Колыбельная белых пираний

6

Котики

С Кириллом Вера познакомилась на языковых курсах.

В конце интернатуры бывшая Верина однокурсница Марьяна потащила ее записываться на занятия английским. Маленькая, бойкая, по-муравьиному деловитая, она не оставила Вере выбора.

– Потому что, Верочка, иначе никак. Хороший врач без английского не может.

Вера сначала пыталась упираться. Ей казалось, что без английского во врачебной практике вполне можно обойтись. Знание языка все равно ничего не изменит по существу. Все равно останутся те же самые колыбельные пациенты, смотрящие с территории ослепительно-белой неразбавленной боли. Сломанные человеческие тела, которые невозможно починить. И чужая безнадежная боль будет ворочаться внутри Веры осклизлым туловищем, вне зависимости от Вериных языковых познаний.

Но Марьяна оказалась непреклонна:

– Как же ты собираешься совершенствоваться? Ты разве не планируешь постоянно повышать квалификацию, следить за свежими публикациями в международной медицинской прессе и сотрудничать с иностранными коллегами?

Вера не планировала.

– А без этого, Верочка, ничего не получится. Роботизация не за горами, и все недоквалифицированные середнячки вроде тебя останутся без работы.

– Ну знаешь ли, врачей роботизация вряд ли затронет… – вяло протестовала Вера.

– Еще как затронет. Так что готовься. Будешь просить милостыню рядом с ларьком «Кебаб», подложив под колени свой диплом.

И Вера отправилась вместе с Марьяной на курсы английского. Некоторой частью сознания она понимала, что стоило бы сильнее проявить себя, дать отпор настойчивой чужой энергии, тянущей ее в очередной поток бессмыслицы. Но какая-то глубинная болезненная усталость заставляла ее послушно плыть по течению.

В день записи на курсы их встретила в офисе круглая мелированная девушка, представившаяся Алиной. По словам девушки, она была «правой рукой основателя и директора курсов» и по совместительству преподавательницей английского и немецкого. Алина говорила четко, энергично, отвечала на вопросы с безукоризненно дозированной вежливостью, и от нее как будто тянуло машинным жаром прочного, непогрешимого механизма.

«Идеальный менеджер», – подумала тогда Вера, рассеянно разглядывая под звуки Алининого голоса свежую дизайнерскую мебель, явно не желавшую срастаться с отсыревшим, осыпающимся в прошлое офисным пространством.

Кирилла в тот день на рабочем месте не было.

Веру и Марьяну записали в группу к Ольге Юрьевне, худой высокой женщине с хрупкими, ювелирными ключицами и пропитанным законсервированной печалью взглядом. С практической точки зрения уроки Ольги Юрьевны чем-то напоминали ухоженные, аккуратные, очень тщательно прополотые грядки, на которых ничего не прорастало. Длинные лингвистически выверенные тексты, до краев наполненные красивой устаревшей лексикой; стройные ряды упражнений с неизменными вкраплениями сложных, очень редких грамматических случаев. И ни капли живой, здоровой практичности.

Марьяна жаловалась Вере почти после каждого занятия:

– Я, честно говоря, ожидала от курсов большей продуктивности. По-моему, преподше, несмотря на возраст, давно пора на пенсию. Посмотрим, конечно, как дальше дело пойдет. А ты, Верочка, что думаешь по этому поводу?

Вера не думала ничего. Ей просто было хорошо на уроках Ольги Юрьевны, таких плавных, неторопливых, оторванных от реальности. Свободных от невроза сиюминутной практической пользы. Во время этих уроков Вера в основном смотрела в окно, проваливаясь в далекие от английского языка мысли и постепенно наливаясь изнутри спелой сонной сытостью, на самом дне которой ворочались родные, ничем не подгоняемые болезненные мысли. Можно было никуда не торопиться, не думать о времени. Почти как в осеннем, пропитанном сырыми хвойными запахами лесу рядом с дачей тети Лиды и дяди Коли.

В группе, кроме них с Марьяной, было еще семь человек. На первой парте ерзал пустоголовый красавчик Петя с черными, как смородинки, шустрыми глазами. Петя очень много говорил: казалось, он просто обожает звуки собственного голоса, никак не может сам себя наслушаться. Вера иногда думала, что ей такого объема речи хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Рядом с ним сидела резко пахнущая смуглая Ника, усыпанная бархатными родинками, с неизменной красной змейкой лопнувшего сосуда в правом глазу. Ника всегда была напряжена и сосредоточена до предела: очевидно, на освоение материала у нее расходовались все запасы интеллекта. За Петей и Никой ютилась маленькая розовощекая Ася, чем-то похожая на встревоженного диснеевского Пятачка. Чуть дальше, рядом с Верой и Марьяной, располагались три долговязые сухопарые женщины неопределенного возраста. За отдельные единицы эти женщины у Веры почему-то не считались и возникали в сознании исключительно вместе, как сиамские близнецы. Так уж сложилось изначально. Имена их Вера постоянно путала, но твердо помнила, что в троице были Наталья, Светлана и Валентина. А у окна обычно устраивался растрепанный Денис, похожий на глубоководную рыбу круглыми, немного мутными и неизменно выпученными глазами.

