Кто стрелял в президента

Глава 6. Лестная форма лестницы

— ЗДРАВСТВУЙТЕ, — поздоровалась Люба с усевшейся на заднее сиденье Ладой.

— Давно не виделись, — процедила Лада и нахмурилась.

Люба взглянула через стекло на Николая, поправлявшего зеркало.

Яркий загар Лады, эффектные вытатуированные брови, шоколадные волосы, длинные ноги, высоченные каблуки — все это кольнуло Любино сердце ревностью. Она горестно поглядела на свои бедра, тощие, как куриные окорочка, но стойко решила быть вежливой и воспитанной и участливо спросила:

— У вас что-то случилось? Вы грустная?

— С чего ты взяла, что я грустная? Я петь здесь должна?

— Вы тоже поете? — стойко спросила Люба.

— И пою, и пляшу, и оригинальные номера показываю.

— А я только пою, — улыбнулась Люба, ей хотелось, чтобы Лада повеселела. — Но зато свои собственные песни.

— Спой, может, прикольнее станет.

— Как-то неудобно, — сказала Люба.

— Давай-давай, а мы с Колей подтянем.

— Ладно, раз вам действительно хочется послушать.

Лада с подозрением поглядела на Любу.

— Шаги, стук в дверь, горячее дыханье… — с чувством затянула Люба.

В машину сел Николай.

— Поем?

— Пляшем, — отрезала Лада.

— Плач за стеной, забытый плащ… — голосила Люба. — Вот здесь у меня на балалайке проигрыш. А потом сразу припев: пепел, бокал, замерзшее яблоко…

Лада раскинула колени в дорогих коричневых джинсах, мерцающих искрами, и швырнула руку с сумочкой-сучкой на сложенную на сиденье коляску.

— Слушай, а эта дура здесь зачем? — раздраженно потребовала она ответа у Николая.

Люба обернулась назад.

— Это моя коляска, — прервав пение, пояснила она. — Сдвиньте, если мешает. Замерзшее яблоко… Слезы глотаю, ну как же так?

Люба допела и замолкла.

— Ты сегодня недобрая, Ладушка, — с терпением в голосе произнес Николай и пристально посмотрел на Ладу в зеркало.

Лада сдернула руку с коляски и метнула огненный взгляд в боковое окно.

«Кого это она дурой назвала?» — возмутилась коляска.

«Ух-ух! — радостно воскликнул джип. — Какая горячая!»

«Сумочку, наверное», — предположила Люба.

«Меня? — высокомерно усмехнулась сумка Лады. — Ну точно — дура!»

«Слушай ты, потаскуха лакированная!» — полезла коляска в бутылку.

«Девочки, только без драки!» — азартно завопил джип.

«Если эта кошелка старая сейчас не заткнется!..» — верещала сумка.

На мгновение ей пришлось молча замереть с открытым ртом — Лада искала сигареты.

«Чего рот-то раззявила? — шумела коляска. — Сказать нечего?»

Джип хохотал вприсядку.

«Мэ» упало, «б» пропало, что осталось на трубе?» — матерным голосом понесла из пакета утка.

Ладина сумка мстительно затихла. Она презирала старых кошелок, поражалась безвкусию котомок из кожзаменителя, сшитых в подвале, и полагала тупыми изделия вьетнамского и китайского рынков. Но самозабвенно тянулась за сумками с известными логотипами. Ее любимыми словами были «бренд» и «тренд». Оказавшись под столиком ресторана в кампании двух-трех изделий, приобретенных в Милане или Лондоне, сумочка раскрывала нутро и выворачивалась, чтобы виднелся сверкающий кармашек для сотового, дорогой очечник с солнцезащитными очками, брелок с кристаллами Сваровски или серебряная авторучка. Все эти вещицы, а так же деньги, сумочка заимствовала в ночных клубах у толстых борсеток. Она хохотала над нецензурными шутками, чтобы под грохот музыки молниеносным движением стащить вывалившуюся из борсетки стодолларовую бумажку или позолоченную зажигалку. Сумочка нарочно выбирала борсетку как можно более наглую и толстошеею — тогда украденные деньги можно было с чистой совестью полагать платой за грубое обращение с ней, утонченной девушкой. Сумка спала и видела встретить высокопоставленный портфель роскошной кожи, обитающий на шикарном ковре под экономически устойчивым столом в правлении банка или нефтяной компании. Она не сомневалась, что познакомившись с ней, сумочкой, такой страстной, с гладкой молодой кожей и длинными ручками, дорогой портфель сразу бросит в кладовку свою законную кошелку, старую и надоевшую. Вообще-то у сумочки было много знакомых среди ее ровесников — болоньевых рюкзаков, пластиковых папок и файлов, набитых книжками, дисками или распечатками скачанных из интернета текстов. Ровесники весело и вожделенно поглядывали на сумочку. Иногда она даже позволяла себе похохотать или покурить в их компании, но попытки встретиться наедине отвергала. Когда еще эта пластиковая папка достигнет кожаных высот и сменит имидж, обзаведясь вместо карточки на метро платиновой кредитной картой? Состаришься сто раз! Тебе может, уж тридцать лет будет — помирать пора. Нет, сумка решительно не собиралась ждать сто лет у моря погоды. Она жаждала богатой жизни, не откладывая, прямо сейчас, пока молода и полна желаний, пока кожа ее пахнет свежей юной выделкой, а отделения души ждут японских духов и членской карты фитнесс-клуба, а не пакета кефира и таблеток от давления. Но время от времени сумке снилось, что она — сумка-колыбелька, и в ней шевелится, сердито толкаясь пятками, малыш с крошечными, еще мягкими пальчиками и шелковистой как крахмал кожей. Во сне ведь не знаешь, что это сон. И сумка опрокидывалась от счастья. И просыпалась. И обнаруживала, что ее кармашки полны сигарет, презервативов и прокладок. А малыш только снился.

Николай поглядел на электронные часы над лобовым стеклом, сообщавшие так же направление ветра и температуру воздуха за бортом.

— Ну что, Любовь, в «Макдональдсе» возьмем по-быстрому на вынос перекусить?

Лада вздрогнула, словно ее хлестнули по пальцам. Ах, тут, оказывается не просто так, тут уже любовь? Ее сумка истерично сверкнула молнией: любовь с этим дешевым рюкзаком дерматиновым?!

— Перекусим, — радостно согласилась Люба. — Лада, вы кушать будете?

— Сыта по горло.

— А мороженое? — не поверила Люба.

— И без мороженого тошнит.

«Попрошу на меня не рассчитывать, — предупредила из пакета утка. — Тошнит, так в кусты иди».

— И отчего же тебя блевать тянет, Ладушка? — вразумительно произнес Николай. — Съела, может, чего несвежего? Или выпила?

Лада молчала, как ватное одеяло.

— Вас укачивает? — догадалась Люба. — Быстро едем?

«Ее укачаешь, — заржал джип. — Надорвешься укачивать! Мерседес один вообще вдребезги!»

«Что вы имеете в виду?» — недоверчиво спросила коляска.

«Но насчет меня не переживай, — заверил джип. — У меня инжектор безотказно работает».

«Инжектор?» — подозрительно переспросила коляска.

«Впрыск, — гордо бросил джип. — Впрыск у меня автоматический. Раз-два, и поехали с места в карьер! Или ты больше с карбюратором любишь?»

«Любушка, пусть этот нахал замолчит!» — высоким голосом потребовала коляска.

— Вы, наверное, в «Макдональдсе» уже бывали? — вновь обернулась назад Люба.

Лада фыркнула, как жена, выслушивающая версию мужа.

