Колыбельная белых пираний

4

Конвертик

Верина мать, беременная ею, тридцать с лишним лет назад совершила оплошность. Она случайно выбросила в мусорный дворовый контейнер деньги, предназначенные для аборта. «В таком бело-зеленом новогоднем конвертике с оранжевыми елочками», – говорила она не раз, шумно вздыхая и мечтательно закатывая глаза к потолку. Новогодний конвертик с елочками незаметно ускользнул во всеядное помоечное нутро вместе с прокисшим новогодним салатом (аппетита у Вериной мамы не было) и менее новогодними флакончиками из-под настоек боярышника и валерьянки. Верина мама спохватилась уже у самых дверей поликлиники. Резко повернулась, заехав локтем по груди медбрату, курящему у входа. Со стеклянными глазами помчалась обратно к дому, словно против шерсти гудящих улиц. Новогодние деньги в елочном конверте выдал Верин папа, и других таких не было. В принципе не было не только таких, а вообще никаких. Верина мама бежала отчаянно, из последних сил, поскальзываясь каждые десять метров и задыхаясь от мелких кусачих снежинок. Чуть не попала под двадцать второй трамвай. Но, оказавшись во дворе, вдруг остановилась в двух шагах от распахнутой помоечной пасти. Словно налетела на невидимую стенку. Несколько секунд неподвижно простояла, слушая свое прерывистое дыхание. Помойку стало засыпать все более крупными и частыми снежинками. И в голове Вериной мамы тоже как будто начался снегопад. Повалил густой снег, медленно засыпая прагматичные мысли. И она решила не искать елочный конверт под слоем мусора. Если он там очутился – значит, там его место и предназначение. Скорее всего, он ускользнул в помойку не так уж случайно. В этом наверняка есть какой-то знак судьбы. А судьбе лучше не противиться. Ведь в любом случае где-то наверху, на небесах, за нас уже все решено. И лучше просто спокойно принять это решение небес.

В эту минуту черное ничего, уже готовое вновь втянуть Верин зародыш обратно в себя одним-единственным волевым глотком, окончательно отступило. Снегопад все усиливался. Крупный снег наполнял собой воздух, словно замирал в полете, не достигая земли; стекал горячими каплями по лицу Вериной мамы. А она продолжала стоять возле помойки и мысленно улыбаться своему решению. Где-то под сердцем даже встрепенулся и радостно забил крыльями травмированный праздничный дух. Все-таки наступил новый год, и он обязательно должен был принести перемены к лучшему. Успокоительное тепло потекло по венам, будто в противоход заполнявшей пространство зиме.

Этот эпизод, рассказанный Вере спустя много лет, так и не смог уложиться в ее голове. Вера отчаянно пыталась найти ему хоть какое-то логическое объяснение. Но не находила. Словно эта сцена возникла не в реальной жизни, а где-то за гранью, в туманной белой мякоти параллельного мира. Невозможная, немыслимая сцена. Такого быть просто не могло. И тем не менее это было. Рациональная Верина мать смотрела, улыбаясь, не на помойку, проглотившую немалые и такие нужные деньги, а куда-то вверх, в сторону небес, решивших судьбу конвертика. Туда, где белые хлопья липли к блекло-оранжевому фонарю, глядящему в утреннюю серость; где стены хрущевок устало кренились навстречу тяжелым январским тучам. И после долгих созерцательных минут неспешно побрела домой, так и не расплескав свою мысленную улыбку.

Отца Вера никогда не видела. Даже на фотографии.

Родители познакомились в какой-то однодневной загородной поездке, и этого одного дня хватило, чтобы Верин зародыш возник из черного ничего. Отец узнал о таком неожиданном возникновении спустя месяц. Вместо бурной кипучей радости выразил твердое желание впредь никогда не слышать о зародыше. Мало того: не дать ему развиться во что-то большее. Для этой цели Верин отец даже договорился с врачом и занял у друга энное количество денег. Мать сначала почему-то яростно упиралась (зачем прагматичной, ни капли не сентиментальной женщине был нужен ребенок от практически незнакомого человека – Вера так и не сумела понять). Но затем безденежье и отсутствие нормального жилья активизировали в ее голове привычные, холодно-рациональные мысли. И она все-таки приняла от Вериного отца новогодний конвертик с необъяснимо оранжевыми елочками.