Все эти люди, пытавшиеся научиться у Ольги Юрьевны английскому, были невероятно бестолковыми. И невероятно прилежными. Все они хотели уехать за границу, в основном в никуда, но чтобы потом обязательно «чего-нибудь где-нибудь добиться». Возможно, даже ка кого-то немыслимого успеха. Ну или хотя бы «стабильной жизни». Потому что «незачем терять зря время в этом захолустье». Чтобы как-то приблизить свой вожделенный успех, они таскались на курсы три раза в неделю. Вечером, после работы, – позеленевшие от усталости, с темными кругами под глазами. Либо в субботу днем, в свой священный выходной. Они притаскивались и старательно выполняли все-все задания. Затем получали обратно свои листочки – покрасневшие, израненные ручкой Ольги Юрьевны, – и так же старательно все переписывали. При этом Вера понимала, что дальше уровня А2 они вряд ли когда-нибудь продвинутся, несмотря на все свое упорство и жгучее желание уехать. Вере иногда становилось их мучительно, невыносимо жаль; ей даже порой хотелось пойти в УФМС и слезно умолять сотрудников никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавать ее одногруппникам загранпаспортов. Чтобы бедняги не мучились, не изводили себя напрасными стараниями и не пытались прорваться к новой, еще более изнурительной боли. Ведь что, как не боль, ожидало их в тревожной иноязычной неизвестности: по ту сторону аудитории Ольги Юрьевны, за пределами привычно теплой желейной пустоты собственных иллюзий?..

Сама Вера тоже не слишком улучшила свои знания английского за три месяца, проведенные на курсах. Зато встретила будущего мужа. Произошло это спустя две недели после начала занятий, когда Вера перед очередным уроком зашла в офис – сделать ксерокс страницы учебника. Круглой мелированной Алины, «правой руки основателя курсов», в тот раз не было. Зато был сам основатель. Поднял на Веру бутылочно-зеленые глаза и вежливо поздоровался.

– Вы уж извините за беспокойство, – сказала Вера, аккуратно разглаживая нужную страницу. – Я так пока и не купила учебник, делаю ксерокс каждый раз.

– Вам разве Ольга Юрьевна не раздавала учебники?

– Раздавала, но мне не хватило.

– Как это – не хватило? – удивленно и немного встревоженно спросил он, распрямляя плечи. – У нас всегда хватает пособий для учеников.

– Но не в этот раз. Ничего страшного. Мне просто надо сходить в «Бук Плюс», купить самой. Но я так пока и не сходила.

– Подождите, у меня для «Бук Плюса» есть скидочный купон, тридцать процентов или даже сорок… – неожиданно суетливо заговорил основатель курсов и полез в кошелек.

От резкого, почти судорожного движения содержимое кошелька рассыпалось по светло-ореховому офисному столу. Перед Вериным взглядом возникла целая груда визиток, наклеек из супермаркетов, чеков, купонов, транспортных карточек, сложенных театральных билетов с оторванными «контрольными» краями, рекламных флаеров, календариков с изображением подсолнухов и снеговиков. Вера сразу вспомнила, что такая же трогательная, немного старческая привычка хранить в кошельке кучу бумажного хлама была у тети Лиды. Та не выбрасывала ничего. Даже выцветшие билетики на автобус (необязательно «счастливые») или древние, давно недействительные расписания электричек. Потому что выбрасывать было «как-то неловко». И теперь эта нелепая трогательность словно ожила в лице руководителя Вериных языковых курсов.

А особенно тронуло Веру то, с каким неуклюжим, порывистым смущением он тут же принялся собирать свои рассыпанные бумажные богатства. Будто сразу стало ощутимо, что внутри у него, под ординарной внешностью неприметного офисного сотрудника, бежит по сосудам тоненький теплый ручеек, наполненный множеством крошечных рыбок – невыносимо хрупких и безобидных. И от созерцания этой неловкости в Вере словно что-то со звоном лопнуло и начало душисто распускаться.

– У меня на даче был такой же календарик с подсолнухами, только побольше, – зачем-то сказала она.

Это было почти правдой: у тети Лиды над плитой действительно висел календарь с подсолнухами, но не совсем такой же.

А скидочного купона «Бук Плюс» среди рассыпанного добра так и не оказалось.

Это хрупкое трогательное тепло внутри Кирилла с тех пор ощущалось при каждой встрече. Когда он заходил в аудиторию, что-то вполголоса говорил Ольге Юрьевне и как-то растерянно, почти беспомощно сводил брови; когда пил в коридоре кофе из автомата – маленькими, быстрыми, словно вороватыми глотками. И когда подкармливал дымчато-серых и без того явно сытых котиков, обитающих возле здания курсов. Высыпа́л перед ними сухие подушечки из специально купленных серебристо-желтых пакетов. Либо выкладывал склизкие кусочки консервов. Котики смотрели на предлагаемые им лакомства высокомерно, почти презрительно, и Кирилл казался гораздо более уязвимым и нуждающимся в опеке, чем они.

