Когда тело говорит НЕТ

1. Бермудский треугольник

Мэри была коренной американкой чуть старше сорока, хрупкого телосложения, с мягкой, почтительной манерой общения. Восемь лет она лечилась у меня вместе со своим мужем и тремя детьми. В ее улыбке сквозили застенчивость и некое самоуничижение. Она была смешлива. Когда ее моложавое лицо озарялось смехом, сложно было не ответить тем же. Когда я думаю о Мэри, мое сердце до сих пор наполняется теплотой — и сжимается от горя.

Мы мало разговаривали с Мэри до той поры, пока не проявились первые симптомы болезни, впоследствии унесшей ее жизнь. Начало болезни казалось безобидным: рана на пальце от укола иголкой никак не заживала в течение нескольких месяцев. Причиной проблемы оказался феномен Рейно, при котором мелкие артерии, снабжающие пальцы кровью, сужаются, тем самым лишая ткани кислорода. Это может привести к гангрене, что, к сожалению, и произошло в случае Мэри. Несмотря на несколько госпитализаций и хирургических вмешательств, уже через год она умоляла об ампутации, только бы избавиться от пульсирующей боли в пальце. К тому времени, когда ее желание исполнили, болезнь уже значительно распространилась и с постоянной болью не справлялись даже мощные наркотические обезболивающие средства.

Болезнь Рейно может возникать независимо или на фоне других нарушений. Курильщики подвергаются большему риску, а Мэри была заядлой курильщицей с подросткового возраста. Я надеялся, что, если она бросит курить, в ее пальцах восстановится нормальное кровообращение. После нескольких неудачных попыток ей наконец удалось это сделать. К сожалению, болезнь Рейно оказалась предвестником намного более серьезного недуга: у Мэри диагностировали склеродермию, одно из аутоиммунных заболеваний, к которым также относятся ревматоидный артрит, язвенный колит, системная красная волчанка и многие другие болезни, происхождение которых не всегда считается аутоиммунным, такие как диабет, рассеянный склероз и, возможно, даже болезнь Альцгеймера. Для всех них характерно то, что иммунная система человека начинает атаковать его тело, вызывая повреждения в суставах, соединительной ткани или другом органе; заболеванию подвержены почти все органы, в том числе глаза, нервы, кожа, кишечник, печень и мозг. В случае склеродермии (в переводе с греческого — «затвердевшая кожа») самоубийственное нападение иммунной системы приводит к уплотнению кожи, пищевода, сердца и тканей в легких и других местах.

Что же провоцирует в теле эту гражданскую войну?

В медицинских руководствах дается исключительно биологический взгляд на данный вопрос. В нескольких отдельных работах в качестве этиологических факторов упоминаются токсины, но по большей части основной причиной считается генетическая предрасположенность. Данный сугубо физиологический подход находит отражение и в медицинской практике. Ни профильные специалисты, ни я как семейный доктор ни разу не задумались о том, какие жизненные обстоятельства Мэри могли повлиять на развитие ее болезни. Никто из нас не поинтересовался, в каком психологическом состоянии она находилась перед началом болезни и как это состояние могло повлиять на ее течение и исход. Мы просто лечили каждый из симптомов по мере их возникновения: прописывали противовоспалительные и болеутоляющие препараты, проводили операции для удаления омертвелых тканей и улучшения кровоснабжения, назначали физиотерапию для восстановления подвижности.

