Колыбельная белых пираний

13

Точка невозврата

На следующий день Вера решает не идти на работу.

Отправлю сообщения Любе и Константину Валерьевичу. Напишу, что приболела и что сегодня меня не будет.

Хотя на самом деле Вера подозревает, что в больнице ее не будет не только сегодня. Возможно, ее там не будет уже никогда. После того, что произошло, после вчерашнего внезапного приступа умопомрачения она вряд ли сможет со спокойной душой вернуться на свое рабочее место. Даже если Коршунов-Захаров никуда не заявит о сошедшем с ума враче и больницу минует скандал.

И Вера не встает с постели, игнорирует автоматическое, равнодушно назойливое журчание будильника.

– Ты все-таки совсем разболелась?! – взволнованно спрашивает Кирилл. Нерешительно, как будто даже боязливо склоняется над ней, влажной горячей ладонью ощупывает ей лоб.

– Нет, не совсем, просто решила остаться дома, – отвечает она, неотрывно глядя на тонкую потолочную трещинку, бегущую по диагонали. Будто в этой трещинке сосредоточилось все ее притупленное отчаяние. – Иди на работу и ни о чем не переживай.

– Но ведь ты никогда не брала отгул, даже если с ног валилась от усталости, – настаивает он с мягкой, проникновенной суетливостью в голосе.

– А теперь решила взять. Все когда-то в первый раз. Заодно будет время подумать о нашей поездке. Туда, где не нужны прививки.

Кирилл томительно долго не уходит, несколько раз приближается к Вере, словно пытаясь высмотреть в глазах жены истинную причину ее телесной вялости.

– Все нормально. Не переживай, – повторяет она довольно ясным, гладким голосом.

Но Кирилл как будто не верит – по крайней мере, не верит до конца. И когда он в последний раз перед уходом заглядывает в комнату, в его взгляде по-прежнему тоненько бьется нитка беспокойства.

После того как за ним наконец защелкивается замок, Вера еще несколько минут лежит в стремительно остывающей постели – разворошенной, белой и сырой, словно рыхлый снег. Стоит ей пошевелиться, как руки и ноги будто мгновенно уходят в зернистый сугроб. В холодную влажную пустоту.

Отправив сообщения Константину Валерьевичу и регистратурной Любе, Вера ненадолго замирает. Словно пытаясь не быть, исчезнуть из пространства. В какой-то момент ей и правда начинает казаться, что ее нет в этой застывшей, обездвиженной квартире. Но в ушах тут же раздается отзвук тяжелого, вяжущего круговорота крови. И значит, движение в квартире все-таки есть. И исходит оно из ее тела.

Вера непрерывно думает о вчерашнем. Воспоминания – все более детальные – постепенно налетают изнутри, жирными навязчивыми мухами облепляют сознание. От них никуда не деться, не спрятаться в уютное беспамятство. Особенно ярко вспоминается рука, держащая секционный нож: собственная и в то же время как будто совершенно отчужденная, далекая, неподвластная. Словно из ночного кошмара. В конечном счете Вера и правда пережила ночной кошмар.

Она так отчаянно хотела переделать, починить случившееся тогда, что исправление прошлого вдруг явственно представилось ей возможным. Будто драматичное прошлое благодаря ее усилиям действительно могло расколоться, раскрошиться, сделаться небывшим. И воссоздаться в абсолютно другом виде.

Но оказалось, что для Коршунова прошлое и так свободно от всякой драмы.

Вера решает найти Коршунова-Захарова, чтобы все ему объяснить. Чтобы он понял, что она вовсе не спятивший врач, опасный для пациентов; что это было лишь кратковременное исступление. И чтобы он навсегда о ней забыл и продолжал жить своей ровной, лишенной трагического прошлого жизнью.

Ближе к полудню она собирается с силами и идет искать его на соседнюю улицу – к «Новому городу». В конце концов, сегодня обычный будний день, четверг, и Коршунов вряд ли решит из-за вчерашнего пропустить работу, как это сделала Вера. Ведь из целеустремленного, суперспособного школьника он наверняка превратился в «ответственного» и «выдающегося» руководителя компании. И никакой инцидент не способен настолько разворошить ему чувства, чтобы его вынесло нервозной волной из привычного делового равновесия.

