Колыбельная белых пираний

15

Чужое место

В эту ночь Вере снится привычный амазонский сон, только заканчивается он по-другому.

Когда Вера после Манауса оказывается среди затопленного тропического леса, вокруг неожиданно возникает множество лодок, наполненных ее знакомыми разных лет. Вот Тоня – живая, цветущая, пронизанная яркой, первозданной свежестью; вот одноклассники, вот Алина, вот некоторые недавние пациенты, Марьяна, коллеги по отделению и многие другие. В одной лодке с Верой сидят несколько однокурсников, в частности Сережа Гринкевич, а также его не умершая мама Маргарита Львовна. Все весело переговариваются, ловко шевелят ножами сырое наживочное мясо, предназначенное для пираний. Затем неспешно нанизывают кусочки на рыболовные крючки, слегка надавливая пальцами, отчего из мяса сочится жидкая бледно-розовая кровь.

И вдруг за Веру цепляется изогнутая крепкая ветка. Не отпускает, решительно тянет ее назад, а лодка равнодушно продолжает движение. Вера отчаянно пытается отбиться от настойчивых кустарниковых объятий, но в конце концов вываливается за борт и плюхается в мутную, засыпанную опавшими листьями воду.

При падении она рассекает кожу на руке, и теперь из раны обильно хлещет кровь – такая же розоватая и водянистая, как из мертвого наживочного мяса. Словно в Вериной крови почти не осталось гемоглобина. При этом рана не болит, не набухает мучительной резью. Легко выпускает из себя бледно-розовую жидкость, мгновенно исчезающую в бурой речной мути. А в Вериной памяти тут же всплывает статья про пираний из той самой книги.

Ведь они чувствуют кровь за километр! Они сейчас приплывут. Они вот-вот будут здесь и разорвут меня на мелкие кусочки. Разгрызут мне суставы и кости.

Никто как будто и не заметил Вериного падения. Ее знакомые в лодках продолжают медленно удаляться, ласково поглаживая веслами речную гладь, и ни один из них не пытается помочь Вере выбраться из воды. Словно все идет своим чередом и ничего достойного их внимания не случилось.

– Подождите! – кричит Вера им вслед.

Она пытается плыть, пытается выбраться на плотное сухое место, но тело упорно не слушается. Да и вокруг простирается одна лишь бескрайняя, необозримая вода, полностью поглотившая лес.

– Помогите, меня же съедят пираньи!

Вера отчаянно барахтается, пытается держать голову на поверхности. Но река настойчиво затягивает ее в себя. Еще чуть-чуть, и вода сомкнется над головой – коричневатой жидкой молнией патологоанатомического мешка.

– Подождите! Остановитесь! Иначе меня съедят!

И тут Вера видит, как в ее сторону несется стая белых рыб. Пираньи уже совсем близко, всего-то в нескольких метрах. В бурой водяной мути горят их печеночно-красные круглые глаза, растекаются голодной чернотой огромные зрачки. И Вера уже мысленно сдается, уже готовится быть растерзанной мощными бритвенными челюстями.

Ну что ж, значит, и мне пришел конец.

Но в этот момент к ней неожиданно поворачивается сидящая в ближайшей лодке Тоня. Пожимает плечами и произносит с мягкой невозмутимой улыбкой:

– Да не бойся ты, чего они тебе сделают?

А затем, проворно закинув удочку, улыбается и Константин Валерьевич:

– Вера, ну правда, что вы панику разводите? Как они могут вас съесть? Вас же не существует.

И тут Вера понимает, что пираньи только что пронеслись мимо нее. Мимо ее раненой руки, испускающей ленточку розоватой крови. Мимо ее бултыхающегося, вконец ослабевшего туловища. Все они жадно накинулись на брошенную Константином Валерьевичем мясную наживку.

– Ну вот видите? Ничего страшного. А вы все: спасите, помогите. Ну от чего, скажите на милость, вас спасать?

Все усмехаются, окидывают Веру благодушно-снисходительными взглядами. И тут же отворачиваются, поглощенные рыбалкой. А растерянная, оцепенелая Вера медленно и окончательно уходит под воду, в густую непроглядную темноту.

В этот момент в потемневший водяной кошмар вливается утренний свет. Вера просыпается в ледяном поту – таком обильном, будто она и правда только что вылезла из воды. Вырвалась из объятий намертво вцепившейся в нее речной темени. И теперь вокруг светлеет знакомая комнатная обстановка, внезапно и необратимо потерявшая со вчерашнего вечера что-то родное, кровное. Будто солнечные крошечные цветки, пробивавшиеся отовсюду, неожиданно поломались и сгнили.

