Колыбель для ласточки

Глава 23

Темой лекции была эпоха Просвещения, а Пятый всем сердцем горел за рационализм и свободомыслие. Именно они сыграли не последнюю роль в том, что Пятый вступил в Игру, о чём не жалел ни разу за прошедшие годы. Игра отвечала и свободе мышления, и рациональному подходу к жизни. Она давала всё необходимое. И только играя, Пятый чувствовал себя по-настоящему живым. Но его тревожила ошибка Агнецкой. Ошибка, стоившая жизни Ларе.

Пятый как во сне закончил лекцию по своему любимому материалу, без какой-либо внимательности выслушал заинтересованного студента и покинул аудиторию раньше, чем это сделал последний из будущих историков, хотя раньше уходил лишь после того, как аудитория наливалась тишиной.

Он шёл в тумане, не здороваясь с коллегами, и думал лишь об одном: что делать дальше? Он любил Игру, пожалуй, больше, чем женщин. Лара — исключение. Но Лары больше нет. Сердце разбито, мечты растоптаны, а ипотека и кредит висят на том же месте, на доске будущих приобретений. Пятый не сомневался в том, что и квартира, и машина однажды станут его. Он выплатит положенную сумму. Только из-за Ирмы с её проколом «однажды» отодвигалось на неопределённый срок, ведь исход этой весны предугадать не мог никто. Убрать лот на чужой территории. Задачка не из простых. Агнецкая уже совершила ошибку. Не совершит ли её вновь? И как ошибка повлияет на его деньги? Будет ли смысл в том, чтобы убить её потом или лучше сделать это сразу? Но как же правила? А месть за Лару? И что он будет делать, если его уберут из Игры?

Волнение, тревога и сомнения пеплом оседали в душу, словно позабытые десять лет назад сигареты.

Возвращаясь с короткого перерыва в аудиторию, Пятый чётко для себя решил одно: он уничтожит Ирму, но только тогда, когда она уберёт лот. Правила есть правила, а рисковать он не хотел. Это она была виновата в его неудачно закончившемся романе, в странных мыслях, блуждающих в голове, в финансовой неопределённости и неспособности отвлечься лекционным материалом.

Во всём была виновата только Ирма.

Мама доставала Второго с самого утра, даже, когда стирка закончилась: пришлось постирать не только облитое компотом, но и всё, что велела мама. Но она всё равно нашла сотню причин недовольства: ей не понравился новый ведущий новостей, и сорвалась она, конечно, на сыне, обозвав того остолопом. Затем у неё заболела спина, голова. Затряслись руки. Дело, естественно, было в неправильном уходе родного чада, о чём она и сообщила, не щадя того в чувствах. Затем, пока Второй завязывал шнурки — неспешно, успокаиваясь, — мама вновь укорила в отсутствии обещанных денег.

Когда Второй уже выходил за дверь, мама обнаружила дырку в мусорном пакете. Ему пришлось пересыпать мусор в другой, и виноват снова был он, потому что мешки купил дешёвые и непрочные. Застёжка на портфеле щёлкала снова и снова.

Наконец, Второй покинул дом, но и тут неприятности не закончились. По дороге отвалилась пуговица, а ведь он привык выглядеть правильно. Щёлк-щёлк.

Затем родительница продолжила доставать в автобусе, который приехал с опозданием. Сначала бесила звонками — у неё было скверное настроение, а потом и сообщениями, где снова и снова напоминала о том, что хочет есть нормально и жить нормально, а он для неё мало старается. У школы обрызгал джип. О таком же чёрном и блестящем Второй мечтал ещё в детстве. Щёлк-щёлк.