Коршунов и правда вышел сегодня на работу. Приблизившись к бизнес-центру, Вера видит его стоящим возле входа. Он в светло-сером кашемировом костюме, пшеничные волосы гладко зачесаны. Вероятно, у него сейчас обеденный перерыв. В его лице сквозит какое-то смутное глубинное волнение, он то и дело напряженно смотрит в телефон: судя по всему, кого-то ждет. На этот раз – точно не Веру.

При виде Коршунова она тут же чувствует, как вдоль позвоночника острой ледяной крошкой рассыпается дрожь. Вера прячется за рекламным щитом: она не ожидала увидеть его так сразу, не думала, что наткнется на него у самого входа. И теперь ей нужно время для того, чтобы собраться с духом.

Но собраться с духом Вера не успевает. К Коршунову внезапно подходит какой-то пожилой мужчина – бледный, сухопарый, с шелковистой сединой и впалыми, как будто мягкими висками, похожими на вмятины на перезревшем яблоке. Около минуты они о чем-то разговаривают, неотрывно и чуть растерянно глядя друг на друга. Слов не различить – их голоса мгновенно вязнут в плотном уличном шуме. Затем оба одновременно поворачиваются и начинают удаляться от бизнес-центра, куда-то в сторону улицы, словно на зов стеклянисто звенящего багряного трамвая.

Видимо, деловая встреча.

Смотря на их уплывающие спины, Вера чувствует одновременно разочарование и острое, почти физическое облегчение.

Но поговорить с ним все равно придется. Я должна ему все объяснить. Не сегодня, так завтра.

Неожиданно громким, пронзительным звоном заявляет о себе пришедшее на телефон сообщение. Бьет по ушам и по оторопелым, болезненно застывшим мыслям. Вера рассеянно смотрит на экран: регистратурная Люба желает ей «скорейшего восстановления сил».

А вот это вряд ли, Любушка.

Полдня Вера бесплодно слоняется по городу – как когда-то в одиннадцатом классе вместо потерявших всякий смысл уроков. Словно сделав большой ненужный круг, она возвращается к исходной бессмысленности своего жизненного занятия, которое спокойно можно заменить пустой, праздной прогулкой. Совсем рядом, в центральной городской больнице сейчас страдают Верины пациенты. Терпят жгучие уколы, распускающиеся под слоем кожи горячими красными бутонами. Ожидают приема в душном коридоре, переминаются с ноги на ногу, уязвимые, кровоточащие, тяжело нагруженные ношей собственной болезненной плоти. Но Вера, даже если прямо сейчас отправится на работу, вряд ли чем-то сможет им помочь. По крайней мере, не больше, чем ее ответственные и серьезные коллеги, которые сейчас, без сомнения, на месте. А уж колыбельным пациентам не поможет никто и никак. И пусть уж лучше ими занимаются те, кто не слышит бесполезные переливчатые звуки неотвратимой смерти.

Вера когда-то очень хотела помогать. Но теперь от этого несбывшегося желания практически ничего не остается, и она снова предпочитает уйти, не оборачиваясь.

И все-таки в голове в очередной раз всплывает давний разговор с Лорой, с той самой худенькой колыбельной пациенткой, смерть которой не определялась ни в одном органе.

– Вы знаете, что я умру, – спокойно повторила тогда Лора. – И надо полагать, я у вас такая не единственная. Вы чувствуете умирающих пациентов, но помочь им не можете, так? Или нет, не так: вы думаете, что не можете им помочь? И поэтому даже не пытаетесь. Как ни в чем не бывало назначаете бессмысленное лечение от нестрашных болезней.

Я и правда не могу им помочь, хотела ответить Вера, но не сумела. В горле как будто округлилось что-то сухое, плотное и не давало словам зазвучать.

– Допустим, спасти меня вы действительно не в силах, – продолжила Лора. – Я – случай особый. Моя точка невозврата действительно пройдена. Но ведь случаи бывают разные. Кому-то ваше чутье, возможно, способно помочь.

– Не способно, – наконец ответила Вера. – Если я чувствую смерть, то значит, точка невозврата пройдена – в любом случае. Не только у вас, а у всех. И спасти я не в силах не только вас. Никого.