О том, что этот конвертик в итоге остался лежать на дне дворовой помойки, Верин отец узнал тем же вечером. Мать позвонила ему и заявила, что «приняла решение все-таки не противиться судьбе». После чего повесила трубку и больше никогда не пыталась связаться со своим однодневным ухажером. Ухажер, в свою очередь, также не стал предпринимать попыток сближения.

По словам матери, она потом «не очень сильно жалела», что родила Веру. Правда, ей больше хотелось мальчика, она даже имя ему придумала: Митенька. В честь какого-то друга детства, который в старших классах продавал самопальные гитарные примочки и на вырученные деньги водил Верину маму в кино. «Митенька был очень предприимчивым», – вздыхала она. Ей мечталось, чтобы ее сын оказался таким же. Увы, Вера не оказалась ни предприимчивой, ни сыном. Но так уж сложилось, Митенькино место было безвозвратно отнято и занято ординарной, ничем не примечательной девочкой без особых талантов и амбиций.

В итоге Вера росла с одной только мамой. Больше тридцати лет отец не принимал в ее судьбе никакого участия. А теперь вдруг каким-то образом узнал Верин электронный адрес и решил нагрянуть в ее жизнь. Как гром среди ясного неба.

Вере абсолютно не кажется, что ее отец в чем-то перед ней виноват. Более того: она считает своего отца жертвой и нередко думает, что на его месте подала бы на мать в суд. То есть, конечно, не подала бы, потому что суд – это слишком хлопотное и муторное дело, и от него так и веет страшным кафкианским духом. Но по крайней мере, на месте отца Вера была бы очень возмущена и даже разгневана из-за рождения нежеланного ребенка. Ведь он не хотел быть отцом, а его заставили. Воспользовались его биологическим материалом и выскребли из небытия целого живого человека. И он ничего не мог сделать, не в силах был помешать этому рождению. Просто беспомощно слушал, как Верина мать говорила ему в трубку о своем окончательном решении. Это наверняка было невыносимо. Наверняка внутри отца в тот момент разлилось вязкое густое отчаяние – непроходимое, словно илистый берег. Вера иногда радуется, что с ней такого никогда не произойдет. Никто не сообщит ей по телефону, что ждет от нее ребенка и что этот ребенок обязательно родится, хочется ей того или нет. И вообще она может спать спокойно, не тревожась, что где-то в мире живут ее дети, рожденные без ее ведома и согласия.

К тому же Вера и сама бы предпочла, чтобы тот новогодний конвертик не выскальзывал в помоечную ржавую пасть. По крайней мере, время от времени ей кажется, что так было бы лучше.

Некоторые Верины знакомые очень переживают, что после их смерти мир никак не изменится. Причем больше всего этих людей волнуют именно первые дни мира без них. Потом, через годы и века, все уже не столь принципиально. Их переживания так далеко не идут. Возможно, им кажется, что время лечит и после смерти. Но скорее всего, их просто не интересует чья-то чужая реальность – посторонне-холодная, неродная. То, что будет с миром через много лет, – неизвестно, недоступно, а значит, и неважно. «Зачем переживать о том, что меня уже совсем не касается?» – рассуждают они. И действительно, в далеком будущем все в любом случае будет иначе, и к Вериным знакомым этот далекий непредсказуемый мир не имеет никакого отношения. Другое дело – мир сегодняшний, понятный, согретый их бесперебойным дыханием; мир, в котором они живут и который им придется оставить. «Как же так, на следующий день после моей смерти пятый автобус пойдет по тому же маршруту, алкоголь все так же не будут продавать до одиннадцати утра, а соседи из тридцать восьмой квартиры продолжат ругаться по субботам». Ну и ассортимент товаров в магазинах останется прежним, президент будет прежним и передачи по телевизору тоже, наверное, будут прежними. Верины знакомые перестанут существовать, а мир этого не заметит и продолжит плыть своим чередом. Безразличное к мелочам, широкое течение жизни не остановится и даже не замедлится.

