Крушение

Глава сорок третья

За короткое время знакомство Нолинакхи с Оннодой-бабу и его дочерью выросло в настоящую дружбу. Сначала Хемнолини думала, что с Нолинакхой можно говорить только о вопросах сугубо отвлеченного характера, она и не предполагала, что с ним, как с обыкновенным человеком, можно беседовать на житейские темы. И все-таки среди шуток и веселых разговоров он всегда сохранял какой-то отсутствующий вид.

Однажды, когда Нолинакха беседовал с Оннодой-бабу и Хемнолини, в комнату вошел Джоген и возбужденно заговорил:

— Ты знаешь, отец, члены «Брахмо Самадж» стали теперь называть нас учениками Нолинакхи-бабу. Из-за этого я сегодня поссорился с Порешем.

— Но я не вижу в этом для нас ничего обидного, — слегка улыбнувшись, заметил Оннода-бабу. — Я чувствовал бы стыд, если бы состоял в обществе, где нет ни одного ученика, а есть только учителя. Там из-за шума желающих поучать невозможно было бы чему-нибудь научиться.

— И я присоединяюсь к вам, Оннода-бабу, — поддержал его Нолинакха. — Давайте создадим общество учеников и будем отыскивать, где есть возможность получить знания.

— Довольно, тут нет ничего смешного, — нетерпеливо сказал Джогендро. — Никто не может стать вашим другом или родственником, Нолин-бабу, без того, чтобы его не обозвали вашим учеником. От такого прозвища шуткой не отделаешься. Перестаньте заниматься подобными вещами.

— Объясните, что вы имеете в виду? — спросил Нолинакха.

— Я же слышал, что вы дышите через ноздри согласно системе йогов, созерцаете солнце в час восхода, не садитесь за пищу, пока не выполните различных обрядов, и благодаря всему этому бы, как говорят в обществе, «выпали из ножен».

Стыдясь за резкую выходку брата, Хемнолини низко опустила голову. Нолинакха же улыбнулся:

— Конечно, потерять свои ножны считается в обществе преступлением. Но идет ли речь о мече, или о человеке, разве он целиком находится в ножнах? Та часть, которая вынуждена оставаться в ножнах, у всех мечей одинакова, — только рукоятка разукрашена в соответствии с желанием и искусством мастера. Ведь не станете же вы отрицать, что вне ножен человеческого общества должно остаться место для проявления индивидуальных особенностей каждого. Но меня удивляет, как могут люди видеть и обсуждать те безобидные вещи, которые я совершаю дома втайне от всех?

— Да разве вам не известно, Нолин-бабу, что принявшие на свои плечи бремя ответственности за мировой прогресс считают одной из своих первейших обязанностей выяснять, что делается в чужих домах; они обладают даже способностью сами пополнять недостающие сведения. Без этого прекратилось бы совершенствование мира. Кроме того, Нолин-бабу, если вы делаете что-либо такое, что не свойственно остальным, то, как ни скрывай этого, все равно заметят, в то время как на обычные занятия никто и внимания не обратит. Вот вам пример: ваши упражнения на крыше заметила Хем и рассказала об этом отцу, хотя она и не брала на себя заботу о вашем воспитании.

Хемнолини вспыхнула от негодования и уже собиралась что-то сказать, когда Нолинакха остановил ее:

— Вам нечего стыдиться. Если вы, выходя на крышу подышать воздухом, видите, как я совершаю утренние молитвы, то вы в этом ничуть не виноваты. Нечего стыдиться того, что у вас есть глаза, все мы повинны в том же.

— К тому же, — заметил Оннода-бабу, — Хем мне не высказывала ни малейшего недовольства по поводу ваших занятий, — а напротив, с уважением расспрашивала меня о совершаемых вами обрядах.

— Я этого совершенно не понимаю! — воскликнул Джогендро. — Я не испытываю никакого неудобства от простой жизни с ее обычными нормами поведения и не считаю, что выполнение каких-то тайных ритуалов дает особое преимущество, — скорее наоборот, от этого человек теряет душевное равновесие и делается ограниченным. Но, пожалуйста, не сердитесь на меня за эти слова, ведь я обыкновенный человек и на земле занимаю одно из самых скромных мест. Достичь тех, кто восседает наверху, я не могу иначе, чем запуская в них камнями. Таких, как я, бесчисленное множество, поэтому если вы вознеслись на небывалую высоту, то непременно станете мишенью.

— Но ведь камни бывают разные: один тебя лишь слегка заденет, другой — метку оставит. Если сказать о человеке, что он сходит с ума или ребячится, это никого не обидит; но когда человека обвинят в том, что он впадает в благочестие, становится наставником, пытается собирать вокруг себя учеников, никакого смеха не хватит, чтобы отшутиться.

— Я снова прошу вас, не вздумайте сердиться на меня. Занимайтесь, чем хотите, у себя на крыше, да и кто я такой, чтобы запретить вам это? Я хочу лишь сказать, что если ваше поведение не будет выходить за пределы общепринятого, то и разговоры прекратятся. Для меня спокойнее поступать именно так, как все. Стоит лишь шагнуть дальше определенной границы — собирается толпа: осыпает ли она тебя бранью, или поклоняется — не все ли равно? Но быть в центре внимания этой толпы весьма неприятно!

— Ну, вы себе противоречите, — ответил Нолинакха. — Вы же силой хотели стянуть меня с крыши на нижний этаж, с его прозой, так почему же сами теперь хотите сбежать оттуда?

— На сегодня с меня довольно. Хватит! Я иду гулять! — воскликнул Джоген.

