Крылатый лев (СИ)

Глава 1

В этом году чудо припозднилось. Небо стало серым и плотным, как шерстяная старушечья шаль, и там, наверху, не было и намека на пеструю радость. Приближался ноябрь, ливни то и дело сменялись сухим и сыпучим, как манка, снегом. Люди и гномы ежились, хмурились, кутаясь в подбитые ватой плащи. Каждому хотелось скорее обнять любимое облако! Но день шел за днем, неделя за неделей, а долгая нить пасмурных будней не обрывалась. Сумрачнее становились взрослые, чаще ссорились дети. Чтобы чем-то занять школьников, Учитель эм Марк задавал больше уроков. Мы злились, но зубрили.

Осенью мне исполнилось пятнадцать, и в глубине души я надеялся, что день рождения совпадет с облачным весельем. Этого не произошло — пришлось делать вид, что не огорчился. В гости я позвал давних друзей, знакомых со времен песочницы: пухлого добряка Пряника, молчаливого Грона, Вишню — дочь Учителя эм Марка. Целую неделю я, волнуясь, раздумывал, пригласить ли Пиону. Наконец решился — и получил вежливо-туманный ответ. Я и не верил, что Пиона придет ко мне.

Но Пиона пришла, хоть и опоздала на час. Быстрым движением сдвинув с виска белый завиток, она вручила мне коробку конфет, перевязанную шелковым бантом, улыбнулась, обняла и поцеловала в щеку. Я неловко поблагодарил, с досадой чувствуя, что краснею.

— А где же твой отец? — поинтересовалась она, будто не заметив моего смущения.

— В мастерской. Говорит, что не хочет мешать молодежи.

— Умный старик! — одобрительно кивнула Пиона. Качнулись тяжелые серьги.

Если бы так сказал кто-нибудь другой, я бы непременно возразил: «Да ты что, отец еще не старый!», но спорить с долгожданной гостьей мне не хотелось. В школе ее звали Пионой Прекрасной — девчонки с презрением, парни с тайным восторгом. Она держалась королевой — ходила не спеша, говорила сладко. В других ровесницах не было ничего загадочного, взять хотя бы Вишню — та носила клетчатые платья или мальчишечьи бриджи, заплетала тугие косы и рассуждала о книгах, уроках и путешествиях. То ли дело Пиона! Длиннополые шелковые наряды, золотые серьги с крупными искристыми камнями и белые волосы, уложенные в высокую прическу, делали ее взрослой красавицей. Не было в городе девушки ярче Пионы, на нее заглядывались даже крепкие воины, и я был счастлив, что несколько дней назад она назвала меня своим другом.

Но вот странное дело! Едва Пиона Прекрасная переступила через порог, в комнате повисло тягостное молчание. Мы ели песочные пирожные, принесенные Пряником, — его отец, черноусый эм Реус, был торговцем и владел кондитерской, лениво кидали кубик, играя в картонную игру-бродилку с принцессами, гномами и драконами, но разговор не клеился, и все чувствовали себя не в своей тарелке.

— Ну, ребята, я пойду! — сказала Вишня. Ее называли так из-за того, что в темных косах искрились вишневые прядки; никто не вспоминал настоящее имя — Анна-Виктория. — Завтра экзамен по гномьему языку, надо готовиться.

— На твоем месте я бы вообще не заглядывал в учебник! — поддел ее Грон. — Разве отец поставит тебе двойку?

— Легко! — пожала плечами Вишня. Я знал, что это правда, — у Учителя эм Марка не было любимчиков.

Вишня была неплохая девчонка, невредная. Прекрасно зная обо всех наших делах, она не докладывала о них отцу, отлично училась, но не хвасталась.

Я чистил для Пионы апельсин, но, когда Вишня встала, тоже из вежливости поднялся.

— Я тебя провожу. Темнеет.

— Нет! — поспешно возразила Вишня. — Ты именинник, развлекай гостей.

Проводить ее вызвался Пряник — Вишне он приходился кузеном. Когда они, распрощавшись, исчезли, Грон лениво кивнул в сторону двери:

— А Вишня — девчонка симпатичная. И ты ей нравишься, точно говорю.

— Да ну, глупости. Мы с ней сто лет знакомы! Она мне как сестра, — возразил я, сжав пальцы Пионы так, что на моей ладони остался отпечаток ее дорогого перстня.

Грон хмыкнул, но ничего не сказал.

Наутро я маялся от безделья. В оконное стекло неутомимо били упругие струи дождя, вода заливала город, мутные серые потоки бежали по мостовым.

Хоть бы распогодилось! Тогда бы я отправился на опушку гонять мяч с Гроном, или заглянул к Прянику, чтобы посмотреть на дракона, которого на днях подарили ему родители, или слазил в недалекую пещеру, чтобы поискать синие хрусталики и зеленые самоцветы. Я упросил бы отца смастерить из них модные бусы, которые с радостью приняла бы Пиона. Но на небе не было просвета. Где же солнце? И где разноцветные облака?

— Осень заканчивается, а облака не летят, — пробурчал я. — Забыли они про нас, что ли?

— Не беспокойся. Не сегодня, так завтра явятся, — флегматично отозвался отец. Когда-то он был главным воином, отважно бился со смоляными шакалами — разносчиками горелой чумы, чудовищной болезни, от которой много лет назад умерла мама, и с пупырчатыми болотищами, и с ледяными монстрами северных долин. В центре города, на ратуше, красовался его портрет: суровый ратник в серебристой кольчуге гордо опирался на великанский меч. «Воин Вадим непобедим!» — гласили витиеватые алые буквы.