— Любовь, так ты в первый раз что ли? — засмеялся Николай. — Тогда надо тебя завезти в этот образец порядка в общем российском бардаке.

Лада вновь фыркнула. Сумка усмехнулась.

— Хавчик там — хрень всякая, — культурно пояснил Николай Любе. — Соленых огурцов вперемежку с сыром напихают, сверху колой польют. Но порядок — будь здоров! Порядок — образцовый. Каждый знает свое место. Бегает с тряпкой у тебя под ногами и не то что не рыпается — улыбается счастливой улыбкой. Сердце радуется. А я изо дня в день своим вдалбливаю — знай свое место, сволочь! Знай свое место, сука! Нет, каждый мнит себя гением крутым. Порядки ему, видишь ли, не нравятся! Да, Ладушка?

Лада молчала, как похоронный венок под снегом, и смотрела в окно.

Люба чувствовала, что разговор имеет непонятный ей, но явно неприятный для Лады подтекст. И чтобы смягчить обстановку, вновь обернулась назад и попыталась продолжить вежливую беседу.

— Лада, а вы чем занимаетесь?

Лада откинула голову и пристально посмотрела на Любу, скроив нарочито умильную физиономию.

— Ладушка у нас артистка, — заметил Николай, бросив взгляд в зеркало.

— Артистка? — не очень поверив, тем не менее решила поддерживать разговор Люба. — В театре играете?

Лада хмуро поглядела на Николая.

— Неужели, в сериалах снимаетесь? — не сдавалась Люба.

— В театре служит, — подтвердил Николай. — В варьете. И снимается, что ни день. И сама снимает.

Люба переводила взгляд то на Николая, то на отражавшуюся в зеркале Ладу.

— Шучу, — сказал, наконец, Николай. — Смеюсь, можно сказать. Посмеяться захотелось. Могу я посмеяться, Ладушка? — со свинцом в голосе произнес он.

— Коля, зачем ты так? — робко пробормотала Люба.

— Ты, что, меня защищать собралась? — спокойно спросила Лада, с ухмылкой поглядев на сшитую Надеждой Клавдиевной Любину джинсовую куртку. — Ты сама скоро в том же театре сниматься будешь. Зачем ты еще нужна?

— Я петь буду, — растерянно ответила Люба.

— Рот, что ли, широко открывается?

Николай затормозил. Джип вышколено остановился.

— Все, приехали, — Николай подмигнул Любе. — Остановка «Макдональдс».

Затем он повернулся к Ладе.

— Пакет видишь?

Лада напряженно молчала.

— Загляни.

Лада, сжав губы, приоткрыла пакет с уткой.

— Что там? Не слышу!

— Утка.

— Правильно, утка. Лежит и не крякает. А что будет, если эта утка захочет в небе летать, под облаками? Если каждая сраная утка распоряжаться будет, где ей крыльями молотить? В говне будем и я, и ты. Но она, молодец, знает свое место на данный момент. Хотя тоже, наверное, мечтает высоко взлететь. Ты думаешь, я не мечтаю? Ты думаешь, тебе самая черная работа досталась? Тебя имеют, так хоть проплачивают наличкой. А меня что ни день за национальный интерес употребляют. За одну голую идею с голой задницей стоять приходится. Ты за идею трусы снимешь? Удавишься ведь. Все бы под себя гребла. А порядки в дерьме пусть Коля наводит? Коля за все плати? Тебе перед одним зрителем задницей в свое удовольствие покрутить, а мне за это же время десятерых из налоговой, девятерых из ментовки, да восьмерых из управы ублажить. Кто платит, тот и пидор? И они мне, в отличие от тебя, валюту в трусы не суют. И цветов не носят. На «бис» только повторить каждую неделю просят. Так кому из нас легче живется? Последний раз прошу понять: здесь порядки я устанавливаю. Не нравится в театре работать, — Николай снова подмигнул Любе, — могу на стройку устроить. Штукатуром, маляром. А чего — хорошая работа. Знай, штукатурь. И Николай над душой стоять не будет.

— Ладно, Коля, ну что ты? — заискивающе сказала Лада. — Просто чувствую себя хреново, голова раскалывается.

— Вот и попробуй в России порядок навести, — обратился Николай к сжавшейся Любе. — Если с каждым-то, ну с каждым менеджером такую разъяснительную работу надо вести. Это ж мне разорваться, что ли? А ведь всего и добиваюсь — элементарного порядка! И откуда, Влада Сергеевна, в тебе столько эгоизма?

— Что, я и слова сказать не могу? — пробормотала Лада.

— Можешь. Только молча. Про себя. Говори, сколько влезет, не открывая рта.

Люба испуганно молчала. Неожиданно ее тихо окликнула коляска:

«Любушка! Что же это? Николай твой, выходит — мафия?»

Люба не ответила и лишь нахмурилась.

«Выходит, и в театрах теперь мафия орудует, а не только на дорогах? — запричитала коляска. — Слышала, что он Ладе говорил? И для налоговой спектакль задарма сыграй, и милиции подыграй, и на управу какую-то никакой управы».

«Не знаю, — растерянно ответила Люба. И малодушно, все-таки, в силу устаревшего воспитания в семье Зефировых, она еще не была готова полюбить члена мафии, предположила: — Мне кажется, все одни разговоры насчет мафии. Вон мы сколько километров проехали, и никто нас не останавливал, денег не требовал, как ты предрекала».

«Так-то оно так, — согласилась коляска. — Погоди-ка, я джипу пару острых вопросов задам. — Эй, твой хозяин случаем не олигарх? Это не он страну разграбил до нитки?»

«Смеешься? — сказал джип. — Был бы он олигарх, я б сейчас с тобой в личном самолете летел, а не стирал колеса до задницы».

«Так он, может, мафия? — смело пытала джип коляска. — Коррупционер?»

«Да ты чего? Мафия вся в думе».

«И чего думает?»

«Вот у нее и спроси».

«А что спросить?» — растерялась коляска.

«Спроси, долго ли они еще народ обдирать будут? Бензин опять подорожал».

«Тьфу! — сплюнула коляска. — Ничего не поняла. На тебя, я гляжу, где залезешь, там и слезешь».

«Обижаешь», — зашумел джип. И попытался подхлопнуть коляску под сиденье.

«Хватит болтать, — махнула Люба на коляску рукой. — Давай выгружаться».

— Все-таки ментальность у нашего народа! — Николай все не мог успокоиться и вновь обернулся к Ладе.

«А как же их не бояться-то, ментов?» — поддакнула коляска.

«А, брось! — небрежно кинула сумочка. — Менты — такие же мужики, как и все. Если мордашка симпатичная — все менты торчат, независимо от звания».

«Что-то я с симпатичными мордашками ментов и не видела, — протянула коляска. — Может, в Москве увижу? А торчат они где?»

«Сама знаешь где, между ног», — усмехнулась сумочка.

«Тогда нам с Любушкой менты не грозят, ноги-то у Любушки не ходят».

«Ну, разобралась с ментальностью?» — нетерпеливо шумнул джип.

«Разобралась, — кивнула коляска. — Побоку она нам с Любушкой. Совсем не грозит!»

Люба подергала все ручки и кнопки по очереди и, наконец, открыв дверь, стала перекладывать ноги в сторону выхода. Николай сразу забыл про Ладу:

— Погоди, Любовь, я тебя на руках вынесу.

Лада пулей вылетела из машины и принялась нервно щелкать зажигалкой.

«Подумаешь — на руках, — успела выкрикнуть сумочка Лады базарным голосом. — Меня всю жизнь на руках носят. Дел-то куча!»

«И меня носят, когда дел — куча», — сообщила из пакета утка.