Кирилл уже ушел на работу. Сегодня пятница, и у него утренние занятия с «продвинутой» английской группой. Приходится подменять Алину, которая вынуждена заботиться о свой телесно развинченной, с каждым днем слабеющей матери.

Вера медленно поднимается с постели, стирая со лба крупные холодные капли.

Ничего, это просто сон. Я обещала Кириллу попробовать побороться. И значит, сейчас я пойду в «Новый город» и поговорю с Коршуновым. Если нужно будет – подожду, но разговора добьюсь. А потом сразу же отправлюсь в больницу. Как ни в чем не бывало.

На этот раз Коршунова рядом с «Новым городом» нет. Вера решительно заходит в здание, пересекает прохладный пряно пахнущий холл и в последний момент заскакивает в лифт. Едва успевает проскользнуть сквозь закрывающиеся двери.

Внутри светло-серой кабины, с трех сторон покрытой мутноватыми прямоугольными зеркалами, теснятся несколько человек. Все празднично одеты, густо надушены, и у каждого в руке наполненный фужер.

Странно: день только начался, а у них уже корпоратив…

Видимо, до того как Вера впрыгнула в лифт, было сказано что-то веселое, и теперь кабина разражается влажным обильным смехом. Словно тропический лес под ливнем. Вера украдкой разглядывает своих попутчиков в зеркале. Несколько мужчин среднего возраста – все с самодовольными и сладкими, как разваренные сухофрукты, лицами. Девушка с силиконовыми губами, напоминающими кусочки малосольной форели. Две женщины лет пятидесяти с густо напудренными лицами и золотистыми кренделями волос (Вера стоит как раз между ними). И тут в ее сознании резко всплывает фотография, пару недель назад увиденная на сайте «Cumdeo». Та самая, с юбилея компании, с Коршуновым в центре. Как будто тот самый снимок из Интернета внезапно ожил, воссоздался в реальности почти со всеми деталями. На несколько секунд Вере даже кажется, что ее собственное лицо приобретает черты Коршунова. Будто ее волосы светлеют до пшеничного цвета, привычная краска выливается из глаз, чтобы опустевшие глазницы тут же наполнились лучезарной, слегка воспаленной голубизной. Тело становится легким и прозрачным, а затем мгновенно вылепливается по-новому, превращается в крепкую, непривычно мускулистую плоть. И реальность в эту секунду добивается абсолютного сходства с фотографией.

Веру пронизывает острый ледяной озноб. А лифт тем временем доезжает до последнего этажа и с ласковым деликатным звоном отворяет двери. Люди с фужерами выплывают из кабины и рассеиваются в прохладной коридорной белизне.

На подкашивающихся ватных ногах Вера подходит к стойке ресепшн «Cumdeo». За компьютером сидит розовощекая девушка, покрытая неровным сероватым загаром, перемешанным с густыми веснушками.

– Добрый день, – говорит Вера. – Я бы хотела увидеться с Дмитрием Коршуновым… то есть Захаровым. С Дмитрием Захаровым.

Девушка поднимает на Веру прозрачно-пустые, словно полностью отрешенные глаза:

– У вас назначена встреча?

– Нет, не назначена…

Девушка недовольно дергает носом и вновь опускает взгляд к экрану.

– Дмитрий Валентинович сейчас занят.

– Я могу подождать.

К дерганию носа добавляется брезгливое посапывание. Вера невольно вздрагивает, ей кажется, что девушку вот-вот вырвет прямо на компьютер.

– Присядьте пока. Дмитрия Валентиновича я предупрежу. Возможно, он согласится вас принять. Но я ничего не гарантирую.

С вялым посапывающим раздражением девушка удаляется в невидимое пространство, скрытое за темно-серой дверью. А Вера садится на тугой кожаный диванчик рядом с кулером и пытается успокоиться, унять в глубине тела сердечную хромоту. Люди, ехавшие вместе с ней в лифте, теперь то и дело проходят мимо. Шуршат бумагами; цокают каблуками, переговариваясь вполголоса; обдают Веру волнами удушливых парфюмов. Каждый раз лишь слегка, словно невзначай, скользят по ней взглядом. Но Вере почему-то чудится, будто к ней приковано всеобщее напряженное внимание. Словно она стала центром тяжести «Cumdeo», а заодно и всего верхнего этажа. Да и вообще как будто всего «Нового города».

Внезапно она вспоминает о вчерашнем отцовском письме и о своем твердом намерении все выяснить.

Как раз успею позвонить матери.

