Князь Рысев 3

Глава 21

Мир разом решил измениться. Горячий, спертый воздух глухого подвала задрожал зыбким маревом прямо у меня перед глазами, побежал трещинами битого стекла, обращая все за ним в пелену мозаики.

Кисть Мироздания работала, старательно выписывая очертания будущей погибели. Я снова услышал глас камня — игривый и чарующий тогда, теперь он зазвучал иначе. Музыка его слов трогала душу тревогой, требовала защитить. Я же пятился, чувствуя, как с ног до головы покрываюсь холодным потом.

Легко драться против человека. Он стоит перед тобой, он дрожит точно так же, как и ты. Может, даже чуточку больше.

Непросто, но все еще одолимо встретить перед собой демона или черта. Не руками, так хитростью, не хитростью, так остротой слова…

Но что делать, когда против тебя решает восстать само мироздание? Когда гениальность давно умершего мэтра в чужих руках способна проложить путь сквозь тебя, словно через лист бумаги?

Или сделать из тебя самого лист бумаги…

— Егоровна?

Я звал старуху, ощущая, как наружу снова рвется внутренний демон. Ему был по вкусу мой страх — теряй, говорил он, голову. Дрожи, пытайся снова забиться в угол, а я уж не подведу. Всяко придумаю, как изломать возникшую перед собой кракозябру — по горизонтали или по вертикали

Владычица бесов мне не ответила. Кривое стекло, изгибаясь под причудливыми углами, покрываясь ледяной коркой, бежало перед глазами, окружая стеной. Оно спешило исказить, изломать образ чертознайки — из привычного человеческого отразить его в немыслимое уродство, в бесконечную глупость.

Еще чуть-чуть, чувствовал я, — и мироздание в самом деле примет новые правила, а враг, кем бы он ни был, возликует: вот это улов! Убить место силы, лишить ума главу инквизаториев, а на сдачу прихватить мелкого князька — кто бы мог о таком мечтать?

Я ощущал на себе его насмешливый взгляд. Он будто вопрошал, что я здесь забыл. Твое место, говорило его молчание, там, среди прочей знатной шелухи. Сидеть, слушать гениальные напевы не менее гениальной девочки, чтобы потом, когда все закончится, ничего не подозревающим олухом выпорхнуть прочь и быть таковым. Трупы в парадной? Какие трупы, это все часть представления! И разве знать не намеренно закрывает глаза на то, что неприятно взору?

Стекло толкало меня к камню, шаг за шагом вырывая из-под моих ног жизненное пространство. Словно намекало, сколь же хрупка жизнь — и моя собственная тоже.Хотелось от злости что есть сил садануть кулаком по неровному мареву передо мной: разбить, расколоть, испортить — и вернуть себе свободу, увидеть, кто же прячется за узорами мозаики.

Здравый смысл опасливо предупреждал, что это наверняка будет последним, что я сделаю в своей жизни.

Отчаяние пробудилось во мне липким ужасом. Словно Лелик из «Бриллиантовой руки», оно металось из одного уголка сознания в другой, тщетно ища спасения. Сценическое и заскорузлое «Все пропало!» вытесняло все остальные мысли, мешало думать.

Егоровна, навязчиво лепетало отчаяние, привела тебя сюда на заклание — ты нужен был ей всего лишь как еще одна жертва, очередная ступенька для возможности вернуть некогда утраченный артефакт.

И воздать за многолетнее унижение, даже зная, что ты, на самом деле, к проделкам Рысева-бывшего никакого отношения не имеешь.

Она приволокла тебя сюда совершенно одного, безоружного и беспомощного — вряд ли ей хотелось видеть, как ты сопротивляешься собственной гибели...

Спасительный хруст вклинился в повисшую, вязкую тишину победоносным горном. От души тотчас же отлегло — готовая отлететь в неведомое, а то и вовсе перемолоться на идеи под грузом места силы, сейчас она облегченно выдохнула. Страх сменился ликованием — пришла кавалерия!

