Квантовый возраст

Глава 7. Клуб друзей профессора Борна

«Все складывалось довольно удачно, — писал Юрий Борисович, — оставалось только обеспечить себе средства существования. Это, как вскоре выяснилось, оказалось весьма не простым делом.

Теперь нелегко представить себе, какие трудности возникали даже у таких людей, как Борн, при попытке устроить на работу нужного ему человека. В то время физикам платили либо за преподавание физики, либо давали стипендию за ее изучение. Платить за научную работу было не принято. К тому же мое появление и первые месяцы пребывания в Геттингене совпали с началом мирового экономического кризиса и наступлением „тощих лет“» [18, с. 108].

Первую финансовую помощь Румер получил совершенно случайно. Деньги пришли из знаменитой на всю Европу банкирской конторы барона Варбурга.

Юра Румер и его молодая жена Мила приехали из Москвы сначала в Ольденбург. Это было сделано по двум причинам: во-первых, Борис Ефимович Румер, одобряя решение сына поехать в Германию и все еще надеясь, что сын станет хорошим инженером, убедил его поехать в Высшую политехническую школу Ольденбурга, во-вторых, в Ольденбурге была хорошая школа ритмической гимнастики, куда стремилась Милочка. В то время подобные школы образовывались по всей Европе. Ритмическая гимнастика, основанная швейцарским музыкантом Жаком Далькрозом (знаменитая система Далькроза, где упражнения строились на особой связи движения и музыки), была очень популярна в аристократических кругах. Милочка Румер увлекалась этим еще в Риге, а здесь, в Ольденбурге, она попала в школу Бернинга, ученика и друга самого Далькроза. У Бернинга она подружилась с его дочерьми Гертой и Матильдой. Причем из двух сестер всерьез принималась одна Герта, она была и умнее, и веселее, и добрее. Правда, Герта бывала теперь в Ольденбурге только наездами. Она училась в Геттингенском университете на медицинском факультете. Когда Румер приехал в Геттинген, Герта Бернинг и была единственным знакомым ему человеком в этом городе.

У Герты была близкая подруга Рената Мюнкеберг, которая тоже занималась временами в классе ее отца ритмической гимнастикой. Рената принадлежала к богатому и знатному роду Мюнкебергов. Дедушка ее был бургомистром Гамбурга, и одна из главных улиц Гамбурга до сих пор носит его имя. Рената Мюнкеберг часто навещала свою подругу в Геттингене. Она появлялась, как вихрь, и жизнь выходила из нормальной колеи: начинались вечеринки, ночные гуляния, печеная картошка у каких-то художников, которая выпекалась в керамических печах, предназначенных для обжига глины.

В один из таких приездов в веселый водоворот вокруг Ренаты Мюнкеберг был захвачен и Румер. Герта представила Ренате Георга Румера как будущую знаменитость, лишенную пока что средств к существованию. Хорошенькой, очень живой, воспитанной в роскоши девушке и в голову не могло прийти, что можно встретить человека, у которого нет денег. «Это мы можем исправить, — сказала весело Герта, — через три дня я возвращаюсь в Гамбург и мы едем в горы. Готовится небольшая лыжная вылазка, которую устраивает барон Варбург. Я поговорю со стариком, что ему тысчонка». И дальше так же весело она стала болтать о каких-то кимоно, которые якобы входят в моду. Румер ни на секунду не задержал свое сознание на этой «тысчонке», настолько легкомысленным все это ему показалось.

Через три недели Мюнкеберг снова появилась в Геттингене. Она весело рассказывала о своих переговорах с Варбургом, изображая в лицах попеременно себя и барона. Она прекрасно владела приемами пантомимы, легко «опиралась» на несуществующую лыжную палку, хватала ртом воздух, изображая одышку старого банкира, и меняла голос.

— Скажите, барон, вы не могли бы в мою пользу потратить немного денег?

— Здесь, в горах?