Как-то раз, почти неожиданно для себя, в ответ на голос интуиции, подсказывавший мне, что Мэри нужно выслушать, я пригласил ее на часовой прием, чтобы дать ей возможность рассказать что-то о себе и своей жизни. Ее история стала для меня откровением. За ее робостью и смирным характером скрывался огромный пласт подавляемых эмоций. В детстве Мэри подвергалась насилию, родители бросили ее, и она кочевала из одной приемной семьи в другую. Она вспоминала, как в возрасте семи лет сидела, съежившись, на чердаке и укачивала на руках младших сестер, пока внизу кричали и ссорились ее пьяные приемные родители. «Мне все время было очень страшно, — сказала она, — но, поскольку мне уже было семь, я должна была защищать своих сестер. Меня же никто не защищал». Она никогда раньше не говорила об этих травмах, даже своему мужу, с которым прожила вместе двадцать лет. Она научилась не показывать свои чувства — никогда и никому, даже самой себе. Выражение эмоций, уязвимость, вопросы подвергли бы ее в детстве большому риску. Ее безопасность зависела от способности учитывать чувства других людей — но не свои. Она жила в ловушке той роли, которую вынуждена была играть ребенком, не осознавая, что у нее самой есть право на то, чтобы о ней заботились, чтобы ее слушали и считали достойной внимания.

Мэри описывала себя как человека, который не умеет говорить «нет» и, не задумываясь, взваливает на себя ответственность за других. Даже когда ее болезнь усугубилась, больше всего Мэри переживала за своего мужа и своих почти уже взрослых детей. Была ли склеродермия способом ее тела отказаться от груза ответственности за всех и вся?

Возможно, ее тело делало то, чего не допускало сознание: отвергало безжалостное требование, которое сначала предъявляли ей в детстве и которое теперь, будучи взрослой, она предъявляла себе сама, — ставить других выше себя. Я высказал это предположение, разбирая случай Мэри в своей первой статье, которую написал в качестве автора медицинской колонки для газеты «Глоуб энд мейл» в 1993 году. «Если мы не смогли научиться говорить „нет“, — писал я, — в итоге наше тело может сделать это за нас». Я привел цитаты из медицинской литературы, в которой обсуждалось негативное влияние стресса на иммунную систему.

Для некоторых врачей идея о том, что способ человека справляться с эмоциями может быть одним из факторов развития склеродермии или других хронических заболеваний, является возмутительной. Врач-ревматолог одной из крупнейших канадских больниц отправила гневное письмо в редакцию, осуждающее газету и меня за публикацию этой статьи. Она обвинила меня в неопытности и в том, что я не потрудился изучить проблему.

Меня не удивило то, что врач-специалист отрицает любую связь между телом и сознанием. Дуализм — расщепление надвое того, что является единым целым, — характеризует все наши представления о здоровье и болезни. Мы пытаемся понять тело отдельно от сознания. Мы стремимся описывать людей — здоровых или больных — так, будто они функционируют в изоляции от внешней среды, в которой они вырастают, живут, работают, играют, любят и умирают. В этом заключается скрытое предубеждение ортодоксальной медицины; большинство врачей усваивает его в ходе учебы и затем руководствуется им в своей работе.

В отличие от многих других наук, медицине еще предстоит усвоить важный вывод из теории относительности Эйнштейна — о том, что позиция наблюдателя влияет на наблюдаемый феномен и на результаты наблюдения. Как отметил Ганс Селье, исследователь-первопроходец в области стресса, непроверенные предположения ученого одновременно определяют и ограничивают то, что он впоследствии обнаружит. «Большинство людей не вполне понимают, до какой степени дух научного исследования и полученные в ходе него результаты зависят от личных убеждений исследователей, — написал он в своей книге «Стресс жизни». — В век, так сильно полагающийся на науку и ученых, этот фундаментальный вопрос заслуживает особого внимания». В этом честном и самообличающем заявлении Селье, сам будучи врачом, выразил истину, которую даже сейчас, четверть века спустя, не многие понимают.

Чем уже становится специализация врачей, тем больше они знают об определенной части тела или определенном органе и тем меньше понимают человека, которому эта часть тела или орган принадлежат. Люди, с которыми я беседовал при подготовке этой книги, почти в один голос сообщили, что ни профильные врачи, ни их семейные доктора никогда не интересовались личными, субъективными аспектами их жизни. В большинстве случаев общения с медицинскими работниками они даже чувствовали, что такого рода диалог не поощряется. Беседуя с коллегами — профильными специалистами — о тех же самых пациентах, я обнаружил, что даже спустя многие годы лечения врач мог пребывать почти в полном неведении, ничего не зная о жизненных обстоятельствах пациента, не относящихся непосредственно к болезни.