Мозаика лопалась, обращаясь в крошево, заглушая собой отчаянный рев поэтичного камня.

Стена передо мной взорвалась градом осколков — я машинально закрылся руками, даже зная, что стеклянные брызги летят в обратную от меня сторону.

Егоровна сейчас была во всеоружии. Я видел старуху в разных обличиях. Видел, как отчаянно она гналась за Митеком — убитым мной там, на крышах, юрким заговорщиком. Видел пятью, а то и шестью этажами выше — теперь-то они казались недостижимой высотой, — общество мелких бесов было ей к лицу. Сейчас чертознайка давала понять, что она колдунья высшего класса.

Что она там говорила?

Вполне справится и без меня?

Сейчас я готов был в это запросто поверить.

Вокруг нее бушевал маленький шторм. Ясночтение отказывалось читать ее статы, будто спрашивая — а не ополоумел ли я вообще знать, сколько хитпоинтов таится в тушке невесты сатаны?

С ног до головы, словно одежка, ее покрывала чешуя корковидного доспеха. Сквозь седые волосы на голове пробивались упрямые, изогнутые, острые рога. Дряхлые руки, не привыкшие к тяжелой, грязной работе, налились молодецкой силой. В едва передвигающемся теле пробуждались проворство и мощь.

Черная книга, до того попросту парившая в воздухе, сейчас обратилась в игрушку хлещущего во все стороны ветра. Страницы норовили вырваться из тесного плена переплета, обратиться жуткими заклятиями, лечь лаком проклятия на слой мирского бытия.

Ноги уступили место мощным, покрытым мехом копытам. Хвост проволокой пробивался наружу.

От человеческого лица осталась лишь одна маска, пеплом рассыпающаяся в ничто.Егоровна будто отхватила от каждого знакомого ей демона по кусочку и присвоила.

Ненасытной любовницей она извивалась в танце страсти, будто признаваясь в любви к самому греху.

Она даже не глядела в мою сторону — взгляд мглистых, черных, лишенных зрачков глаз был устремлен лишь в одну точку.

Я не знал, как будет выглядеть явившийся сюда с древним артефактом злодей. У воображения на вооружении было с десятка три обликов — и все они пасовали, шли мимо от жуткой, безобразной реальности.

— Что это? — спросил я у Егоровны, чувствуя, как у меня стынет кровь в жилах.Мироздание смеялось надо мной, покачивая головой — мол, ты в самом деле ожидал увидеть что-то простое? Человека на двух ногах?

Это было безобразное, почти ни на что непохожее месиво обликов. Словно навозная куча решила ожить, окрасившись во все цвета радуги. Он кислотно переливался, норовя нырнуть из ярко-оранжевого в светло-зеленый. Нечто единоообразное ему было чуждо — при взгляде на него память почему-то спешила выдать то первый поцелуй, то запах бабушкиных пирогов, то двойку в четверти по математике..

— Что это? — снова повторил я.

— Ждал увидеть художника?

У Егоровны оказался голос Биски. Насмешничая, она была несклонна теперь к лишним словам и разъяснениям. Мне и правда думалось, что я увижу тщедушного вида интеллегентишку. Словно один австрийский художник, этот должен был стискивать в своих руках ту самую кисть...

Егоровна ухмыльнулась моим мыслям, цокнув языком, будто говоря, что поменялись времена, поменялся даже хозяин тела, а вот мысли сколь были наивны, так и остались.

Кто ж мне, глупому, сказал, чтокисть в самом деле выглядит именно как кисть? Оставалось только надеяться, что хоть Шпага первого Чемпиона пускай отдаленно, но похожа на то, чем зовется.

— Он слишком долго находился в едином контакте с артефактом. Теперь ты понимаешь, почему их хранят, но редко используют? Научиться менять мироздание можно, только изменившись самому до полной неузнаваемости. Стать красками будущего мира...

