Кто хочет процветать

ГЛАВА 2

День как день: рабочий, кипучий, выпивающий всю энергию. Некогда! Некогда бросить слово по телефону приятелю, некогда позвонить жене, утром выглядевшей слишком хмурой, сердитой, да, в принципе, и не хочется. Окончательно вымотал разговор с художником. Пшеничный в который раз вытирал пот со лба. Дизайнер — это всегда проблема для издательства. Его никто не знает, но то, что он делает, — видят все. Не нравился Пшеничному дизайн обложки для только что сданной рукописи Веры Астровой: ее печатают без промедления, она приносит прибыль.

С серо-синими кругами под глазами неделю назад пришла Вера и принесла дискету с новым детективом.

— Стучала по клавиатуре до онемения пальцев. А потом всю ночь было такое ощущение, будто по рукам ток пропустили, — жаловалась она.

— Меньше надо заниматься обработкой текста, — в который раз заметил ей Пшеничный. — Книгу пишете за три месяца, а потом столько же сидите за редактурой. Кто назовет вас умной?!

— Я не могу суррогат выпускать! — устало, но с гордым достоинством художника возразила Вера.

Пшеничный, откинувшись на спинку кресла, захохотал, искренне и даже не обидно.

— Веруня, неужели вы, как это говорится, в тайниках своей души веруете, что творите на века?! Ведь все, что вы написали и еще напишете, это же не книги, а увлекательное чтиво для ежедневного употребления и по употреблении, что особенно важно, полного забвения. Все эти детективы тем и хороши, что их можно издавать и переиздавать. Читатель по прошествии времени покупает одно и то же содержание только в другой обложке.

Вера в негодовании сняла очки и, сотрясаясь от желания сказать Пшеничному все, сказала только:

— Вы, Станислав Михайлович, у любого автора отобьете охоту писать.

Пшеничный поднялся с кресла, обошел вокруг стола, обнял Веру за плечи и с легким пафосом произнес:

— Веруня, вы же не просто автор, вы талант! А то стал бы я с вами возиться и терпеть все ваши редактуры. Я бы брал ваши идеи, отдавал в руки нескольких разработчиков, и сыпались бы книга за книгой. Но я уважаю вас! Вы лицо моего издательства. Во всем этом хаосе бумагомарательства под аляповатыми обложками должна быть капля достойного. И это вы!

— Спасибо, Станислав Михайлович, — вновь надев очки, с удовольствием выслушав и впитав хвалебные слова, отозвалась Астрова.

И вот сегодня Пшеничный отвергал одну за другой обложки, предлагаемые художником.

— Я и так закрываю глаза на весь этот цветовой, лишенный капли таланта бред. Где вы учились? С чего вы взяли, что можете быть художником? Что это за сочетания блекло-сиреневого с долларовой зеленью? Что это за дикие морды?.. Согласен, читатель любит острое, что цепляло бы взгляд, но это — безвкусица… Короче, все варианты отвергаю. Иди думай, созидай!

Потом появилась главный бухгалтер, дама в строгом красном костюме, и началось — кредиты, налоги, платежи, штрафные санкции…

— Задерживаем выплаты гонораров авторам уже на два месяца.

— Это каким же авторам?

— Приличным.

— Ничего, подождут, они хорошо получают. Это мы мелочным писакам сразу платим их копейки. Они довольны и тем, что видят свое имя на обложке. А кому не нравится — пусть проваливают, на их место тысячи других найдутся. Россия страна пишущая! Это, наверное, у нас в крови. Начали с челобитных, кляуз, доносов и вот теперь это вылилось в широкое литтворчество масс. Какова самодеятельность?! Какой охват?! Даже в СССР такого количества самодеятельных талантов не было.

Пшеничный любил беседовать с главным бухгалтером, женщиной умной, с нормальной долей цинизма смотрящей на жизнь.