В этой книге я собираюсь написать о том, как влияет на здоровье стресс, в особенности скрытый стресс, который у всех нас вырабатывается в результате раннего программирования — паттернов настолько глубоких и неуловимых, что мы воспринимаем их как часть своего «я». Хотя я привожу столько имеющихся научных данных, сколько кажется мне уместным для книги, адресованной неподготовленному читателю, главное в ней — по крайней мере, для меня — истории конкретных людей, о которых я рассказываю читателю. Вероятно, эти истории будут наименее убедительны для тех, кто считает такие доказательства «ненаучными». Только человек, отрицающий научный прогресс, стал бы оспаривать те огромные преимущества, которые человечество накопило благодаря скрупулезному следованию научным методикам. Но не всю важную информацию можно получить в лаборатории или подтвердить с помощью статистического анализа. Не все аспекты болезни можно свести к фактам, проверенным двойными исследованиями и использованием научных методик. «Медицина говорит нам об осмысленном содействии исцелению, страдании и смерти ровно столько же, сколько химический анализ говорит об эстетической ценности керамики», — написал Иван Иллич в своей книге «Границы медицины. Медицинская Немезида». Исключая из общепринятой системы знаний опыт, накопленный человечеством в прошлых веках, мы сильно ограничиваем свои возможности.

Мы нечто утратили. В 1892 году канадец Уильям Ослер, один из величайших врачей всех времен, предположил, что ревматоидный артрит — заболевание, связанное со склеродермией, — может быть обусловлен стрессом. Современная ревматология всячески игнорирует эту идею, несмотря на подтверждающие ее научные данные, накопленные в течение 110 лет после первой публикации Ослера. Вот куда узкий научный подход привел практическую медицину. Возводя современную науку в ранг главного арбитра наших страданий, мы слишком рьяно отвергли идеи предшествующих веков.

Как отметил американский психолог Росс Бак, до появления современных медицинских технологий и научной фармакологии врачи традиционно полагались на эффекты плацебо. Они должны были вселять в каждого пациента уверенность в его внутренних способностях к исцелению. Чтобы добиться эффекта, доктор обязан был выслушивать пациента, развивать с ним отношения, а также доверять своим интуитивным догадкам. Похоже, врачи утратили эти навыки с тех пор, как мы стали почти исключительно полагаться на «объективные» способы исследования, технические методы диагностики и «научные» лекарства.

Таким образом, обвинения ревматолога не стали для меня неожиданностью. Больше меня удивило другое письмо в редакцию, полученное несколько дней спустя, — на этот раз от человека, разделяющего мои взгляды, — Ноэля Б. Хершфилда, практикующего профессора медицины Университета Калгари: «На сегодняшний день новая дисциплина — психоневроиммунология — уже развилась до такого состояния, когда имеются убедительные данные, предоставляемые учеными, работающими во многих областях, о тесной взаимосвязи между мозгом и иммунной системой… Эмоциональная конституция человека, его реакция на продолжительный стресс действительно могут оказаться причинами многих болезней, которые медицина лечит, но чье [происхождение] пока неизвестно, таких как склеродермия, воспалительные заболевания кишечника, диабет, рассеянный склероз и легионы других заболеваний, рассматриваемых во всех подразделах медицины…»

Существование новой области медицины стало для меня удивительным открытием. Что такое психоневроиммунология? Как мне удалось узнать, это ни больше ни меньше наука о взаимодействии тела и сознания, неразрывном единстве эмоций и физиологии, формирующем человека, его жизнь, определяющем здоровье и болезни. Это пугающе сложное слово попросту означает, что данная наука изучает тонкое взаимодействие психики (сознания) и эмоций с нервной системой тела и ту важную связь, которую они, в свою очередь, образуют с механизмами иммунной защиты. Иногда эту новую область называют психоневроиммуноэндокринологией, чтобы подчеркнуть, что эндокринная, или гормональная, система также является частью нашей системы общих телесных реакций. Инновационные исследования выявляют то, как эта связь работает на всех уровнях, вплоть до клеточного. Мы обнаруживаем научные основания того, что знали раньше, но, к нашему большому несчастью, забыли.

