уехало посольство кастильцев. Мы не дружим. Он жил в монастыре. Возможно, он рехнулся там… Я не сомневаюсь, что он сошел с ума. Какой человек в здравом уме станет поносить Аллаха в мусульманской мечети?

— Например, фанатик, — негромко ответил Азиз, — именно так ты его только что назвал. — Аккуратно сложив смертный приговор, он спрятал его в своем халате. — Но ведь твой двоюродный брат не ограничился поношением Аллаха и пророка. Он также упомянул и короля Кастилии. Скажи-ка, Паладон, ты ничего не хочешь мне рассказать? Например, о кастильском посольстве, останавливавшемся в доме твоего отца…

Паладон даже не пытался скрыть свои чувства.

— Они были дурно воспитаны и необузданны, — с горечью в голосе проговорил он. — Пьяные норманнские рыцари отправились на кухню, где изнасиловали шестерых служанок — прямо среди горшков и сковородок. Герцогу доставляло особое удовольствие измываться над отцом. Он заставлял его плясать под музыку, отчего мой родитель сошел в могилу раньше срока.

— Паладон, — ахнул я, — ты никогда об этом не рассказывал.

— А что бы это изменило? Отец бы восстал из мертвых? — пожал плечами Паладон.

— Мы тебе очень сочувствуем, Паладон, — Азиз не сводил с нас взгляда. — Впрочем, сейчас меня больше интересует твой двоюродный брат Иаков. И его брат Лукас — он ведь священник. Они принимали участие в этом… разгуле?

Паладон поник.

— Нет. Вообще-то я был так занят поддержанием порядка, что у меня не хватало времени следить за своими двоюродными братьями. Они почти все время проводили с монахами и находились либо в домовой церкви отца, либо в покоях, что он выделил гостям над конюшней.

— Следить… Занятным словом ты решил воспользоваться, — протянул Азиз. — А почему тебе показалось, что за твоими двоюродными братьями надо следить?

— Я с ними не ладил. В душе они так и остались кастильцами. Они никогда по-настоящему не любили Мишкат. То же самое я говорил и Самуилу. Мне не хотелось, чтобы они опозорили наш дом.

— Если ты подозревал, что твоя родня способна на предательство, почему ты поведал об этом Самуилу, вместо того чтобы обратиться ко мне или к моему отцу? Тебе не кажется, что ты был несколько беспечен?

Паладон снова принялся бить кулаком о ладонь.

— Да ладно тебе, Азиз. Я не предполагал, что все настолько плохо. Если честно, я вообще перестал о них думать, когда понял, что они просто хотят провести побольше времени с приезжими монахами. Я опасался, что они станут жаловаться герцогу на эмира и прочих власть имущих прямо в присутствии моего отца. А тут вроде какая беда от того, что они молятся и беседуют о вере? Когда я узнал, что они часто болтают при закрытых дверях с тем монахом из Клюни, вздохнул с облегчением.

— О каком монахе ты говоришь? Они все были из Клюни.

— Я про самого главного, — пояснил Паладон, — наставника Санчо.

— Ты имеешь в виду Элдрика?

— Да.

— Ты говоришь о человеке, который во время диспута с Саидом прямо во дворце эмира поносил нашу веру, причем почти теми же самыми словами, что сегодня Иаков? Мне кажется, что их молитвы и беседы о вере были далеко не столь безвредны. Или ты полагаешь иначе? Что скажешь, друг мой? Похоже, ты и не следил за ними вовсе!

В повисшем молчании Азиз проследовал к арочному проходу — туда, где мы его застали, когда пришли. Солнце уже клонилось к горизонту, окрасившемуся в цвет его бархатного халата.

— Помнишь, Самуил, как после битвы с армией Альмерии я разрешил Сиду казнить пленных? Ты тогда на меня разозлился, однако я увидел логику в том, что предложил Сид. Он говорил, что жестокость — это устрашающий урок другим. Мой отец всегда был сторонником милосердия, ибо к милосердию призывает нас Коран. Теперь мне предстоит принять решение. Сделать выбор. Я могу признать Иакова сумасшедшим и отдать его Исе. Тогда Иаков остаток своей жалкой жизни проведет в палате для умалишенных. Есть у меня и другой вариант. Устроить показательную казнь. Я могу приказать притащить его на базарную площадь, бичевать, ослепить, отсечь уши и язык, кастрировать, вырезать сердце и печень, после чего сжечь его останки на костре. Именно это предлагает проделать с монахом верховный факих. Он считает, что именно таким должно быть наказание за богохульство. Я посоветовался со знатоками шариата, и они согласны с мнением факиха. Скажи мне, Паладон, как воспримут подобную казнь христиане нашего города?

— Они поддержат решение визиря, — твердо ответил мой друг, — христиане Мишката верны престолу.