Кольчуги у отца не имелось, да и меч был самый простой — правда, острый, как бритва. Он висел на крючке в кладовой рядом с длинными связками фиолетового лука и пучками душистых трав — отец ловко рубил клинком мясо, крошил кабачки и тыквы. Громадную картину на ратуше отец терпеть не мог и не раз просил прежнего городского главу эм Крата снять ее. Но тот возражал: «Молодежь должна знать о подвигах»! А когда эм Крат умер и власть в городе досталась толстяку Бобрикусу, который ловил каждое слово угрюмого чародея и предсказателя Колдуна, отец о большом портрете говорить перестал. Не потому, что изображение ему внезапно понравилось, — просто и Колдуна, и Бобрикуса он недолюбливал и не желал заводить разговоры.

Отец был немолод, его густая волнистая шевелюра давно поседела. С годами он погрузнел, но не обрюзг, оставался сильным и крепким, как могучий вяз. В городе Воина Вадима уважали. Отцом я гордился.

Не помню, чтобы отец тосковал или тревожился, — для этого не было времени. Со всех концов города тащили ему на починку немыслимый хлам: погнутые арбалеты, дырявые корзины, часы с кукушкой, луки с порванной тетивой, затупившиеся мечи и даже дряхлые диваны с вылезшими пружинами. Отец аккуратно складывал барахло в приземистом сарайчике за домом, который громко называл мастерской, и принимался за дело. В его больших мозолистых руках любая вещь становилась как новая. Воин Вадим мог бы стать богачом — талант позволил бы, да только к наживе он не стремился: «Золота нам не надо, драконов тоже, а на жизнь заработаем». Нахваливая его мастерство, горожане расплачивались тусклыми ребристыми монетами, но чаще несли продукты: домашнюю колбасу, свежие яйца, грушевое варенье, теплый хлеб. Отец всё принимал с благодарностью.

Сейчас он сидел посреди комнаты на низеньком, основательно сбитом табурете и мерно постукивал молоточком — чинил чьи-то сапоги. Сапоги были старые, потертые, немодные, с загнутыми кверху носами, и место им было на свалке. Но я знал, что отец пришьет блестящие пряжки, соорудит отвороты, приколотит подошвы — и получится годная обувка.

— А если не прилетят облака? Как перезимуем? — сварливо поинтересовался я. Отцовское ровное настроение меня иногда раздражало. — Дров у нас мало.

— Дров достаточно.

— А если зима будет долгой? Помнишь, как в том году было морозно?

— Облака появятся вовремя.

— А если нет?

Отец отложил сапог, посмотрел на меня долгим взглядом:

— Тебе всего пятнадцать, сын. А рассуждаешь, как печальный старик.

— Я просто перебираю варианты. Я реалист.

— Если ты реалист, должен понимать, что законы нерушимы, — спокойно произнес отец и снова взялся за молоток. Подошва была твердая и гвозди вбивались нелегко, но отец и не думал нервничать. — Всегда (тук!) наступает осень. Всегда (тук!) прилетают облака. Всегда (тук!) бывает праздник. Это же младенцу ясно, сын.

— Но неужели не случалось так, что облака прилетали, например, в декабре? — полюбопытствовал я, глядя в окно. Дождь сменился сырым снегом — рваные комья прилипали к стеклу, медленно падали на слякотную землю. От студёного дыхания зимы застывали надежды, а мне так хотелось дать облакам лишний шанс. — Неужели никогда-никогда не нарушались никакие правила?

Стук на мгновение прекратился. Я поднял глаза и увидел, что отец сдвинул широкие брови. Но уже через секунду он принялся колотить снова, да еще чаще и, как мне показалось, сердито: было «тук-тук-тук», стало «бум-бум-бум».

— Ты говоришь о том, чего не может быть, — наконец недовольно отозвался он. — А еще называешь себя реалистом. Правила на то и созданы, чтобы их соблюдать, а что уж говорить о великих законах природы! Конечно, из любых правил могут быть исключения, если это во благо, если несет добро. Но это такие редкие случаи, что и рассуждать о них незачем.

Я собрался было возразить, что об удивительных исключениях размышлять гораздо интереснее, чем о скучных правилах, и хотел попросить отца вспомнить о каком-нибудь невероятном событии — а он многое повидал в жизни. Но не успел. За окном вдруг просветлело, снег прекратился, будто его и не было, а небо подкрасилось бледно-розовым отблеском. К розовому добавился голубой, потом зеленый, фиалковый, и всю эту красоту подсветил, будто обнял, ослепительно золотой солнечный луч.

Сомнений не оставалось. Это не ранний закат. Это облака.

— Прилетели! — завопил я и, с силой толкнув тяжелые рамы, в чем был выскочил во двор. — Ура! Ура!

— Лион, куда раздетый! — крикнул вслед отец. То, что я сиганул в окно, его не взволновало, — он и сам направился вслед за мной, перекинув через плечо теплый плащ с капюшоном. Ловко, по-юношески спрыгнув с подоконника, он прикрыл створки и накинул плащ мне на плечи. — Ну-ка надень скорее. Облака — это прекрасно, но я не хочу, чтобы ты подхватил насморк и сопел все праздничные дни.

Я был поздним ребенком, первым и наверняка последним, и отец чрезмерно за меня волновался.