Если та же судьба постигла Ломоносова, мне было его крайне жаль.Новая акварель мироздания вдруг из ярких, торжественных цветов решила облечь себя в серость и черноту мрачного полотнища. Теперь, бессловесно шептало оно, я поначалу нарисую вам новую, никчемную жизнь жалких мокриц под моей массой. А затем убью источник вашей культуры, заткну грязным носком рот поэта, измараю злом циничной критики все, до чего только смогу дотянуться!

Он не любил долгих разъяснений. Не желая размениваться на говорливость тишины, он скользнул по мирозданию рядом со мной черным — там, где мгновение назад была плита бетона, в тот же миг запузырилось чернильное нечто. Раззевая многозубые пасти, чудища рвались наружу. Меня на миг коснулась мысль, что сейчас я буду биться с воплощением словесной брани.

Камень взвизгнул так, что у меня заложило уши. Словно впечатлительная девица, обнаружившая себя в грязном подвале напротив вооруженного тесаком маньяка, он отдавал себя на откуп ужасу.

Тот волной бил мне в спину, отталкивая прочь. Незримые путы поэтичности строк норовили подхватить меня, словно щупальцами, закрыться как щитом.

Егоровна не стала ждать того, что будет дальше. Словно сорвавшая все грехи человечества, она пустила их роем красных, хлопающих крыльями пчел. Снарядами тая в бесконечном чреве чудовища, они оставляли в нем лысины проплешин. Месивом красок, оставляя за собой бурый масляный след, «художник» ревел. Адские пчелы взрывались в нем изнутри, разбрызгивая повсюду тухнущими каплями. Чернильные пятна оседали на стенах, сползая омерзительными кучами.

Я придавил зарождающийся у моих ног рисунок, грязным варваром растер его по земле. Втаптывал само искусство в грязь, словно жестокая цензура, не давая ему возможности появиться. Из головы не шла мысль, что я абсолютно чужой на этом празднестве небытия. Ни мой особый дар, ни умения демона ничего не могли противопоставить величайшей мощи чужого воображения. Возникающие то тут, то там фигуры ясночтение обзывало фантазиями. Несуразные, рожденные в недрах головы безумца, готовые оспаривать любой закон здравого смысла, они тянулись к месту силы. Кто там говорил, что можно убить певца, но песнь не задушить? Теперь я крайне в этом сомневался.

Оттолкнув меня прочь, словно околачивающуюся под ногами чушку, «фантазии» накинулись на камень, раскатистыми блямбами обрушившись на булыжник. Стон, пронесшийся у меня над головой скорбным мычанием ударил куда-то наверх. Вздрогнул весь «Ъеатр», с потолка повалилось крошево. Монолитные стены обещали в следующий раз пойти трещинами, заскрипели, пытаясь удержать больше обычного стальные сваи колонн.

— Что ты стоишь? — выкрикнула Егоровна.

Она привыкла видеть меня в постоянном движении. Готовый в любой миг сорваться в погоню, сейчас же я пребывал в ступоре. Мир наконец-то решил больше не играть в глупые игры и представить мне такого противника, против которого непонятно что делать. По старухе ударило маслянистое, розовое щупальце. Строгие, отточенные, подвластные до того пусть и демоническому, но порядку линии очертаний смазались, обращаясь из объемного в бесконечно плоское — будто наскальный рисунок.

Старуха зарычала так, что месиво художника содрогнулось. По кусочку она возвращала себе себя. Острые, словно бритва, когти вспарывали месиво, расшвыривая его клоками. Из черных глаза налились кроваво-алым, девичий рот обратился в жуткого вида харю. Нижняя челюсть раздвоилась, обнажая влажные, покрасневшие от чужой крови клыки.

Будто тот, кто уже давным-давно растратил в себе почти все человеческое, кроме амбиций, мог испугаться.

