Контрольный выстрел

59

Николай Смагин был человек основательный. Родился и воспитывался в благополучной семье. Однако благополучие, в основном, было связано с внутренним духовным климатом. Жили скромно, без излишеств и роскоши. Родители, люди не высокого рода, знали свое место в строю и гордились тем, что имеют. Отец — научный работник, мать — педагог.

Как люди образованные, они и сами ценили именно образование, полагая, что главное в жизни — диплом. После шестого класса они перевели своего отпрыска в престижную школу с математическим уклоном. Там-то Николай и осознал, что скромность — это не просто порок, а порок унизительный. Его товарищи и подруги жили по иным законам. У них было то, о чем он просто не мечтал, а если, помечтав, заикался об этом в семье, то встречал удивленные взгляды своих предков. Им было не понять, отчего замирает и томится душа подростка. И часто ему казалось, что та самая скромность, к которой его приучают родители, есть не что иное как элементарное ханжество, возведенное в степень.

Математика и ее правила стали принципами во всех делах Николая. Минус на плюс дает минус, а минус на минус — плюс. Сначала Коля старался умножать и складывать, но когда вся страна стала отнимать и делить, он изменил свои принципы, приняв правила новой игры. То, что ему не давали родители, он стал добывать сам, промышляя мелким бизнесом. Купить, продать, снова купить...

Окончил Бауманское училище, несколько лет проработал инженером в закрытом НИИ. Разрабатывал уже тогда никому не нужные ракетные двигатели. Что в них толку, если нет топлива? Разочаровался. Бросил все. Его ухода никто не заметил, и это обстоятельство невероятно задело Смагина.

Он обиделся. Обиделся на весь мир, на существ, его населяющих. Смагин решил начать все сначала, с нуля. Перемена участи должна быть именно такой — кардинальной. Он устроился таксистом. Смена пассажиров, смена впечатлений. Из окна машины с шашечками мир стал казаться еще циничнее.

Проститутки и бандиты. Сутенеры и мошенники. Вокзальная мафия и мафия гостиничная. Простые пассажиры казались выходцами из другого мира. Да, впрочем, он не особенно к ним и стремился. У Смагина была своя клиентура, которая платила не столько за километраж, сколько за молчание и верность.

Начать с нуля не очень-то получилось. На окружающее Николай смотрел сквозь темные очки, а верить в темные силы ему все-таки не хотелось. Однажды, прочитав в газете объявление о наборе в школу каскадеров, он позвонил по указанному телефону. Приехал на студию и там остался. Риск трюков несколько расцвечивал окружающий мир, но душа была по-прежнему черна. И здесь, в кино, трюкач нужен был для драк, убийств и прочих нехороших дел. Просматривая черновой материал, Николай сосредотачивался на исполнении трюка. Просматривая фильм — считал: скольких он убил? Сколько раз погибал сам? Через некоторое время начал собственноручно ставить трюки. Делал это изящно. Написанное в сценариях не всегда удовлетворяло Смагина. Примитивно, пресно. Нож, пистолет, лом... Однако к его идеям не всегда прислушивались. Режиссеру казалось, что он лучше других знает, как убивают, как умирают... На советы Смагина режиссеры смотрели поначалу иронически, но когда он стал давать советы по существу самого сценария, его услуги стали раздражать.

Надоело, бросил. Некоторое время жил случайными заработками. Подрабатывал извозом, что-то писал.

О своем первом деле вспоминать не любил, хотя и считал его удачным. По заказу бывшего друга он сделал все красиво. Милиция быстро вышла на след «убийцы», и, несмотря на «несогласие» арестованного, суд дал ему срок. Все улики, к его недоумению, были против него.

Полученные деньги не принесли Смагину радости. Часть суммы пришлось потратить на обеспечение собственной безопасности. После дела Николай почувствовал повышенный интерес к собственной персоне. Пришлось объясниться с заказчиками. С тех пор стал он придирчив к выбору клиента: от этого зависела его собственная жизнь. После четвертого заказа авторитет Николая в столь деликатной сфере стал непререкаемым. И если кому-то поначалу казалось, что исполнение не столь эффектно (не было контрольных выстрелов, россыпи гильз), то по прошествии некоторого времени этот кто-то осознавал, что главное не эффект, а результат. «Преступника», а иногда «преступников» находили быстро.

Подставленный так и не мог до конца понять, как это все случилось. Он-то тут при чем? Но все было задокументировано. И улики, и показания свидетелей. И никто не мог доказать обратного.

Решая свои дела, Николай проявлял сноровку и изобретательность. Грубая работа ему претила.