Впервые Вера застала Кирилла за кормлением котиков через неделю после знакомства. Вышла из здания курсов в вечереющий стылый двор и увидела его согнутый силуэт над равнодушной кошачьей стаей – очевидно, разочарованной угощением. Она уже хотела подойти ближе, предложить вместо неугодного корма ломтики слипшейся копченой ветчины от своих не съеденных за день бутербродов. Но в этот момент из-за дверей показалась отставшая Марьяна. И Вера, моментально подхватив ее под локоть, резко зашагала в противоположном от Кирилла направлении.

– Давай через соседний двор пройдем, там менее слякотно, – сказала она.

Вере почему-то очень не хотелось, чтобы Марьяна увидела Кирилла рядом с котиками. Отчего-то стало неловко – то ли за чужую беззащитную хрупкость, столь откровенную и простодушную; то ли за терпкое чувство, внезапно подступившее к ее горлу. Словно Вера внутри вся смялась, скомкалась от непонятного горячего стеснения. И там и застряла мысленно – в складках собственной скомканной души.

Слишком поздно. Марьяна уже успела заметить трепетную, слегка неуклюжую фигуру в углу двора.

– Смотри, Верочка, директор наших курсов. Кажется, он решил переквалифицироваться в руководителя кошачьего питомника. Не хочу никого обидеть, но какой-то он… малость убогий, тебе не кажется? Вроде и милый, приветливый, но при этом… бесхребетный, что ли. И курсы у него такие же. С этой Ольгой Юрьевной мы далеко не продвинемся. Наверное, пора искать новую языковую школу.

– Не знаю. Может быть, – равнодушно ответила Вера. Достала на ходу телефон и сделала вид, что погрузилась в чтение важных новостей. Лишь бы не поддерживать назревающий мучительный разговор.

Четыре раза внимательно перечитала сообщение от магазина «Все для дома». В сообщении говорилось о скидках до двадцати процентов на чистящие средства для акриловых ванн. И до пятнадцати на металлические настенные полки.

В следующий раз Марьяна не смогла прийти на курсы, и Вера, в легком, почти воздушном одиночестве, подошла во дворе к Кириллу. Подошла и протянула контейнер с заранее приготовленными кусочками вареного минтая.

– О нет, такое они точно есть не будут, – улыбнулся он.

– Ну а вдруг.

Кирилл развел руками и смущенно, почти виновато свел брови, словно лично был ответственен за вкусовую избирательность котиков.

– Даже пробовать не станут. Я давно их знаю.

Тем не менее котики не только попробовали Верин минтай, но и съели его до последнего хрящика. И она почувствовала себя глуповатой и даже немного жалкой от того, что это обстоятельство неимоверно, до сердечной дрожи ее обрадовало.

За три месяца, проведенные на курсах, Вера сталкивалась с Кириллом довольно часто. В основном в коридоре и во дворе. Один раз на лестнице – на скользких истоптанных ступенях, возле брошенного уборщицей ведра, источавшего острый гниловатый запах забытой половой тряпки. Оба неизменно останавливались, перекидывались парой бессодержательных реплик, и Кирилл, как всегда, растерянно сводил брови, словно был в чем-то виноват.

Во время этих нечаянных пересечений Вера всякий раз ощущала живительное, трепетное, почти парное тепло. Что-то глубинно-уютное разливалось по всему телу. Но тепло это всегда оставалось практически неосмысленным, плескалось где-то на подступах к сознанию. И лишь спустя три месяца, когда «первый уровень интенсива» подошел к концу, Вера с пронзительной ясностью поняла, насколько ей будет не хватать этих встреч.

Она внезапно остро осознала, что за это время незаметно размоталась в глубине себя, словно катушка ниток, до хлипкой, уязвимой сердцевины. И надо было срочно что-то с этим делать, но делать было нечего.

Марьяна продолжать обучение у Ольги Юрьевны не захотела. Но и других языковых курсов, «чтобы не адски дорого и недалеко от дома», найти не получилось. Поэтому Марьяна ограничилась тем, что перевелась в группу к Алине.

– Посмотрю, попробую, может, у нее получше будет. Все-таки она подинамичнее и более адекватное впечатление производит. А ты, Верочка, будешь переводиться на следующий уровень?

Вера никуда переводиться не собиралась. В день записи на курсы, три месяца назад, она твердо сказала себе, что ограничится «первой ступенью», после которой ни за что не станет продолжать априори бессмысленные занятия. Пусть даже в итоге эти занятия оказались уютными, неспешными, пропитанными сонным успокоительным теплом. В конце концов, моменты душевной неспешности можно было найти и за пределами аудитории Ольги Юрьевны.