Веру же никогда особенно не беспокоило, что будет происходить в жизни, когда она из нее уйдет. Но порой она думает о мире, в котором ее еще не существует. И так же, как ее знакомых волнует равнодушный мир непосредственно после их жизни, Веру почему-то интересует мир непосредственно до ее возникновения. Несколько дней, недель, месяцев – максимум пара-тройка лет до ее зачатия. То, что было раньше, уходит слишком далеко от ее временных рамок. Это все еще как будто ее не касается.

Вера иногда мечтательно представляет себе, как мир плывет своим чередом, а ее еще нет. Она пока не существует. Никто не замечает ее отсутствия, и это дает ей полную, опьяняющую свободу. Ее жизнь еще не определена, жребий не брошен. Просто туманный некто должен появиться на свет в каком-то теле, на каком-то участке земного шара. Пока что есть лишь полупрозрачная сущность, которая со временем может уплотниться, сделаться теплым, живым организмом, проводящим безостановочные витальные соки.

Вера – еще не ставшая собой – стоит в тесной, плохо освещенной прихожей жизни. Перед ней приоткрытая дверь, но она еще толком не видит, что происходит там, внутри. Лишь с трудом различает смутные, словно подернутые рябью образы. Слышит чьи-то голоса на неизвестных языках: языки – все до одного – ей не понятны. Но Вера знает, предчувствует, что там за дверью много, бесконечно много боли.

Пока Вера стоит перед входом в жизнь, пока еще не решено, в какой точно момент, в каком месте и при каких условиях она возникнет, у нее есть огромный потенциал. Ведь она может родиться в любом человеке. Например, в здоровом толстощеком мальчике, которого так ждали в этой алжирской семье, уже четыре года проживающей в Виллербане. Позже он, вероятно, пойдет по стопам отца и станет механиком. Или же Вера может появиться на свет в теле этой недоношенной английской девочки, зачатой в результате дефекта презерватива. Неизвестно, что с ней станет в будущем. Где она будет жить и чем заниматься – сложно предсказать. Но вот насчет той китаянки Вера почти уверена: она вряд ли когда-нибудь покинет свою деревню в провинции Гуйчжоу. Ей такое даже в голову не придет. Да и практически нет вероятности, что подвернется подходящий случай. Напротив: этот потенциальный швед, скорее всего, объездит полмира. (Возможно, он станет программистом, но это лишь Верино предположение.) Течение его жизни будет зависеть исключительно от его воли: ему повезет родиться в обеспеченной семье, и препятствий для исполнения желаний практически не окажется.

Но в любом случае все эти люди – уже реализованные во времени и пространстве – будут испытывать боль. И Вере, мысленно стоящей в прихожей жизни, всякий раз хочется там и остаться, навсегда запереться в своем уютном несуществовании.

Отец, настаивая на аборте, думал, скорее всего, не о Верином небытийном уюте, а о собственном, бытийном. Так или иначе, если бы мать его послушала, им всем троим было бы лучше. Отцу, которому не пришлось бы становиться отцом против своей воли – пусть даже только в биологическом смысле. Вере, которой не пришлось бы столкнуться с болью – чужой и своей. И матери, которой не пришлось бы вкалывать на нескольких работах с утра до позднего вечера, чтобы обеспечить маленькую дочку всем необходимым.

К тому же кто знает, как сложились бы отношения родителей, если бы Вера не родилась. Возможно, спустя время, избавленные от невроза внезапного зачатия, они и сошлись бы. И у них родился бы желанный и предприимчивый сын Митенька.

Как бы то ни было, Вера не чувствует к отцу ни капли злости. Просто не понимает, зачем ему писать ей сейчас, столько лет спустя. Зачем ему вообще ей писать. К чему им видеться?

«Я понимаю, что это странно, но я бы хотел с тобой встретиться…» – с недоумением перечитывает она.

Да уж, действительно странно.

«Я виделся на днях с твоей матерью. Она мне рассказала немного о тебе, о том, какая ты красивая, успешная, целеустремленная».