Но в телефоне, как выясняется, почему-то больше нет материнского номера. Равно как и отцовского странного послания. Хотя Вера точно помнит, что ничего не удаляла. Уж по крайней мере, номер. Да и письмо. И то и другое словно исчезло само по себе, растворилось где-то за пределами Вериных аккаунтов, учетных записей, списков контактов. За пределами Вериного существования.

Этого еще не хватало. Теперь у меня вдобавок ко всему проблемы с телефоном.

Однако со смутной нарастающей тревогой Вера чувствует, что дело тут вовсе не в телефоне. От нее как будто постепенно ускользает вся ее жизнь. Причем ускользает не вперед, не навстречу смерти, развязке, логичному (или не очень) завершению, а куда-то в сторону или даже назад. Выбирается по частичкам из Вериного тела – неуловимо и безболезненно.

А главное, не вполне понятно, есть ли смысл за эту ускользающую жизнь бороться.

Но я ведь обещала Кириллу.

И тут перед Верой возникает Коршунов. В его взгляде больше нет ни ужаса, ни ярости, ни изумления: одно только легкое, едва ощутимое презрение. Он смотрит на нее с равнодушно-ироничной отчужденностью, как будто из глубин принципиально иного пространства – защищенного, плотного, сытого. Словно червяк из сочной глубины огромного сладкого яблока.

– Надо же, кто ко мне пожаловал. Спятившая докторша, желающая меня прооперировать. Вы пришли уговаривать меня все-таки сделать ту операцию по извлечению… чего там?

Вера резко встает с дивана. Хромоту в груди унять не удается: сердце упрямо спотыкается на каждом втором ударе.

– Нет, я пришла не за этим.

– Тогда зачем? Просить меня никому не рассказывать про наше с вами неудавшееся свидание? Не подавать на вас заявление, не требовать немедленно отстранить вас от должности ради безопасности ваших потенциальных пациентов?

– Я пришла объяснить…

Коршунов в ответ улыбается, но не лучезарно, как когда-то, а вяло-асимметричной, словно инсультной улыбкой.

– Вы уж меня простите, но ваши объяснения мне не нужны. Да и сдается мне, что умопомешательство вряд ли можно в принципе как-то объяснить. Ну если, конечно, не затевать многочасовую научную дискуссию. Увы, времени на подобную дискуссию у меня нет. Так что попрошу вас удалиться и впредь избавить меня от подобных внезапных визитов.

С этими словами он нарочито грациозным жестом указывает на лифт.

– Вы могли бы хотя бы выслушать меня.

– Я же говорю: время не позволяет. Уж простите, много срочных дел. А насчет сохранности своего рабочего места можете не переживать. Я не стану разглашать информацию о вашем… весьма шатком психическом состоянии. Впрочем, думаю, о нем вашему начальству в один прекрасный день станет известно и без меня. Не заметить подобное довольно сложно. Так что не удивлюсь, если в скором времени вас попросят сдать белый халатик. Просто знайте, что если такое произойдет, то не по моей инициативе. Мне даже будет немного жаль: белый халатик вам и правда очень к лицу, как вы сами сказали.

Вера внезапно чувствует волну мутной густо-багряной злости. Сердце наконец перестает хромать и пускается в стремительный лихорадочный бег.

– Можете разглашать что хотите. Я уже не первый год работаю в больнице и помогла многим людям. Начальство и коллеги меня ценят. И пациенты тоже.

Коршунов продолжает невозмутимо половинчато улыбаться.

– Уж не знаю, кому вы там помогали, каких сомиков откуда выковыривали. Но по вам сразу видно, что вы не годитесь для врачебной практики. Ваше место, оно… даже не знаю, где ваше место. Но явно не в приемном отделении и уж тем более не в операционной.

– Это еще почему?

В ответ он с театральной медлительностью разводит руками:

– Да потому что у вас нет для этого ни способностей, ни настроя, ни характера. Уж простите, что я так прямо.

– Зато у вас, я так понимаю, есть уникальные способности с ходу судить о чужих профессиональных качествах?

– Я просто сужу по тому, что вижу.

– И что же вы видите?

Его улыбка подтаивает, и во взгляде на долю секунды внезапно возникает недобрый леденистый отблеск.

– Что вы всегда как будто где-то далеко. Видимо, в своих немедицинских мыслях. Даже когда я был у вас на приеме. Вы вроде и старались реагировать, ускоряться, но ничего у вас не получалось. Не думаю, что во врачебной практике допустимо подобное отсутствие духа. И уж тем более приступы умопомрачения, тут и говорить нечего. Вы меня чуть не сделали инвалидом. Согласитесь, после всего случившегося как-то не хочется иметь дело с таким врачом, как вы. Немного боязно за свое здоровье. Да и за жизнь.