— Нет, барон. У меня есть очень способный… доктор. При словах «очень способный» Рената сделалась бароном и вздрогнула.

— Мне даже неудобно просить вас о такой сумме, но мне нужно, чтобы вы ее дали.

— Сколько стоит ваш доктор?

— На первое время, вероятно, тысячу марок. Рената облегченно вздохнула за барона и прошамкала:

— Это мы сделаем, милая.

Деньги, полученные Румером от барона Варбурга, поразили Борна не меньше, чем самого Румера. Какой-то иностранец из непонятной страны, не имеющий ни кола ни двора, оказался настолько способным, что кто-то вступает за него в переговоры с Варбургом — и успешно! Борн даже упомянул об этом в одном из своих писем Эйнштейну (письмо датировано 13.11 1929 г.):

«…Господин Румер находится здесь, в Геттингене. От господина Варбурга из Гамбурга он получил поддержку с тем, чтобы иметь возможность некоторое время еще позаниматься» [2, с. 12].

Это, казалось бы, несущественное замечание о Румере в письме, где больше о нем ничего нет, Борн, по-видимому, сделал сознательно. В августе он уже писал Эйнштейну о «молодом человеке из России», послал ему оттиск его работы, просил разобраться и помочь. Эйнштейн не ответил Борну на то письмо, а написал прямо Румеру, что работа ему не понравилась и что он вообще этим не интересуется. Румера, конечно, огорчил обидный ответ Эйнштейна, но не очень. И тогда Борн написал Эренфесту. Вот тут и вошел в жизнь Румера Павел Сигизмундович Эренфест. Борн послал Эренфесту работу Румера, копию своего письма Эйнштейну от 12 августа и попросил разобраться. При первой же встрече с Эйнштейном Эренфест как бы между прочим спросил Эйнштейна, какого он мнения о работе Румера. «А кто это? — спросил Эйнштейн. — Я с его работой не знаком. Расскажи, что там интересного». Эренфест рассказал.

— Почему же мне не прислали эту работу?

— Как не прислали? Борн послал тебе еще и длинное письмо. Вот, я получил его копию. И ты им ответил, что тебя это не интересует.

— О! Неужели вы с Борном не понимаете, что я не в состоянии читать все работы, которые мне присылают! Скажи Борну, пусть пришлет ко мне этого молодого человека.

В становлении современной физики Эренфест играл совершенно особую роль. Это был величайший критик. Эйнштейн писал о нем: «Его величие заключалось в чрезвычайно хорошо развитой способности улавливать самое существо теоретического понятия и настолько освобождать теорию от ее математического наряда, что лежащая в ее основе простая идея проявлялась со всей ясностью. Эта способность позволяла ему быть бесподобным учителем» [32, с. 191]. Когда появлялась новая работа, все спрашивали, что сказал о ней Эренфест. Считалось, что, если Эренфест работу одобрил, ее надо читать, если нет — читать не стоит. Эренфесту суждено было стать близким другом Борна и Эйнштейна, Бора и Паули, Планка, Дирака… В своих воспоминаниях об Эренфесте Иоффе писал: «Семинар Эренфеста привлекал ученых отовсюду. Сделать доклад и выдержать дискуссию у Эренфеста была большая честь, а содержание доклада при этом обогащалось десятками непредвиденных возможностей» [33, с. 43].

Есть письмо Эйнштейна, в котором он писал: «Павел! Я так дорожу твоей дружбой! Я нуждаюсь в ней гораздо больше, чем ты в моей» [Там же].

Сразу же после разговора c Эйнштейном о Румере Эренфест послал молодому человеку телеграмму о том, что Эйнштейн его ждет, и немного денег на всякий случай.

14 декабря Эйнштейн писал Борну: «…Господин Румер мне очень понравился. Его идея привлечения многомерных множеств оригинальна и формально хорошо осуществлена. Слабость коренится в том, что найденные таким образом законы не полны и пути для логического обеспечения и полноты не предвидятся.