Второй вошёл в здание, поднялся по ступеням и направился к двери класса. Застёжка на портфеле автоматом продолжала щёлкать всё стремительнее, пока он, любимый учитель всех старшеклассников, приветствовал учеников, пока рассказывал о поступке Раскольникова. В портрете главного героя он с самого начала видел человека сильного. Особенного. Правильного. Концовка с раскаянием его огорчала. К чему? Зачем? Но неокрепшим умам, в большинстве своём, прожжённым глупостью, сочащейся из смартфонов, Второй преподносил Раскольникова так, как требовала программа, общество. Установленные неизвестно кем рамки. О своей позиции учитель помалкивал, в душе лелея надежду, что кто-то из его подопечных сумеет прочесть истину не по губам — глазам. Но пока все двадцать пять человек вкушали его речи, ловя именно слова. Это огорчало. Щёлк-щёлк.

Но несмотря на предубеждения взрослых и самого Второго, ученики пытались размышлять. И поэтому, внезапно прозвучавший вопрос от парня за первой партой, удивил Второго, и без того витающего в пасмурных облаках. Среда приближалась. Получит ли он свои деньги? А если нет, что сделает мама? Запас кружек был большим, но спасут ли они в этой ситуации? И сколько ещё он сможет терпеть издевательства? Не лопнет ли терпение? В последнее время мама была просто невыносима, а вчера и сегодня желание убить её красочно рисовалось воображением едва ли не каждую минуту.

Но нельзя.

Второй подумал о Первом. Это из-за него возникло столько проблем. Победить должен был он, но Первый только и делал, что мешал. Наверняка, и в случившемся с Четвёртой виноват был он.

Второй ненавидел Первого.

— Михаил Евгеньевич, вот вы говорите, Раскольников осознал свою вину, ужас поступка и принял достойное наказание, а мне так не кажется.

Второй размозжил голову Первого. Как Раскольников. Топором.

— И ещё: вам не кажется, что люди в наше время, совершающие самосуд над преступниками, поступают правильно?

— Что? — перед глазами Второго Первый лежал в луже крови. Облака окрасились нежно-голубым. И это было правильно.

— Михаил Евгеньевич, я имею ввиду, что мы же не знаем, какие там черти у кого в голове? Может, эта старушка прожила вовсе не святую жизнь, может преступники нашего времени совсем и не рады тому, как поступили, но им не хватает смелости. А общество, готовое растерзать любого из-за несогласия с системой, оно поступает как раз хорошо, и зря мы все так против самосуда. Может, окажись Раскольников в нашем веке, и его наказание стало бы не совестью, а чем-то пожёстче?

— Пожёстче?

— Вы меня слушаете? — парень повторил свой монолог.

Учитель опомнился:

— Тебе, Гриша, не нравится произведение?

— Я пытаюсь посмотреть на произведение другим взглядом. А то все восхищаются книгой, восхищаются, а по мне так это мутотень. Так что да, мне оно не нравится.

Второй поднялся и машинально схватил портфель. Первый в мыслях издал свой последний хрип. Застёжка щёлкнула с такой силой, что сильно ударила по пальцу. Глаза учителя наполнились влагой. Перед внутренним взором пролетел ремень в материнских руках. Она не любила «Преступление и наказание». Она не разрешала его читать, потому что считала пустым произведением, не способным научить борьбе, необходимой в жизни. Раскольников сдался. И мама всегда боялась, что её сын тоже сдастся под напором жизненных обстоятельств. Или совести. Она не любила совесть. Поэтому совести у неё не было. И признаваться в этом она не стеснялась. Второй читал книгу украдкой, пряча её за порошками в ванной комнате, потому что все прочие места мама проверяла. Так что говорить о Раскольникове с классом было настоящим счастьем.

— Я не знаю, каким скудным умом надо обладать, — медленно и тихо начал Второй, отгоняя назойливую грусть прошлого и щёлкая застёжкой, — раз ты говоришь такие вещи про великое произведение. Раскольников — ярчайший персонаж всех времён. Он не просто персонаж, он герой любого времени, потому что сумел возвыситься над серостью и обыденностью, над стадом овец, называемых людьми. Он сумел сделать то, на что требуется сила, а она, увы, имеется далеко не у каждого. Ты очень и очень глупый, Гриша, если не способен понять написанного сквозь строки. «Преступление и наказание» — это история не об убийстве и его последствиях. Это история о том, как одиноко быть настоящим, а не притворщиком, как все.