У Веры в груди словно что-то резко и бесшумно опадает. Злость осыпается, и сердце замирает на полустуке, проваливается в пустоту.

– Я просто хотела вам помочь. И тогда, в морге…

– Это очень мило с вашей стороны, но в подобной помощи я не нуждаюсь, – вновь улыбаясь, перебивает Коршунов.

– Это я уже поняла.

Объяснять больше ничего не хочется, да и незачем. Вера медленно возвращается к лифту, чувствуя, как внутри все высыхает, разваливается под натиском белоснежных стен «Cumdeo» и всего окружающего пространства – крепкого, ненасытно цветущего. Под взглядом деятельных полнокровных людей, которым не нужна никакая помощь. И никогда не была нужна.

Она уже нажимает на кнопку первого этажа, когда Коршунов обращает к ней свою последнюю, жалостно-презрительную улыбку:

– А про то, что вас якобы ценят пациенты… Что ж, на здоровье. Принимайте от них в благодарность бело-зеленые конвертики с оранжевыми елочками.

Двери кабины смыкаются, и лифт бесшумно устремляется вниз.

Откуда он знает? Откуда? Конвертик. Помойка. Снегопад. Мамин несделанный аборт. Аркадий Леонидович.

Разрозненные образы захлестывают Веру. Стучат и сверкают в голове припустившим ливнем, тонким битым стеклом. Впрочем, Вера почти сразу вспоминает о газете, которую читал Аркадий Леонидович, и о статье про «медиков-взяточников».

Видимо, и Коршунову попалась на глаза та самая статья с фотографией конвертика. И он вдобавок решил намекнуть, что я принимаю от пациентов деньги. Обвинить меня в коррупции. Для полного комплекта моей профнепригодности.

Придумав такое – вполне логичное – объяснение последним услышанным словам, Вера немного успокаивается. Выходит из лифта и бесшумным размеренным шагом покидает «Новый город».

Однако успокоение длится недолго. Неудавшийся разговор, презрительные интонации Коршунова, его манерная ядовитая снисходительность – все это никуда не уходит, не рассеивается, как по волшебству, в уличном воздухе. Вера мысленно пытается ему возразить, размягчить свою уплотнившуюся кристаллизованную обиду. Но обида никак не оформляется в слова. Не доходит до высказывания, застревая на подступах к сознанию мучительно-острой болью, – словно почечные камни в мочеточнике.

Ну и что, пусть он думает обо мне что хочет. Пусть живет своей жизнью. А я, раз обещала, поборюсь за свою. Меня на работе уже заждались пациенты, надо бы поторопиться.

Но торопиться не получается. Ноги несут Веру не через сквозные дворы, а в обход, с горьковатой инертной вялостью. Вера чувствует себя если не сломленной полностью, то по крайней мере надколотой – будто через все сердце побежала глубокая продольная трещина. И теперь совсем нет сил, чтобы спешить, переживать о предстоящем рабочем дне, мчаться сквозь серое марево бетона, сквозь банно-тяжелый воздух. Хочется как можно дольше задержаться в пути.

Когда больничный двор наконец вырисовывается перед Верой, первое, что она видит, – это голубовато-серый тонкий силуэт Леночки, внучки Аркадия Леонидовича. Силуэт практически неподвижен, лишь слегка колеблется, словно зависая между блеклостью корпусов.

Странно. Что она тут делает? Ведь ее деда перевели в другую больницу. Или я тогда что-то неправильно поняла?

Вера подходит ближе и удивляется еще больше. Когда Леночка приходила в прошлый раз навещать Аркадия Леонидовича, она казалась совсем молодой, очень бодрой румяной девушкой. Дружелюбно шутила, угощала медсестер глазированными желейными конфетами, и ее лицо с каждой улыбкой озарялось треугольником ямочек. А теперь она как будто резко постарела, лет на пятнадцать, щеки покрылись мыльной бледностью, а вокруг потускневших глаз прорезались тонкие морщины.

Может, конечно, ее дедушка уже отошел в мир иной. И она глубоко переживает. Но чтобы настолько… А главное, зачем ей приходить сюда?

– Добрый день, – неуверенным, словно осторожно ощупывающим голосом говорит Вера. – Как поживает Аркадий Леонидович?

Леночка медленно поворачивается и смотрит на Веру мутноватым потерянным взглядом.

– Кто?..

– Аркадий Леонидович. Ваш дедушка.

