Глава тридцать вторая

Ромеш вел переговоры о покупке дома, который стоял на берегу Ганга, в довольно пустынном месте. Чтобы оформиться на службу в гаджипурском суде, а также перевезти вещи, Ромешу было необходимо съездить в Калькутту, но не хватало решимости сделать это. Стоило ему вспомнить знакомый квартал в Калькутте, как на сердце у него становилось необычайно тяжело. И сейчас еще сети любви не были порваны, — но он должен, наконец, признать Комму своей женой, больше медлить невозможно. Пребывая в состоянии нерешительности, он все откладывал свою поездку в Калькутту.

Комола поселилась в зенане Чокроборти. Так как домик был очень мал, Ромешу пришлось жить в наружных комнатах, и с Комолой им видеться не приходилось.

Однажды Шойлоджа высказала Комоле свое огорчение по поводу столь тяжелой для них разлуки.

— Отчего ты так сокрушаешься, сестра? — удивилась Комола. — Что тут ужасного?

— Ах, вот как! — рассмеялась Шойлоджа. — Будто у тебя не сердце, а камень! Ну, меня-то этим притворством не обманешь! Я прекрасно вижу, что у тебя на душе!

— А скажи правду, сестра, если бы Бипин-бабу не видел тебя два дня, он бы тоже…

— Что ты, он не сможет прожить без меня двух дней, — с гордостью перебила, ее Шойлоджа.

И тут она принялась рассказывать о любви к ней мужа. Она говорила о том, к каким хитростям прибегал юноша Бипин в первое время, чтобы обмануть бдительность старших и встретиться со своей девочкой-невестой. Иногда ему удавалось пробраться к ней, иногда он попадался; она вспомнила, что, когда пришлось прекратить эти дневные свидания, они, несмотря на строгое запрещение старших, обменивались взглядами в зеркале, во время полуденной трапезы Бипина. При этих светлых и радостных воспоминаниях о прошедших днях лицо Шойлоджи засветилось счастливой улыбкой. Потом она подробно рассказала о том, как оба они мучились, когда Бипину пришла пора служить, и сколько раз он удирал со службы домой. Как-то раз, когда Бипину, по делам ее отца, надо было на несколько дней поехать в Патну, Шойлоджа спросила, сможет ли он прожить там без нее. Когда же Бипин имел дерзость ответить, что отлично проживет один, в Шойлодже заговорила гордость: она поклялась, что не проявит ни малейшего огорчения в ночь накануне разлуки. Но эта клятва потонула в потоке ее слез, и на следующий день, когда все приготовления к отъезду уже были закончены, у Бипина вдруг разболелась голова, и он так расхворался, что поездка была отложена; доктор прописал лекарство, а они потихоньку вылили все пузырьки в канаву, и Бипин чудесным образом выздоровел. Шойлоджа так увлеклась своими воспоминаниями, что, казалось, не замечала, как летело время, но стоило лишь вдалеке у наружной двери раздаться еле слышному шуму шагов, как она вдруг озабоченно вскочила:

— Это вернулся со службы Бипин-бабу.

Пока она рассказывала об этих смешных случаях их совместной жизни, ее любящее сердце жадно прислушивалось к шагам на дороге, у входа в дом.

Нельзя сказать, чтобы Комоле было вовсе непонятно это. В первые несколько месяцев ее жизни с Ромешем ей казалось, что в ее душе тоже начинала звучать такая мелодия. Затем, когда она вырвалась из школы и вернулась к Ромешу, бывало, что ее сердце вздрагивало, словно в каком-то необычайном танце под неслышную музыку. И она испытывала такое же чувство, как то, которое угадывала во всех рассказах Шойлоджи. Но ни тайных встреч, ни ухаживания, — ничего этого не было. Ей не разрешали переступать определенную границу. Разве между ней и Ромешем существуют узы любви, подобные тем, что связывают Шойлоджу и Бипина? Вот уже несколько дней они разлучены, и она не чувствует особой печали. И уже совершенно невероятно, чтобы Ромеш, сидя за ее дверями, прибегал ко всяким уловкам, лишь бы ее увидеть.

