Красные крылья

В БОМБОЛЮКЕ

У самолёта стоял улыбающийся красивый лётчик с голубыми глазами.

— Ну, товарищи, особых удобств не обещаю, но надеюсь довезти ваши тела в сохранности. За души не ручаюсь.

Пассажиры поглядели на остекление кабины, сходное с прозрачной колбой, забранной решёткой, на трёхлопастные пропеллеры и пулемёты. А лётчик, протянув руку, показывал под самолёт:

— Проходите в салон. Только лезть придётся на четвереньках, как в детстве. Ну-ка, молодой человек, покажите пример! — сказал он Саньку.

И тот смело полез под брюхо самолёта.

— Очень хорошо! — похвалил лётчик. — Молодец!

А Санёк и рад стараться. И даже залаял.

— Лай отставить! Теперь гляди вверх и осторожно вставай на ноги. Не ударься головой.

Санёк поднял голову и увидел на брюхе самолёта открытый люк.

За первопроходцем последовали остальные.

— Товарищ гражданский лётчик, — сказал командир. — Разместите, пожалуйста, пассажиров.

— Слушаюсь, — отозвался отец.

Все залезли в бомболюк, представляющий собой огромный ящик.

— Ставьте чемоданы и садитесь, кто как сумеет, — сказал он. — Створки сейчас закроются.

— Если они в полёте раскроются, — спросила мама, — за что держаться?

— За воздух, — посоветовал Ширяшкин.

— Вы — болтун, — сказала военная женщина. — А болтун — находка для шпиона.

— О-о, мадемуазель! Далеко не каждый болтун находка для шпиона.

Военная женщина сердито отвернулась от Ширяшкина.

— Подберите ноги! — крикнул военный лётчик.

Створки стали медленно закрываться, и что-то щёлкнуло — все оказались запертыми в железном ящике. Слабый свет струился в маленькое окошечко на передней стенке — через него можно было видеть пилотскую кабину.

Санёк попросил отца, чтобы тот позволил пройти к окошку — поглядеть. Степан Григорьевич поднял будущего лётчика под мышки и поставил его перед окном.

— Гляди, сколько приборов.

Потом свет загородился головой лётчика в шлеме, и теперь можно было видеть только кожаный затылок.

На потолке люка слабо засветился круглый плафон — сделалось чуть светлее.

— Вот за эти крюки, — сказал Ширяшкин, — подвешиваются бомбы.

— Где переговорная труба? — спросил Санёк.

— Слушай Ширяшкина больше! — сказал отец. — Сам подумай, зачем тут нужна переговорная труба? С кем разговаривать? С бомбами, что ли?

— Можно и с бомбами поговорить, если никто не хочет тебя слушать, — ответил Ширяшкин с грустным видом.

— Блудословие считалось на Светлой Руси большим недостатком, а вы всё болтаете, болтаете. Знаете, почему парашютистам запрещено болтать перед прыжком?

— Почему?

— А потому, что если человек много болтает и храбрится — значит, трусит. Смелые люди спокойны и молчаливы.

— Вот ещё! — обиделся Ширяшкин. — Я не боюсь. Просто неприятно сидеть в железном ящике, по которому стреляют. Ведь если на нас нападут, мы даже не узнаем.

Мама полезла было за пяльцами, да махнула рукой — в бомболюке темно, не повышиваешь. И Санёк сообразил, что она боится.

Загудели моторы.

Пассажиры, сидя кто где, ничего не могли видеть, кроме серых эмалевых стенок ящика с дрожащими переборками и разноцветными проводочками по шпангоутам. Шум стоял такой, что говорить стало невозможно. И потому Ширяшкин больше не рассказывал «случаев из жизни».

Вот куда-то поехали и, наверное, взлетели. А может, как в «случае из жизни», стояли на месте или катались по земле взад-вперёд. Хотя нет, пожалуй, летели — болтало так, что всё внутри подкатывало к горлу.

Санька стало тошнить.

А потом и Ширяшкину сделалось плохо.

Иногда лётчик в окошке поворачивал голову и глядел, что происходит в бомболюке. Он, наверное, догадывался, что пассажиры всё перепачкали.

Нет, никогда бедному Саньку не было так плохо, как в душном бомболюке, где пахло разогретой краской, дымом выхлопа и рыбой.

Отец вытащил из чемодана книжку о насекомыми, разодрал её и стал подтирать пол. То есть закрытые створки. Жуки и бабочки пошли в дело, в том числе и цветной портрет саранчи.

Санёк думал, что умирает. Он, правда, не знал, как это — умирать. Но жизнь стала невыносимой. А самолёт всё болтало и болтало.