— Чего ты встал?! — Ее окрик на этот раз был куда отчаянней, чем в прошлый раз. Он ударил по мне, словно плеть, заставил встрепенуться — я снова глянул на чернильные кляксы, твердеющие на плоти булыжника мощи.

Ясночтение не давала им описания, не желая подсказывать, что же с ними делать. Будто потеряв голову от отчаяния, я бросился на них. Горячее месиво больше походило на исходящую жаром жвачку. Я потянул кляксы на себя, надеясь отодрать ее, скинуть вниз — тщетно. Она тянулась, будто расплавленный асфальт. Чернильное нечто сопротивлялось, не желая покидать насиженное место, норовила обжечь в ответ.

И все же мне удалось. Оставляя четкие следы мрачных отметин, затвердевшей бляшкой она свалилась вниз, тут же рассыпавшись, как необработанная глина.

Она плохо отлипала от ладоней, наросты спешили захватить и мое тело, липли к коже, растворяя в своих недрах мой первоначальный облик.

Когда ломают пальцы — больно. Когда их выкручивают щипцами, пытаются изогнуть под неестественным углом, дабы расхохотаться под чудовищный хруст — больно. А когда само мироздание перерисовывает их на новый, абсолютно чуждый тебе, но понятный ей манер, не чувствуешь совершенно ничего.

Я ничего не чувствовал...

Здравый смысл желал взглянуть на руки: таким естественным движением поднять ладони и взглянуть на то, что же с ними случилось.

Я отнекивался, крича, что на это нет времени — потом, обязательно и в первую очередь, ну а сейчас...

Жутко было признаваться самому себе, что я попросту боялся увидеть нечто ужасное.

Место силы потускнело. Там, где раньше в блестящих светло-голубым светом личинках покоились сюжеты, интриги, драмы, теперь дымилось пустоглазое ничто. Место силы еще не умирало, но его уже нещадно лупили. Егоровна раз за разом пропускала удары — вся мощь сатанинской невесты не могла противостоять могуществу великого ума. Кирпичик по кирпичику новый обладатель Кисти Мироздания вытаскивал из бывшей старухи то, из чего она состояла. Еще чуть-чуть, говорил взгляд незримых, мутных буркал, — и она обрушится, посыплется, обратится в ничто. И вот тогда для нее наступит конец.

Я скидывал один нарост за другим, топтал ногами. Шипели ботинки, трещал по швам купленный на Бискины деньги костюм. Знала ли демоница, что здесь случится, или была в неведении до самого конца?

Я не искал лишних ответов. Клякса, будто ей надоело, что я столь вольно обращался с ее собратьями, взбунтовалась. Влажным щупальцем стеганула мне по лицу, сбивая с ног. Плетью потянулась к шее, но я поймал ее на лету, резко дернул на себя, отчаянно сплюнул. Потащил мерзость к себе, но художник прыснул мне акварелью прямо в лицо. Глаза будто вспыхнули огнем, я заревел, чувствуя, как внутрь проникает сама мгла. Развернулся на месте, почуял щелчок по плечам — словно зная, что место силы, а в особенности этот булыжник, вытворяет с благородными, меня спешили прижать к нему всеми силами.

Я сопротивлялся. Мерзкая дрянь помимо глаз залепила нос, не дала завыть, закрыла собой рот, словно грязной ладонью. Уперевшись руками в плоть камня, я боролся, словно зная, что потеряю себя сразу же, как только меня макнут в высокий стиль поэзии лицом.

Сложно сопротивляться неотвратимому. Будто собираясь нырнуть в тухлую, вонючую воду, я задержал дыхание, инстинктивно, как в детстве, надувая щеки. Сознание сразу же провалилось. Его будто попытались вырвать из тела — могучий великан, дух театра, в поварском колпаке с уставшей миной на лице готов был разделать меня на идеи, смыслы и что-то там еще. Меня замутило от творящейся образности. Плен камня казался душным, душа норовила вырваться прочь.