Станислав Михайлович попросил кофе. Вошла секретарша в узкой черной юбке и короткой кофточке, из-под которой виднелся пупок с вонзенным в него колечком.

«Старается меня заманить, не иначе, — с внутренней ухмылкой подумал он. — А я — плевал. Все вижу насквозь. Тебе, деточка, мои деньги нужны, а я как приложение. Можно, конечно, указать тебе на дверь, но ты расторопная и пунктуальная, так что работай пока в своих двух качествах, секретарши и девушки для снятия напряжения. А мечтать, когда я снимаю напряжение с твоей помощью, ты можешь о чем угодно. Даже как околпачишь в один прекрасный день самого Пшеничного».

— А что, Наталия Сергеевна, хорошо новый год начать с чистого листа? Огрехи и грехи похоронить в годовом балансе и все сначала? — неожиданно спросил он.

— Хорошо! — согласилась бухгалтер. — При условии, что никто по прошествии определенного времени не приступит к эксгумации этого годового баланса.

— А не приступит!

— Тогда точно хорошо! — прищурила она прозорливые глаза и с удовольствием пригубила рюмочку ликера, поданного к кофе.

— А в жизни… тоже хорошо? — с ироничной, но внутренне настороженной полуулыбкой поинтересовался Станислав Михайлович.

— В жизни?.. — раздумывая, протянула Наталия Сергеевна. — А что? Жизнь — тот же баланс. Надо держать равновесие. Но иногда так перекосит, что уж и не знаешь, как выправиться, — вздохнула она. — И если вдруг появляется шанс закрыть старое, но только так, — потрясла она рукой для придания солидности своим словам, — основательно, навсегда, и пойти по новой, то это редкая удача.

— Вот и я думаю, что удача, — проговорил Пшеничный. — А то жизнь не в жизнь, точно лямка бурлацкая.

Наталия Сергеевна рассмеялась:

— Значит, Станислав Михайлович, вашу любимую картину, — указала она кивком головы на стену, где висело огромное полотно «Бурлаки на Волге», — вскоре сменит другая.

Пшеничный хотел что-то сказать, но она поднятым указательным пальцем остановила его:

— Дайте-ка подумать, какая же будет? Может, Брюллов?.. «Полдень»! Помните, там такая юная красотка с огромными глазами снимает спелый, налитой прозрачным соком виноград?!

Пшеничный, несколько озадаченный, пожал плечами:

— А с чего это у вас такие ассоциации?

— Ну как же, — слегка разминая сигарету, продолжала Наталия Сергеевна, — девушка, по-моему, тут разъяснения не нужны, а вы — тот спелый виноград, который она собирает.

— То есть вы хотите сказать, что она соберет, а потом съест и только косточки выплюнет?!

— Э, нет! Не с той стороны взглянули. Она собирает, чтобы насладиться им. И ему, смею предположить, приятно будет растечься соком между ее белых зубов. Ведь, так или иначе, он налился и ему либо лопнуть, либо скиснуть. А так — удовольствие обоим: ей съесть, ему разлиться живительной влагой. К тому же тот виноград, что у Брюллова, он без косточек, — заметила Наталия Сергеевна, затушив окурок и собрав бумаги. — Если что, я у себя, — обернувшись в дверях, напомнила она.

«Умная женщина, — в который раз отметил Пшеничный. — Не дай бог такую жену иметь!»

Отрешившись в приятной истоме, он еще некоторое время сидел за столом. Затем поднялся и прошел в ванную комнату. Включил яркий свет и придирчиво глянул на себя в зеркало: не скис ли еще? Нет! Лицо («Вот же подметила, бестия бухгалтерская, лицо ну точно налитая лоснящаяся виноградина!»). Станислав Михайлович провел рукой по щекам: гладкие, точно отполированные, расчесал усы, вспрыснул мощную шею туалетной водой, гордо вскинул голову и подмигнул своему отражению.