А это уже совсем какая-то фантасмагория.

Веру поражает не столько тот факт, что ее мать, оказывается, виделась с отцом и ничего ей сказала. Они с матерью не так уж часто созваниваются и крайне редко пересказывают друг другу события из своей жизни. Самым удивительным кажется то, что мать назвала ее «успешной» и «целеустремленной». Эти определения и звук маминого голоса никак не могут собраться в пазл в Вериной голове. Так и крутятся отдельными деталями, постукивая о черепную коробку.

Верина мать в последние годы только и делала, что жаловалась всем своим знакомым на дочь, эту безамбициозную лентяйку, которая могла бы добиться многого, но довольствуется работенкой в убогой городской больнице.

Когда Вера решила поступать в медицинский институт, да еще и не в Москве, мать была в шоке.

– Ты ведь… понимаешь, какая жизнь тебя ждет? – говорила она, переходя с шепота на сдавленный полукрик. – Какие… перспективы, зарплата… здесь, у нас… Представляешь условия? А еще и…

У нее все никак не получалось ясно сформулировать свое негодование, свою глубокую, почти утробную растерянность. Едва фраза начинала выстраиваться, как тут же осыпа́лась, словно кривая башенка из влажного песка.

Вера не отвечала. Молча смотрела за окно, в синюшное ветреное небо. Мысленно проваливалась в вязкие тени, незаметно подступающие к заоконной улице, словно комки к горлу. После пираний ей не хотелось ни спорить, ни объяснять, ни доказывать.

Со временем мать, конечно, смирилась с Вериным поступлением. Но надежда на лучшую жизнь для дочери еще долго ее не покидала. Сначала она ждала, что после окончания Вера переедет хотя бы в Москву. Затем стала надеяться, что дочь устроится в частную клинику (как большинство ее однокурсников). А под конец принялась настойчиво напоминать, что можно уж по крайней мере защитить кандидатскую. Чтобы хоть как-то продвинуться.

Ни одной из материнских надежд Вера не оправдала.

– Зачем? – устало спрашивала она. – К чему это все?

Мать смотрела в ответ со скорбным непониманием, и ее пушистая рыжая голова исступленно раскачивалась, будто одуванчик на ветру.

– Как это зачем, как зачем! В этой жизни нужно бороться. Добиваться всего. Через усилия, иногда через боль, через кровь. А как иначе?

Вера не знала, как иначе. Но бороться не хотела. Тем более через боль и кровь. Этого в Вериной повседневной жизни вполне хватало и так.

Отцовское письмо медленно расплывается по экрану.

«Мы могли бы увидеться с тобой, когда и где тебе удобно. Нам столько всего нужно рассказать друг другу… Надеюсь, ты не очень злишься на меня и постараешься выслушать и понять. Я прекрасно осознаю, что упущенные годы, которые мы прожили вдалеке друг от друга, никогда уже не наверстать. Что прошло, то прошло. Но у нас еще есть время в будущем».

Нет, это какая-то ошибка. Или, скорее, чья-то глупая шутка. Хотя кому придет в голову так шутить?

Вера перечитывает раз за разом адресованные ей строки, и перед глазами уже болезненно распухают сцены встречи с отцом. Вот он сидит напротив, почему-то в больничном буфете, и повторяет фразы из собственного письма. У него хрипловато-сырой тяжелый голос, и слова выходят комковатыми и вязкими. Все про те же «упущенные годы» и «вину». Лицо мягкое, измятое и раскрасневшееся, словно слегка подгнивший помидор. Такое бывает у некоторых пьяниц, хотя, возможно, Верин отец вовсе не пьет. Глаза янтарно-каштановые, как американский амбер-эль, пенятся слезами раскаяния. А Вера нервно глотает рыжий компот со скользкими сухофруктами – другого в больничном буфете нет – и часто моргает.

К чему весь этот бред? Что мы должны друг другу рассказывать? Мы чужие люди.