— Но казнь Иакова вряд ли придется им по вкусу. — Азиз повернулся ко мне: — А что скажешь ты, Самуил? И помни о косвенных уликах, о которых мы столь поздно узнали от Паладона, указывающих на то, что Иаков, видимо, состоит в заговоре с Элдриком, являющимся врагом нашего народа и нашей веры.

Я был до глубины души потрясен услышанным, и мне потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

— Косвенные улики не являются безусловным доказательством вины, — наконец изрек я. — Да, не исключено, что Элдрик одурманил разум Иакова. Но зачем? Не имеем ли мы дело с тайными планами Кастилии посеять хаос в нашем эмирате? С тем же успехом мы можем предположить следующее: Элдрик, человек красноречивый, умеющий убеждать и располагать к себе, произвел на Иакова столь сильное впечатление, что он решил учинить безумство в мечети сам, по своей воле. В этом случае мы имеем дело не с заговором, а с действиями одного-единственного озлобленного человека, который в добавок ко всему, похоже, еще и не в своем уме.

— Опять твоя запутанная софистика, — отмахнулся Азиз. — Говори яснее, к чему ты клонишь?

— Если мы имеем дело с тайными планами, тебе следует подумать, чего именно Кастилия пытается достичь. Публичная казнь может сыграть им на руку, если она приведет к беспорядкам, настроив против властей часть горожан. Ты готов пойти на этот риск? Не разумнее ли разрядить обстановку и объявить, что мы имеем дело с безумцем? Но монах действительно может быть безумен, и я советую тебе дозволить нам с Исой его осмотреть. Я прошу о милосердии, Азиз. И — государственной мудрости.

— Государственной мудрости? — сощурился принц. — А если я скажу тебе, что эмир желает покарать богохульника по всей строгости закона, дабы такое больше никогда не повторилось? Чтоб люди запомнили!

— В таком случае я бы попросил уточнить, о каких именно людях идет речь, — кротко ответил я. — Ты говорил об устрашающем уроке другим. Допустим, тебе есть кого пугать, но пока мы знаем лишь об одном человеке, который, возможно, безумен. Его преступление вызвало возмущение буквально всех горожан. Все до последнего жителя нашего эмирата на твоей стороне. Зачем настраивать против себя тех, кто тебя поддерживает? Какой именно урок ты хочешь преподать?

— Ты забываешь о тех, кто требует мести за святотатство, совершенное этим человеком. Ты просишь о снисхождении, но милосердие к богохульнику придется очень не по вкусу мусульманам Мишката. Что ты на это скажешь?

— Ты прав, — согласился я, — они удовлетворятся, только если ты его покараешь. Но послушай, Азиз, наказание не исключает снисхождения. Пожизненное заключение в лечебнице для душевнобольных или тюремной камере — ужасный удел для любого человека. Прояви здравомыслие! Подобная кара, с одной стороны, очень сурова, но ты при этом сохранишь безумцу жизнь и тем самым смягчишь приговор. Строгость кары будет полностью соответствовать тяжести преступления. Прошу тебя, прояви мудрость. Паладон, я знаю, Иаков твой родственник, но Азиз не может оставить содеянное им без наказания.

— А я и не спорю, — развел руками Паладон, — этот негодяй должен получить по заслугам. Если Азиз решит его сжечь, я сам подпалю хворост.

— Правда, Паладон? — совершенно серьезным голосом произнес Азиз.

Мой белокурый друг нервно рассмеялся:

— Ну… Это я так образно выразился… Я каменных дел мастер, а не палач.

— Но ты бы поджег костер, если бы я тебя об этом попросил?

— К чему этот разговор? Зачем тебе просить меня о таком?

Азиз снова приблизился к нам. На лице его застыла натянутая улыбка.

— И ты еще спрашиваешь меня, Паладон? Ты со своими родными опозорил меня. Быть может, настанет день, когда я потребую у тебя на деле доказать свою верность. Зачем? А вдруг я совершил ошибку, согласившись отдать свою сестру замуж за двоюродного брата богохульника?

Паладон вскочил, сжав кулаки.

— Откуда мне было знать, что замышляет Иаков? Думаешь, я имею к этому какое-то отношение? — В мгновение ока он выхватил из ножен кинжал, висевший у него на поясе.

Отпрянув, побледневший Азиз стиснул пальцы на усыпанной драгоценностями рукояти сабли, однако Паладон прижал лезвие кинжала к собственному запястью, показалась кровь.

— Хочешь, чтобы я доказал тебе свою верность? Если я хоть чем-то оскорбил тебя или ислам, так и скажи, и тогда я отрежу себе руку.

Азиз улыбнулся. Аккуратно разжав дрожащие пальцы Паладона, он вытащил из рукава шелковый платок, вытер нож, аккуратно убрал его в ножны, а потом все тем же платком перевязал порез.