Но лишить себя возможности видеть Кирилла оказалось очень сложно. При этом, разумеется, было бы абсурдом продолжать занятия только ради него. Ради чужого, практически незнакомого человека. Ради очень коротких, стремительно ускользающих в никуда, нечаянных встреч.

Когда Вера зашла в офис, чтобы попрощаться, от тягостного волнения у нее даже сводило живот. Словно она прыгала с обрыва в бурную темную реку.

– Здравствуйте, – как можно более легким, текучим голосом сказала она. – Я пришла поблагодарить вас за курсы. И пожелать вам побольше адекватных толковых учеников. И благодарных котиков.

Кирилл смотрел на нее удивленным, печально-растерянным взглядом:

– Значит, вы все-таки от нас уходите? Решили не переходить на следующий уровень?

– К сожалению, у меня сейчас совсем не будет времени. Такую уж профессию я выбрала.

– Жаль. Очень жаль. Ольга Юрьевна сказала, что вы сделали большой прогресс за эти три месяца.

Кирилл стоял перед ней сиротливый, зябкий, свернувшийся. Будто сложенная вчетверо газета, оставленная на столике в привокзальной закусочной. Вера отчаянно пыталась придумать ответ, но не могла найти слов. И в конце концов просто достала ледяной рукой из кармана свою визитку (Марьяна убедила напечатать визитки «заблаговременно»). Протянула ее Кириллу:

– Это вам для вашей кошельковой коллекции. Я пока еще прохожу интернатуру. Но уже совсем скоро начну работать как самостоятельный, полноценный специалист. Обращайтесь, если что.

И когда Кирилл, все еще удивленный и растерянный, взял у нее визитку – осторожным, плавным движением, – Вера тут же почувствовала, что рука стала стремительно нагреваться. Словно ее включили в розетку.

– Но я надеюсь, обращаться вам не придется, – добавила она уже не делано легким, а и правда почти невесомым голосом.

Кирилл появился очень быстро – меньше чем через неделю. Дождливым вечером, после работы, Вера вышла в мокрый больничный двор, залитый скользким фонарным светом, и увидела его рядом с неврологическим корпусом.

– Вы все-таки решили прийти на прием? – сказала она, расправляя мгновенно вымокший капюшон. – А у меня рабочее время уже закончилось. Очень жаль.

– Ничего страшного. Я пришел не на прием… А попросить вас пойти со мной, покормить котов. С тех пор как вы у нас не появляетесь, они отказываются принимать пищу от других. Даже от меня.

– Ну что ж, голодной смерти котов я допустить не могу, – ответила Вера, ощущая, как вместо острых студеных капель ей за шиворот натекает трепетное, хорошо знакомое тепло.

И они вышли вместе из больничного двора и отправились вдоль стылых улиц, чавкающих жидкой грязью, урчащих водосточными желобами. И вокруг, в темном сыром воздухе постепенно оживали приветливые оранжево-желтые окна.

После того вечера все закрутилось с невероятной скоростью. Вера даже сама не заметила, как оказалась с чемоданом в его квартире, в их квартире, подчеркивал Кирилл; как перевезла в эту самую их квартиру тетилидин красно-белесый диван.

Кирилл очень настаивал на официальной регистрации, потому что «так ведь правильнее». И потому что официальным супругам проще со всякими бумажными формальностями: например, при совместном переезде за границу или при рождении ребенка. Вера не планировала ни заграничных переездов, ни детей. Но, чтобы не обижать Кирилла, вяло согласилась, не особенно раздумывая. И в один прекрасный день с удивлением обнаружила себя в загсе, среди густой потрескавшейся лепнины, скользкого паркета, сверкающего зеркальной чернотой, и умиленных, заранее выпивших гостей. Раздумывать было уже поздно. Удивление не покидало Веру и вечером, когда она сидела рядом с Кириллом за длинным ресторанным столом – в сизом плотном воздухе, сбитом из надышанности, тяжелого коньячного духа, невыносимо резких одеколонов и табачного дыма.

Она словно была оглушена тем, как быстро полились их отношения. И как быстро эти отношения стали мягкими, уютными, будто разношенными. Летом часто ездили за город, к маме Кирилла, Серафиме Михайловне. Та всегда принимала их радостно, кормила варениками с вишней и творогом, говорила тихим полупрозрачным голосом. Расспрашивая о «городской жизни», редко смотрела им в лица, в основном скользила слегка влажным, безмятежным взглядом где-то над их головами. Ее неумолимо утопающие в медленном разрушении дом и сад напоминали Вере дачу тети Лиды и дяди Коли, и от этого становилось легко и уютно. У Серафимы Михайловны всегда успокоительно пахло свежескошенной травой, нагретым деревом и чем-то яблочно-медовым. Либо готовящимся вареньем – жидко-сладкими разгоряченными ягодами.

В другие сезоны Вера с Кириллом иногда выбирались чуть дальше материнского дачного поселка. В основном в гости к старым Кирилловым приятелям, которые после окончания института разъехались по разным городам. А пару раз даже съездили за границу, погуляли по нежданно жаркому октябрьскому Риму и по рождественскому Цюриху, остро пахнущему морозом и пряными ярмарочными угощениями.