Подошло воскресенье, и Шойлоджа оказалась в большом затруднении. Ей было неудобно оставлять надолго свою новую подругу в одиночестве, и в то же время она была не настолько склонна к самоотречению, чтобы пожертвовать праздничным днем. С другой стороны, она понимала, что не сможет быть вполне счастлива, зная, что Ромеш рядом, а Комола лишена возможности с ним увидеться. Таким образом, праздничный день все равно потеряет для нее свою прелесть. Ах, если бы только как-нибудь устроить им встречу!

В таких делах обычно не спрашивают совета старших. Но Чокроборти был не из таких людей, которые ждут, пока к ним обратятся. Он объявил дома, что по весьма неотложным делам ему нужно уехать на целый день. А Ромешу дал понять, что гостей они сегодня не ждут и он, уходя, закроет входную дверь. Особенно старался он довести это до сведения дочери, так как отлично знал, что она на лету улавливает смысл любого намека.

— Ну, сестра, суши-ка волосы поскорей, — сказала Шойлоджа Комоле после купанья.

— К чему так спешить?

— Это потом узнаешь, а пока давай я тебя причешу. — С этими словами Шойлоджа занялась ее прической: косичек было заплетено множество, и прическа получилась великолепная. Затем между ними разгорелся спор о том, какое надеть сари. Шойлоджа хотела надеть на нее яркое сари. Комола же не понимала, зачем это нужно, но в конце концов, чтобы доставить удовольствие Шойлодже, уступила.

В полдень после обеда Шойлоджа отозвала мужа в уголок, пошепталась с ним о чем-то и затем отпустила его. После этого она стала настойчиво уговаривать Комолу выйти в наружные комнаты.

Раньше, встречаясь с Ромешем, Комола никогда не испытывала ни малейшего смущения. Ей не представлялось даже подходящего случая проявить застенчивость. Ромеш с самого начала их знакомства отбросил всякие условности; не было у нее и подруги, которая посмеялась бы над нескромностью девушки.

Но сегодня ей казалось невозможным выполнить желание Шойлоджи. Комола видела, какие права имеет на своего мужа Шойлоджа, и понимала, что сама она не может похвастать такой же властью над Ромешем, поэтому не могла идти к нему как просительница.

Шойлодже так и не удалось уговорить Комолу пойти к мужу, и она решила, что Комола обижена на Ромеша. «Конечно, ей было на что обидеться, — думала молодая женщина. — Сколько дней они разлучены, а он ни разу не попытался повидаться с ней».

После обеда хозяйка дома Харибхобини удалилась отдохнуть. Тогда Шойлоджа обратилась к Бипину:

— Пойди к Ромеш-бабу и от имени жены позови его во внутренние комнаты. Отец не рассердится, а мама и знать ничего не будет!

Для такого тихого и скромного молодого человека, как Бипин, это поручение было отнюдь не из приятных, но он не смел в праздничный день отказать жене в просьбе.

Между тем Ромеш, постелив на полу коврик, лежал с книгой в руках. Окончив чтение, он собрался было от скуки просмотреть в журнале объявления, но вдруг увидел Бипина и очень обрадовался. Как собеседник Бипин, конечно, не был находкой, но Ромеш решил, что с ним можно скоротать полуденные часы в незнакомом месте, и поэтому приветливо сказал:

— Входите, Бипин-бабу, добро пожаловать! — Но Бипин не сел, а, почесав затылок, заявил:

— Она вас зовет к себе.

— Кто, Комола? — спросил Ромеш.

— Да…

Ромеш был несколько удивлен. Правда, он давно уже решил, что будет, наконец, считать Комолу своей женой. Но по свойственной ему нерешительности был рад некоторой отсрочке. В своем воображении он уже видел Комолу в роли хозяйки и пытался воодушевить себя мыслями о будущем счастье, но первые шаги — всегда самые трудные. Он и представить себе не мог, как в один прекрасный день преодолеет отчужденность, с которой так долго относился к ней. Именно поэтому Ромеш не очень торопился с наймом дома.

Услышав, что Комола зовет его, он решил, что у нее какое-нибудь дело к нему. Но, несмотря на то, что он был почти уверен в правильности своего предположения, приглашение все же взволновало его.

Отложив в сторону журнал, Ромеш направился в зенану. В томительной тишине осеннего полдня, нарушаемой лишь убаюкивающим жужжанием пчел, он чувствовал себя почти как влюбленный, который спешит на свидание. Бипин издали указал ему дверь комнаты и скрылся.

Комола думала, что Шойлоджа отказалась от намерения уговорить ее встретиться с Ромешем и ушла к Бипину. Поэтому она села на пороге у раскрытой двери и стала смотреть в сад.