Меня швыряло из одной декорации в другую. Перед глазами мелькали шекспировские трагедии — Джульетта щерилась острыми клыками на истерзанный труп Ромео. Пушкин скакал с одной ветви могучего дуба на другую, гремя золотой цепью. Ученый кот с громким мявом норовил унести хвост прочь и не попадаться под горячую руку. И все это под грохочущий аккомпанемент последнего дня Помпеи — грозный вулкан, заволакивая дымом небеса, готов был исторгнуть из своих недр губительное содержимое.

С меня словно кто-то слоями снимал кожу: я оставался в каждом замысле — главным, второстепенным, незначительным и просто героем.

Ну уж нет! Я уперся обеими ногами в землю, цепляясь за единство облика. Руки вновь скользнули по влажной поверхности камня, все еще желая вырвать меня наружу — пока еще было что спасать.

Я отшвырнул следующий предлагаемый местом силы морок, желая разрушить тот, в котором был сейчас.

Фантазия — бич литератора. Училка по литературе не любила готовых унестись на крыльях фантазии учеников и видела в сочинениях, в первую очередь, строгость кем-то заведомо заложенных мыслей — и ни грамма свободы!

Раньше я с ней спорил, сейчас же готов был согласиться. Если меня хотят сделать очередным невзрачным пятном на полотнище творения, искусства ради и красоты для, то я испоганю собой все, до чего только смогу дотянуться!

Вознесясь великаном над вулканом, я захлопнул дымящийся зев остатками носка. Выкорчевал треклятый дуб, стих о котором принес мне сразу три двойки в журнале. Словно напоследок, будто больше нечем было заняться, поддел носком крохотную Джульетту — зубастая бестия улетела под самые небеса, так и не завершив трапезы.

Камню Поэзии не понравилась. Словно недовольный младенец, он заелозил. Громогласно и отчаянно, узрев во мне еще одного врага, поспешил выплюнуть меня прочь.

Кубарем я выкатился из его пут. Узы, которыми он пытался выкачать из меня самую суть, рвались. Мышцы в руках налились силой — все еще не веря тому, что мне удалось вернуться, скинул с себя наросты клякс. Словно для них я уже стал единым целым с блестящим булыжником, они норовили облепить меня точно так же, как и его.

Мир перед глазами все еще представлял мешанину выдумки с реальностью. Мне казалось, что именно таким видит его жизнерадостный безумец. Цвета лились потоками, запахи хватали за руки, у чувств был вкус. Ревность была словно кислые зеленые яблоки, ярость отчаянно походила на мед с орехами, говоря, что нельзя останавливаться.

Мир прыснул мне в лицо спорами всех эмоций, какие только можно было себе вообразить. Я увернулся от синих водянистых шаров, отбил красные плечом и поймал на лету золотистое нечто, тотчас раздавив его меж пальцев.

Меня проняло с ног до головы. Здравый смысл не возвращался — отчаянно и зло он пытался расставить по местам взбаламученное нутро. Получалось у него с переменным успехом.

Паника, готовившаяся занять трон, вдруг выглянула в окно и поняла, что случилась революция. Не успела она взять бразды правления в свои руки, а ей уже на смену летела решимость.

Терять больше нечего, пан или пропал.

Я повторял последние слова, будто чародейскую мантру. Сам дьявол, будто дивясь охватившей меня отваге, ввалил вместо положенных трехсот с чем-то там процентов добрую тысячу в силу. Ясночтение взорвалось грохотом оваций, поздравляя меня со свежей ачивкой. Я ухмыльнулся — из всего того разнообразия, что покоилось внутри камня поэзии, мне удалось ухватить дух героизма.

Как же, мать его, хорошо, что у того духа полная мошна добротных характеристик! С такими-то можно и не такой еще краковяк сплясать!