После его ухода Хемнолини, низко опустив голову, все свое внимание почему-то сосредоточила на бахроме скатерти. Приглядевшись повнимательнее, можно было бы заметить, что на ресницах ее дрожат слезы.

Ежедневно беседуя с Нолинакхой, девушка почувствовала ограниченность своего духовного мира и загорелась желанием идти по пути, избранному Нолинакхой. В период сильных переживаний, когда она не находила опоры ни в окружающих, ни в своей душе, Нолинакха раскрыл перед ней новый мир. И вот с недавнего времени ею овладела идея подвижничества, строгого выполнения всех обрядов. Ей казалось, что в одном этом ум находит надежную опору. Кроме того, горе не может существовать только как душевное состояние: оно жаждет проявить себя в каком-нибудь аскетическом подвиге. До сих пор из-за боязни подвергнуться осуждению окружающих Хемнолини не могла этого сделать, она вынашивала свои страдания в глубине души. Когда же, следуя системе Нолинакхи, Хемнолини отказалась от мясной пищи и стала на путь строгого воздержания, она успокоилась. Она убрала с пола своей спальни все ковры и цыновки, а постель занавесила пологом, все остальные вещи были убраны из комнаты. Каждый день она сама мыла пол и оставляла на подносе немного цветов. После купанья, надев белое сари, Хемнолини усаживалась на пол; через распахнутые окна и двери в комнату свободно лился солнечный свет, и под воздействием неба, ветра и света она чувствовала себя будто обновленной. Оннода-бабу не мог полностью присоединиться к Хемнолини, но был счастлив, замечая по выражению лица дочери, какое удовлетворение доставляет ей исполнение всех этих обрядов. Теперь, когда приходил Нолинакха, они втроем садились на пол в комнате Хемнолини и вели беседу.

Джогендро сразу же взбунтовался:

— Что это происходит? Вы превратили дом в какое-то святилище. Такому грешнику, как я, тут некуда и ногу поставить.

Будь это раньше, Хемнолини возмутила бы подобная шутка Джогендро, а Оннода-бабу и сейчас порой вспыхивал гневом от его слов, но теперь Хемнолини с Нолинакхой отвечали юноше лишь спокойной и ласковой улыбкой. Девушка обрела надежную, незыблемую опору и считала слабостью стыдиться ее. Хемнолини знала, что люди смеются над ней, находя ее поведение нелепым, но преклонение и вера в Нолинакху защищали ее от всего мира, и люди больше не могли смутить ее.

Однажды, когда после утреннего омовения, она, окончив молитвы, сидела неподвижно у окна своей тихой комнатки, к ней вошли Оннода-бабу и Нолинакха. Сердце Хемнолини в тот момент было преисполнено умиротворения. Опустившись на колени сначала перед Нолинакхой, а затем перед отцом, она совершила пронам и взяла прах от их ног[47]. Нолинакха пришел в замешательство.

— Не волнуйся, Нолин-бабу, — проговорил Оннода. — Хем только выполнила свой долг.

Нолинакха никогда еще не приходил к ним так рано, и Хемнолини вопросительно взглянула на него.

— Я получил вести из Бенацеса, моя мать серьезно больна, — проговорил Нолинакха, — и сегодня с вечерним поездом я решил отправиться домой. Днем мне предстоит много дел, поэтому я зашел проститься с вами теперь.

— Что ж, делать нечего. Дай бог, чтобы ваша мать быстро поправилась, — сказал Оннода-бабу. — Мы в вечном долгу перед вами за ту поддержку, которую вы нам оказывали в последнее время.

— Уверяю, что от вас я получил гораздо больше. Вы проявили такую заботливость, какую только можно проявить о соседе. Больше того: глубина вашей веры раскрыла передо мной в новом свете многие из важных вопросов, над которыми я долго раздумывал. Я наблюдал вашу жизнь, и это придало моим размышлениям и ритуалам большую целеустремленность. Я хорошо понял, как быстро и легко можно достичь успеха благодаря помощи и сочувствию ближних.

Самое удивительное здесь то, что мы все время чувствовали, будто нам чего-то очень недостает, но не могли понять, чего именно, до того самого момента, пока не встретили вас. Тогда мы поняли, что именно вас нам и не хватало. Ведь мы настоящие домоседы, очень редко бываем на людях и не питаем особого пристрастия к собраниям. Я-то еще иногда выхожу, а Хем очень трудно вытащить куда-нибудь. Но тогда случилось что-то необычайное: как только мы услышали от Джогена, что вы будете произносить речь, то без всяких колебаний отправились на собрание; такого случая еще никогда не бывало, — уверяю вас, Нолин-бабу! Отсюда вы можете сделать вывод, что вы нам были необходимы, — иначе так бы не случилось. Сама судьба сделала нас вашими должниками.

— Я хотел, чтобы и вы знали, — сказал в ответ Нолинакха, — что никому, кроме вас, я не рассказывал о моей личной жизни. Высшее учение об искренности и состоит в способности открывать правду. Лишь благодаря вам я смог удовлетворить эту важную потребность высказаться. Поэтому никогда не забывайте о том, что и я нуждался в вас.

Хемнолини не проронила ни слова. Она сидела молча, устремив свой взор на проникающие через окно солнечные лучи, которые падали на пол комнаты. Когда Нолинакха собрался уходить, девушка сказала:

— Дайте нам знать о здоровье вашей матери.

И едва он поднялся с кресла, Хемнолини снова склонилась перед ним в глубоком поклоне.