Класс поразила тишина. Она была настолько плотной, что, казалось, позаимствуй у Раскольникова топор, и тот разрубит тишину, как дрова на щепки. Второй почувствовал себя Богом. Ему нравилось видеть восхищение, смешанное с испугом на юных лицах. Он хотел бы, чтобы сейчас здесь была мама. Произведённым эффектом она была бы довольна.

Прозвенел звонок, но никто не сдвинулся с места. Второй сообщил о завершении урока. Неуверенно школьники начали собираться. Тот самый парень, поднявший такую смуту в душе учителя, вышел из кабинета, даже не обернувшись. Никто не произнёс ни слова, не попрощался с любимым учителем. Это задело Второго. А в конце дня для беседы позвал директор.

Второй ненавидел, когда его учили как преподавать собственный предмет. Виноватый во всех бедах Первый мысленно умер ещё раз.

Застёжка на портфеле щёлкала и щёлкала.

Дома встретила мама. Она снова играла недовольством, используя обидные слова. В общем, была не в духе. Поэтому Второй, тоже не в настроении, не стал рассказывать о донесении учеников. Сел обедать, громко щёлкнув застёжкой. Пальцу вновь стало больно.

Суп был невкусным, болтовня мамы однообразной и грубой, её желание получить деньги выбешивало до зубовного скрежета.

А потом она спросила про тему урока, и пришлось сообщить о книге. Мама брызгала слюной, злилась. Он попытался объяснить свою точку зрения. Мама ударила его портфелем, взяв тот в комнате. Сказала, что жалеет о том, что родила такого глупого сына. Заговорила об отце.

Он ненавидел отца и сказал об этом. Ему показалось, что мама смеётся.

Удар в живот, ногами по рёбрам.

Душа в миг наполнилась тьмой. Из неё показались лица людей, что когда-то смеялись над Вторым. Мальчишки из детства, не признававшие его слабости, одноклассники, забиравшие очки, девчонки, не воспринимавшие всерьёз неумелые ухаживания. Первая любовь, что сравнила его с верблюдом после поцелуя. Все они давились хохотом, наблюдая за тем, как очередной человек унижает Мишу.

Пальцы потянулись к шее и начали давить. Мама закатила глаза, хватая ртом воздух. Мама умерла.

— Не огорчай меня, сын. Закрыли тему. И ешь давай. Я зря что ли, суп грела? — Мать отхлебнула из ложки.

Второй очнулся. Опустил взгляд на пол. Там лежал призрак матери, а сама она, живая, невредимая и очень недовольная сидела за столом.

Второй быстро покончил с едой и ушёл в свою комнату. Какое-то время готовился к уроку, но потом литература, облепленная, словно ядовитыми пауками, мыслями об Игре и проклятом Первом, потонула в раздражении и злости. Они вытеснили все сюжеты и всех героев. Недовольный бубнёж мамы под телевизор лишь ускорил процесс.

Раскольников — не злодей, осознавший свою вину. Раскольников — герой среди злодеев. И Второй собирался стать таким же, убив никому не нужного бабника Первого, с которого и начались все проблемы. Если бы не он, то сейчас они с мамой пересчитывали бы деньги — ещё одно её любимое занятие. И она бы пребывала в хорошем настроении, а не доставала его. Если бы не он, Второй сейчас не думал бы об убийстве вне Игры. Если бы не он, не было бы срыва на уроке. Если бы не Первый, всё было бы хорошо. Да и к тому же он, Михаил Евгеньевич, светоч школы, дарящий просвещение юным умам, был нужен миру. А Первый? Что давал Кирилл Анатольевич? Только форму. Идеальную форму женских тел. Но разве это было так уж необходимо?

Нет.

Ближе к вечеру, едва мама села за просмотр любимого жанра — очередного фильма ужасов, в котором опять находила одни недостатки, Второй под предлогом обычной прогулки, отправился к Первому, выслушав при этом уйму злых слов. Мама не могла избавиться от своего негодования по поводу отсутствия ожидаемых денег и пилила сына в то время, как застёжка щёлкала и щёлкала.