В течение столетий многие доктора приходили к пониманию того, что эмоции играют большую роль в возникновении болезней и восстановлении здоровья. Они проводили исследования, писали книги, бросая вызов господствующей медицинской идеологии, однако раз за разом их идеи, исследования и открытия исчезали в своего рода медицинском «бермудском» треугольнике. Понимание связи между сознанием и телом, к которому пришли предыдущие поколения докторов и ученых, исчезло без следа, будто его никогда не было.

В «Медицинском журнале Новой Англии» за август 1985 года самоуверенно заявлялось: «Пришло время признать, что наша вера в болезнь как непосредственное отражение ментального состояния по большей части принадлежит к области фольклора».

Такого рода отрицания сегодня уже неправомерны. Психоневроиммунология — новая наука, о которой доктор Хершфилд упомянул в своем письме «Глоуб энд Мэйл», — заняла должное место, пусть даже ее открытия еще не успели стать частью медицинской практики.

Достаточно посетить медицинские библиотеки или онлайн-сайты, чтобы обнаружить растущую волну научных работ и журнальных статей, в которых обсуждаются новые открытия. Популярные книги и журналы сделали информацию доступной для большого количества людей. Широкой публике, во многом опережающей профессионалов и менее скованной авторитетом старых ортодоксальных знаний, не кажется такой уж пугающей мысль о том, что человека нельзя разделить и что удивительный человеческий организм — нечто большее, чем просто сумма его частей.

Наша иммунная система не существует изолированно от нашего повседневного существования. Например, было показано, что механизмы иммунной защиты, нормально работающие у здоровых молодых людей, оказываются ослабленными у студентов-медиков в напряженный период выпускных экзаменов. А иммунные системы студентов-одиночек страдали в наибольшей степени, что еще сильнее сказывалось на их здоровье и благополучии в будущем. Похожая взаимосвязь между одиночеством и снижением активности иммунной системы была выявлена у группы пациентов в психиатрическом стационаре. Даже если бы не было больше никаких других научных доказательств — а их предостаточно, — стоило бы задуматься о долгосрочных эффектах хронического стресса. Напряжение в экзаменационный период очевидно и краткосрочно, но многие люди, сами того не ведая, всю свою жизнь проводят под взором могущественного критикующего экзаменатора, которому нужно угождать любой ценой. Многие из нас живут если не в одиночестве, то в эмоционально некомфортных отношениях, при которых наши глубинные потребности не признаются или не уважаются. На многих, кому их жизнь может казаться вполне удовлетворительной, оказывают воздействие изоляция и стресс.

Как стресс может превратиться в болезнь? Стресс — это сложный каскад физических и биохимических реакций в ответ на сильные эмоциональные стимулы. С точки зрения физиологии эмоции — это электрические, химические и гормональные выбросы, регулируемые нервной системой человека. Функционирование наших основных органов, исправность механизмов иммунной защиты, циркуляция многих биологических веществ, участвующих в управлении физическими состояниями тела, испытывают влияние эмоций и сами на них влияют. Когда эмоции подавляют, как вынуждена была делать Мэри в своем детском поиске безопасности, это угнетение обезоруживает телесные механизмы защиты от болезни. Подавление — отделение эмоций от сознания и их переход в сферу подсознательного — дезорганизует и расстраивает наши физиологические защитные механизмы, из-за чего у некоторых людей эти механизмы нарушаются, становятся разрушителями здоровья, а не его защитниками.