Во всяком случае было бы хорошо, если этому человеку будет предоставлена возможность для научной работы. Самым лучшим, конечно, было бы просить о должности, которая оставила бы достаточно досуга для свободных занятий…

…Нельзя ли было бы для таких случаев получить место преподавателя в гимназии или другие должности с уменьшенной нагрузкой и оплатой? Это, безусловно, лучше, чем выданная на срок стипендия, так как аист, приносящий духовного новорожденного, является чересчур вольной птицей, не признающей сроков выполнения поставок» [2, с. 15].

Борн ответил Эйнштейну на это письмо незамедлительно (ответ датирован 19 декабря):

«Дорогой Эйнштейн!

Я очень рад тому, что ты хочешь принять господина Румера. Идея направить его на какую-нибудь должность, которая оставила бы ему время для научной работы, теоретически, конечно, очень хороша, но практически трудновыполнима. Очень желательным было бы обеспечение местом преподавателя гимназии с уменьшенным количеством часов и оплатой, но, конечно, и осуществить это очень трудно и, наверное, возможно только после многолетней подготовки. Мои собственные отношения с министерством чересчур слабы для того, чтобы просить что-либо в этом отношении. Но, может быть, понадобится твое влияние. Мне это в самом деле представляется практической задачей, при решении которой можно будет обратить на пользу молодым людям весомость твоего имени. Не мог ли бы ты напроситься на прием к министерскому директору Рихтеру и изложить ему это дело?

Но в настоящее время господина Румера эти песни на будущее (Zukunftmusik) не устраивают. У него, кстати, есть практическое образование — техникум в Ольденбурге, где он сдал выпускной экзамен. Он мог бы найти место на практической службе, но при царящей сейчас безработице иностранцу найти работу в Германии — дело абсолютно безнадежное.

В настоящее время, как мне кажется, действительно ничего не остается, как обеспечить ему, по крайней мере на год, стипендию. Моя жена говорила мне, что ты собираешься сделать это вместе с Эренфестом, и именно из Рокфеллеровского фонда…

Будь, пожалуйста, добр и напиши господину Тисдалю (Рокфеллеровский фонд, 20, рю де ля Бом, Париж) ходатайство о стипендии г-ну Румеру на 1 год пребывания у тебя, или же у меня, или где-либо еще и добавь, что Эренфест и я поддерживаем эту просьбу» [Там же].

В комментарии к только что приведенным письмам Борн писал:

«Эйнштейн все чаще и чаще высказывал мысли о том, что стремление к познанию не должно быть связано с практической работой, дающей средства для жизни, но что исследования должны являться чем-то самостоятельным. Сам он написал свою первую большую статью, когда зарабатывал себе на хлеб работой в качестве служащего в швейцарском бюро патентов в Берне. Только так, полагал он, можно утвердить свою духовную независимость. Его предложение о том, чтобы Румер подыскал место учителя гимназии с сокращенным (по сравнению с нормой) числом преподавательских часов, имело непосредственное отношение к этому кругу идей.

Но он не принял во внимание то, что почти в каждой профессии имеется организационная косность, и ту важность, которую каждый приписывает своей деятельности, без чего, конечно, не могло бы развиваться и служебное рвение.

Чтобы с успехом заниматься наукой в виде побочного труда, нужно было быть Эйнштейном» [Там же, с. 17].

Румер и не подозревал тогда, как старался Борн обеспечить ему средства существования. «Только теперь, полвека спустя, — писал Юрий Борисович, — когда опубликована переписка Борна с Эйнштейном, я узнал, какую заботу и сердечное участие проявлял тогда Борн по отношению ко мне, совершенно неожиданно появившемуся у него „человеку из России“» [18, с. 109]. А Борн писал, просил, устроил Румеру встречу с Эйнштейном, которая, как мы знаем, прошла успешно. Но Румер этого не знал тогда и перед отъездом из Берлина спросил у Эренфеста как обстоят его дела, на что Эренфест ответил: «Будете продолжать пока работу в Геттингене у Борна».