С Кириллом было хорошо просто гулять, просто молчать либо говорить о незначительных, неболезненных вещах. От одного его присутствия и мягкого, немного виноватого голоса внутри все словно зарастало крошечными солнечными цветками. Правда, цветки эти были мучительно хрупкими, способными скомкаться от любого неосторожного прикосновения.

Поначалу Верина мать и большинство ее приятелей считали, что она могла бы найти себе «кого-нибудь получше», чтобы «быть счастливой».

На встрече однокурсников, за две недели до свадьбы, Марьяна подошла к Вере и принялась допытываться, почему у нее такой несчастный вид и зачем она постоянно пьет. Вера вяло попыталась возразить, но напрасно. Марьяна была непоколебима.

– Ты просто боишься быть счастливой, – уверяла она влажно-жарким, банным полушепотом. – Не хочешь даже мысли допустить о такой возможности.

– Ты решила оставить дерматологию и стать психологом? – спросила Вера. – Или просто посмотрела в Интернете душеполезный ролик про обретение счастья?

– Не язви. Ты прекрасно знаешь, что сама виновата в том, что с тобой происходит.

– А что со мной происходит?

– Тебе почему-то кажется, что ты недостойна счастья. Но это не так. Вот скажи, Верочка, зачем ты выходишь замуж за этого Кирилла? Он, конечно, парень хороший, добрый, и у него даже есть свои языковые курсы… Но курсы-то средненькие, откровенно говоря. Да и согласись, что чего-то большего он вряд ли добьется в жизни. Достаточно на него посмотреть один раз, чтобы понять: он какой-то… бесперспективный, что ли.

От выпитого алкоголя и полушепота Марьяны и правда становилось как-то бесперспективно и жарко.

– Ты только не обижайся, – продолжала она. – Но он ведь такой же размазня, как и ты. А в паре кто-нибудь обязательно должен быть стержнем. Ты послушай меня, я ведь желаю тебе счастья. А прежде всего желаю, чтобы ты сама захотела быть счастливой.

Веру вообще довольно часто обвиняли в недостаточно активном желании счастья. Ведь быть счастливым – это священный долг каждого, и отсутствие видимого стремления к счастью оказывалось нарушением естественного закона жизни, чуть ли не злостным бездействием, недобросовестной инертностью, достойной всеобщего порицания. Вере полагалось осознать это в полном объеме. А Марьянин взгляд к тому же был таким липким, таким обволакивающе-томным, практически секреторным, что Вере начало казаться, что еще немного, и ее станут принуждать к счастью физически.

– Ты смотри, Верочка, если передумаешь, свадьбу еще не поздно отменить. А я могу познакомить тебя с кем-нибудь из «ЕвроЭлитМеда».

– Боюсь, такого счастья я не вынесу. И умру от инфаркта.

Марьяну, однако, не смутила возможность Вериной смерти, и она продолжила говорить о перспективных сотрудниках клиники «ЕвроЭлитМед». В какие-то минуты складывалось впечатление, что она хочет как-то логично завершить свою тираду о счастье, но ей это никак не удается. Наконец Вера решила, что единственно возможное логическое завершение разговора – впадение в алкогольную кому. И залпом выпила остатки виски.

– Вот видишь… – горестно вздохнула Марьяна. – Я же говорю. Ты прячешься от счастья в спиртном.

Впрочем, уже спустя несколько месяцев после свадьбы большинство людей из Вериного окружения все-таки приняли Кирилла. В конце концов, его природная, вечно растерянная мягкость растопила даже прагматичный душевный ледок Вериных знакомых. И они смирились с этим не слишком логичным, довольно внезапно заключенным браком.

Не смогла смириться только Алина.

С Алиной Кирилл учился на одном курсе, в одной английско-немецкой группе. Она всегда и во всем помогала ему с безропотным, бескорыстным обожанием. Исправно приносила ему домой конспекты пропущенных им лекций, делала за него домашние задания (когда Кирюше было некогда), искала материал для его курсовых работ в невыносимо душных, зеленовато-пыльных библиотеках, подкладывала ему из своей тарелки лакомые кусочки тушеной курицы в студенческой столовой. А после окончания института помогла ему организовать языковые курсы, став его «правой рукой». Вера подозревала, что на самом-то деле именно Алина с ее хваткой, с ее неизменной хлопотливой энергией, и была главным организатором курсов. При мягкости характера Кирилла это казалось чем-то если не очевидным, то уж во всяком случае логичным. И тем не менее Алина предпочитала оставаться в тени, отдавая пальму первенства Кирюше.