Слова отца в голове звучат все громче, все навязчивей. Постепенно уносят Веру прочь от реального мира. Будто товарный поезд с бесконечными гремящими вагонами, которые отрезают все прочие звуки. И лишь внезапные раскаты грома возвращают ее обратно на холм – к корове, не принесшей на этот раз успокоения.

Гроза еще далеко, но воздух уже становится свежим и густым, словно застывший кисель. Небо медленно отекает, покрывается лиловыми гематомами туч.

Нужно вернуться домой и немного отдохнуть. Просто забыть про это недоразумение и выспаться. А письмо удалить.

Но Вера письмо не удаляет. Сует телефон в карман, поднимаясь с места, и быстрым шагом идет к дому.

Ветер оживился и теперь уже тянет по асфальту не только обертки от хот-догов, но и людей. Прохожие нервно ускоряют шаг, некоторые даже бегут, предчувствуя холодные капли за воротником. Игнорируют рекомендацию «расслабиться и не спешить» от белокурого юноши с рекламного щита. Юноша пьет малиновый кефир и при этом так самозабвенно прикрывает глаза, словно в бутылочке у него вовсе не кефир, а как минимум «Cheval Blanc» сорок седьмого года.

Домой Вера идет дворами, напрямик. Хочется поскорее оказаться у себя, закутаться в плед и отрицать действительность. Отрицать чужую боль, письмо отца и странное замечание Константина Валерьевича по поводу Вериной бледности.

Дворы текут мимо потемневшей вереницей хрущевок. Не сбавляя шага, Вера машинально скользит взглядом по знакомым исписанным стенам. Надписи на стенах делятся по содержанию на два типа: радикальные призывы к чему-либо и констатацию каких-либо фактов. Вот, например, у второго подъезда третьего двора Веру призывают к вооруженному восстанию. А чуть дальше, сразу после кафе «Кафе», Веру информируют о том, что некая Лена Ефремова из седьмого «Б» очень непредвзята в выборе половых партнеров. Утверждение почему-то проиллюстрировано схематичным фаллообразным рисунком (вероятно, имеется в виду собирательный образ всех партнерских фаллосов). Сразу за иллюстрацией – новый призыв, на этот раз к активному игнорированию какого-то Семена. И тут же сообщается, что Семен (по всей видимости, тот же самый) предпочитает вступать в отношения исключительно с лицами своего пола.

И ведь ни одного вопроса, пусть даже риторического, каждый раз с удивлением отмечает Вера. Одни лишь однозначные выводы. Сплошная решимость и такая крепкая, такая непоколебимая уверенность в своем видении мира. Можно только позавидовать.

И вдруг прямо перед Верой, на желтоватом потеке стены, возникают кровянистые, чуть размытые буквы:

Para que conheçais a que chega a vossa crueldade, considerai, peixes, que também os homens se comem vivos assim como vós

Вера вздрагивает, натолкнувшись взглядом на новую, не виденную раньше надпись. Фраза кажется смутно знакомой, и внутри почему-то тут же становится туманно. Мысли скользко ползают в голове недоваренными улитками, никуда не приползая. Весь Верин мозг как будто погружается в липкий улиточный бульон. Бестолково и болезненно в нем барахтается, от стенки до стенки черепа. И в таком мучительном смешении мыслей Вера пересекает на автомате последний сквозной двор и оказывается прямо напротив «Нового города».

В этот самый момент из здания бизнес-центра выходит мужчина. Довольно высокий, крепкий, примерно Вериного возраста. Точнее, не выходит, а выплывает из-за синеватых прохладных дверей. Величаво вышагивает вниз по ступенькам, словно павлин по райскому саду. А в двух ступеньках от Веры он вдруг останавливается и внимательно на нее смотрит. Вера тоже замирает, скованная внезапным гибридным чувством, помесью радостной кипучей надежды и смутного утробного ужаса.

Несмотря на рост и телосложение, он чем-то похож на мультяшного ангелочка – из тех, что обычно изображают на открытках. Пшеничные волосы. Молочно-голубые, чуть воспаленные глаза. Вера видит их с необыкновенной, невозможной ясностью, несмотря на расстояние метра в три. И вдруг он улыбается Вере – лучисто и простодушно. Почти как тогда.