Красные крылья

ПЕРЕЛЁТ В БАКУ

Прошла зима. Почти каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежище.

Наконец вернулся Степан Григорьевич, похудевший и загорелый до черноты.

— Здесь хорошо, а дома лучше, — сказал он. — Будем помаленьку выбираться в Москву.

— Это опасно, — сказала мама, — кругом бои.

— Сейчас не поймёшь, где опаснее. И города бомбят, и железные дороги.

— Но сюда фашист не доберётся.

— Кто знает! Собирайтесь.

— Нищему собраться — только подпоясаться, — пошутила мама и взяла свой чемоданчик с вышивками.

— На чём поедем? — спросил Санёк.

— На самолёте, — ответил отец. — Вот и покатаешься заодно.

На аэродром Степана Григорьевича с семейством повёз старый авиационный мерин Дукат, старинный Саньков знакомец. Очень ленивый. Его, бывало, заставят подтянуть бочку с водой — самолёт помыть, а он сделает два шага да и заснёт, губы развесит. Санёк со своим приятелем Ванюшкой, сыном механика Петровича, развлекались тем, что набирали мелких камешков и накладывали их сонному Дукату за нижнюю губу. А тот, не замечая подвоха, продолжал дремать. Но вдруг открывал глаза и фыркал — выплёвывал камешки. И при этом глядел на шалунов неодобрительно. Санёк с Ванюшкой умирали со смеху и ждали, когда тот снова заснёт. И опять за своё.

Петрович иногда ругал мальчишек:

— Брысь, бесенята! Чего над стариком смеётесь? Сами будете стариками.

Городок, залитый предутренним синим светом, ещё спал. Ни одна собака не взбрехнула на громыхание брички по булыжной мостовой. Белели стволы тополей вдоль дороги, а за ними громоздились льдистые горы, тронутые по вершинам лучами невидимого пока солнца. Войны будто и не было.

Дукат на этот раз бежал довольно весело и задремал по дороге всего два раза.

Подъехали прямо к самолёту, у которого уже находился механик Петрович и собаки — Жулька и Дутик.

Заметив Дуката, собаки затявкали, показывая, что охраняют авиационную технику. Мерин даже не глянул в их сторону и, по своему обыкновению, тотчас же заснул. Он прекрасно понимал, что бдительные аэродромные часовые лают единственно из подхалимажа.

В то время на аэродромах бывало предостаточно всякой живности — состарившиеся лошади, коты-помоечники и приблудные собаки. Причём собаки, оправдывая хлеб насущный, безошибочно отличали своих и исправно облаивали чужаков.

— Эх, Степан Григорьевич, — сказал механик. — В мирное время я ни за какие коврижки не выпустил бы твой самолёт в рейс.

Отец потрепал механика по плечу.

— Как-нибудь доползём по холодку. Не беспокойся, Петрович.

— Мотор на твоём ероплане старый, как… ну, как Дукат. А нового у меня нет. Нельзя лететь на таком моторе — подведёт в любую минуту. И сесть негде — кругом горы.

— Ничего. Дукат не подведёт. — Отец положил руку на холку мерина.

— А если подведёт?

— Сейчас и исправные машины сбивают. Ничего. Как говорится: «Бог не выдаст, свинья не съест».

Мама забралась в заднюю кабину.

Отец попрощался с Петровичем:

— Ну, не поминай лихом!

Санёк попрощался с Петровичем, собаками и Дукатом.

Отец посадил Санька маме на колени и сказал:

— А теперь я вас пристегну привязным ремнём. На всякий случай.

— Зачем? — спросила мама. — Не вывалимся.

— Так спокойнее, — возразил Степан Григорьевич.

— Могут напасть?

— Пусть только попробуют! — засмеялся отец. — Удеру.

— На тихоходе и удерёшь?

— Удерём. Оврагами, кустами, между гор. Не беспокойся.

— Правильно фашисты называют У-2 «рус фанэр», — сказала мама.

— Прошу не оскорблять самолёт — он может обидеться. Да, мы — русская фанера, и нас можно поджечь с одной нули, но сперва попробуйте догнать и попасть.

— Где наш пулемёт? — встрял Санёк. Рядом с отцом он чувствовал себя героем.

Степан Григорьевич дал ему отвёртку и сказал:

— Вот! Как увидишь фашиста — стреляй. Патронов не жалей. Поехали!

Он шагнул с земли на ступеньку, потом на другую и, упершись руками в борта, легко перебросил своё тело в кабину. Надел шлем с очками. Про эти очки взрослые говорили: «По последней моде — бабочкой».

— Эй, Петрович! — крикнул он. — Выключено!

— Понятно, — отозвался тот и принялся проворачивать воздушный винт, что, наверное, было нелегко — лопасти держала сила, называемая компрессией. Вот провернул раз, другой, третий.

По отцову затылку было видно, что он тоже что-то делает в кабине.

— Контакт! — крикнул Петрович и дёрнул лопасть.

— От винта! — ответил отец, а механик и без того отбежал в сторону, чтоб его не ударило по голове.

Пропеллер завертелся. Отец обернулся — в очках его не враз и узнаешь — и махнул рукой: поехали, мол. И Санёк махнул и показал отвёртку.

Самолёт, переваливаясь на неровностях аэродрома, покатил на старт. Мотор загудел так сильно, что внутри всё задрожало. Стали разгоняться всё быстрее. И Санёк сообразил, что самолёт в воздухе, когда увидел внизу полосатые аэродромные будки и деревья.

Сверху городок походил на лоскутное одеяло, по которому разбросаны игрушечные домики. А вон две игрушечных коровы щиплют травку. Маленький человечек, загородившись рукой от солнца, глядел на самолёт, а рядом маленькая собачка болтала хвостом.

Санёк вспомнил чудесный рисунок, где самолёт с красными крыльями и девочка Монгола.

А дальше пошли горы. Ближние сияли ослепительной белизной, а отдалённые казались отлитыми из голубого стекла.

Горы выдвигались одна из-за другой. Санёк глядел на них, глядел, да так и заснул с отвёрткой в руке.

И проснулся от тишины.

— Приехали! — сказал отец.

— Уже Москва? — обрадовался Санёк.

— Нет, это Баку. До Москвы нам лететь да лететь. Будем добираться на перекладных. Пойду искать самолёт.

— А на твоём не полетим? — заволновался Санёк.

— На нём надо менять мотор и перетягивать обшивку.

— И тебе потом перешлют его в Москву?

— Непременно. В конверте с сургучной печатью, — засмеялся отец.