Лора как будто задумалась. Словно сорвалась в какую-то свою давнюю мысль. Темную, тяжелую, раскровененную. Но спустя несколько секунд вернулась обратно в разговор:

– Насчет чужой точки невозврата – никогда точно не знаешь, где она. Я много о ней размышляла, об этой самой точке. Впервые задумалась, когда погиб мой старший брат Данька. Поскользнулся и упал с лестницы. Вот так глупо. Мне было тогда семнадцать, ему – почти двадцать три, без двух недель. Я долго не могла поверить, что это действительно произошло. Сидела неподвижно целыми днями на кухне, водила глазами по кафельным швам, по скопившейся немытой посуде. Мне казалось удивительным, что календарь над раковиной никак не отреагировал на Данькину смерть: по-прежнему беспечно улыбался мультяшными медвежатами. Помню еще, за окном все эти дни монотонно скулила собака и своим скулежом давила на больную точку в моей голове.

Лора плотно сжала губы, словно пытаясь сильнее сдавить свою давнюю, туго спрессованную боль. Затем продолжила:

– Скончался Данька не от травм, а от спровоцированного падением разрыва сердца – оно у него с рождения было слабое. Умер он не сразу: мне говорили, что, когда подъехала скорая, он еще жил. И когда врачи собрались приступить к его спасению – он тоже еще жил. И когда спасение началось – тоже. Но прошла минута, и его вдруг не стало. Я тогда подумала: где же был тот упущенный миг, та крошечная, микроскопическая доля секунды, после которой уже все стало бесполезно, хоть Данька и продолжал еще жить? Где именно прошла во времени разделительная линия между жизнью и смертью? Как говорил герой романа одного французского автора, крайнее мгновение: еще можно… еще можно… больше нельзя. Когда граница уже пройдена, и несмотря на то что жизнь пока еще не утекла, обратного пути нет. Человек становится как перезревшее яблоко, которому не удержаться на плодоножке. После границы обратного пути не бывает, есть только путь вперед – оторваться от ветки и лететь на зов земли, позволить земле принять себя. И красивый, сочный, блестящий плод пускает весь свой сладкий сироп в землю, высыхает, сморщивается, скукоживается.

– Знакомо. Мне такое приходится наблюдать постоянно.

– Так я узнала цену каждой секунды. Каждой доли секунды. После Данькиной смерти я стала невероятно остро ощущать время. Особенно потраченное зря. И я старалась ни на секунду не останавливаться, все время куда-то бежать, что-то делать, не терять ни одного мгновения. Ведь мгновение – это такая ценность. Я практически не спала, я заполняла каждый отрезок времени чем-то полезным. Учебой, подработкой на почте, в придорожном дрянном кафе, в тренажерном зале; онлайн-курсами по программированию с нуля, офлайн-курсами по саморазвитию, уборкой, перестановкой, изучением восточных языков. И прочими полезностями. Мне казалось, что так я смогу поймать саму жизнь и не допустить ее приближение к точке невозврата. Отодвинуть разделительную линию между жизнью и смертью своими руками. Понимаете?

Вера медленно кивнула.

– Но однажды со мной случилась удивительная история, – продолжала Лора, поглаживая трещины на костяшках пальцев. – Это было давно, сколько-то лет назад. Мы с моей подругой Ритой готовились к экзамену по культурологии, и между восьмым и девятым билетами она рассказала мне – вот так, невзначай, – что накануне стала свидетельницей драмы. Она ждала на вокзале электричку, а какой-то молодой парень свалился с платформы на рельсы и погиб под колесами поезда. «Ну да, – развела она руками. – Уж не знаю, случайно ли соскользнул или суицидник». А я почувствовала, как сердце медленно начало куда-то проваливаться. И я спросила ее: «Как же так, и никто не помог?» А она снова развела руками: «Да слишком быстро все, наверное, произошло, как тут успеешь помочь… Я самого падения-то не видела, я потом уже подошла, когда толпа собралась. Там потом менты приехали, началась суматоха. Тело поднимали – как ни странно, почти не раздавленное и почти без крови. Жаль, конечно, парня – совсем еще молодым был. Как сейчас его вижу: такой худенький, в красной толстовке, потертых джинсах и белых кедах. И гитара у него еще была». Помолчав, Рита добавила: «На Даньку твоего был похож. Очень. Такой же кудрявый, востроносый и с большим родимым пятном на виске».