Кроме математики, он любил детективы, чтению которых посвящал все свободное время, а его было достаточно. Однако собственную библиотеку не собирал и к прочитанным томам относился легкомысленно. Он их дарил. В этом была своя логика. По его мнению, даже книга могла стать уликой. Многое из прочитанного его развлекало. Многое — откладывалось в памяти. Изобретать велосипеды он не любил, однако и принимать что-либо на веру, а следовательно, пользоваться описанными кем-то приемами не любил тоже. Особенно уважал Агату Кристи. Замысловатые психологические сюжеты, которые держат читателя в напряжении до последней страницы, были ему особенно по душе.

Собираясь на дело, он прежде всего продумывал не то, как он его исполнит, а то, как помочь правоохранительным органам «в его раскрытии». Психологию следователей он изучал особенно тщательно. Последние громкие дела показывали, что чем больше общественная значимость преступления, тем больше неверных шагов совершает следствие. Суета, как самый большой грех, пронизала все органы государственной власти.

Особенно внимательно Смагин следил за суетливыми и громкими расследованиями трех дел об убийствах — Листьева, Холодова и Меня.

Николай был абсолютно убежден, что случившееся с Менем — не следствие коварно задуманного замысла, а просто бытовуха, раскрыть которую по прошествии столь длительного периода невозможно. И даже если следствие выйдет на реального убийцу, то всей силы российской Фемиды не хватит, чтобы «зарыть» преступника. Публика в любом случае поставит под сомнение вину обвиняемого и будет на его стороне. И даже если он признает собственную вину, ему не поверят.

С Холодовым, по мнению Смагина, было значительно сложнее. Нестандартность заключалась в том, что откровенных врагов, за исключением военного руководства, у него быть не могло. Он не дразнил своими публикациями офицерский корпус, который в нынешних условиях прекрасно понимал, кто есть кто. Только привитое чувство дисциплины не позволяло военным открыто демонстрировать свою поддержку публикаций о ворах-генералах.

Полагать, что военное руководство способно на «заказ», было проблематично, хотя цинизм этого руководства и давал основания для подобных подозрений. По мнению Смагина, Холодов нащупал нечто такое, что находилось в смежном пространстве между властью и криминалитетом. Последний газет не читает и о Холодове, как журналисте, знал понаслышке. Почему-то Смагину казалось, что, если бы пришлось взяться за собственное расследование, он провел бы его быстро. А при желании — сам бы осудил и привел приговор в исполнение.

Характер совершения преступления прямо указывал, что на подобное мог пойти только диверсант, знающий лишь одну науку — убивать. К сожалению, таких в армии было много.

Собственно, в каждой армии их пруд пруди. Солдат учат военному делу, которое предполагает защиту страны от внешних посягательств. Однако зачастую «внешние» посягательства приобретают исключительно «внутренний» характер. Да и как определить это самое внешнее посягательство? Вчера мы жили в одной стране, сегодня множатся новые отпочковавшиеся государства, появляются новые границы, и «внешние» угрозы появляются на том пространстве, которое еще совсем недавно было «внутренним». Чечня — пример подобной метаморфозы.

Все разговоры, что основное предназначение военных — защищать страну, от лукавого. Как защищать? Только убивая противника. Того, которого укажет приказ. При этом осознавая, что и деньги военные получают именно за это — убить врага или погибнуть в бою. Даже лозунг «Учиться военному делу настоящим образом» предполагает учиться убивать и оставаться живым.

В армии Смагин не служил, но осознанием ее предназначения проникся. Не жалея, в принципе, о том, что сначала институтская бронь, а потом воспаление «сачковитой железы» спасли его от армейской лямки, он тем не менее не до конца ощущал себя мужиком. Это было глубоко затаенное чувство, которое не давало ему покоя.

Полученный от Германа телефон Смагин без всяких проблем «пробил» уже минут через десять — покопался в базе данных, вышел на адрес, а затем, с еще меньшими проблемами, выяснил, кто, с кем и когда живет. В обед он заглянул в офис и посмотрел на Терехову «вживую». Миловидная женщина поначалу расположила. Красива. Судя по занимаемому положению — умна. Все при ней. Жалко. Он ее наблюдал со стороны, и первое впечатление было вполне благопристойным. Но Смагин знал, что нет абсолютно добродетельных людей. Поставленный «жучок» разочаровал. За приятной наружностью скрывалась весьма непривлекательная натура одинокой, эгоистичной и алчной дамы. Смагин не был женоненавистником, но, слушая телефонные переговоры Тереховой, начинал втайне ненавидеть всех, кто носит юбку (за исключением шотландцев). Сопоставив кое-какие сведения, он с удивлением обнаружил, что случай свел его со своими прежними заказами. А точнее, заказчиками. Работа тогда была исполнена на удивление чисто.

Ему стало досадно. Ради упрочения положения неких зряшных персон он отправил малой скоростью на тот свет людей пусть не очень достойных, но и не более опасных для окружающей среды.

Потом жалость прошла, пришел азарт.

План сложился сам собой.