«Коля Любушку на руках в «Макдональдс» понесет? — грустно протянула коляска. — Мне, значит, не повидать этого «Макдональдсе»?

«Ты что, — весело хлопнул дверью джип. — Это ж американский порядок. Там для таких вип-персон как ты…»

«Сам ты выперсона, — обиделась коляска. — Выпрется вечно, где не просят».

«Для таких колясок, — поправился джип, — есть специальный особый вход».

«Черный?» — удрученно вздохнула коляска.

«Стеклянный. А еще там специально для колясок отдельный туалет, — вдруг снизошла до разговора сумочка. — Сама увидишь, на его двери висит знак: движение разрешено только коляскам».

«Слава тебе, господи, — откликнулась утка. — Значит, без меня обойдутся. Хоть высплюсь».

Лада встала вполоборота к джипу, изо всех сил демонстрируя полное равнодушие к любовному увлечению Николая. Она слышала, как ойкала и смеялась Люба, как Николай говорил «держись за меня крепче», и душа ее заполнялась мутью. Она ненавидела Любу, как ненавидит полная жгучей страсти крапива, приговоренная жить в гуще народной жизни, на куче компоста или картофельной делянке, любимицу богачей — холеную фригидную розу. Как серая вокзальная сайра — розовую форель из ночного клуба. Как радиоприемник ненавидит телевизор. О-о, какую вражду, какое отвращение испытывает радиоточка, удел деревенских старух с пропиской на серванте, а то и на кухне, к телевизионному приемнику. Люди смотрят на экран, не отрываясь, с утра до вечера, они слушают его тупую болтовню и сами разговаривают с ним. Они ставят перед ним пиво и кофе. Дерутся за право обладать пультом этого продажного ящика. Лежа на диване, вырывают черную телевизионную елду друг у друга из рук. «Дай мне! — Нет, теперь мне! — Отдай! Имею я право получить удовольствие?!» К сожалению, Лада возненавидела Любу даже сильнее.

— Лада! — позвала Люба. — Мы готовы.

Лада бросила сигарету и повернулась. Люба сидела в инвалидной коляске и улыбалась идиотской улыбкой совершенно счастливого блаженного.

Лада выкатила глаза.

Коляска вкатила на пандус.

Люба робко покатила к сияющему в леденцовой майской ночи входу в кафе.

— Двигаемся походным порядком, — подбодрил ее Николай.

Лада застучала каблуками:

— Слушай, я не знала, что у тебя такие проблемы.

— Ерунда, — великодушно сказала Люба.

— Выступление в порядке самокритики, — кивнул Любе Николай. — Порядок!

Люба несмело ехала по пандусу, выложенному цветными плитками, похожими на кусочки пемзы.

«Самая лучшая в мире лестница, которую я встречала в своей жизни!» — сказала Люба коляске.

«Вы мне льстите», — довольным голосом произнес пандус.

«Самая удобная!» — продолжала восхищаться Люба.

«Элегантная форма, не правда ли? — с вящим удовольствием поддерживал беседу пандус. — Современное переосмысление горной тропинки. Когда-то все лестницы были гладкими, ну, относительно гладкими, конечно, дорогами в горах. Но затем люди ошибочно решили, что ходить будет удобнее, если вырубить ступени. Вырубили. И сами же начали на них спотыкаться. Но упорно не хотели признавать, что их изобретение — ступени, самая грубая и примитивная форма подъема. Лестница даже стала синонимом трудностей. В принципе, у меня ведь тоже есть ступени — иначе как бы вы поднимались? — просто их высота стремится к нулю. Если хочешь быть удобным для всех, твоя высота должна быть очень невысокой, вы согласны? К счастью, в последнее время грубые, тяжелые на подъем лестницы все чаще заменяют на пандусы и лифты».

Лада, цокая шпильками, забежала вперед и открыла, придерживая, дверь:

— Заезжай.

«Спасибо», — поблагодарила коляска.

— Надо же, не застряла, — радостно сообщила Люба Николаю.

Они встали перед стойкой. Люба, сияя, поставила поднос с едой себе на колени, и Николай повез коляску к столику. Все уселись. Люба сунула рюкзак на спину, Лада туда же, к спинке сиденья, поставила сумочку.

Сумочка, переполненная брезгливой жалостью к несчастному рюкзаку, принялась мучительно размышлять, что бы такое спросить — простое, понятное, у дерматинового урода, чтобы не обидеть.

«Ты вообще, откуда?» — вежливо спросила сумочка.

«С севера, из Вологодской области», — ответил рюкзачок.

«И как там у вас, с продуктами нормально?» — силясь ввести разговор в русло, понятное этому простонародью, спросила сумочка.

«Да ничего», — удивился вопросу рюкзачок.

Сумочка помолчала, не зная, о чем еще спросить.

«А колхозы как, крепкие?»

Рюкзак не успел ответить, потому что Люба сбросила его на пол — все собрались помыть руки.

В тамбуре перед туалетами Лада сочувственно брыкнула головой на самую дальнюю дверь:

— Тебе, наверное, туда удобнее всего.

Люба проследила за ее взглядом, и увидела нарисованное на табличке инвалидное кресло.

«Туда-туда! — подтвердила Любе коляска. — Джип меня предупреждал, что здесь для выперсон отдельные входы, туалеты, столики».

Люба въехала в туалетную комнату, дверь за ней еще несколько раз качнулась веером взад-вперед: добро пожаловать!

«Ой, колясочка, ты посмотри, как здесь все удобно сделано для людей с ограниченными возможностями»

«То ли еще в Москве будет, — горделиво заверила коляска. — Там, я чую, все для инвалида, все — во имя инвалида. Потому и называется — Москва! А было бы иначе, разве депутаты да министры рвались в Москву? Нет, сидели бы каждый у себя в райцентре. Руководить не все одно, в каком города? Телефоны да столы везде есть».

«При чем здесь депутаты? — засмеялась Люба. — Они же не инвалиды».

«Так, к слову», — недовольно пробурчала коляска.

— Покажи руки! — шутливо потребовал Николай у Любы, когда она прикатила к столику. — Чистые?

Люба протянула влажные ладони.

Николай взял Любины руки в свои, натруженные на ниве бизнеса.

— Что за шрам? — он провел пальцем по ниточке под кожей.

— От катетера. Когда мне операции проводили, столько внутривенных вливаний нужно было делать, что пришлось сюда вставить катетер, чтоб каждый раз вену не искать. Целый месяц лейкопластырем к руке был приклеен.

Глаза Николая сморгнули сочувствием. Последний раз такая же жалость блеснула на его темных ресницах, когда пришлось задрать норок, чтобы банкротить звероферму. Норки. Смышленые, как ученики гимназии, и блестящие, как филе сельди. Забили почти тысячу норок за один день. Но он, Николай, не зверь, просто так уж устроена наша зверодержава. Сверхдержава, то есть.

— Ладно, руки вижу — чистые. А уши? Ну-ка уши показывай, — пошутил Николай.

Люба весело покрутила головой:

— Тоже чистые.

— В ушах шрамов нет? — спросила, не удержавшись, Лада. — В уши ничего не вставляли?

Люба судорожно сжала коробок с соусом.

— Ладушка, в машине ты грубила, теперь здесь… Я смотрю, это явления одного порядка, одна цепочка так сказать, — зловеще укорил Николай.

— Про шрамы я серьезно, — взяла себя в руки Лада, — Как будущий врач.

— Влада Сергеевна у нас в медицинском учится-надрывается, — ласково сообщил Николай. — Скоро будет дипломированным врачом-сексопатологом. А пока практикуется.

Люба примолкла.