За семь лет, в течение которых я был медицинским координатором отделения паллиативной помощи[1] в Ванкуверской больнице, я видел множество пациентов с хроническими заболеваниями, чья эмоциональная жизнь напоминала жизнь Мэри. Похожие психологические проблемы и копинг-стратегии[2] были характерны для обращавшихся к нам за паллиативной помощью людей, которые страдали от рака или дегенеративных неврологических процессов, таких как боковой амиотрофический склероз (БАС, известный в Британии как мотонейронная болезнь, а в Северной Америке как болезнь Лу Герига — великого американского бейсболиста, который умер от нее). В моей практике семейного врача я наблюдал те же самые паттерны у людей, страдавших от рассеянного склероза, воспалительных заболеваний кишечника, таких как язвенный колит и болезнь Крона, синдрома хронической усталости, аутоиммунных расстройств, фибромиалгии, мигреней, кожных заболеваний, эндометриоза и многих других болезней. Почти ни один из моих серьезно больных пациентов не умел говорить «нет», когда это было важно. Хотя на первый взгляд казалось, что личностные особенности и жизненные обстоятельства некоторых людей сильно отличались от случая Мэри, во всех этих случаях имела место склонность подавлять эмоции.

Одним из неизлечимо больных пациентов под моей опекой был мужчина средних лет, главный управляющий компанией, которая продавала акульи хрящи как лекарство от рака. К моменту его поступления в наше отделение недавно диагностированный у него самого рак успел распространиться по всему телу. Он продолжал есть акульи хрящи почти до последнего своего дня, но не потому, что все еще верил в их эффективность. Они гадко пахли — отвратительный запах можно было почувствовать даже на расстоянии, — а об их вкусе можно только догадываться. «Я их ненавижу, — сказал он мне, — но мой бизнес-партнер будет сильно разочарован, если я перестану их есть». Я убедил его, что у него есть полное право прожить свои последние дни, не неся ответственности за чужое разочарование.

Сказать, что на развитие болезней может влиять то, как люди привыкли жить, — значит затронуть очень щекотливую тему. Связь между поведением и последующей болезнью, например в случае курения и рака легких, очевидна для всех, за исключением разве что представителей табачной индустрии. Но взаимосвязь сложнее доказать, когда речь заходит об эмоциях и возникновении рассеянного склероза, или рака груди, или артрита. Помимо страданий от болезни, пациент сталкивается с обвинением в том, что он такой, какой есть. «Зачем вы пишете эту книгу?» — сказала мне пятидесятидвухлетняя преподавательница университета, проходившая лечение от рака груди. И добавила срывающимся от злости голосом: «У меня рак из-за моей генетики, а не из-за чего-то, что я сделала».

«Отношение к болезни и смерти как к личной неудаче — это особенно неуместная форма обвинения больного, — говорилось в выпуске «Медицинского журнала Новой Англии» 1985 года. — На пациентов, которые и так уже несут тяжелое бремя болезни, нельзя возлагать еще и ответственность за ее исход».

Мы вернемся к этому неприятном вопросу о предполагаемых обвинениях пациента. Пока я лишь хочу отметить, что речь идет вовсе не об обвинениях больного или личной неудаче. Подобные термины только омрачают общую картину. Как мы увидим, говорить об обвинении — помимо моральной несостоятельности — совершенно необоснованно с научной точки зрения.

В «Медицинском журнале Новой Англии» были перепутаны обвинение и ответственность. В то время как все мы боимся обвинений, мы хотели бы быть более ответственными, то есть иметь возможность осознанно отвечать на обстоятельства нашей жизни, а не просто реагировать на них. Мы хотим иметь влияние на свою собственную жизнь: быть в ней главными и уметь принимать адекватные решения, если дело касается нас самих. Подлинной ответственности не бывает без осознанности. Одна из слабых сторон западного медицинского подхода состоит в том, что мы наделили врача абсолютным авторитетом, пациент же при этом зачастую является лишь получателем лечения или препарата. У людей отняли возможность брать на себя настоящую ответственность. Никого нельзя обвинять в том, что его настигла болезнь или смерть. Это в любой момент может случиться с любым из нас, но чем больше мы узнаём о себе, тем дальше уходим от позиции пассивной жертвы.