Лора на несколько долгих секунд замолчала. Стало слышно, как под окном затарахтел фургон скорой помощи, расталкивая притихшие больничные сумерки. В коридоре у кого-то бесцеремонно громко зазвонил телефон.

– Рита невозмутимо перешла к следующему, девятому билету. А я продолжала чувствовать падение сердца. В голове у меня завертелось: «Так невозможно, это нужно было предотвратить, и я бы предотвратила, я бы непременно успела отреагировать, я бы…» И тут сердце, достигнув дна, гулко об него стукнулось и полетело вверх. И я начала мысленно спасать несчастного юношу. Вот я стою на платформе – жду пригородную электричку, собираюсь на дачу к тете Ире. Замечаю в нескольких метрах от себя молодого человека, подошедшего к опасному краю. Очень похожего на Даньку. В красной толстовке, с гитарой. Он вытягивает шею, смотрит на приближающийся поезд, но тут проходящий мимо мужчина случайно задевает его плечом, и плоская резиновая подошва кед начинает соскальзывать, будто в замедленном кадре. Юноша падает, в его глазах пышным цветом разрастается ужас осознания, но в последний момент у него получается ухватиться за край очень-очень высокой, бесконечно растущей вниз платформы. Я уже подбегаю, я реагирую быстрее других, мое сердце дергается мгновенно, сразу отзывается игольчатой болью на чужую беду. Все остальные присутствующие стоят в оцепенении, их лица неподвижны, растерянны. «Дай мне руку», – говорю я ему. У него светло-серые Данькины глаза, доверху залитые отчаянием. Я чувствую его теплую руку, теплое предплечье, плечо, ключицу. Напряженно, сосредоточенно вытягиваю его из дрожащего от близости поезда воздуха. И он оказывается на платформе за секунду до того, как первый вагон прорезает пространство ровно перед нами.

Лора снова чуть заметно улыбнулась.

– Но затем я внезапно подумала: «Ну как бы я его вытащила? У меня порой не хватает сил донести сумки с продуктами до дома. Я не смогла бы его дотянуть, не смогла бы…» А значит, все не так. Вот я стою на платформе – жду электричку к тете Ире, пью мятный чай из автомата. Вдруг замечаю в нескольких метрах молодого человека, подошедшего к опасному краю. Кто-то случайно задевает его плечом, и он падает на рельсы. А поезд уже приближается. Я бросаю пластиковый стаканчик, чай растекается по платформе сладким желтовато-химическим пятном. У меня получается все понять и откликнуться в ту же секунду, пока остальные растерянно замирают на своих местах. Хотя нет, кто-то все же пытается помочь, вот, например, та высокая девушка с русыми волосами, она протягивает юноше руку – тонкую, гладкую, бледно-розовую, но что толку от этого протягивания руки, ведь он уже не сможет за нее ухватиться. Он потерял сознание, возможно, ударился головой, и теперь он неподвижно лежит на рельсах, а поезд все приближается, хоть и замедляя движение, но за секунду ему не остановиться. И я понимаю, что единственная возможность спасения – это броситься на рельсы самой, и я бросаюсь. Я прыгаю с платформы, словно с отвесной скалы, изо всех сил толкаю застывшее, но живое тело в сторону, и тело оказывается за пределами опасности, за пределами траектории летящей смерти. Я успеваю увидеть, как спасенный юноша медленно открывает глаза и поворачивает ко мне голову с алой струящейся полосой на лбу, успеваю ему улыбнуться до того, как меня саму накрывает страшная грохочущая темнота.