— Не слушай его. Я на педиатрическом учусь.

— Педиатрический, — обрадовалась Люба. — Значит, детей будете лечить?

— Я что, на больную похожа?

«Очень!» — пробормотала коляска.

— Что вы! — пробормотала Люба. — А зачем тогда учитесь?

— Поступить легче, никто в педиатры не идет. Кому охота шесть лет зубрить, а потом на участке учить полоротых мамаш сцеживать, да слушать, как младенцы орут? Я после института в косметологию пойду, или УЗИ буду делать в платной клинике, — объяснила Лада.

— Какая ты, Влада Сергеевна, меркантильная девушка, — ласково попенял Николай. — Шагу за так не сделаешь! Хотя, по большому счету, ты глубоко права. Есть такое налаженное состояние в мире, порядок такой, что всякий труд должен оплачиваться. Один от денег откажется, другой, тысячный. Они ж тогда обесценятся, деньги. В магазине их не станут брать — кому нужна пустая бумага? Но, в то же время, не за так же торговать? Глядишь, торговля прекратит существование. Бутики все, супермаркеты позакрываются. Тогда такие красивые девушки, как Влада Сергеевна, откажутся работать: фиг ли, скажут, Николай мы будем в театре своем корячиться, если потом за эти деньги даже булку хлеба не купить, не говоря уж о колечках, сумочках? А если денег в театре нет, казна государственная опустеет. Ветераны наши останутся без пенсий, военные, врачи-сексопатологи и другие бюджетники — без довольствия. А без довольствия, какое удовольствие, даже если секса навалом, имеют тебя полный рабочий день? Хаос, беспорядок наступит полный.

Николай выругался.

— Беспорядка нам не надо, — натянуто согласилась Лада.

— Видите, вы правы, — порадовалась за Ладу Люба.

«Плохо Коля твой говорит, плохой он, по— моему, человек», — опять принялась подозревать коляска.

Но Люба коляску не слышала.

Лада с усилием изображала радость и хорошее настроение.

— Лада, значит, вы работаете в театре в свободное от учебы время? — принялась расспрашивать Люба.

— Это даже не театр, а цирк, — бросила Лада.

— Как я вам завидую, Лада! А вы можете меня в свой номер взять? Я буду петь. Я хорошо пою и умею танцевать на коляске.

— Как Николай распорядится.

— Коля, — умоляюще протянула Любовь. — Я так хочу побывать в настоящем цирке! Можно?

— Чего нельзя-то? — пожал плечами Николай.

— А когда? Завтра можно? Мне прямо не терпится.

— Ну как — завтра? Сама подумай. Сначала ты президенту спеть должна.

— Какому президенту? — сказала Лада.

— Тому самому. У нас что, президентов за последние двадцать лет много было? — бросил Николай.

— Ты царю петь будешь? — уставилась Лада на Любу. Она перевела взгляд на Николая. — Коля, серьезно, что ли?

— А когда Коля несерьезно что-нибудь делал? Ты думаешь, Коля целыми днями в нарды играет? Коля в данный момент, помимо всех прочих дел, собирается навести порядок с инвалидами в шоу-бизнесе. Взять под отеческий контроль все их творческие дела и инновации.

— Я спою президенту свои песни и просто уверена, что после этого он непременно обратит внимание на проблемы людей с ограниченными возможностями, — размечталась Люба.

— Чего ограничивать людей, если есть такая возможность? — решительно поддержал Николай. — Пусть зарабатывают на здоровье. Как я Любовь-то неожиданно встретил!

— Я на Колю прямо с неба свалилась, — сообщила Люба Ладе.

— Да? — стараясь держаться приветливо, протянула Лада.

— Все так внезапно! — сияла Люба. — И это знакомство, и эта дорога, и теперь вот это кафе с пандусами, с жареной картошкой. Коля, ты знаешь, я ведь однажды свой город уже почти приспособила для инвалидов.

— Мэру ноги что-ли переломала? — бросила Лада.

— Нет. Это давно было. Оборудовала пандусами, сделала съезды. Не сама, конечно. Я только поднимала общественное мнение.

— И что? — заинтересовался Николай.

— Все разрушили. Все!

— Наркоманы? — не удержалась от сочувствия Лада.

— Точно не знаю. Но думаю, товарищ Каллипигов был не наркоман.

Первый дощатый настил, уложенный поверх бетонных ступеней крыльца, появился в книжном. Книжный магазин «Пропагандист» был любимым Любиным магазином — в нем, единственном в городе, торговали нотами. В «Пропагандисте» был так же отдел «Букинист». Горожане совершенно за бесценок сдавали в отдел последние тома собраний сочинений, содержавшие письма писателей и поэтов. Эти-то книжки и приобретала Люба. Ей нравилось представлять, как какой-нибудь поэт пишет письмо, сидя перед выходящим к морю окном: «Что за прелесть эта крымская степь! И что за пошлый запах котлет, которые непрерывно жарит хозяйка на летней кухне. Как можно есть котлеты, когда море так серебрится? Пошло, пошло, все пошло. Кстати, свиная колбаса на базаре очень хороша, очень настраивает. А вчера мы с Кокошкиными, вообрази, Кокошкина вернулась к Аркадию, ездили к развалинам крепости. Что за строки родились у меня к вечеру!» И степь, и крепость, и котлеты, и загадочная Кокошкина — все это живо вставало у Любы перед глазами. Поэтому первым делом Люба ехала в книжный. Если, конечно, ей удавалось дождаться на улице пару мужчин, которые могли перетащить коляску через ступени. В городке на берегу Белого озера мужчины редко ходили парами в книжный магазин. Поэтому иногда Люба уезжала с грустным вздохом и пустыми руками, переждав возле крыльца стайку слабосильных школьниц и с десяток одиноких ветхих покупательниц. Однажды, когда она преодолела вход с помощью двух курсантов, возле отдела с нотами к ней подошла директор магазина.

— Люба, — сообщила директор, — в «Букинисте» последний том есть, письма поэта Задорожного, певца родной деревни. Давно уже, кстати, лежит. Ты почему не приходила?

— Я два дня назад подъехала к крыльцу, а взобраться не смогла, и прохожих не было из-за дождя. Вот если бы можно было сделать настил.

— Какой настил? — заинтересовалась директор.

— Такую пологую горку из досок.

— Пандус? — определила директор. — Мне и в голову не приходило. Сделаем, ты ведь наша любимая покупательница. Ты только чаще приходи, письма выкупай.

Через несколько дней бок крыльца украсился свежеструганной горкой.

Люба, удивленная легкостью, с которой директор «Пропагандиста» в короткие сроки оснастила магазин пандусом — забавное слово! — загорелась объехать все до одной торговые точки города.

— Извините, пожалуйста, — смотрела она снизу вверх на мощный редут заведующей магазином «Продукты». — Не могли бы вы распорядиться, чтобы на крыльце положили настил для инвалидных колясок.

— К седьмому ноября, что ли? — на ходу уточнила заведующая, возбуждающе пахнущая копчеными свиными ребрами.

— Ну да, — не сопротивлялась Люба. И мысленно пожимала плечами: к седьмому, так к седьмому.

— А чего у нас, инвалидов-участников Октябрьской революции, что ли много в городе? — крикнула в подсобку директор магазина «Чайка». — Пандусы велено для них сколачивать.

— Да вроде померли все, — ответил из подсобки грузчик. — Но, видать, пришел час отдать долг памяти.

Заведующая вздохнула и постучала по груди накладными:

— Надо делать. Все ж таки, если б не они, отцы и деды наши, шиш бы я колбасу под прилавком имела. Шиш бы мне гречку-ядрицу и ликер «Абу-Симбел» дали. Делала бы сейчас план при царизме лавровым листом да маргарином!