Связь тела и сознания нужно видеть не только для понимания болезни, но и для поддержания здоровья. Доктор Роберт Мондер с психиатрического факультета Университета Торонто написал работу о взаимодействии тела и сознания при болезни. «Попытки определить и решить проблему стресса, — сказал он мне в интервью, — скорее будут способствовать здоровью, чем игнорирование этой проблемы». В процессе лечения любая информация, любое зерно истины может сыграть решающую роль. Если между эмоциями и физиологией существует связь, не рассказывать о ней людям — значит лишать их мощного лечебного средства.

Здесь мы сталкиваемся с несовершенством языка. Даже говорить о связи тела и сознания — значит подразумевать, что это две отдельные сущности, которые как-то между собой связаны. В жизни же нет такого разделения: нет сознания вне тела и нет тела без сознания. Для передачи реального положения вещей было предложено слово «майндбоди» — «тело-сознание».

Однако даже для Запада понятие «майндбоди» не совсем новое. В одном из диалогов Платона Сократ цитирует критику фракийского врача в адрес его греческих коллег: «По этой причине лекарства от многих болезней неведомы эллинским врачам, они несведущи в отношении целого. Отделение сознания от тела — большая ошибка наших дней во врачевании человеческого тела». Нельзя отделить сознание от тела — об этом сказал Сократ почти за две с половиной тысячи лет до появления психоневроиммуноэндокринологии!

При написании книги «Когда тело говорит „нет“» я не только убедился в некоторых идеях, впервые высказанных мной в статье о склеродермии у Мэри. Я многое узнал и проникся огромным уважением к работе сотен врачей, ученых, физиологов и исследователей, прокладывавших путь по неизученной территории «тела-сознания». Работа над этой книгой также стала для меня внутренним исследованием того, как я подавляю свои собственные эмоции. К этому меня подтолкнул вопрос советника Онкологического общества Британской Колумбии, куда я отправился с целью исследовать роль подавления эмоций в развитии рака. Многим людям с онкологией, казалось, было свойственно машинальное отрицание психической или физической боли и таких неудобных эмоций, как гнев, печаль или неприятие. «А что лично вас связывает с этим вопросом? — спросил меня советник. — Чем эта тема вас привлекает?»

Этот вопрос напомнил мне о событии семилетней давности. Однажды вечером я приехал в дом престарелых навестить мою семидесятишестилетнюю мать, которая там жила. У нее была прогрессирующая мышечная дистрофия, наследственная в нашем роду болезнь — атрофия мышц. Не будучи в состоянии даже сидеть без посторонней помощи, она больше не могла жить дома. Трое ее сыновей и их семьи регулярно навещали ее до самой смерти, наступившей, когда я только начинал работу над этой книгой.

Я немного прихрамывал, идя по коридору дома престарелых. В то утро мне сделали операцию по восстановлению разорванного хряща в колене — последствия игнорирования мною того, что тело сообщало мне на языке боли каждый раз, когда я совершал пробежку по цементному покрытию. Открыв дверь в комнату матери, я пошел к ее кровати поздороваться, непроизвольно изменив походку на нормальную и непринужденную. Желание скрыть хромоту не было сознательным, я это сделал, сам того не понимая. Только позже я задумался, что именно подтолкнуло меня к этому ненужному поступку — ненужному, потому что моя мать спокойно бы восприняла тот факт, что ее пятидесятидвухлетний сын прихрамывает через сутки после операции.

Так что же произошло? Непроизвольный порыв защитить мать от своей боли, даже в такой безобидной ситуации, был глубоко запрограммированным рефлексом, который не имел отношения к реальным потребностям. Это подавление было воспоминанием — воспроизведением модели поведения, отпечатавшейся в моем развивавшемся мозге еще до того, как я мог ее осознать.