Вернулся в кабинет, надел плащ, и уже у двери его застиг телефонный звонок. «Я уже ушел или еще нет?! — Постоял секунду в нерешительности, подошел к столу. — Оказывается, нет!» Поднял трубку и сразу чуть отстранил ее от уха — такой сильный, переливающийся звонкой радостью голос обрушился на него:

— Папа! Папочка!.. Ну ты!.. Я проснулась утром, а мама мне говорит, что был от тебя посыльный с подарками!.. И!.. — заверещало в трубке. — Я бегом в залу, а там!.. Пап!.. Ну это по-суперкоролевски!.. Это здорово!.. Даже мама, ты же знаешь это ее наджизненное парение, и то не выдержала и сказала, что ты просто Крез!.. Пап, ну это все — «восторг и песнопение», все твои подарки!.. Полушубок — душка, нижнее белье — отпад в шикарную жизнь, платье — полет на Марс…

Пшеничный довольно ухмылялся. Вообще-то дочь в него, а от матери только эти неумеренные восторги, когда та была в ее возрасте. Вот точно так же она говорила о своей возлюбленной поэзии. Вздыхала по Блоку, словно по покинувшему ее любовнику, и вздрагивала, заметив чей-то похожий на него силуэт, будто он наяву мог выйти ей навстречу из переулка.

— Я рад, Миленка, что тебе понравилось. С днем рождения, дочка! Надеюсь, не подведешь фамилию Пшеничных. Будешь крепким и прозорливым финансистом. Кстати, как у тебя дела в академии?

— Все отлично, папа. Ты же знаешь, я в тебя, если взялась за дело, то добью его до конца.

Пшеничный рассмеялся:

— Раньше говорили: «Доведу до конца».

— Доводить можно, но это длительный процесс, лучше добить!

— Ну тогда добивай науку и ко мне на работу. А сейчас, прости, спешу.

— Папка, я тебя целую тысячу раз! А ты ко мне заедешь? Ну хотя бы на свечи дунуть, а? Мы отмечаем в «Марионе». Приезжай, а?

— Ладно! Как же не дунуть?! — с приятным чувством тепла у сердца ответил Пшеничный.

— Ура! — прокричала Милена и чмокнула в трубку.

Выйдя из машины у салона «Интальо», Станислав Михайлович полной грудью вдохнул обновленный весной воздух и вошел в вестибюль. Охранник вызвал лифт.

Первой, с кем Пшеничный столкнулся в дверях, была дама менеджер.

— Да-да, — в ответ на ее вопросы произнес Пшеничный, — дочери все понравилось и подошло. Но я, собственно, к вам не за покупками, впрочем, может, что и куплю. Я хотел бы видеть Лилию, она здесь?

Менеджер на секунду, более она себе не позволила, задумалась и кивнула головой:

— Здесь. Пойдемте, я вас провожу.

Они пошли по небольшому коридору, в который выходили всего четыре двери. Менеджер взялась за ручку одной из них, но та оказалась запертой. Дама сердито застучала сильным кулачком.

— Что это за мода запираться! — возмущенно воскликнула она.

Дверь тотчас открыли.

— Лилия, к тебе пришли, — сказала менеджер и посторонилась, пропуская Пшеничного.

Взгляд девушки током пронзил Станислава Михайловича. Недоуменный, доверчивый, чуть затуманенный пребыванием в книге, которую она читала.

«Учебник, наверное. Готовится», — подумал Пшеничный, заметив на столике увесистый том.

— Я… переодевалась и забыла отпереть дверь, — пробормотала Лилия.

— Единственная непорочная в нашем монастыре, — усмехнулась менеджер. — Все переодеваются, даже не обеспокоившись прикрыть дверь, одна ты — на замок.

Лилия что-то прошептала в ответ, но менеджер уже ушла.

Комната была маленькая, в одно окно. Зеркало, столик, ширмочка со смешными китайскими рожицами, длинный железный стержень от одной стены до другой, на котором висели платья. Станиславу Михайловичу было тесно в таком ограниченном пространстве.