— Мишкату нужны твои руки, ведь мечеть еще не закончена, — ласково проговорил он. — Плохим же я буду визирем, если позволю их изранить. — Азиз встал на цыпочки и поцеловал Паладона в щеку.

Потом он пригласил нас присесть с ним на ковер.

— Твои волшебные руки и острый ум Самуила… Аллах свидетель, как же они мне сейчас нужны! Если я завтра не приму верное решение, последствия случившегося сегодня в мечети будут чудовищными. Видите, мы уже начали ссориться. Самуил, повтори еще раз свои доводы. Паладон, пусть мне поможет твой гнев, вызванный поступком Иакова. Ты теперь мусульманин — какие ты приведешь доводы против того, чтобы проявить к преступнику снисхождение? Сколько раз в прошлом мы устраивали подобные диспуты! Давайте попробуем проделать то же самое сейчас. И да поможет мне Аллах сделать правильный выбор.

Так наше Братство Талантов просидело почти всю ночь. Когда мы закончили, уже близился рассвет.

Мы с Паладоном вышли из дворца, наступала пора третьей стражи. Где-то лаяла собака.

— Ну как, Паладон? Доволен, чем дело кончилось? — спросил я. — Ты приводил серьезные аргументы против того, чтобы проявить милосердие к Иакову, а ведь он все же твой родственник.

— Считай, что я отрекся и от Иакова, и от Лукаса. Кстати, не знаю, где Лукас сейчас, но не удивлюсь, если выяснится, что он приложил руку к случившемуся. Они мне больше не родня. Пусть их хоть обоих повесят… Извини, это я так, в сердцах говорю. Ты был прав, посоветовав Азизу проявить милосердие. Салим бы с тобой согласился.

— Так было здорово снова встретиться и поговорить, — улыбнулся я. — Согласись, Азиз хоть и изменился, но ненамного?

Паладон кивнул. Некоторое время мы шли в молчании. Наконец мой друг произнес:

— Он угрожал мне. Ты это понял, Самуил?

— Ты о чем? — удивился я.

— Об Айше. Он не хочет выдавать ее за меня.

— Да ладно, это он сгоряча, — попытался успокоить я друга. — Ему сейчас очень тяжело, вы вдобавок еще и ссорились…

— Нет, тут все куда серьезнее. Он не хочет, чтобы мы с ним породнились. Скандал с Иаковом ему только на руку.

Рассмеявшись, я хлопнул его по плечу и сказал, что в жизни не встречал такого мнительного дурака.

Когда мы добрались до подножия холма, первые рассветные лучи солнца осветили вершину скалы. В их сиянии строящийся купол мечети из белого кирпича казался золотым. Вскоре мы с Паладоном расстались — он двинулся по хоженой тысячи раз дороге в сторону пещеры, а я поспешил в лечебницу будить Ису. Хоть я очень расстроился из-за этого кошмара, который устроил в мечети Иаков, меня радовало то, что Азиз снова решил поговорить со мной. Сейчас для меня именно это было самым главным.

Иакова держали в одной из камер в подвалах дворца. Он был прикован за руки к мокрой от влаги каменной стене. Насколько мы с лекарем Исой могли судить, после того как монаха избили в мечети, его больше не трогали. Впервые у нас появилась возможность хорошенько его рассмотреть в мерцании свечи, стоявшей в комнате тюремщика. Именно туда его привели к нам на освидетельствование.

Он оказался высоким, как Паладон, но этим его сходство с моим другом ограничивалось. Монах был худым как скелет. Неровная каштановая шевелюра обрамляла узкое лицо, напоминавшее лисью морду. Изорванная, мятая, покрытая пятнами белая сутана смотрелась на монахе как саван. И все же, несмотря на худобу, чувствовалось, что Иаков полон энергии и сил. Его черные маленькие глазки с подозрением следили за каждым нашим движением. Когда Иса поднес свечу к его лицу, чтобы осмотреть зубы и язык, монах отдернул голову, и тюремщику пришлось приложить все свои силы, чтобы удержать его.

— Организм истощен, — тихо произнес Иса, — думаю, потому, что монахи едят одну овсяную кашу. Или он просто слишком долго постился. Глаза — здоровые. Взгляд сфокусированный. Воспалений нет. Помутнений не наблюдаю. Иаков, — ласково обратился он к монаху, — ты хорошо видишь?

— Лучше тебя, — четким, хорошо поставленным голосом ответил тот.

— А почему ты так груб? — вкрадчиво спросил Иса. Именно так он беседовал с душевнобольными пациентами в лечебнице.