— У нас вроде и инвалидов в городе нет, — удивлялись в магазине райпо «Теремок». — Гавриловна! Инвалиды к нам в магазин ездиют?

— А я тебе не инвалид, что ли? — с вызовом гаркнул из торгового зала однобезногий льготник Феоктист Тетюев. — Нашла здорового!

— Людей с ограниченными возможностями очень много, — принялась заверять Любовь. — Просто они не могут из дома выбраться, в магазины заехать — кругом ступеньки, лестницы. И получается замкнутый круг: инвалиды сидят по домам, потому что город для них не приспособлен, а в городе ничего не делается для удобства колясочников, потому что их вроде бы и нет.

— Гавриловна! — заорал Феоктист Тетюев. — Нас много!

— Тьфу, леший надавал! — вскинулась Гавриловна. — Чего орешь?

— Чтоб завтрева спандус сделала! А не то я в комитет советских женщин Терешковой напишу!

— Слыхали? — передавали директора магазинов друг другу. — Веленность к ноябрьским лестницы все горками сделать, чтоб, значит, Терешковой легче было подниматься, чтоб как в космосе. Терешкова к нам едет!

— Ну?! Это почто?

— При чем тут Терешкова? — морщился заведующий аптекой Ефим Наумович Казачинский. — Это все план пандусикации всей страны.

— Бандусикации? — скреб между пальцами, там у него была экзема, заочник кооперативного техникума, заведующий магазином «Электротовары». — А транспарант? Транспарант вывешивать?

— А вы как думали? Какие ноябрьские без повешения? Это ж вам не Новый год. «Коммунизм — есть советская власть, плюс бандусикация всей страны», — меленько, вроде как шутил, но с намеком смеялся Ефим Наумович.

— Опять месячник высокой культуры обслуживания? — предположила директор магазина «Ткани» товароведу. — Надоели эти месячники.

— Совсем уж там с ума посходили! — с чувством согласилась товаровед. — Скоро круглый год высокую культуру обслуживания требовать будут.

— Я понимаю в мебельном съезд с крыльца сделать, — шумела директор, — а у нас что скатывать? Трикотин?

Товаровед громко смеялась шутке. Именно трикотин она натягивала на деревянный метр весь последний месяц, отмеряя его в подсобке уважаемым женщинам города. Каждое натягивание на щербатый эталон длины давало товароведу пять сантиметров ткани в собственный карман. Это было очень приятно, ведь трикотин стоил тридцать рублей за метр, а одна только Зинаида Петровна Каллипигова взяла два отреза по три метра. Простые женщины покупали ситец и штапель. Его натягивание давало копеечную выгоду, поэтому простых женщин товаровед презирала. Тот факт, что покупательниц ситца в подсобки, где хранились трикотин и турецкий тюль, не пускали, товароведа с мысли не сбивал.

— Трикотин скатывать, ха-ха, — весь следующий день тревожно заливалась смехом товаровед, указывая плотнику деревянным метром, как положить доски на крыльцо.

— Я все-таки не пойму, — размышляла в торговом зале магазина «Теремок» заведующая Гавриловна. — Почто Терешковой мостки на лестницу настилать?

— Пулемет закатывать! — гаркнул однобезногий инвалид Феоктист Тетюев, поджидавший возле прилавка, когда выгрузят портвейн. — Орудие к бою!

Гавриловна вздрогнула.

— Прикрой, атакую! — вошел в раж Феоктист Тетюев.

— Я вот те милицию сейчас вызову! — пригрозила Гавриловна.

— Орудие, по милиции прямой наводкой! — шумел Феоктист Тетюев.

В три часа ночи в квартире Каллипигова раздался телефонный звонок.

— Спишь, товарищ Каллипигов? — строго спросил голос начальника районного отдела комитета государственной безопасности товарища Преданного.

Имени самого товарища Преданного, а так же его батюшки не знал никто, даже молодая супруга Анжелика — в целях повышенной конспирации.

— Не сплю, — почему-то соврал Каллипигов.

— В курсе, значит, уже? — произнес Преданный.

— В курсе, — на всякий случай вновь соврал Каллипигов.

— И что думаешь делать?

— Отдать себя без остатка идее, вплоть до способности в любой миг пожертвовать за нее жизнь, — со сна доложил Каллипигов.

— Ну партбилет ты всегда на стол положить успеешь, — по-товарищески сказал Преданный. — Что ты в данной ситуации делать собираешься?

— Бюро собрать.

— Мысль! — согласился Преданный. — И перед лицом…

— Перед твой в данный момент никого не интересует. Тут не до моральной нечистоплотности, твоей и…

— И Ларисы, — понизив голос, признался Каллипигов, покосившись на постанывающую во сне Зинаиду Петровну.

— Я так думаю, ломать все срочно надо, — голос Преданного был тверд. — Причем до начала рабочего дня успеть.

— До утра не успеть, — на всякий случай сказал Каллипигов. — Как ни как, семьдесят лет строили.

— Ты мне эти аллегории брось! Бандусикация у тебя семьдесят лет, что ли, висит? Вчера еще не было.

— Где не было? — уточнил Каллипигов.

— На «Электротоварах». Ты в городе, что ли, отсутствовал? — догадался Преданный.

— Отсутствовал, — обрадовался Каллипигов. — В район ездил. В связи с…

— Так ты не в курсе, что тут без тебя творится?

— Без меня! — у Каллипигова отлегло от сердца: если что, его в городе не было. — Слушай, буквально на день, в смысле на неделю отъехал, и тут такое! Какое, кстати?

— Такое! — накатом понес Преданный. — Брустверы по всему городу настроены. Для орудий. На милицию пулемет запланирован. К каждому магазину накат возведен. Буквально у каждого крыльца — свежий съезд.

— И о чем митингуют на съездах? Что требуют? Мое имя упоминается?

— Твое — нет. Но твоей матери неоднократно. И все это в тот момент, когда в город едет делегация из Москвы во главе с первой женщиной-космонавтом Терешковой!

— Уже известно, кто эти сволочи?

— В делегации?

— Да нет, затеял антисоветскую деятельность — кто?

— Некто Любовь Зефирова и Феоктист Тетюев.

— Кто такая, Зефирова? — задумался Каллипигов.

— Сопля безногая, — раздраженно бросил Преданный.

— Народ, однако, за собой повела, — раздумчиво произнес Каллипигов. — Вот что. Весь этот коммунизм плюс бандификацию срочно удаляем, брустверы ломаем, Зефирову — на бюро. У тебя, кстати, товарищ Преданный, средства индивидуальной личной защиты наготове?

— Которые?

— Я про противогаз, — уточнил Каллипигов.

— Так бы и говорил. А что, есть опасность химической атаки?

— А черт ее знает.

— Кого?

— Зефирову.

— Зефирова завербована, как пить дать!

Каллипигов обмер.

— Погоди-ка, товарищ Преданный, я у Зинаиды Петровны водички попить попрошу. Зина! Зи-на!

— Ты сейчас не водочки, ты сейчас коньяку шарахнешь, как узнаешь, что я тебе еще скажу. Эта Зефирова ручной пилой, лобзиком из дома пионеров, выпилила вчера порог на почте. Дескать, чтоб легче на почту заезжать. Ты понимаешь, товарищ Каллипигов?

— Банки, мосты, телеграф?!

— Сбербанки! Народ пилами вооружается. Наши топоры лежали до поры.

— Я теперь до самого бюро не усну, — тревожно поделился Каллипигов. — Ты, товарищ Преданный, прерви сейчас со мной связь. Я на телефон сяду — с соответствующими товарищами повестку бюро вырабатывать.