— Здесь есть место, где можно поговорить?

— Да! — то ли с изумлением, то ли с испугом воскликнула Лилия. — Бар на шестом этаже.

Станислав Михайлович схватил девушку за руку и потянул за собой.

— Не могу находиться в крошечных комнатах, душно.

Лилия, на ходу оправляя платье с многочисленными кнопками-застежками, едва поспевала за ним. Охранник, на расстоянии, шел впереди.

Полукруглый бар с большими окнами, в которые вливалось солнце, успокоил мятущиеся мысли и чувства Пшеничного. Заказав кофе, он приступил к разговору:

— Лиля, как у тебя дела? Все в порядке? На занятия не опоздала?

— Спасибо, все хорошо.

— Ну это ладно, — сам себе заметил вслух Пшеничный и спросил: — А ты замуж не хотела бы выйти?

Лилия, приходя во все большее недоумение, ответила:

— Как это не хотела бы? Конечно, хотела бы!

— Ага! А за кого?

— За того, кто понравится… Кого полюблю, — теряясь под его пристальным горящим взглядом, говорила она.

— А у тебя уже есть кто-нибудь на примете?

Лилия окончательно смутилась и очень тихо произнесла:

— Нет.

— Но ведь пора бы. Тебе уже девятнадцать, — заметил Станислав Михайлович. И, помолчав немного, спросил: — А я тебе как, нравлюсь?

Лилия с таким возмущением посмотрела на Пшеничного, что ему стало даже неловко.

— Послушайте, Стас, я вам повода не давала.

— Так я же с открытой душой. Ты пойми, Лилечка, у меня времени нет на ухаживания. Я тебе предлагаю конкретно — уик-энд в Финляндии.

— Вы… — начала Лилия, но Станислав Михайлович решил тотчас внести уточнение:

— Нельзя же сразу в ЗАГС, не познакомившись, не попробовав друг друга. — Тут он слегка призадумался и спросил: — Прости, может, у тебя еще не было мужчины?

Лилия прерывисто вздохнула, с тоской огляделась вокруг и неожиданно без всяких околичностей ответила:

— Нет, был…

Станислава Михайловича будто к стулу пригвоздили.

— …мальчик один… — на легком выдохе, опустив глаза, прошептала она.

«Мальчик один…» — продолжали эхом отдаваться ее слова в голове Пшеничного.

Перед его мысленным взором тотчас возник «один мальчик», обнимающий и бесстыдно ласкающий Лилию. Но когда он ясно нарисовал себе эту картину, то, как ни странно, от сердца отлегло. «Мальчик и девочка, невинное начало. Вот если бы она сказала тридцатилетний или сорокалетний видавший виды развратный мужчина, а то мальчик… Да просто пасторальная шалость, просто Дафнис и Хлоя, не ведущие, что творят».

— А сколько этому мальчику лет было? — все-таки решил уточнить Станислав Михайлович.

Лилечка опять вздохнула:

— Семнадцать.

— И где же он теперь?

— Уехал. В Германию. Денег заработать. Обещал вернуться через год, но не вернулся. Сначала письма писал… Не часто, но все-таки, а потом…

— А ты все его ждешь?

— Нет. Перестала.

— Тогда вернемся к моему предложению познакомиться поближе. Ты мне нравишься, а я как тебе? — попытался скрыть свое волнение под маской цинизма Пшеничный.

— Да я о вас вообще не думала. Вы-то наверняка женатый.

— Ты еще забыла сказать о разнице в возрасте, — с ироничной учтивостью подсказал Станислав Михайлович.

— Нет, не забыла. Но какое это имеет значение? Любят ведь человека, а не его возраст.

— Хорошо сказала, — ухмыльнулся Станислав Михайлович. — Ну так что?..

Лилия чуть заметно пожала плечами:

— Не знаю. Да вы ведь женаты?..

— Пусть это тебя не волнует. Считай, что развелся и свободен, если подойдем друг другу.

