Кто стрелял в президента

Глава 17. Ликвидатор

— И ЧЕГО ты, Любушка, надумала в нашей глуши рожать? — подперев щеку, покачала головой Надежда Клавдиевна. После своих трагических первомайских родов она не доверяла местной медицине. — В Москве такие врачи заслуженные.

— Хотелось напоследок побывать дома, посмотреть на озеро.

— Да ведь оно в снегу все.

— Не важно… Хотелось проснуться в своей комнате оттого, что бузина в палисаднике заскрипела от ветра… Мне столько раз в Москве снилось, как огонь гудит в титане. Так хотелось налить чаю из нашего зеленого чайника.

— Облупился уж весь, надо новый купить.

— К тому же рядом с вами мне как-то спокойнее.

— Понятное дело, дом родной, — Надежда Клавдиевна выдержала паузу и просяще произнесла. — Любушка, может, все-таки вернешься к Коле? Уж так он тебя любит!

— Мама, сколько можно? Я тебе сто раз объясняла, что решила его не связывать. Он еще встретит здоровую женщину. Зачем ему всю жизнь мучиться со мной?

Люба говорила почти автоматически — она много раз повторила эту фразу перед тем, как ехать домой. Тогда, после концерта, Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович решили, что Любушка и Коля просто поссорились на минуту — с кем не бывает? И со спокойной душой уехали домой, в город на берегу Белого озера.

— А какую ты ему травму нанесла своим отказом, ты подумала? — укорила Надежда Клавдиевна.

— Да, — рассеянно сказала Люба, она почти не слушала Надежду Клавдиевну.

— Что — да?

— Пойду, полежу, — невпопад ответила Люба.

«Колясочка, тебе сегодня никто подозрительный не встретился?» — спросила она, плотно закрыв дверь в свою комнату.

«Подозрительный?» — заволновалась коляска.

«Мне показалось, что когда мы гуляли на земляном валу, он там стоял»

«Что? Кто?» — заохала коляска.

«Там Каллипигов стоял. Около камней. И так быстро повернулся спиной».

«Каллипигов?! — вскрикнула коляска. — Ликвидировать нас с тобой прибыл!»

«А может, мне показалось? Сама себя накрутила? Все никак не идет из головы тот псих, которого «ликвидировали». До чего дошла — уже тележного скрипа боюсь. Как та ворона пуганая. Нет, наверное, все-таки показалось».

Нет, не приблазнился Любе Каллипигов. Он прибыл в родной город вместе с Любой. Его машина неотступно следовала за Любиным минивэном. Но Каллипигов не собирался ликвидировать ни Любу, ни коляску. План, составленный верной супругой и соратником Зинаидой Петровной, был более зловещ.

— Каллипигов, я знаю, как поднять твой престиж в глазах руководителя страны, — имперским голосом сообщила Зинаида Петровна после того, как супругу было поставлено на вид за ненадлежащую организацию охраны первого лица государства, повлекшую за собой ранение посторонней россиянки.

Конечно, Каллипигов признавал, что объект был прав. Но когда кто-то прав, ведь еще неприятнее! Поэтому Каллипигов взял Зинаиду Петровну за предплечье и обратился в слух.

— Ты должен забрать у Зефировой ребенка, и мы сами воспитаем его!

— Будем воспитывать сына президента?

— Вот именно. Оформим опенкунство, а лучше даже — усыновим. Представляешь, каким будет расположение объекта к нашей семье, знай он, что мы растим его дитя?

— А Зефирова?

— Зефировой сообщат, что ребенок умер.

— Как-то это негуманно.

— Наоборот, Каллипигов! Негуманным было бы оставить беззащитного младенца на растерзание банды инвалидов. Я думаю, что объект тоже понимает, какое, с позволения сказать, воспитание, может дать его наследнику безногая мерзавка, работающая в ночных клубах. Там же одни проститутки! Ты бы хотел, что бы я, мать твоих детей, работала в ночных клубах?

Зинаида Петровна подвигала грудью, изображая, как именно, могла бы она зарабатывать на жизнь в ночных заведениях.

— Нет, — встревожился Каллипигов. — Не хотел бы.

— Ты узнаешь, где собирается рожать Зефирова, проведешь работу с главврачом и заберешь маленького президента. Все понял?

— Зинаида, ты — гений!

Увы, именно Каллипигов стоял у запорошенных январским снегом камней на берегу заснеженного озера.

— Любушка, ты меня не слушаешь что ли? — позвала заглянувшая в двери Надежда Клавдиевна. — Иди чай пить.

Они устроились за покрытым клеенкой столом в маленькой кухне. Люба протянула руку за зеленым эмалированным чайником с носиком, раздвоенным как хобот слона. И вдруг почувствовала, как внутри лопнуло и на стуле, застеленном круглым половичком, стало горячо.

— Вода какая-то… — сказала Люба, поглядев на стул, а затем на чайник.