— Повестка одна: борьба с контрреволюцией в лице гражданки Зефировой.

— А Феоктист Тетюев?

— Тетюева придется замять.

— Насмерть? — проявил партийную жесткость Каллипигов.

— Пока нет. Пока замнем устно.

— А чего медлить? Цель заминки какая?

— Ты пойми, товарищ Каллипигов. Руководство скажет: это как же так, один преклонный инвалид, честно скажем, алкоголик, весь комитет государственной безопасности на единственной ноге обошел? В то время, как комитету выделены две «Волги»…

— Верно, — согласился Каллипигов. — Валим все на здоровую Зефирову. Нет, но Тетюев, мразь какая. Родина у него в финскую войну руку отняла, в великую отечественную — ногу. Казалось бы — живи, да радуйся! А он, мразь, так отплатил советскому государству.

— Перерожденец, — с ненавистью произнес Преданный.

— Перерожденец, — согласился Каллипигов. — Ну, до бюро?

В семь часов утра, когда птицы громко пели русскую народную песню, к Зефировым прибыла курьер с бумажкой, приглашавшей гр. Зефирову Л. Г. прибыть к девяти ноль-ноль в райком партии.

— А что случилось? — удивились Зефировы.

— Не знаюти ничаво! — закричала курьер, по совместительству выполнявшая в райкоме обязанности технички.

— Думаю, партия хочет тебя отблагодарить, — догадался Геннадий Павлович.

— За что? — растерялась Люба.

— За инициативу с пандусами.

— Ой! — радостно сказала Люба.

— Инициатива наказуема, — с тревогой напомнила Надежда Клавдиевна.

— Что ты, в самом деле, Надежда! — укорил Геннадий Павлович Надежду Клавдиевну. — Для чего при ребенке высказывать свои ошибочные пессимистические мысли. Ребенок сделал прекрасное доброе дело, ребенка хотят отметить, отблагодарить. А вот я уверен, Любочку путевкой наградят. Или даже грамотой из Москвы.

— Я разве против? Я рада, — Надежда Клавдиевна погладила Любу по голове.

Переехав через мостки на дорогу, Люба услыхала скрежет выдираемых досок, мат топора и дружелюбные крики рабочих. Весь этот трудовой накал разрушенья доносился от книжного магазина «Пропагандист». Люба налегла на ободья колес.

— Товарищи, товарищи! — принялась окликать Люба двух плотников, споро курочивших свежий дощатый пандус.

— Что тебе, девочка?

— Почему вы ломаете? — дрожащим голосом спросила Люба.

— Это ты не у нас спрашивай. Наше дело маленькое. Сказано сломать к лешему, вот и ломаем.

— А кто сказал?

— Каллипигов распорядился. Телеграмма из Москвы пришла — возвести удобства для Терешковой. А она приехать не смогла. Видать, заливали капитально.

— Гондоны! — сказал молодой плотник, который все никак не мог разъехаться с тещей.

У Любы отлегло от сердца.

«Торопились успеть к приезду делегации из Москвы, — догадалась она, — поэтому возвели дощатые мостки. А раз никто не приедет, решили временные доски убрать, а залить пандусы из бетона, чтоб капитальные. Правильно. — Она согласилась с решением городских властей, и в радостном возбуждении покатила к райкому. — Интересно, чем там ее наградят?»

«Конечно, капитальные настилы лучше, — рассуждала на ходу коляска. — Доски — что? Сгниют, как и многие другие инициативы».

Люба ехала по городу с восторженной песней в душе и с удовольствием глядела, как возле каждого магазина орудовали рабочие, разламывая временные деревянные съезды, с тем, чтобы не сегодня-завтра, приступить к возведению бетонных, кирпичных, а кое-где, возле школы, например, и мраморных пандусов.

В холле районного комитета партии и райсовета с Любой приключилась пробка: в здании не было никаких приспособлений для перемещения инвалидов — ни лифта, ни металлических уголков по лестницам, ни узеньких и маневренных колясок для посетителей.

«Вроде, Любушка, нас тут не ждали», — с некоторой тревогой произнесла коляска.

«Как — не ждали? — встрял в разговор покрытый половиком стул вахтера. — Час уж дожидаются в кабинете у товарища Каллипигова».

Вахтер снял трубку внутреннего телефона и доложил, кому следует:

— Зефирова по повестке прибыла.

— Не по повестке, а по вызову, — поправила его секретарша Инесса. — Здесь вам прокуратура, что ли?

— Виноват, привычка.

— Явилась, — прикрыв трубку, доложила Инесса.

— Что же не идет? — раздраженно спросил Каллипигов. — Сколько можно ждать?

— Что не идет? — потребовала Инесса у вахтера. — Сколько можно ждать?

— Подняться, говорит, никак не могу, — принялся передавать вахтер, глядя на кивающую Любу. — Здеся, говорит, будет сидеть, и дожидаться справедливого приговора. Виноват, разговора.

— Просит, чтобы бюро само к ней спустилось, — с ужасом в глазах доложила Инесса. — Здание, говорит, — голос Инессы затрепетал, — не приспособлено. Не располагает, в смысле.

— Это как понимать? — поднял брови Каллипигов. — Какая-то Зефирова смеет утверждать, что наша партия не способна встретиться с трудящимися? Не идет на контакт?

— Видно, так, — заикаясь, согласилась Инесса.

— Что она предлагает? — четко спросил Инессу Преданный.

— Я ж говорю: чтоб вы сами вниз спустились.

— Где это видано, чтоб руководство партии спускалось к народу вниз? — закипел Каллипигов. — Ну, знаете!

— Слушай, товарищ Каллипигов, — наклонившись через стол, тихо предложил Преданный. — Давай сейчас не будем нагнетать напряженность в политической обстановке. Сделаем вид, что просьбам трудящихся идем навстречу, чтоб потом не было со стороны Зефировой клеветы, мол, сами не пошли на контакт. Спускаться вниз, кончено, не будем, это было бы идеологическим отступлением от линии, а попросим, чтоб эту мразь под руки в кабинет внесли.

— Я рук марать не собираюсь, — гордо заявил Каллипигов.

— Товарищ Брюхов, — окликнул Преданный завхоза. — Организуйте, пожалуйста, подъем гражданки Зефировой в кабинет.

— Я? — вздрогнул завхоз Брюхов. — А, ну да…

— Возьмите техничку в помощь, вахтера, еще какой-нибудь вспомогательный персонал.

— Будет сделано, — без энтузиазма отозвался Брюхов.

— А враг-то крепкий попался, — поделился тревогой Преданный. — Даже крепче, чем я предполагал.

— Нет, ты подумай, каковы требования выдвинула, — возмущенно повторял Каллипигов. — Сама к вам, коммунистам, ни ногой, пускай руководство к ней на поклон выходит.

— Опускается до ее уровня, — поддакнула Инесса.

— Я с народом общаться не боюсь, — запальчиво продолжал Каллипигов. — Я, если надо, и в поле к трудящимся выйду, и в окопы. И в подсобку заглянуть не чураюсь, жену даже к этому приучил. Но в данный момент — дело принципиальное. Зефирова попирает все нормы.

— Это не та ли Зефирова? — задумчиво пробормотал представитель райкома комсомола Готовченко.

— Что вы сказали, Юрий Савельич? Знаете Зефирову?

Готовченко вздрогнул. Если сейчас вскроется факт укрытия им, завотдела культуры Юрием Готовченко, фактов антисоветского поведения ученицы школы номер два Любови Зефировой, предложившей однажды сыграть роль Ленина в школьном утреннике, дело запахнет керосином. Что же вы, скажут, Юрий Савельич, вовремя Любовь не пресекли, не задавили Зефирову в зародыше?