Я был ребенком, пережившим нацистский геноцид. Почти весь первый год моей жизни прошел в Будапеште в условиях нацистской оккупации. Дедушка и бабушка моей матери были убиты в Освенциме, когда мне было пять месяцев; мою тетю также депортировали, и мы больше о ней ничего не слышали; мой отец находился в рабочем батальоне на принудительной службе в немецкой и венгерской армиях. Мы с мамой едва пережили несколько месяцев в будапештском гетто. Ей пришлось оставить меня на несколько недель, потому что это был единственный способ спасти меня от верной смерти от голода или болезни. Не нужно большого воображения, чтобы понять, что при ее душевном состоянии, в условиях ежедневно переживаемого нечеловеческого стресса, у моей мамы редко находились силы для того, чтобы уделить ребенку внимание, необходимое ему для усвоения чувства безопасности и любви. Более того, мать рассказала мне, что в течение многих дней она чувствовала такое отчаяние, что лишь необходимость заботиться обо мне заставляла ее подниматься с постели. Я рано усвоил, что внимание нужно заслужить, что я должен как можно меньше обременять маму и что тревогу и боль лучше всего сдерживать.

При здоровом взаимодействии матери и ребенка мать в состоянии проявлять к ребенку любовь, которую тот не должен как бы то ни было заслуживать. Моя мать не могла дать мне такую безусловную любовь, и поскольку она не была святой, велика вероятность того, что ей это не вполне удалось бы даже в отсутствие тех ужасов, которые обрушились на нашу семью.

Именно в этих обстоятельствах я стал защитником своей матери — стал оберегать ее прежде всего от своей собственной боли. То, что возникло как непроизвольная защитная детская реакция, со временем переросло в устоявшийся тип личности, который пятьдесят один год спустя по-прежнему вынуждал меня прятать от матери малейший физический дискомфорт.

Я не думал о книге «Когда тело говорит „нет“» с этой точки зрения. Она была задумана как интеллектуальный поиск, исследование интересной теории, которое помогло бы объяснить природу здоровья и болезни человека. Я не был первым, кто отправился в этот путь, но ведь всегда можно обнаружить что-то новое. Вопрос советника заставил меня увидеть проблему эмоционального подавления в моей собственной жизни. Сокрытие хромоты, как я потом понял, было лишь одним его маленьким примером.

Таким образом, в этой книге я описываю не только то, что узнал от других или о чем прочитал в медицинских журналах, но и то, что наблюдал в самом себе. Механизмы подавления свойственны всем. Мы все в какой-то степени отрицаем и предаем себя, чаще всего способами, которые осознаем не больше, чем я, когда «решил» скрыть свою хромоту. В том, что касается здоровья, мы отличаемся чаще всего лишь разной степенью факторов, предрасполагающих к развитию болезни, таких, например, как наследственность или вредное воздействие окружающей среды. Поэтому, демонстрируя, что подавление эмоций является основной причиной стресса и важным условием возникновения болезни, я не укоряю других за то, что «они сами сделали себя больными». Цель этой книги — способствовать образованию и исцелению, а не усугублять обвинения и стыд, которых в нашей культуре и так переизбыток. Возможно, я слишком чувствителен к теме обвинения, но ведь таково большинство людей. Стыд — самая сильная из негативных эмоций, это чувство, которого мы хотим избежать почти любой ценой. К сожалению, покорный страх перед стыдом ослабляет нашу способность видеть реальность.

Несмотря на усилия многочисленных врачей, Мэри умерла от осложнений склеродермии в Ванкуверской больнице через восемь лет после постановки диагноза. До самого конца на ее губах оставалась мягкая улыбка, несмотря на то что ее сердце было слабым, а дыхание тяжелым. Время от времени она просила меня о длительных частных визитах, даже в свои последние дни. Ей просто хотелось поговорить — о серьезных вещах и о пустяках. «Вы единственный человек, который меня когда-либо слушал», — однажды сказала она мне.

Иногда я задумывался, как могла бы сложиться жизнь Мэри, если бы рядом с ней был человек, готовый слушать, видеть и понимать ее, когда она была испуганной маленькой девочкой, подвергаемой физическому насилию и чувствующей себя в ответе за младших сестренок. Возможно, если бы рядом всегда был кто-то надежный, она научилась бы ценить себя, выражать свои чувства и не сдерживать свою злость, когда другие физически или эмоционально нарушали ее границы. Если бы ее жизнь сложилась так, могла бы она сейчас быть жива?