Этого безграничного, беззаветного обожания должно было хватить, по мнению Алины, для ответного чувства. Пусть даже не такого сильного. Но ответного чувства не было. Наоборот, Кирилл отплатил ей самой настоящей черной неблагодарностью. Вместо того чтобы хотя бы неустанно выражать признательность за все ее усилия, он неожиданно женился на не особо приветливой, не слишком привлекательной и почти не знакомой ему ученице курсов. На женщине, которая явно никогда не будет о нем заботиться так же, как заботилась бы она, Алина. Это обстоятельство казалось ей невозможной, невыносимой несправедливостью, бесчестным и необъяснимым предательством. И по чти каждый раз, когда Вера встречалась с ней взглядом, Алина словно наливалась изнутри мутной, глубоко затаенной, густо-красной обидой.

Впрочем, открыто свою обиду она практически никак не выражала. Разве что чуть заметной, скользковатой презрительностью в интонациях и нарочитой холодной сдержанностью. Но ни резкости, ни явного ожесточения никогда себе не позволяла.

Один раз Вера с Кириллом даже вместе пришли к Алине в гости. Примерно через два месяца после свадьбы. Вера идти не хотела, да и не очень понимала смысл неожиданного приглашения. Но Кирилл настаивал:

– Все-таки она моя боевая подруга, моя правая рука. Пойми, мне не хотелось бы портить с ней отношения. Пожалуйста.

И Вере пришлось скрепя сердце согласиться. В конце концов, ей тоже не хотелось портить отношения с Кириллом.

Едва переступив порог ее квартиры, Вера тут же почувствовала сочный дух земного, плотского уюта, слоеных пирогов, шкворчащих котлет, обжигающих струй сытого густого пара. Кухня и гостиная были залиты глубинным золотистым теплом абажурных светильников. И сама Алина была теплая, золотистая, уютная. Беспредельно, невообразимо телесная. От нее веяло здоровьем, кроветворным жаром, надежностью. При одном взгляде на нее становилось понятно, что на строительство этого добротного тела пошли только лучшие материалы. Алина резала хлеб, расправляла белоснежную скатерть, подавала блюда сдержанными, плавными и в то же время необычайно уверенными движениями. Внимательно следила цепкими горчично-медовыми глазами за наполненностью тарелок. В ее доме все явно было под контролем.

К Вере она обращалась ровным, подчеркнуто вежливым тоном. А с Кириллом разговаривала ласковым и одновременно бодрящим, хрустким голосом. От этого голоса создавалось впечатление, будто ты вышел прогуляться в морозный свежий день, в солнечную, разрумянившуюся, послеобеденную жизнь. И вот ты идешь по сверкающему скрипучему снегу, сквозь пятна зимнего солнца, дышишь ядреным жизнерадостным воздухом и все не можешь надышаться.

В какой-то момент Алина встретилась с Верой глазами и несколько секунд не отводила взгляд. И тогда Вера вдруг поняла, зачем ее пригласили на этот ужин. Своим взглядом Алина словно говорила ей: «Смотри, я лишь хочу показать тебе, насколько ты никудышна по сравнению со мной. Ты никогда не сможешь дать Кирюше то, что могу дать ему я. Ты не способна окружить его такой же заботой. Рядом с тобой он никогда не будет под надежной защитой чуткого, внимательного сердца».

И это, разумеется, было правдой. Вера не могла подарить трепетному, уязвимому, растерянно сводящему брови Кириллу ни капли земной, житейской опеки. Не могла создать для него уютного домашнего духа, который витал дома у Алины. И даже не пыталась хлопотать, суетиться, вертеться волчком ради Кириллова процветания. Даже не думала об этом.

Она могла лишь ощущать его тонкую ранимую материю, хрупкое нутро, душевный беспомощный сгусток тепла. Но не оберегать его от внешнего безучастного мира, не одаривать его беспрестанной самоотверженной помощью, в которой он, сам того не осознавая, остро нуждался.

Помочь она не могла.

Разумеется, рядом с Алиной Кириллу жилось бы проще, надежнее, несравненно мягче. Да, Вера напрочь была лишена телесной земной хлопотливости. Равно как и покровительственной энергии.

А еще Вера периодически ему изменяла. И дело было исключительно в тех самых крошечных солнечных цветках, которыми со дня знакомства с Кириллом зарастала ее душа. В теплой трепетной любви, в корне противоречащей всему телесному.

В студенческие годы у Веры было довольно много кратковременных, исключительно плотских романов. Из тех, что рождаются из внезапной волны желания, поднимающейся снизу живота, а затем, с откатом этой же волны, мгновенно погибают. Марьяна даже шутила, что «Верочка собрала целую коллекцию одноразовых шприцов».

К этим своим случайным, «одноразовым» партнерам Вера никогда ничего не чувствовала. Ни грамма хрупкой, чуть стыдливой сердечной привязанности. От близости с ними она испытывала бесхитростное, отнюдь не изысканное и очень уж физиологическое удовольствие. Как от погружения в горячую ванну после зимнего дня, насквозь пропитанного морозом. Или от куска слоеного, маслянисто-теплого пирога с сочной куриной начинкой. Но разве можно было ощущать подобное плотское удовлетворение с нежно любимым, трогательным Кириллом, который носил в кошельке календарик с подсолнухами и подкармливал привередливых дворовых котиков? Разве можно было вообще заниматься с ним этим самым?