— Потому что ты еретик и служишь язычникам вместе с этим иудеем, ну а я преисполнен благодати Святого Духа. Ты оказался в очень непростом положении, Иса. Да, я знаю, кто ты такой. Я видел тебя несколько раз в доме своего дяди. Итак, у тебя две серьезные проблемы. Первая: тебе нужно доказать, что я безумен. Это избавит эмират от необходимости меня казнить, а потом подавлять волнения. Кроме того, объяви ты меня сумасшедшим, и у властей появится правдоподобное объяснение моему поведению в мечети. Очень удобно, согласись? К несчастью для тебя, я столь же нормален, как и ты. Ты смог бы в этом легко убедиться, если бы просто поговорил со мной вместо того, чтобы осматривать и щупать. И имей в виду, признав меня сумасшедшим, ты нарушишь свою клятву Гиппократа. Вторая проблема — будущее твоей бессмертной души, которую ты рискуешь погубить. Ты христианин, и если поможешь моим гонителям и мучителям заткнуть мне рот, то перед лицом Господа ты назовешь ложью правду — ту правду, что я сказал в мечети, решив встать на путь мученичества.

— Если человек в здравом уме, то он ведет себя разумно, — вступил я в разговор, заметив, как обескуражили Ису слова монаха. — Но разумно ли мученичество? Какая из Божьих тварей станет добровольно искать смерти? Возьми любую религию, любое Священное Писание — все они запрещают самоубийство. В том числе и Ветхий Завет.

— Ах да… Разум… — протянул Иаков, — убогое прибежище натурфилософа, который в наивности своей верит, что оно сможет защитить его от всепроникающего света Святой истины. Я слышал о тебе, иудей и алхимик Самуил. Это ты отравил разум Паладона, соблазнив его дьявольскими науками. Это из-за тебя он вступил на путь поклонения Сатане, из-за тебя он обрек свою бессмертную душу на погибель. Да как у тебя хватает наглости ссылаться на Священное Писание? Впрочем, ты прав, самоубийство — смертный грех. Но я не собираюсь накладывать на себя руки. Солдат, который кидается в бой за короля, готов отдать жизнь за победу. Кто осмелится назвать павших в битве самоубийцами? Я сражаюсь за Господа нашего Иисуса Христа. Мое оружие — правда. И если мои враги убьют меня за правду, разве мою смерть можно будет назвать самоубийством? Моя смерть приблизит победу, ибо мой пример пробудит ото сна других. Ну а ты, иудей, можешь прятаться от истины и дальше, дело твое. Ее свет все равно отыщет тебя в Судный день.

— Прекрасная проповедь, Иаков, — не удержался я от похвалы. — Доводы у тебя сильные, однако твоя речь достойна крючкотвора-законника, а не приверженца истины. Одно дело, когда ты сам навлекаешь на себя смерть, и совсем другое, когда тебя лишает жизни другой человек. Человек, ищущий смерть, является самоубийцей. К каким именно средствам он прибегает для достижения этой цели, не так уж и важно. Ты сравниваешь себя с воином на поле битвы? Ни один из бойцов, в отличие от тебя, не мечтает о смерти в бою. Ты сердишься на нас, потому что боишься: вдруг мы помешаем тебе умереть и стать мучеником.

— Не умереть, а обрести жизнь вечную, Самуил, — улыбнулся Иаков. — У Христа мертвых нет, у Него все живые. Меня ждет отпущение грехов. Я упокоюсь со святыми. Чего бояться воину, если он знает, что в награду получит рай? Разве не разумно мечтать о таком? Хочешь обрести рай? Открой свое сердце Богу. Еще не поздно обратиться и присоединиться к нашей борьбе — даже тебе.

— Это тебе сказал Элдрик? — спросил я. — Вот он к чему тебя призывал…

— Нет, — насупил брови Иаков, — это Господь повелел мне пойти войной на еретиков. Все Его заповеди в Библии открыты для людских глаз. Элдрик — один из Его сотников, и он весьма и весьма одарен. Под его началом Божьи рати сразятся с чумой, которую проклятый Мухаммед обрушил на христианский мир. И я не единственный воин Божий. За мной придут другие: сперва по одному, по два, потом нас будут отряды и целые армии. Ты в состоянии это уразуметь? Я благодарю Бога. Я благодарю Его за оказанную мне честь внести свою малую лепту в грядущую победу. Как же ты, Иса, не видишь очевидного? Неужели ты настолько слеп? Настал предопределенный Богом час, когда правда восторжествует, врагов Христовой веры низвергнут во прах, а мы вернем то, что принадлежит нам по праву. Проснитесь же, вы оба! Пока не поздно, оставьте язычников, которым служите. С Божьей помощью нам будут не страшны уловки и хитрости дьявола.

— И кто же добудет эту победу, о которой ты говоришь? — спросил я. — Когда ты нес околесицу в мечети, то упомянул имя короля Альфонсо. Если Элдрик — сотник, то, получается, Альфонсо — полководец? Элдрик, случайно, не рассказал тебе о том, как устроено командование в вашей святой армии?

Иаков с подозрением посмотрел на меня.