Сама того не подозревая, Шойла лирически настроила Комолу. От нежного шепота ветерка в саду трепетали ветви деревьев, и тихий шелест листвы временами заставлял сердце девушки вздрагивать в непонятном смятении.

В это время в комнату вошел Ромеш и, подойдя сзади, окликнул:

— Комола!

Девушка очнулась от грез и вскочила, сердце ее бешено забилось. Она, которая никогда раньше не испытывала ни малейшего смущения в присутствии Ромеша, теперь не могла поднять головы и взглянуть на него. Краска стыда залила ее до кончиков ушей.

Нарядная, с непривычным для Ромеша выражением лица, Комола предстала перед ним какой-то иной. И эта новая Комола удивила и очаровала его. Медленно подойдя к ней, он после нескольких секунд молчания нежно спросил:

— Комола, ты звала меня?

Девушка была поражена.

— Нет, нет, не звала, зачем мне тебя звать? — с необычной горячностью воскликнула она.

— Ну, а если бы и позвала, разве это преступление?

— Да нет, я не звала тебя! — проговорила она с удвоенной силой.

— Хорошо! Ты не звала меня, я сам пришел. Так неужели же ты рассердишься и выгонишь меня?

— Все узнают, что ты был здесь, и будут недовольны, лучше уходи! Я тебя не звала!

— Ну хорошо! — воскликнул Ромеш, схватив ее за руку. — Пойдем ко мне, там никого нет.

Вся дрожа, Комола вырвала свою руку, убежала в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.

Ромеш понял, что это просто женский заговор, и, взволнованный, отправился к себе в комнату. Он принял прежнюю позу и, взяв журнал, попробовал вновь заняться объявлениями, но ничего не мог понять: в сердце его, словно облака, гонимые ветром по небу, мчались одно за другим противоречивые чувства.

Шойлоджа постучала в запертую дверь, но ей никто не открыл. Тогда она, приподняв жалюзи, просунула руку и открыла сама. Войдя в комнату, она увидела, что Комола лежит ничком на полу и плачет, закрыв лицо руками.

Молодая женщина была удивлена. Она совершенно не понимала, что могло так огорчить Комолу. Присев рядом с ней, она ласково зашептала:

— Что случилось, милая, почему ты плачешь?

— Зачем ты так нехорошо поступила? Зачем позвала его? — проговорила Комола укоризненно.

Не только другому — самой Комоле трудно было понять причину столь сильного и внезапного взрыва горя. Никто не знал, что тайная печаль давно уже терзает ее. Сегодня Комола целый день находилась в созданном ею мире грез. Если бы Ромеш вошел в этот мир осторожно, все бы кончилось благополучно. Но когда она узнала, что его привели к ней, все ее грезы рассеялись. Вновь проснулись изгладившиеся было воспоминания о его попытках оставить ее на праздники в школе, о его равнодушии во время поездки на пароходе. После приезда в Гаджипур Комола очень быстро поняла, что прийти к любимой по собственному желанию, чтобы увидеть ее, — это одно, а явиться просто на зов — совсем иное.

Но Шойлодже трудно было разобраться во всем этом. Ей и в голову не могло прийти, что между Ромешем и Комолой была какая-нибудь серьезная преграда. Она нежно привлекла Комолу к себе на грудь и спросила:

— Сестра, может быть Ромеш-бабу сказал тебе какую-нибудь грубость? Или он рассердился, что мой муж позвал его? Почему же ты не сказала, что это я виновата?

— Нет, нет, он ничего не говорил. Но зачем ты его позвала?

— Я нехорошо поступила, сестра, прости, — проговорила расстроенная Шойлоджа.

Комола привстала и горячо обняла ее.

— Иди, милая, — сказала она, — иди скорее, а то Бипин-бабу рассердится.

Ромеш долго сидел один, глядя на строчки журнала невидящими глазами, и, наконец, отбросил его прочь.

Затем он поднялся и решительно проговорил:

— Довольно, так больше длиться не может. Завтра же я еду в Калькутту и улажу все дела. Я должен, наконец, признать Комолу своей женой, нельзя дальше медлить с этим, я плохо поступаю.

Сознание собственного долга вдруг с такой силой пробудилось в Ромеше, что он сразу одолел все сомнения и колебания.

Загрузка...