— Как-то так сразу…

— Почему же сразу? Вот поедем на гигантском пароме в Финляндию. Я забронирую две каюты. Захочешь, придешь ко мне, не захочешь… — Станислав Михайлович взмахнул рукой, показывая, что она вольна в своих действиях.

— Ну, не знаю… — покусывая губы, с горящими от волнения щеками ответила Лилия.

Станислав Михайлович рассмеялся:

— Зато я знаю. Паспорт заграничный есть?

— Нет.

— Значит, сделаем.

— А как же курсы, моя работа в салоне? Меня менеджер ни за что не отпустит.

— Верно, ни за что не отпустит, а за что-то еще и счастливого плавания пожелает. Вылетаем в Питер в пятницу. Ночью садимся на паром. Субботу и воскресенье проводим в Хельсинки. Ночью опять на паром и днем в понедельник в Москве. А пока будут делать тебе паспорт, думаю, за три дня уложатся, я начну ухаживать за тобой, чтобы не так сразу, — рассмеялся Станислав Михайлович.

Лилия тоже рассмеялась:

— Да ну вас! А как вы будете это делать?

— Очень просто. Куда ты хочешь пойти сегодня вечером?

Ему нравилась ее почти детская растерянность, какая бывает, когда на день рождения дарят сразу столько коробок, что не знаешь, с какой же начать открывать.

После размышлений Лилия призналась, что никуда особенно не хочет.

— Ладно, сначала поужинаем, а потом решим. В половине восьмого я за тобой заеду.

Он подъехал, опоздав минут на пятнадцать. Лилии у выхода из салона не было.

— С норовом, — невольно произнес вслух шофер и осекся.

Но Станиславу Михайловичу очень понравились его слова. Он вышел из машины и направился в салон, высокие окна которого были ярко освещены. Лилия оказалась на подиуме. Она демонстрировала наряды двум клиенткам. Пшеничный подозвал менеджера и шепнул той, чтобы немедленно отпустила девушку.

— Но мне ее некем заменить! — возмутилась она.

— У вас у самой отличная фигура, — заметил Пшеничный, протягивая ей пятьдесят евро.

Менеджер, отведя взор как бы в сторону, двумя пальчиками взяла купюру.

— Ладно, посмотрю, может, Маша еще не ушла.

Четверть часа спустя Лилия и Станислав Михайлович, смеясь, уже садились в машину.

— Как здорово, что вы меня освободили от этих противных теток. Они наши давние клиентки. Мучают ужасно. Одну и ту же вещь им сто раз показывай. Только снимешь, они опять требуют, чего-то там не рассмотрели. И так до бесконечности.

Станислав Михайлович предложил поужинать в ресторане с кавказской кухней.

— Как хотите, — ответила Лилия. — Я нигде не была, мне все равно.

— Значит, едем туда, — бросил он водителю, но, посмотрев на часы, пробормотал с досадой: — Вот черт, забыл. Ты понимаешь, — обратился он к Лилии, — мне надо заехать в один клуб. Там отмечают день рождения. Надо поздравить. Я не надолго. Ты подождешь в машине, ладно?!

— Хорошо, — согласилась девушка.

Пшеничный попросил шофера остановиться перед цветочным магазином. Он выбрал двадцать одну чайную розу и одну пунцовую. Букет был уложен в прозрачную коробку, а пунцовая роза перевязана шелковой лентой.

Станислав Михайлович разошелся с матерью Милены, когда той исполнилось пять лет. Он позабыл о ней, едва закрыл за собой дверь квартиры, которую благородно оставил бывшей жене и ребенку. Да и зачем она была ему нужна, обыкновенная трехкомнатная квартира, когда он приобрел пятикомнатную в доме, построенном по европейскому образцу.

Пшеничный исправно платил алименты, не забывал о подарках ко дню рождения. Был, одним словом, образцовым отцом, оставившим семью. Но по прошествии восьми лет на пороге его кабинета появилась хорошенькая самоуверенная блондиночка.