– Что ж, похвальная самоотверженность. Только вот я не пойму, почему…

– Но потом я вдруг поняла, что падение было отнюдь не случайным, – перебила Лора. – Этого юношу не задевали плечом, и он не поскальзывался. Он прыгнул сам. И я подумала, что все нужно было предотвратить раньше, еще раньше. И вот я иду по вокзалу и вижу юношу, быстрым шагом пересекающего зал. Я чувствую, что он задумал что-то страшное, что он хочет решить все резко и окончательно. Я преграждаю ему путь мягким движением руки. «Зачем? Куда ты спешишь?» – спрашиваю я. Он останавливается, смотрит на меня с удивлением. У него светло-серые глаза и большое родимое пятно на виске. И да, он очень похож на Даньку. «Спешу на поезд, собираюсь уехать, – отвечает он мне. – А вам какое дело?» Я придерживаю его за локоть: «Не надо никуда уезжать, оставайся здесь. Ведь здесь тоже можно найти то, что ты ищешь». Он смотрит куда-то в пустоту задумчивым взглядом. «Видимо, нельзя, раз я решил уехать». «Ты плохо искал, поверь мне. Тебе рано уезжать, слишком рано. Когда придет время, поезд сам за тобой приедет. А пока не переставай искать». Он как будто сомневается в моих словах, но вот уже из его серо-голубых глаз выныривает слеза, он плачет, и я тоже плачу у себя в кровати, повернувшись на бок и зарывшись лицом в подушку. Потому что в конечном итоге он поворачивается и уходит прочь – в сторону города, а не платформ. Он спасен.

– Но ведь это все было в вашей голове. Какой от этого толк?

Лора посмотрела куда-то в сторону окна. И сквозь мелодию колыбельной Вера как будто услышала, как отчаянно сопротивляется этой мелодии Лорино сердце. Не хочет срываться в никуда, хочет оставаться в полете, хлопает упрямыми, но бессильными крыльями.

– Я представляла это спасение бесчисленное количество раз. Я завалила экзамен по культурологии и другие экзамены тоже. Я отпустила время, замедлилась. Перестала гнаться за каждой секундой. Я долго и усердно спасала. Прокручивала в голове наш разговор на вокзале, подбирала все более точные, более надежные слова – чтобы спасение состоялось наверняка. Чтобы он не передумал. А спустя несколько недель (а может, месяцев или даже лет) одним солнечным днем я ехала в автобусе – куда-то без особой цели. И когда автобус остановился на светофоре, я внезапно увидела через окно его, спасенного. Он был в точности таким, каким мне рисовался в воображении. И каким мне его описала Рита. В красной толстовке, потертых джинсах и белых кедах. С гитарой. И да, он был поразительно похож на Даньку: такой же кудрявый, востроносый и с большим родимым пятном на виске. И он увидел меня в автобусном окне и как будто узнал. Улыбнулся, слегка кивнул. Автобус поехал дальше, а у меня внутри безумно гремело сердце, и все словно развинчивалось и разлеталось, не чувствуя конца и края. Я поняла, что действительно его спасла, не только в мыслях и чувствах. Это были не мысли и не чувства, а что-то другое – лежащее за гранью моего познания. Нечто, способное просочиться в реальность. Нечто, побеждающее любые ошибки, неминуемость, время. И еще я поняла, что его точка невозврата была совсем не там, где она у большинства. Она была далеко за пределами отчаяния, разрушения и даже, как ни странно, самой смерти. Но, если бы я смирилась, приняв мнимую неизбежность, если бы не замедлилась, не вслушалась и не всмотрелась бы в его смерть, он бы действительно перешел свою точку невозврата. И никогда бы не вернулся обратно в жизнь. И я думаю, что вам, – она вновь перевела взгляд на Веру, – неслучайно дано чувствовать чужое умирание. Вы вся такая медленная, нерасторопная и, наверное, не слишком оперативная. Вы вообще не похожи на обычного врача. Это я сразу заметила, как только зашла к вам в кабинет. Вы как будто из другого мира на все смотрите. Сидите тут и слушаете длинную историю чудаковатой пациентки, думаю, последней за день, – вместо того чтобы идти домой. Или еще куда-нибудь. Вы не бежите за временем и, наверное, потому и чувствуете то, чего не чувствуют другие. Вы способны остановиться и вслушаться. А значит, вы способны и помочь.

Когда спустя две недели в местных новостях передавали сюжет о сумасшедшей, выпорхнувшей из окна девятого этажа, Вера подумала, что Лора, конечно, на самом деле всегда понимала, что никого не спасла. Понимала кристально ясно, несмотря на свое «сумасшествие».