Ребенок в утробе яростно заворочался. Живот словно разрезало ножом.

— Мама, вызывай «Скорую», — клацая зубами, сказала Люба.

— Батюшки! — вскрикнула Надежда Клавдиевна и побежала в прихожую — звонить по телефону. — «Скорая»? Это Зефирова Надежда. Валентина, ты что ли? А ты чего, за диспетчера? Все тебе денег мало, все шабашишь? Привет, золовка дорогая! Любушка моя рожать надумала. Да, приехала из Москвы. Воды уж отошли. Как — машина на выезде? Далеко? В Поляково? Дак это она когда вернется-то? А нам чего делать? Ладно, Валентина, спасибо. Отец! Геннадий! Да оторвись же ты от телевизора! Заводи мотоцикл!

Золовка Валентина нажала на рычажки телефона и, спешно вытащив из кармана бумажку, набрала номер.

— У родственницы вашей, Любы Зефировой, отошли воды, — сообщила она в трубку. — Сейчас в родильное прибудет.

— Спасибо вам огромное! — ответил голос Каллипигова. — Очень хотелось поддержать Любовь в такой час, оказаться рядом в нужную минуту.

— Мама, я боюсь на мотоцикле, — заволновалась Люба. — Еще растрясет или перевернемся по льду.

— Да уж, — нервно согласилась Надежда Клавдиевна, — Переворачивать людей наш папа горазд.

— О чем ты говоришь? — возмутился Геннадий Павлович.

— Молчи уж! — отмахнулась Надежда Клавдиевна. — Забыл уже? Поехали пешком. Давайте одеваться. Гена, неси Любе мои валенки.

В приемном покое Любе опять показалось, что человек, стоявший к ней спиной, лицом к спискам пациентов, похож на Каллипигова. Во время очередной судорожной схватки она вцепилась в поручни коляски и вновь взглянула в угол. Возле списков никого не было.

Люба покорно приняла душ, сидя под струями воды в коляске, кое-как перебралась на кушетку для «обработочки», полежала на утке, дожидаясь действия очистительного, и только въехала в предродовое отделение и положила на кровать с клеенчатым матрацем чистое белье, как потянуло где-то в раненой попе. Тянуло все сильнее, настойчивее, туже. Совсем нестерпимо!

— Доченька моя! — закричала Люба.

— Потуги? — спросила пришедшая на крик акушерка.

— Не знаю…

Акушерка приложила руку к Любиному животу и скомандовала:

— Быстро в родильное.

Любовь, охая и клацая зубами, заехала в ярко освещенную лампами, облицованную кафелем комнату. На одном из столов лежала прикрытая простыней уже родившая женщина. Она повернула голову и с удивление уставилась на Любину коляску и ее тощие неподвижные ноги, торчащие из-под короткой больничной рубахи.

— Как инвалид? — услышала Люба мужской голос в коридоре. — И что — на учете не состояла? Явилась со схватками? В родильное вошел Электрон Кимович. Люба посмотрела на седые брови и пятнистые руки.

— Женщина, ваше легкомыслие преступно! — сердито сказал Электрон Кимович и, наконец, бросил взгляд на роженицу. — Постойте-ка. Мать честная, Любовь Зефирова?

— Я, — испуганно сказала Люба.

— Как же вы так, Любовь Геннадьевна, без анализов, без контроля, без обменной карты? Мы ведь вас теперь должны отправить в инфекционное отделение. Уж только учитывая ваши заслуги и внимание президента, — Электрон Кимович развел руками, глядя на акушерку. — И что прикажете делать? Кесарить? Роженица должна была заранее лечь в отделение, приготовиться к операции. Где анестезиолог?

— В хирургическом, туда с аварии тракториста привезли. Тяжелый.

— Вызывайте Эллу Самуиловну на случай осложнений.

— Хорошо.

— Давай-ка, Любовь, помогу тебе на стол перебраться.

«Родственник мой, — с удовольствием сообщила коляска, поглядев на гинекологическое кресло. — Я ведь тоже называюсь кресло-коляска. Дальняя, правда, но родня. Так что не бойся, Любушка, сейчас по-родственному все изладим в лучшем виде».

Люба взгромоздилась на оказавшийся мягким стол. Ноги повисли, согнувшись в коленях. Электрон Кимович хмуро покачал головой.

— Пробную тракцию? — спросила акушерка.

— А что еще делать? — Электрон Кимович протянул руку к столу с инструментами. — Forseps Obstetrica!

— Нате, — подала акушерка.

Люба увидела щипцы.

— Нет! — закричала она. — Зачем? Сегодня нет никакой демонстрации?

— Демонстрация? — удивленно переспросил Электрон Кимович и, нахмурившись, взглянул на акушерку. — Проверьте пульс и давление.