— Ба! Милена, ты, что ли? — воскликнул Пшеничный.

— Я!

Возникла пауза. Пшеничный непонимающе смотрел на девчушку с пунцовыми от волнения щеками.

— Сегодня день моего рождения, — сказала она.

— Я помню и послал тебе подарок, — ответил Станислав Михайлович.

— А я больше не хочу подарков без… — она силилась произнести слово «папа», но не хватало духа, — не хочу подарков без тебя!

Станислав Михайлович с интересом ожидал, что будет дальше.

— Так чего же ты хочешь?

— Хочу… Хочу с тобой в цирк, в парк… Мороженого… Понимаешь, — пронзительным звоночком зазвенел ее голосок, — хочу с тобой!

С того дня дочь вновь вошла в его жизнь. Станислав Михайлович даже привязался к ней. У них был общий стержень. Они были Пшеничные, чего, к сожалению для него, нельзя было сказать об Олеге, сыне от второй жены.

Милена выскочила из-за стола, едва заметив, что отец вошел в зал, и бросилась ему навстречу.

— Папка, думала, что ты уже не придешь, — шепнула она, прижимаясь к его плечу.

Он протянул ей коробку с букетом и отдельно — пунцовую розу.

— Нельзя же дарить четное число, вот я и разделил его.

— Только ты догадался, как подарить на двадцатидвухлетие на каждый год по розе. Просто сделал двадцать один и один, — восхищенно проговорила Милена и громко крикнула: — А теперь торт!

Вкатили пышный торт. Милена, Станислав Михайлович и его первая жена, мать Милены, Зоя, подошли к многоэтажному сладкому сооружению, сверкающему свечами.

— Ну, помогайте! — обратилась Милена к родителям и изо всех сил принялась дуть на золотистые огоньки.

Гости зааплодировали. Милена, вооружившись серебряным ножом и лопаткой, стала резать торт и раскладывать по тарелкам.

— Спасибо, что пришел, — сказала Станиславу Михайловичу Зоя. — Милена очень привязана к тебе. И очень на тебя похожа. Такая же прагматичная, — не скрыла она вздох сожаления.

— Прямо уж и такая, — беззлобно поддел он ее. — Книги как любит!

— Вот-вот, — подтвердила Зоя, — у нее любовь к книгам точно такая же, как и у тебя, коммерческая.

— Что поделаешь, исключительно на издании интеллектуальной литературы заведомо прогорим. Печатаем то, что требует рынок. А рынок требует ужасов, страстей и крови.

— Папа, — подлетела к ним со сверкающими глазами Милена, — а ты попробуешь мой торт?

— Обязательно!

Он надломил ложкой кусочек торта, протянутый ему дочерью.

— Вкусно. Необыкновенно! — ответил на ее немой вопрос. Вытер салфеткой усы и сказал: — Ну все, Миленка, мне пора!

— Пап!.. — захныкала дочка. — Побудь еще!

— Не могу! Дела! Вот окончишь свою финансовую академию, придешь ко мне работать, поймешь тогда, что такое издательство. В каждой напечатанной книге, — перешел он на шутливый тон, — капля моего пота и крови, понятно?

— Ладно! Пошли провожу тебя!

Они вышли в вестибюль. Милена в своем открытом платье ежилась от прохлады.

— Беги! Гости ждут! — целуя ее в щеку, сказал Станислав Михайлович.

Она кивнула, но не ушла. Подойдя к окну, смотрела, как отец садится в машину. И тут ее острый молодой глаз выхватил из мрака салона силуэт девушки. Щеки Милены мгновенно покраснели от досады. Она даже не решилась сразу вернуться к гостям, а потихоньку заглянула в банкетный зал и знаком подозвала подругу:

— Слушай, принеси сигарету и зажигалку.