— Что это ты постоянно поминаешь Элдрика? — спросил он и, немного подумав, рассмеялся. — Ну да, я понял. Думаешь, это он свел меня с ума? Ага, так оно и было. Он околдовал меня, пока жил у моего дяди, — монах презрительно фыркнул. — Слушайте, разберитесь, наконец, между собой, кого именно вы хотите перед собой видеть? Свинью из страны Гадаринской, одержимую легионом бесов[58], или наймита Кастилии? Как вы не можете понять, что я просто исполняю Божью волю? Хотите знать, кто мне отдавал приказания? Откройте Библию и почитайте — там все написано. Иса, у тебя должна быть Библия. В Псалтири и Новом Завете все сказано яснее ясного: «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует». Откровение, глава девятнадцатая. «Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим… и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах». Евангелие от Матфея, глава двадцать четвертая. «Восхвалятся святые во славе и возрадуются на ложах своих: величания Богу в гортани их и мечи обоюдоострые в руках их, чтобы совершить отмщение среди племен, обличение среди народов…» Псалом сто сорок девятый.

От каждой фразы Иса вздрагивал, словно от затрещины. Неожиданно он вскочил.

— Прошу меня простить, — проговорил он и спешно вышел.

Я жестом приказал тюремщику, чтобы тот присмотрел за Иаковом, и последовал за лекарем. Монах продолжал сыпать нам вслед цитатами из Библии.

— Этот человек в здравом уме, — промолвил Иса, когда мы оказались в коридоре. — Он ясно дал нам это понять. Признав его душевнобольным, я нарушу клятву.

— Есть разные формы безумия, — пожал плечами я.

— Тут совсем другое, — возразил Иса, — меня пугает то, насколько здраво он рассуждает. Его уверенность в собственной правоте. Его спокойствие. Пытаясь доказать в суде, что он сумасшедший, мы выставим себя на посмешище. В силе доводов он не уступает тебе.

— Согласен, но есть и отличие. Мои аргументы основываются на здравом смысле. У него — на Библии. Разве разумно всякий раз, принимая решение о том, как поступить, руководствоваться исключительно неким текстом, написанным в книге? А текст он воспринимает слишком буквально. И потому он опасен — как для самого себя, так и для окружающих.

— Ты забываешь, Самуил, что я тоже христианин, — понурил голову Иса. — Я часто беру в руки Библию и нахожу в ней утешение. Я тоже руководствуюсь ею, принимая решение о том, как поступить. Иисус учит нас быть милостивыми. Если бы я об этом забыл, то просто не смог бы лечить больных.

— Вы говорите о милосердии и доброте, а Иаков о войне. В этом вся разница.

— Похоже, действительно, все идет к войне, — тяжело вздохнул Иса. — Всю жизнь я пытался быть терпимым к другим. Я работаю в мусульманской лечебнице. Ты мой лучший друг, иудей. Я боюсь, что впереди нас ждет большая кровь. На севере монахи Клюни призывают франков идти на мавров. Теперь они уже в Кастилии. Мусульмане в Африке призывают отказаться от былой мягкости к иноверцам. Так, по крайней мере, рассказывают путешественники, которых мне доводилось лечить. Берберы в Марракеше настаивают на строгом следовании букве Корана и говорят, что вино надо запретить, а школы неоплатоников закрыть. Какая вообще разница — Библия или Коран? Какое кому дело, кто вдохновляет армию на бой, священник или факих? Грядет война. Армагеддон. Я боюсь того, что нас ждет, Самуил, очень боюсь. Я лекарь. Я знаю, что делать с безумцами. Я искренне верю в то, что сумасшествие излечимо. Но использовать веру ради того, чтобы стравливать людей друг с другом? Это же сущий кошмар! Иаков приводит меня в ужас, но не из-за своего безумия, а потому, что он полностью в здравом уме. Это меня и пугает больше всего.

— Не забывай, Иса, Иаков один — разочаровавшийся, озлобившийся на весь мир человек, который пытается дать выход своему недовольству с помощью религии. Его надо просто посадить под замок, и все — тогда он не будет опасен.

— А как ты посадишь под замок целую армию, Самуил? Ты слышал, он говорил об Элдрике. Ты видел, что среди монахов были норманны. Египетские лекари полагают, что в ядовитых испарениях обитают демоны, из-за которых происходят вспышки чумы. Так вот, ненависть — она вроде этих демонов. Если ею преисполнится один, то глазом не успеешь моргнуть, как он заразит ею других. Ты слышал, о чем он говорил? Он сказал, что за ним придут и другие. Нет, Самуил, прости, но сейчас я ничем не могу тебе помочь. Данный случай не имеет к медицине никакого отношения. Иаков никакой не сумасшедший. Я умываю руки. Господи Боже мой, — вдруг простонал он, — ну что я несу?