— Нет, спутался, — уняв дрожь, соврал Готовченко. — Это не та Зефирова. Та в художественной самодеятельности не участвовала. А эта — участвовала.

Через некоторое время в приемной послышались кряхтение и толчея, и еще через секунду в дверях кабинета показалась растрепанная от подъема и сияющая, как роженица в окне роддома, Люба.

Вид Любы, оказавшейся школьницей, несколько смутил товарища Каллипигова, ожидавшего увидеть матерого, в смысле матерую, прости господи, диссидентку.

— Ребенок совсем, — поделился он с Преданным.

— Э-э, ты на возраст не гляди.

— Павлик Морозов тоже невелик был, — шепотом встрял завхоз Брюхов, — А как батьку родного? О!

— Вчера ко мне на улице тоже такой пионер подошел, — привел пример Преданный, — Закурить, говорит, не дадите? Ты бы, товарищ Каллипигов, стал у начальника КГБ закурить просить?

Каллипигов отпрянул.

— Или в колонии для несовершеннолетних случай недавно со мной произошел, — продолжал Преданный. — Подходит деваха, вот такая же точно возрастом, как эта Зефирова, и нагло, цинично предлагает: минет не хотите? Вот ты, товарищ Каллипигов, стал бы начальнику КГБ минет предлагать?

Товарищ Каллипигов снова отпрянул.

— Вот! Не стал бы, — глаза Преданного затуманились. — А она — стала…

Преданный встрепенулся:

— Не забывай, эта Зефирова чуть вторую Октябрьскую революцию нам тут не устроила! Так что мой тебе совет: изживай ты, товарищ Каллипигов, эту свою жалость к детям.

Люба улыбалась до ушей и радушно оглядывала кабинет, в тайне полагая отыскать глазами лежащую на столе грамоту или конверт с наградной путевкой.

— Обрати внимание, как издевательски улыбается, — приглушенно сообщил Преданный Каллипигову.

— Смеется над всеми присутствующими, — возмутился Каллипигов, поглядев на портрет Ленина.

— Здравствуйте, — поздоровалась Люба, стараясь скрыть робость судорожными манипуляциями с коляской.

«Отцепись ты от меня! — возмутилась коляска. — Все обода свернула!»

— А ты молчи! — от волнения вслух ответила ей Люба.

Инесса, в протяжении Любиных выкрутасов прижимавшая ногой в белой туфле конец ковровой дорожки, выпучила глаза.

— Тебя не спросили! — возмущенно ответила Инесса Любе.

— А вот сейчас и спросим, — ухватился Каллипигов. — Гражданка Любовь Геннадьевна Зефирова?

— Да.

— Тебе выпало счастье жить в СССР! — строго уличил Каллипигов.

— Выпало.

— Как же так?! — возвысил голос Каллипигов.

— Сама не знаю, — растерянно ответила Люба.

— Назови мирные инициативы СССР, — внезапно перекрестно приказал Преданный, по роду своей профессии талантливо ставивший вопросы впросак.

— Пусть всегда будет солнце? — предположила Люба.

— Под теплым солнышком отсидеться захотели? — не удержался в укрытии Готовченко.

Каллипигов благодарно кивнул ему лбом.

«Ограничение вооружений, — громко принялась подсказывать коляска, любившая программу «Время». — Ограничение вооружений!»

— Ограничение вооружения? — повторила Люба.

— Странно, что вы, Зефирова, против мирных инициатив нашей родины.

— Почему против?

— Это мы у вас… у тебя хотим спросить. Почему? Кто дал тебе указание вооружить пулеметом гражданина Феоктиста Тетюева, возраст шестьдесят семь лет, беспартийный, владеет навыками конно-сабельного боя, — резко бросил Преданный.

— Никто не давал.

— Инесса, фиксируете? «Действовала одна».

— Считай, повезло нам, товарищ Каллипигов, — сообщил Преданный на ухо Каллипигову. — Организация не массовая, заговор представлен одним человеком.

Каллипигов облегченно выдохнул.

— Призывая гражданина Феоктиста Тетюева вооружаться, ты попирала инициативу партии на ограничение стратегических вооружений. Играла на руку империалистическим державам!

— Я не играла, — испуганно проговорила Люба.

— Как зовут руководителя коммунистической партии Болгарии? — резко спросил Преданный.

— Бисер Киров? — наморщив лоб, пробормотала Инесса.

«Гэсс Холл, — толкнула Любу под руку коляска. — Видать, Любушка, тебя в Болгарию путевкой наградят».

— Жи… — нахмурился завхоз Брюхов. — Как же, чтоб егоразорвало? Жив…

— Гэсс Холл, — сказала Люба. — Он еще жив. А Бисер Киров — это певец.

— Гэсс Холл, — зафиксировал Преданный. — Значит, все-таки американские спецслужбы. Действовали через Кирова?

— Киров Сергей Миронович уже погиб, — вставил из укрытия Готовченко.

— Да нет, товарищ Преданный, — засомневался Каллипигов. — Все ж таки американские коммунисты — наши друзья. К тому же связной агент Киров уже погиб. Так что американский след здесь не просматривается.

— Ну ладно, — согласился Преданный. — Расскажи, как ты организовала возведение действующих огневых точек возле стратегически важных объектов городской инфраструктуры?

— Возле чего? — переспросила Люба.

— Возле часто посещаемого гражданином Феоктистом Тетюевым магазина «Теремок», в первую очередь, — раздраженно произнес Каллипигов.

— В первую очередь я организовала эти, как вы сказали?

— Доты.

— Ага! Возле магазина «Пропагандист» в первую очередь организовала.

— Посмотри, товарищ Каллипигов, какой психологически продуманный ход, — шепотом поделился Преданный. — Захват идеологически важных объектов пропаганды.

— Почему именно «Пропагандист»? — задал из укрытия вопрос Готовченко, которому тоже захотелось почувствовать себя преданным.

— Я там раз в неделю в отделе подписных изданий покупала книгу с письмами.

— Чьи письма ты получила в последний раз? Кто их писал?

— Пушкин.

— Не хочешь отвечать? Не надо, — зловеще согласился Преданный.

— Какова была конечная цель возведения накатов и надолбов?

— Чтобы инвалиды смогли выйти на улицы города, принять посильное участие…

— Тебе не кажется, что вовлекать инвалидов в свои политические игры было циничным ходом?

— Но они такие же люди!

— Люди, значит. Понятно. Увечья позволяют многим из них держать оружие, и ты этим воспользовалась.

— Но кто-то же должен за них бороться! Ведь инвалидов очень много, и они имеют право на счастье! Я просила директоров магазинов соорудить пандусы, чтобы расширить круг возможностей людей с ограниченными возможностями.

«Очень продуманное алиби», — написал Преданный на бумажке и пододвинул ее Каллипигову. — «Не подкопаешься, — кивнул в ответ Каллипигов. — Не дот, а пандус, не вооруженная банда, а группа инвалидов труда. Ладно, сделаем вид, что поверили».

— Любое начинание должно быть прежде всего партийно, в крайнем случае — народно, это в крайнем случае, — четко разъяснил товарищ Каллипигов. — Этот твой пандус — партиен? Слово-то какое иностранное, чуждое, как будто своих слов нету.

— Ну, можно сказать — съезд, спуск в смысле, скат, — согласилась Люба.

— Не смей марать такое святое для каждого советского человека понятие, как съезд! — срывающимся голосом выкрикнул из укрытия Готовченко, и посмотрел на Каллипигова.