Вера честно пыталась. Но каждый раз вместо удовольствия испытывала лишь мучительный глубинный стыд. Словно, прикасаясь к мужу Кириллу, она совершала что-то зазорное, очень неправильное, даже противоестественное. Словно сама, собственноручно срывала и комкала свои душевные солнечные цветки.

Сжимаясь внутри себя во время нелепого, невозможно постыдного совокупления, Вера пыталась говорить себе, что на самом-то деле все правильно, все так и должно быть. Пыталась думать, нащупать в голове что-то до сих пор неосознанное, нетронутое, чтобы понять, переосмыслить, успокоиться. Но ничего не получалось. И после вечернего мучительного стыда Вера долго не могла уснуть. Неподвижно лежала, ощущая влажно-овсяный вкус закушенной подушки. Либо вертелась с боку на бок, неумолимо упираясь в тупики бессонницы. Несовместимость тонкого трепетного чувства и тесной генитальной возни всякий раз оглушала, ошарашивала ее. И в голове, почти до самого рассвета, вместо мыслей обильно разрастались сочные смолисто-черные сорняки.

Сначала Вера решила просто смириться, просто терпеливо пережидать минуты глубоко затаенного мучения, а про свое телесное существование забыть навсегда. Но как-то раз, на праздновании дня рождения одного ординатора-ревматолога, она случайно оказалась за столом рядом с его другом детства. Вера даже не смогла бы с уверенностью сказать в тот вечер, хорош ли собой этот самый ординаторский друг: у него словно не было лица, а были лишь жилистые прохладные руки, постоянно, как бы невзначай, задевающие Веру; густой бархатистый голос и пряный запах. Эта его солоноватая пряность почему-то напоминала о влажном воздухе тропического леса, напитанном кровавыми испарениями растерзанной жертвенной коровы.

Его имя – какое-то очень затейливое, экзотическое, – не запомнилось, как и лицо. Он что-то долго говорил в тот вечер про бассейн, где одно время работал тренером. Вера, в свою очередь, рассказывала случаи из своей практики: про солидного на вид маркетолога, который, даже будучи в стационаре, упорно прикладывал к мошонке капустный лист, пытаясь снять воспаление, – так ему советовала жена; про пятидесятилетнего бизнесмена, который с необъяснимым яростным упорством уверял на приеме Веру, что обычно он занимается сексом три-четыре раза в день и что если сейчас у него нет эрекции, то это «очень нетипично» (Вера и не пыталась выражать сомнения, просто хотела спокойно прощупать ему простату). Ординаторский друг бархатисто смеялся, прикасался прохладной рукой к ее запястью, с энтузиазмом комментировал услышанное. И Вера продолжала рассказывать, только изредка всплывая со дна их водянистого журчащего разговора, чтобы ответить кому-нибудь из присутствующих или налить себе еще виски.

В тот вечер она сама не заметила, как вдруг оказалась в полутемной удушливой квартире-студии ординаторского друга. На его разложенном диване, среди складок пряно пахнущей простыни и растерзанной одежды. Диван увязал в желточно-липком фонарном свете, натекшем с улицы. Было жарко, и в животе словно назревали щекотные всплески. Вера обнимала своего внезапного партнера, водила губами по его скользкой прохладной коже, обретшей привкус горьковатой свежести. В какой-то момент она словно впервые увидела его глаза, черноту расширенных в полумраке зрачков. Чернота эта как будто стремилась выплеснуться, перелиться через край. С каждым движением ординаторского друга Вера чувствовала, как весь удушливый жар комнаты постепенно стекает в низ ее живота. Словно горячий, мучительно-сладостный пузырь разрастался в глубине малого таза. Разбухал, нагревался до немыслимых температур и наконец лопнул – обжигающим острым спазмом, мутно-красным наслаждением. И Вера услышала собственный, не оформленный в словесную форму голос, который будто сам по себе, независимо от нее, прорезал уплотнившуюся ткань воздуха.

Почти сразу же последовал толчок чужеродной горячей тягучести, едва ощутимой сквозь латекс. После него Вера еще несколько секунд неподвижно лежала на спине, по-прежнему чувствуя легкий отзвук, бегущую тень своего голоса. Слушала прерывистое, постепенно затихающее дыхание ординаторского друга. А затем все вернулось в привычное русло, комната наполнилась второстепенными звуками: лаем далекой собаки, ревом проезжавшего мотоцикла, шелестением секундных стрелок.

На следующий день Вера проснулась рано. В окна заглядывал свежий утренний свет, и квартира-студия, лишившись мягкой, вуалирующей темноты, теперь казалась совсем неприютной, развороченной, беспомощно погруженной в хаос.

Вера ушла быстро и незаметно, пока ее безымянный партнер еще спал. Аккуратно отодвинулась от его пряного тела, источавшего смутное сонное тепло; поспешно натянула на себя скомканную одежду. И бесшумно выскользнула наружу.