Пошатывающейся походкой Иса двинулся прочь. На душе у меня скребли кошки. Я не видел смысла продолжать разговор с Иаковом и приказал тюремщику отвести его обратно в камеру. Когда скованный монах проходил мимо, он удовлетворенно улыбнулся.

Поднявшись по ступенькам дворца, я принялся ждать у приемной Азиза. Наконец он закончил разговор со своим финансовым советником. Ефрем, елейно улыбнувшись мне, откланялся, и мы остались с принцем наедине.

— Ну, — спросил меня Азиз, — он безумен?

— Полагаю, да, — ответил я.

— Превосходно, — Азиз потер руки. — Я с огромным удовольствием с ним поговорю.

— Погоди, Азиз, его нельзя приводить на суд.

Принц нахмурился. Неожиданно я ощутил навалившуюся на меня усталость.

— Его надо судить заочно. Я… я могу свидетельствовать о его недееспособности. Безумии. О чем угодно. Открытого суда допускать нельзя.

— У меня нет выбора, — развел руками Азиз. — Эмир объявил о том, что лично будет присутствовать. Он хочет увидеть, как я веду допрос, выношу вердикт… Да и не только он. На суд явится верховный факих и другие уважаемые представители уммы. Мы проявим милосердие — на это есть согласие эмира. Твоим доводам вняли. Выбор сделан в пользу заключения под стражу. Казни не будет. Но почему ты против того, чтобы приводить монаха на суд?

Я приложил все силы, чтобы объяснить, какие это сулит опасности. Я сказал, что Иаков производит впечатление здорового человека. Что он бегло цитирует Священное Писание. Что он раз за разом будет повторять те богохульные речи, что уже один раз прозвучали в мечети. Что он настроит против себя всех присутствующих на суде. Что он заставит Азиза вынести ему смертный приговор. — Иаков приведет в ярость эмира, верховного факиха, умму и, главное тебя, Азиз. Он не оставит вам выбора.

В конце концов у принца лопнуло терпение, и он заявил мне, что напрасно тратит со мной время. Мол, мне лучше вернуться к своим книгам и снадобьям, а государственными делами он будет заниматься сам.

Еле переставляя ноги, я вышел вон. За дверями ждал Ефрем.

— Насколько я могу судить, встреча прошла не слишком удачно, — мило улыбнулся он мне. — Если я могу чем-нибудь помочь, друг мой, например замолвить словечко, вы только скажите. — Чуть поклонившись, он проскользнул к Азизу.

Иакова предали смерти на базарной площади. На казнь мы с Паладоном не пошли, в отличие, как это ни странно, от лекаря Исы. Увиденное столь сильно его потрясло, что он еще три дня после этого не появлялся в лечебнице. Чтобы его там подменить, мне пришлось пренебречь своими делами во дворце.

Христиане восприняли казнь далеко не столь болезненно, как я опасался. По большей части они считали содеянное монахом ужасным и сочли приговор справедливым. Пожалуй, они хотели побыстрее забыть обо всем случившемся. Мусульмане в подавляющей массе своей не держали зла на христиан, полагая, что богохульник был одиночкой, который получил по заслугам.

Так или иначе, Азиз решил не рисковать. Впечатлившись красноречием Иакова, которое тот продемонстрировал в суде во время перекрестного допроса, принц приказал сломать ему челюсть, чтобы монах не мог своими речами смущать во время казни толпу.

На этом в истории могла быть поставлена точка. Со временем все забылось бы. Однако на следующей неделе во время пятничной молитвы в старой соборной мечети еще один монах, который проник внутрь, переодевшись мусульманином, подобно Иакову обрушился на Пророка с поношениями и хулой. Его тоже приговорили к пыткам и сожжению.

На этот раз умма выразила явное недовольство. Небольшая группа мусульман отправилась в христианский квартал, где принялась закидывать камнями лавки торговцев, пока Азиз не отправил конницу, положившую конец этим бесчинствам. Затем принц решил обрушить удар на горный монастырь, который полагал главным источником всех бед и гнездилищем богохульников. Он отправил туда войска, но оказалось, что в монастыре нет ни одной живой души. Предав его огню, солдаты вернулись в город с пустыми руками.

В следующую пятницу в двух мечетях на окраине города опять приключилась беда. В одном случае монах, в другом — монахиня снова во время молитвы принялись поносить ислам и Пророка. Виновных предали суду и сожгли. Во избежание погромов Азиз отправил войска с приказом оцепить христианский квартал. Не в силах пробиться сквозь ряды солдат и отомстить обидчикам, разозленная толпа мусульман отправилась в еврейский квартал и подожгла синагогу. Азиз ввел в городе комендантский час.