В ответ Леночка лишь неопределенно качает головой и уходит прочь – тихая, зябкая, словно моросящий дождик. Ее голубовато-серое ситцевое платье и костлявая, как бы некрепко свинченная фигура моментально растворяются среди бесцветности больничного двора.

Надо будет выяснить у коллег. А впрочем… так ли уж надо?

Вера заходит в свой корпус и неторопливо поднимается на третий этаж по скошенным, сильно стоптанным у перил ступенькам. Больничная лестница всегда производит на нее впечатление ненадежности, хлипкости. Словно кое-как составленная груда разномастных тарелок.

Вот и до боли знакомый коридор. Обколотые плиточные квадраты плавно переходят в узорчатый бугристый линолеум со следами подсыхающей уборки – грубых грязноватых разводов. Словно по полу размазали густое больничное отчаяние. В ординаторской приоткрыта дверь, и оттуда пахнет подогретой в микроволновке сладковато-вялой едой. Оттуда же тонкой лентой тянется еле слышная, сильно приглушенная музыка. Такие же, как и еда, вялые, многократно разогретые песни.

Вера уже собирается зайти, но нечаянно слышит голос коллеги Жени и резко останавливается.

– А не знаешь, Захарова пришла сегодня на работу?

– По идее должна была. Но я не видел, – отвечает сквозь глухое чавканье еще кто-то из коллег, кажется, Руслан.

– У нее вообще-то сегодня прием.

– Да она вообще какая-то странная. Хочет – приходит, не хочет – не приходит.

– Насчет того, что странная, – это точно. Дней десять назад накинулась на меня в коридоре, стала выспрашивать про какого-то Леонида Акакиевича или что-то в этом роде. Я вообще на операцию спешил и так в итоге и не понял, чего она от меня хотела. А вчера Виталик-санитар сказал, что видел ее поздно вечером в морге, в секционной, на полу, нормально?

Вера прислоняется затылком к шершавой стенке, пытаясь затаить в глубине тела внезапно сбитое, поверхностное дыхание. Успокоить разбушевавшуюся в голове пульсацию.

– В смысле – на полу?

– Ну, сидела в углу в каком-то полном неадеквате. Какой-то бред несла про то, что не нужно ни к кому лезть со своей помощью. Он сначала даже подумал, что она обкуренная. Но это все-таки вряд ли.

– Ну, про обкуренную и правда вряд ли. Но вообще, честно говоря, она и без курева, по-моему, не вполне адекватная.

– Ты про ту давнюю историю с предчувствиями?

– Да не, я даже не про это. Та история – вообще, может, просто слухи. Я о другом. Даже не знаю, как объяснить… – На несколько секунд Руслан замолкает, и из ординаторской доносится ароматное журчание термосного кофе, уютно струящегося в кружки. – Какая-то она безучастная, что ли, отрешенная. Ей вообще как будто на все плевать. Она не пытается расти, не знаю, совершенствоваться как-то. Кандидатскую так и не защитила, ни на одной конференции не была.

– Ну да, разве что на одной. Года три назад, кажется, съездила в Москву. И с тех пор ничего.

– Вот я, собственно, об этом и говорю. Она ничем не интересуется, никакими инновациями, современными технологиями. Работает по стандартным алгоритмам, от звонка до звонка – да и то в лучшем случае. Разве не так? Нет, никто, конечно, не обязан делать больше, чем от него официально требуется. Но я просто не понимаю, зачем тогда выбирать такую профессию, устраиваться на работу в больницу. Вот реально – просто занимать чужое место.

Он говорит что-то еще, и Женя тут же ему отвечает, охотно и многословно. Но Вера больше не слушает их и медленно отходит от стенки к мутноватому коридорному окну. Она уже не чувствует ни собственного дыхания, ни клокочущих за висками горячих кровяных волн. Внутри все успокаивается и постепенно оседает на дно.

За окном вяло стелется еще один жаркий удушливый день. Если верить прогнозу погоды – один из последних в этом сезоне. Совсем скоро тесно придвинется осень, и снаружи все нальется предчувствием неминуемого закономерного холода.

Вера смотрит на больничный двор, изученный за годы врачебной практики вдоль и поперек. Заасфальтированный прямоугольник земли, обросший бетонными корпусами, тонущий в непрерывном обморочном выцветании. Она думает, что в ближайшем времени пересечет его в последний раз и навсегда оставит позади.

Вера еще не знает, куда отправится после больничного двора и как поступит со своей дальнейшей жизнью. Ей пока понятно лишь то, что бороться за чужое место она точно не будет.