Выполнив просьбу, подруга хотела составить ей компанию, но Милена отослала ее. В курительной комнате она присела на диван и задумалась, забыв зажечь сигарету, которую держала во рту.

«Да, в принципе, все понятно. Инге-то уже, если не ошибаюсь, сорок два. Семнадцать лет с отцом. Надоела, наверное. — Милена невесело усмехнулась. — Злорадствовать по этому поводу глупо. Каждую женщину ждет то же самое. — Опомнилась и щелкнула зажигалкой. — Выходит, захотелось папе чего-то свеженького. Но разводиться с Ингой он не станет. Она хорошо, молодо выглядит. Правда, психованная. Да и Олег не лучше. Но папе-то пятьдесят пять. Нет, в таком возрасте жен не меняют, а потихоньку шалят на стороне», — пришла Милена к успокоительному выводу и, затушив окурок, поспешила к гостям.

После ужина в ресторане Пшеничный отвез Лилию в маленький домик в предместье, так он окрестил ее более чем скромное жилище. С непонятной нежностью он вновь засмотрелся на окно, за тонкими шторами которого двигались фигуры матери и дочери. «Младшая давно спит», — улыбнулся он и все не давал команды шоферу возвращаться в Москву.

— Что, Станислав Михайлович, обернулся к нему шофер, — потихоньку трогаемся?

— Да! — спохватился он.

Ухаживания продолжались еще неделю. Станислав Михайлович не мог дня прожить, чтобы не увидеть свою Лилию.

На паром ступили перед самым отплытием и сразу в ресторан. Лилия была точно черный цветок в изумрудной зелени шелка. Она высоко подколола волосы, отчего стала казаться чуть старше и загадочнее. После ресторана сидели в баре, хохотали, сами не зная над чем. Что-то он вспоминал, что-то она. Волосы ее распустились, бретелька платья соскользнула… Она вздрогнула, точно искры, горящие во взгляде Пшеничного, упали на ее обнаженное плечо… И пришла к нему в каюту.

О, это была Хлоя. Невинная и наивная. Станислав Михайлович испугался за свое сердце, бившееся от счастья с такой быстротой и грохотом, что, казалось, хотело выскочить из груди и пуститься в пляс.

Паром глухо ухал в морской пучине, а Станиславу Михайловичу грезилась его новая жизнь. У него скоро будет семья, не такая, как те две, ошибочные, а настоящая. Лилечка, не успеешь оглянуться, может и ребенка родить.

Лилечка спала, склонив головку к левому плечу и приоткрыв ротик. Простыня, словно на картине Рубенса, воздушной волной охватывала лишь ее дивные чресла, отставляя открытой грудь.

«Ребенок! — более отчетливо подумал Станислав Михайлович, приподнявшись на локте и жадными глазами созерцая свое сокровище. — Как же я буду его любить! Я перецелую каждый его пальчик! Я буду с ним все свободное время. К черту всех девиц и друзей с кружками пива, к черту весь футбол и сауны с китаянками…

Миленку вообще маленькой не помню. Одно осталось в памяти, что у нее болели уши и она ужасно орала по ночам, когда жутко хотелось спать. Олег?.. Тоже прошел как-то мимо. Надо было работать, крутиться, чтобы удержаться на поверхности во время крутых перемен в стране. А вот теперь я смогу действительно выйти в настоящие отцы. Чего скрывать, хочу семью не просто, чтобы была, как у других и для других, а чтобы для меня».

Месяца четыре спустя, как и предчувствовал Пшеничный, Лилечка сказала, что ждет ребенка. И переход в новую жизнь был начат. Станислав Михайлович сделал Лилии предложение, не удержавшись, впрочем, от внешне ироничного вопроса: любит ли она его? Волновался, что скрывать, вдруг скажет, не знаю. Но Лилечка встала из-за стола, они были на даче, села к нему на колени, обвила руками его за шею и прошептала:

— Я и не знала, — все-таки не обошлась без своего любимого выражения, — что можно так любить.