В конце концов, второй взял портфель, положил в него всё необходимое, вышел из квартиры и остановил машину возле дома Первого. Щёлк-щёлк.

Оскалился улыбкой в предвкушении, расплатился, вышел на свежий воздух.

Первого он увидел сразу. Тот стоял на балконе с обнажённой красоткой. Женщина ласкала его тело, зазывно поблёскивая золотом на руке. Её рука спускалась к набухшей плоти.

У Второго никогда не было такого разврата. Он пригляделся к балкону второго этажа и узнал женщину.

Терпение лопнуло. Застёжка, застигнутая врасплох усердием владельца, отвалилась, испугавшись внутренней злости.

Дальнейшее происходило, как в тумане, и за всё это время Второй подумал о правилах лишь один раз — когда женщина закричала, и её крик слился со звуком, навсегда запечатавшим в сознании сирену, как отражение уже пустого страха.

8. СОБЫТИЕ (убийство) не должно быть принято за убийство, поэтому исключается использование любого орудия (оружия) из ниже приведённого списка…

В этом списке была и бутылка. Второй, плохо видя и ещё хуже соображая, перевёл взгляд с умирающей парочки на осколки, окроплённые кровью.

«Словно куски батона, измазанные кетчупом», — пролетела мысль. Затем взгляд уткнулся в открытый балкон и замер на мирно плывущих облаках. А сирена тем временем удалялась. Полиция проехала мимо.

Второй улыбнулся.

Если бы в тот миг кто-нибудь спросил, чем вызвана улыбка, то услышал бы рассказ о том, как в детстве Миша тайком от мамы брал кетчуп для бутербродов. По чуть-чуть.

Приятное воспоминание. Мама не замечала происходящего. Кетчуп исчезал, но очень медленно — так, как это и должно было быть. Второй снова посмотрел на облака. Увидел жирафа, он любил наблюдать за ними по телевизору, и разглядел лицо матери: сердитое, недовольное. Привычное. Лицо расплылось, превращаясь в два тела: мужское и женское. Они были точно такими же, как мертвецы на полу в квартире Первого.

Первого…

Что он натворил?!

Реальность застучала в мозг гулом машин снаружи и гавканьем собак на прогулке. Ворвалась паника. Она бесцеремонно принялась бить в виски, бить под дых, сжимать сердце, заставила вращаться квартиру. Второго стошнило. А потом, когда в желудке ничего не осталось, к Михаилу Евгеньевичу пришло осознание, что это конец. Дрожь захватила пальцы рук, затрясла всё тело. Что он наделал? Как всё исправить? Только что он нарушил не только одно из правил — он нарушил сам принцип Игры: не убивать участников, если они не лоты.

А на полу лежало двое: Первый, он же Карпов Кирилл Андреевич, фитнес-инструктор, известный как любитель женщин и красивой жизни, и Камила, настоящего имени он не знал. Когда неделю назад они встретились возле пивнушки, она представилась так. Устав от одиночества, и вышедший из себя из-за мамы, — причина всегда находилась — Михаил тогда предложил ей пойти в мотель, но она, пьяная, развратная и восхитительная, словно, богиня, отказала. Теперь Камила была мертва. Только радости Михаил не испытывал. Сердце, будто поражённое какой-то заразой, молчало.

Не зная, как поступить с трупами и понимая, что выдать случившееся за несчастный случай, он не сможет, Михаил не нашёл ничего лучше, чем умыться, снять испачканную одежду и переодеться в чистую. Рубашка подошла, а брюки оказались чуть великоваты, но это не имело значения. Он сгрёб своё в кучу, сбросил в мусорный мешок, завязал и вышел из квартиры, плотно прикрыв за собой дверь.

Как добрался до дома не помнил — машину вёл на пилоте, а оказавшись перед мамой, молча прошёл мимо неё в комнату и не выходил до тех пор, пока та не позвала к ужину. Не позвала к разговору.