Каллипигов одобрительно кивнул лбом.

«Да ничего мы не мараем!» — возмутилась коляска.

«Колеса по уши в грязи, и говорит «не мараем», — зло прошипела красно-зеленая ковровая дорожка.

«Да пошла ты!» — огрызнулась коляска.

«Хамка беспартийная», — ответила дорожка.

— Город вообще для таких, как мы, инвалидов-колясочников, не приспособлен, — негодующе сказал Люба. — Кругом ступеньки, крутые лестницы!

— Ровных дорог в жизни ищете? — прищурился Каллипигов. — Заметьте, товарищи, куда гражданка Зефирова первым делом прокладывает гладкую дорожку? В магазин! «Ткани», «Электротовары», «Обувь», «Хлеб-молоко»! Откуда в молодой еще гражданке эта мещанская тяга к накопительству, к стяжательству, к красивой удобной жизни?

— Э-эх! — сокрушенно крякнул завхоз Брюхов.

— У советского человека не хлеб с молоком на уме должен быть, а нерасторжимое единство личной и общественной воли. И общественное — на первом месте! А тут захотелось, видите ли, Зефировой без проблем молока купить, и она, не долго думая, не посоветовавшись со старшими товарищами, обезобразила облик нашего прекрасного, древнего и вечно молодого города уродливыми самостийными съездами, в смысле пандусами. И это в условиях строго лимитированных лесо- и пиломатериалов.

— Из этих досок коровник какой можно было соорудить, на сто нетелей, ты об этом подумала, дочка? — вздохнул завхоз Брюхов. — Или трибуну к Первомаю.

— На сто передовиков, — подсказал из укрытия Готовченко.

— Моральный кодекс строителя коммунизма, — строго и торжественно сказал Каллипигов.

— Инвалиды разве не могут строить коммунизм? — с обидой перебила Люба.

— Строитель коммунизма — здоровый нравственно и физически человек! — еще более торжественно произнес Каллипигов. — Физически здоровый!

— Только в здоровом теле — здоровый дух, — пояснил Преданный.

— И преданность делу партии — дело каждого преданного ее делу советского человека, — подхватил Каллипигов.

— Нет в нашей стране инвалидов, кроме некоторых нравственных уродов, потому что в СССР их не может быть!

«Кого это этот урод уродом назвал?» — пробормотала коляска.

— Как же нет инвалидов? А я? — спросила Люба.

— Прикидываются больными, чтоб не работать на производстве, — возмущенно доложила Инесса.

— Нет, конечно, иногда советские граждане получают увечья в боях за дело партии, — признал Каллипигов. — Летчик Маресьев, например. Так он стремился вновь встать в строй, подняться в наше социалистическое небо!

— Не будем лакировать действительность, — поддержал Преданный. — Увечья бывают даже на социалистическом производстве, хотя и не в таких, конечно, количествах, как на капиталистическом, потогонном, но получающие их трудящиеся всеми силами стремятся встать в строй.

— На пенсию-то не больно протянешь, — не к месту сказал завхоз Брюхов.

— Я потому и делала пандусы, что тоже стремлюсь!

— В «Ткани» за трикотином? — едко сказала Инесса.

— Далеко за примерами ходить не надо. Наша всеми уважаемая техничка, она же курьер, надорвалась на лесозаготовках. Но как хотел человек работать! Помните, товарищ Брюхов, как она здесь кричала: возьмите, Христа ради, хоть техничкой!

— Как не помнить, — подтвердил завхоз Брюхов.

— Вот видишь, Зефирова, товарищ Брюхов помнит. Успехи и достижения возможны, когда можешь идти единым строем.

— Но ведь были в истории выдающиеся инвалиды, — стояла на своем Люба. — Поэт Гомер был слепым. А сколько известно слепых пророков, предсказывавших будущее.

— Слепой пророк у нас один — Ленин, — строго сказал Каллипигов.

— Ты пойми, Зефирова, — подхватил Преданный. — Не будет в коммунизме ни бедных, ни богатых, ни больных.

— Ни здоровых, — встрял завхоз Брюхов.

— А куда же они денутся, больные? — выкрикнула Люба.

— Туда же, куда воры, расхитители, — разъяснил Каллипигов.

— В социализме останутся, — вновь подал голос завхоз Брюхов.

— Пусть мы, колясочники, в социализме останемся, но почему нельзя лифты, спуски для нас сделать?

— Да неужели бы очередной съезд КПСС не рассмотрел вопроса о лестницах, если это было важно? Не отметил бы повышение роли и значения лифтов на пути к коммунизму? Неужели бы не включил в очередной пятилетний план строительство пандусов? Но съезд даже краем не упомянул твои пандусы. Значит, ненужный это вопрос.

— Как же ненужный, — не отставала Люба, — если даже здесь, в райкоме, куда люди идут за помощью и советом, нет пандуса?

— Опять двадцать пять! — рассердился Каллипигов.

— Спокойно, товарищ Каллипигов, — посоветовал Преданный. — Не будем давать врагу повода.

— Если даже в районном комитете партии наши советские архитекторы не запланировали, чтоб инвалиды за помощью и советом шли, значит, и говорить тут не о чем, — взяв себя в руки, твердо сказал Каллипигов. — Все, Зефирова, вопрос закрыт! К сожалению, наш закон иногда чересчур гуманен по отношению к идеологическим врагам и признает ответственность за такие тяжкие преступления лишь с шестнадцати лет. Так что считай, легко ты отделалась. Спасибо, товарищи, за работу. Товарищ Преданный, вы обедать пойдете?

«Любушка, я чего-то не поняла? — сказала коляска. — А когда же тебя путевкой в Болгарию отмечать будут?»

— Э-эх! — сказал завхоз Брюхов Любе. — Давай уж, помогу на улицу спуститься.

Люба выехала на дорогу, ведущую к дому. Крыльца всех магазинов уже были очищены от дощатых пандусов. Лишь возле магазина «Теремок» валялись в стельку две перепачканные доски.

— И где же грамота? — радостно встретили Любу Геннадий Павлович и Надежда Клавдиевна, специально примчавшиеся с рыбзавода домой, на обед.

— Не дали, — упавшим голосом сказал Люба.

— А что сказали? — удивился Геннадий Павлович, отливая в ковшик супу с перловкой.

— Что Ленин — слепой пророк, — припомнила Люба.

— Так и сказали? — Надежда Клавдиевна встревоженно поглядела на профессора Маловицкого, который дожидался Любу к уроку.

— Иногда партия говорит весьма дельные вещи, — развел руками Маловицкий.

Всю дорогу от Ярославля до Москвы Люба спала. И когда на рассвете Николай вынес ее из джипа и, усадив в коляску, велел ждать, пока он поставит машину на стоянку, Люба лишь на миг с трудом открыла глаза, поерзала, пристраивая голову на рюкзак, и вновь провалилась в крепкий сон. Разбудил ее толчок Ладиной сумки. Коляска стояла совершенно в другом месте. Там, куда под утро приехал джип, вроде были деревья и клумба с тюльпанами? Сейчас же Люба сидела возле ларька на колесах, от которого пахло хлебом.

Люба повернула голову.

Лада испуганно отдернула руки от поручней коляски.

— Коля сейчас придет, — сказала она, избегая смотреть Любе в глаза. Торопливо добавила: — Ну ладно, пока. Увидимся!

И быстро пошла в сторону, скрывшись в подземном переходе.

— Лада, подожди! А как же цирк? — крикнула Люба вслед первое, что всплыло в памяти.

— Подходи, красавица! — откликнулся из окошка тонара загорелый, как лаваш, продавец. — Будет тебе цирк, будет тебе кино и балет!