Это не предотвратило дальнейших происшествий. В центральной городской бане кто-то ударил ножом купца-христианина. Он, к счастью, выжил, мы с лекарем Исой успели его вовремя прооперировать. На следующий день группа молодчиков-христиан забила насмерть мусульманскую семью, державшую прачечную неподалеку от христианского квартала. На это раз толпа мусульман прорвала выставленное Азизом оцепление и сожгла часовню. Солдаты не стали вмешиваться и просто наблюдали за происходящим. Скорее всего, их напугал размер толпы. Погромщики же истолковали бездействие войск как разрешение властей творить все, что вздумается. Начиная с этого момента события вышли из-под контроля.

С наступлением темноты улицы, в нарушение комендантского часа, наполнялись бандами христиан и мусульман. Были новые жертвы и новые поджоги. В еврейском квартале изнасиловали дочку раввина. Христиане обвиняли мусульман, мусульмане — христиан. Виновных так и не нашли.

Эмир, вызвав к себе епископа, верховного раввина и главного факиха, приказал им подписать совместное обращение к народу, осуждающее бесчинства. Документ призывал и евреев, и христиан, и мусульман жить в мире со своими соседями, ссылаясь на давние традиции веротерпимости, бытовавшие в нашем эмирате. В обращении говорилось, что с теми, кто сеет ненависть к иноверцам, разговор будет короткий.

Однако время было упущено. Пока эмир беседовал с раввином, епископом и факихом, шестеро христианских монахов ворвались в маленькую мечеть неподалеку от городских ворот, связали муллу, осквернили михраб, а потом, взяв с минбара Коран, испражнились на святую для каждого мусульманина книгу. На полу молитвенной залы они нацарапали изображение Мухаммеда, пририсовав ему фаллос и рога. Каким-то образом мулле удалось сбежать и позвать на помощь. Двух монахов собравшаяся толпа разорвала на клочки, а четверо сдались подоспевшему конному патрулю. Один из монахов оказался братом Иакова Лукасом.

Их пытали в застенках эмира. Азиз, председательствовавший на суде, куда явилось почти все мусульманское население города, зачитал полученные признательные показания. За городскими волнениями стояла Кастилия. Азиз сообщил о заговоре, задуманном слугой Альфонсо Элдриком и братьями Иаковом и Лукасом, которые на протяжении многих лет шпионили в Мишкате, находясь на службе Кастилии. Целью заговора было восстание, а чтобы оно вспыхнуло, братья сеяли ненависть между христианами, иудеями и мусульманами. Весь последний год Иаков прожил в монастыре, забивая доверчивой братии головы, суля рай и прощение совершенных на земле грехов. Этим монахам предстояло стать факелами, от которых должно было заняться пламя войны. Сочувствовавшие им христиане лишь ждали сигнала к мятежу.

Азиз на суде обратился к мусульманам с зажигательной речью:

— Неужели вы думаете, что эти съежившиеся от страха мерзавцы, которых вы видите перед собой, действовали в одиночку? Их сторонники, что живут в нашем городе, долгие годы плели заговоры. Кто знает, сколько на самом деле христиан на их стороне? Кто знает, какие злодейства они успели замыслить и сотворить, пока мы в наивности своей наслаждались сладким сном доверчивости и терпимости? Бдите, жители Мишката, ибо среди нас враги. Они могут быть нашими соседями, с которыми мы здороваемся как с друзьями каждый день по дороге на базар. Они могут быть купцами, у которых мы покупаем товары. Это неблагодарные твари, пользующиеся нашим расположением и доверием. Мы думали, что они преданы нам, но они служат Кастилии. Братья! Жители Мишката! Нам надо отыскать предателей, всех до последнего, и пока мы этого не сделаем, нам не будет покоя. А когда мы их найдем, то покараем их так же, как и четырех злодеев, которые перед вами, и помощью в том нам будут ножи, крючья и пламя. И мы не остановимся, пока не отчистим наш город от врагов-христиан.

Сразу после оглашения вердикта горожане, разметав стражу, схватили четырех приговоренных монахов и потащили их на центральную площадь. Не дожидаясь палачей, толпа четвертовала осужденных и предала их останки огню.

Азиз наблюдал за всем этим с крыши суда. Он отмел предложения военачальников остановить толпу, направлявшуюся в христианский квартал. Принц стоял и смотрел.

Я не знаю, придумал ли Азиз все сам, или его кто-то надоумил, но в этот день он совершил переворот. Благодаря политике расчетливого невмешательства он подгреб под себя всю власть в государстве. Начиная с этого момента Абу лишь именовался эмиром, а на деле правил визирь.

В ту ночь небо сделалось красным от горящих церквей и купеческих особняков. Первым делом сожгли дом Тоскания, принадлежавший теперь Паладону, поскольку там некогда жили Иаков и Лукас. Паладона не тронули только потому, что в этот момент он был в пещере и, как обычно, трудился над своей мечетью. Толпа не думала униматься. Она не пощадила ни одного христианского дома — ни богатого, ни бедного.