Она полагала, что на этом их случайное знакомство логично и безболезненно завершилось. Но спустя три часа ей пришло сообщение от Марьяны: «Твой вчерашний ухажер попросил меня отправить ему твой номер. И я отправила. Извини, конечно, если что, но развлекалась с ним ты, тебе и расхлебывать».

От этого сообщения на душе у Веры стало тягостно и как-то сыро. Словно образовалась влажная студеная пустота, леденеющая от малейшего дуновения ветра.

– Ну какого черта?! – пыталась она негодовать при встрече с Марьяной. – Неужели нельзя было сначала у меня спросить?

– Ну прости, – развела та руками. – Твои кобели – твои проблемы. И вообще надо было выходить замуж за нормального парня, я тебе говорила. Не пришлось бы сейчас путаться с кем попало.

Марьяна смотрела спокойно и ровно, и в ее взгляде как будто стелилась безразличная веселая легкость.

Ординаторский друг отправлял Вере частые и многословные сообщения, невзирая на отсутствие ответов. Писал он в основном о том, что очень бы хотел увидеть Веру опять. И создать с ней «настоящие, прочные отношения». Иногда писал об абстрактных, никак не связанных с их «отношениями» вещах, вроде проблем функционирования городской больницы. По всей видимости, это были рассуждения вдогонку их последнему разговору на дне рождения ординатора.

Вера мучилась, честно не зная, что ответить. Проводила дни в вялом густом потоке угрызений совести, который с каждым новым сообщением все усиливался, все ощутимее напирал. Сказать прямо, что «настоящих отношений» у них не получится, поскольку она замужем, казалось ей слишком резко, слишком цинично. Вере не хотелось ранить его своим отказом от дальнейших встреч; она упорно надеялась, что он в конце концов сам откажется от мысли об «отношениях». Но время шло, а он продолжал писать. И Вере не удалось придумать ничего лучше, чем отправить сообщение следующего содержания: «Прости, что не сказала тебе в прошлый раз: у меня ВИЧ».

Это малодушное вранье было для Веры таким же невыносимо мучительным, как и угрызения совести, однако, по крайней мере, оно должно было поставить точку в эпистолярном монологе ординаторского друга.

Но друг не сдавался. Сначала он принялся было закидывать Веру возмущенными фразами про то, что «о таком нужно предупреждать заранее», поскольку презервативы иногда рвутся, да и вообще он запросто мог бы подать на нее в суд. Несколько раз ординаторский друг пытался звонить. А потом неожиданно написал, что в наше время ВИЧ-инфицированные люди могут создавать семьи и рожать здоровых детей и что он готов пойти на определенные жертвы и риски, «раз уж на то пошло». Тогда Вера решила, что он просто сумасшедший, и ей стало до дрожи, до спазматической боли в сердце его жаль. Но ответить ему было нечего.

Впрочем, о Верином замужестве ординаторский друг все-таки узнал. Наверное, от кого-то из общих знакомых. Мало того: узнал он каким-то образом и Верин адрес. И в один промозглый вечер подкараулил ее у подъезда – на мокрой скамейке, блестящей от жидко-голубого фонарного света. Как раз когда Вера возвращалась с Кириллом из магазина.

– Ну что, уже вылечилась от СПИДа? – спросил он совсем не бархатистым, а просто хрипловатым, заплетающимся голосом, насквозь пропитанным крепким алкоголем. При этом довольно громко.

Вера почувствовала мгновенно размноженное сердце, застучавшее одновременно в затылке, в висках, в шее, в животе. Но смысла останавливаться и что-то объяснять не было. Он просто все понял, все откуда-то узнал, и с этим ничего нельзя было поделать. Возможно, это даже было к лучшему. И Вера молча прошла мимо по дорожке из расшатанных плиток, простроченной сбоку сырыми чахоточными кустами. Прошла и проскользнула в подъезд. Кирилл, растерянно постояв несколько секунд, отправился за ней следом. Спрашивать он ничего не стал. Они молча поднялись на свой четвертый этаж, зашли в квартиру и стали выкладывать из пакетов на стол макароны, стиральный порошок, купленное по скидке растительное масло.

С того дня ординаторский друг больше не писал и не пытался звонить. А Вера стала искать себе однократных партнеров за пределами медицинских кругов. Без общих знакомых. Без риска, что потом ее найдут.

Перед Кириллом было нестерпимо, безгранично неловко. Вере даже порой казалось, что ее неловкость оформилась внутри в отдельный орган – склизкий, ноздреватый и непрерывно напоминающий о себе изнурительной ноющей болью. Хотелось существовать бестелесно, просто быть рядом с Кириллом в невесомой, эфирной форме. Истончиться до прозрачности. Но это было невозможно, Вера жила в своем худощавом, но вполне осязаемом теле, наполненном саднящими наплывами болезненности.

И она пыталась ужиться с этим телом, приспособиться к нему, насколько возможно. Чтобы окончательно не тронуться умом.