В детстве Миша пугался такого маминого спокойствия. Если она садилась за стол, отодвигала тарелку и складывала ладони перед собой в замок, обычно это не означало ничего хорошего. Когда она в тишине протягивала ему хлеб и не напоминала о мытье рук — стоило ждать урагана. С годами традиция не поменялась. Мама всё так же пугала молчаливостью, а Михаил по-прежнему вжимал голову в плечи, глядя в её маленькие близко посаженные глаза.

— Ты что-то сделал, — не спросила, утвердила она. — Что-то действительно дерзкое. Настоящее. Мужской поступок. Ешь-ешь.

Аппетита не было. В сознании всё ещё ворочались мысли о кровавых осколках. Почему он не воспользовался подготовленным Караэсом? Почему не сдержался?

— Причина в обиде? — спросила мама. — Или тебя кто-то настолько разозлил?

— Я думаю… — медленно начал он, — что всё дело в женщине.

— В женщине? — улыбнулась мама. — Мой сынок нашёл себе любимую, и та ему изменила?

— Нет. Я никого не нашёл.

— А я думала, ты как отец.

— Не говори о нём.

— Вы похожи, — заметила она, не прикасаясь к еде. — На внешность одно лицо, на поступки… скажи мне сам.

Михаил скрипнул зубами и отодвинул тарелку, выражая свою позицию. Подтвердил её, скрестив руки на груди.

— Отрицаешь родство, — хмыкнула мама. — Ведёшь себя подобно ребёнку. Но от правды не уйдёшь. Ты его семя. Он, конечно, был ничтожеством, но страшным ничтожеством. Его боялись. А тебя не боятся. Но ведь это можно изменить. — Сделала паузу и продолжила: — О чём ты сейчас думаешь, сынок? Только отвечай честно. Я твоя мама и всегда пойму. Я приму тебя любым, моя радость. — Она протянула к нему руку, и он, немного подумав, сжал её в ответ. — Так о чём ты думаешь? Расскажи.

— Об осколках.

— Ты разбил что-то?

— Да.

— Ты подрался?

— Нет.

— Ты кого-то убил? — в глазах загорелся огонь. Губы растянулись безумием. — Неужели, мой сынок действительно стал другим?

Он не знал, как реагировать. В глазах напротив читался неподдельный восторг.

— Знаешь, за что я полюбила твоего отца? — поднялась из-за стола и подошла к сыну. — За то, что он всегда отвечал своим обидчикам. Он не был ни рохлей, ни тряпкой. Он был собой. И за это я его уважала. А другие боялись. Теперь боятся будут и тебя. Боже мой… Я столько лет ждала, когда проснутся гены, и наконец это случилось. Я не верю своему счастью. Сынок, ты меня так порадовал. — Мама поцеловала его прямо в губы, чего не делала с самого детства. Затем взяла лицо в свои ладони и прошептала:

— Убийство — это избавление от лжи. Не бойся.

Он несмело улыбнулся и тоже тихо произнёс:

— Спасибо, мама.

— А теперь мы поужинаем, и ты мне всё подробно расскажешь. Кстати, ты избавился от трупа?

— Нет. Оставил их на месте.

— Их?! Ты не перестаёшь меня удивлять. Моя ты радость! Значит, стёр все отпечатки?

— Просто ушёл.

Любовь в прикосновениях сменилась гневом. Пальцы только что нежно ласкавшие щёки, вжались в кожу, оставляя следы.

— Ты что?! — прогремел голос мамы. — Ничего не сделал? Тебя же найдут! Ты бестолочь! Недоросль! Бестолковщина! Ты… ты… ничтожество! — вернулась прежняя мама, а добрая копия бесследно растворилась в ругательствах и унижениях.

Спустя час после убийства, мимо квартиры Первого проходила любопытная соседка, знавшая, как много женщин бывает у фитнес-инструктора. Она-то и вызвала полицию.