Азиз отправил на улицы патрули только с рассветом. Официального подсчета жертв никто не проводил. По меньшей мере сотню христиан забили до смерти. Именно столько трупов мы с Исой насчитали в мертвецкой нашей лечебницы. Скорее всего, погибших было гораздо больше. Немало христианок подверглись надругательству. Все дома и лавки были разграблены. Мусульмане в родном Мишкате вели себя словно солдаты, захватившие вражеский город во время войны.

Когда все было кончено, Азиз отправился в особняк Салима. Там он поднялся в покои Айши. Он практически не дал ей времени на сборы. В сопровождении лишь двух ее рабынь Айшу отправили во дворец, где Азиз поместил ее в гарем эмира, поручив заботу о ней Джанифе. Айша умоляла брата дозволить ей увидеться с Паладоном, но принц сказал, что поговорит с ней о браке в более подходящее время. После этого Азиз ушел.

Паладон узнал о случившемся, только когда завершил работу и, как обычно, отправился в медресе на урок с верховным факихом. Поскольку моему другу официально разрешили принять ислам, ему очень хотелось обсудить, как к этому лучше подготовиться. В медресе его не пустили. Он долго молотил кулаками и ногами в ворота, которые захлопнули прямо перед его носом. В конце концов вышел старый ключник, который протянул ему письмо. Верховный факих с сожалением извещал, что разрешение на переход в ислам было отозвано в связи с печально известными волнениями в городе. В данный момент неуместно принимать в состав уммы человека, являющегося родственником двух преступников, казненных за богохульство и прочие злодеяния. Аллах милосерден. Паладон самоотверженно трудится над возведением мечети. Пусть он продолжает работать и дальше, не забывая при этом о молитвах. Со временем, возможно, его прошение о переходе в ислам будет пересмотрено. Письмо заканчивалось восхвалением милости и милосердия Аллаха и его пророка Мухаммеда.

Паладон стремглав кинулся к особняку Салима. Растолкав слуг, он взлетел вверх по лестнице, ворвался в покои Айши и обнаружил, что там никого нет.

Тогда он и узнал, что сделал Азиз.

Я натолкнулся на Паладона ближе к полуночи. Он сидел, понурившись, у фонтана и остановившимся взглядом смотрел на отражающуюся в воде луну. Рядом с ним стояла закрытая бутыль вина. Когда я подошел и сел рядом, он едва удостоил меня кивком.

В окнах домов — ни огонечка. Слуги и рабы жались по комнатам, как, собственно, и многие жители Мишката. Всему виной волнения. В ночном воздухе более не слышался перестук молотков, доносившихся со стороны скалы, где строилась мечеть. Умолкли даже сверчки. Тишину нарушали лишь крики солдат, патрулировавших пустые улицы, да звяканье доспехов и сбруй проезжавших конных разъездов.

— Ты знаешь, где она? — спросил Паладон, когда луна зашла за облака и водная гладь подернулась рябью.

— Она в гареме эмира. Я видел ее, когда приходил делать осмотр. Она просила передать, что всегда будет тебя любить. Она… она в безопасности, Паладон. Рассержена. Опечалена. Немного испугана.

— Значит, гарем эмира. Да, проникнуть туда через окно будет не очень просто. Верно я говорю?

— Очень тебе не советую этого делать. — Мне казалось, что мое сердце вот-вот разорвется на части.

Мой друг кинул в фонтан камешек и стал смотреть, как по воде идут круги. Когда они исчезли, Паладон произнес:

— Похоже, тебе придется стать посредником, Самуил.

— Похоже, что так.

— Тебе придется лгать Азизу. Сейчас нельзя портить с ним отношения. Если ты вызовешь его неудовольствие, тогда ты никому ничем не сможешь помочь.

Я согласно кивнул.

— Лучше всего нам с тобой разыграть ссору. Можешь ругать и поносить меня как хочешь. Докажи тем самым ему свою верность. Встречаться будем тайно. Иначе Азиз запретит тебе видеться с ней. Либо спрячет Айшу там, где мы ее уже никогда не найдем.

— Я все хорошо обдумаю и составлю план действий, — пообещал я.

— Милый, славный Самуил, — улыбнулся Паладон. — Где бы мы сейчас все были, не найди мы тебя тогда на смоковнице. Помнишь тот день?

— Я его никогда не забуду, — ответил я.

— Я не сдамся, — сдвинул брови Паладон, — никогда. Я не отступлю. Ты это понимаешь?

— Да, — ответил я и накинул на голову капюшон. Мне не хотелось, чтобы друг видел мои слезы.

— Прохладно. Впрочем, с холодом нам поможет справиться вино, — изрек Паладон.

Однако он так и не взял бутылку в руки. Я тоже не притронулся к ней. Мы сидели у фонтана в молчании, дожидаясь, когда из-за облаков покажется луна.