— Ну, здравствуй, Любушка, — старческим голосом продребезжали щипцы. — Вот мы и свиделись! Электрон Кимович рассказывал, ты теперь артистка? А ведь это я тебе родиться помог. Сейчас и дите твое на свет божий извлечем, не сомневайся. Живым или мертвым, а извлечем!

Люба завизжала и закрыла руками между ног. Еще раз заорав, она бессильно опустила голову на кресло и вдруг почувствовала, как что-то на мгновение расперло ее изнутри, так что, казалось, хрустнули кости и мягко затрещали мышцы, и в горячем потоке выскользнул ее ребенок. Выскользнул прямо в руки Любе. Лампы под потолком закрутились каруселью. В комнату встревожено заглянул Каллипигов. На Каллипигове была повязка, но теперь Люба узнала бы его даже со спины.

«Любушка, ликвидируют нас сейчас!» — закричала от дверей коляска.

Люба широко открыла рот и соскочила со стола, перехватив ребенка с желто-синей волочащейся пуповиной повыше, к животу, туда, где на рубахе стоял черный штамп «родильное отделение».

Вихляя все телом, она выбежала в коридор.

Каллипигов шарахнулся в сторону и замер у стены.

Люба ходулями выкидывала ноги и, шатаясь, быстро ковыляла вдоль открытых дверей. Справа показалась лестница. Обдирая локти о перила и стены, Люба прогрохотала на первый этаж. С шумом промчалась через приемный закуток, завалилась на попавшуюся санитарку, косо пробежала мимо остолбеневших Надежды Клавдиевны и Геннадий Павловича, и, наконец, вырвалась на улицу.

Поскользнулась на бетонном заледенелом крыльце и спрыгнула на тротуар. Снег обжог голые ноги. Ребенок закряхтел.

Люба перебежала через посыпанную песком дорогу и помчалась по горячему снегу к озеру. «Ведь должно было быть осеннее поле, — вспомнила Люба. — Я должна была бежать по траве, ржавой, как подгоревший на костре ржаной хлеб. Вот и верь после этого снам!»

На берегу, возле забуселого от древности валуна, словно покрытого старой и заиндевевшей шкурой овцы, сидел в коляске Феоктист Тетюев. Он смотрел на озеро, похожее на белое поле. Люба остановилась возле Феоктиста. Он повернул голову.

Заросшее седой щетиной, морщинистое лицо Феоктиста напоминало вывернутый рубец. От ветра по рубцу катилась слеза.

— Люба?! Чего с тобой такое?!

— Родила… вроде…

— Кого?!

— Не знаю еще…

— Дай погляжу.

Люба отодвинула судорожно сжатые руки от живота.

— Девка! — радостно сказал Феоктист. — А голая-то чего? Пеленку утеряла? Ну-ка, давай, в ватник завернем. Стой, пуповина! Тряпкой надо перевязать, не ниткой, а то — перережет.

— Оторви от рубахи на подоле. Она чистая, только что в роддоме выдали.

— А ты чего стоишь-то? — сказал Феоктист. — В ногах правды нет. Пуповину сама перекусишь?

— Ой, нет, я боюсь.

— Рожала, так не боялась. Э-эх! Ради такого дела… Феоктист извлек из кармана флакон одеколона «Троя» и, набрав полный рот, долго булькал во рту и в горле, а затем с горестным видом, но решительно, выплюнул дезинфекцию на снег.

Когда пуповина была перекушена и завязана тряпицей, а девочка завернута в ватник, Феоктист несмело попросил:

— Дай девку подержать?

— Конечно, — сказала Люба. Феоктист благоговейно прижал сверток к груди. — Верой назовешь?

— Почему? — удивилась Люба. — Лавандой.

— Чего это за имя такое?

— Феоктист, хочешь, будешь крестным? Станет у тебя внучка.

— Внучка? — обрадовался Феоктист. — Да как же это? Я ведь всю жизнь один?

— А теперь — не один.

— Спасибо, Люба. Внучка!

«Любушка! — заголосила сзади запыхавшаяся коляска. — Еле нашла! Ты чего меня бросила?»

«Ты что, одна приехала?» — засмеялась Люба.

«Сама удивляюсь. Вдруг так ноги и понесли! Гляжу — Любушка мимо меня бежит! Дите-то где? Девочка? Слава тебе господи! — беспорядочно кричала коляска. — Любушка, да ведь ты на своих ногах стоишь!»

«Если я родилась инвалидом, это вовсе не значит, что я инвалидом и умереть должна», — весело сказала Люба и посмотрела на небо.

Из жидко-серого оно медленно, словно где-то вверху опрокинули пластиковый стаканчик кофе «три в одном», стало прозрачно-коричневым. Тихим и неподвижным, как воды реки, прелой от осенней листвы. Люба села на корточки и опустила руки в холодную воду.

— Люба!.. Люба!.. — позвал из воды голос президента.

— Любушка, — откуда-то издалека кричали Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович.

Люба улыбнулась и протянула руки к дочке, Лаванде Николаевне.