«Теперь я понимаю, — писал Юрий Борисович, — что цель этой первой встречи, организованной Борном и Эренфестом, заключалась только в выяснении вопроса о моей „психологической совместимости“ с Эйнштейном, необходимой для работы с ним. Ответ на этот вопрос, как следует из письма, Эйнштейна Борну от 14 декабря 1929 г., оказался положительным…

А в это самое время, когда моя судьба была уже „исчислена и взвешена“, я, ничего не подозревая об этом, по возвращении в Геттинген, где у меня были такие учителя, как доцент Гайтлер и студент Вайскопф, окунулся в бурлящий котел „геттингенской квантовой кухни“, которая приобретала для меня все большее очарование» [Там же, с. 111].

Босоногая пастушка спокойно улыбалась в ожидании новых «квантовых» поцелуев. И не было молодого человека, который бы не мечтал ее поцеловать.

Почти вся борновская молодежь жила в пансионе фрау Гроунау, тоже прозванном «квантовым». Этот пансион был знаменит своими незнаменитыми тогда постояльцами. Там жили Гайтлер, Нордхейм, Чандрасекар, Вайскопф, Эдвард Теллер и Макс Дельбрюк (изменивший впоследствии физике и получивший Нобелевскую премию по генетике). Там жили японцы, индусы, китайцы. Китайцы занимали одну комнату на всех, одевались в одинаковую одежду и регулярно вставали в пять утра подметать улицы Геттингена — денег они за это, конечно, никаких не брали.

В этот же пансион переехал Румер, когда к нему из Ольденбурга приехала Мила. Мила была пианисткой, они взяли напрокат рояль и заняли две комнаты. Теперь сборища чаще всего проходили у «Румеров с роялем».

Это была одна семья, и скрепляли эту семью настоящая дружба и общие интересы. Они ходили вместе в кино, могли попросить хозяина кинотеатра пустить им два разу кряду «Оперу нищих», которая казалась им событием, сравнимым с хорошей задачей по физике. Театр в Геттингене был безнадежно отсталым, а вот фильм «Опера нищих» и сам Брехт всех поразили.

…После автомобильной катастрофы у Ландау потерянная память восстанавливалась с трудом. Особенно плохо было с ближней памятью. Он мог забыть, например, имя своего лечащего врача.

— Здравствуйте, Лев Давыдович, вы меня узнаете, помните, как меня зовут?

— Не помню. А вы помните «Оперу нищих»? Вот, послушайте:

И дальше до тех пор, пока не кончался короткий промежуток времени, на который возвращалось к нему сознание.

Вся борновская молодежь пела песни из этого фильма. Песенку Мекки Ножа переделывали на все лады, по каждому случаю. Особенно хорошо получалось про Паули.

Словом, это была одна семья, веселая и добрая. Они устраивали частые вечеринки, загородные прогулки, короткие и длинные. И, конечно, были бесконечные дискуссии, которые часто затягивались до поздней ночи, до тех пор, пока не появлялась ясность. Если они заходили в тупик, шли к Максу Борну. И Борн всегда охотно обсуждал идеи и работы из любой области теоретической физики и математики. Каждый мог заниматься, чем хотел, и Борна никогда не удивляло сообщение его учеников и ассистентов об их совершенно неожиданной работе. Борн никому не навязывал своих мыслей и своих вкусов. Если у него появлялась какая-нибудь идея, он рассказывал ее всем, и брался за нее тот, кто больше всех подходил в данном случае.

Румер, например, как ассистент Макса Борна работал с ним в области квантовой электродинамики. Не оставлял он и общую теорию относительности, делал и чисто математические работы. Очень важные результаты получил он в совсем новой области науки — квантовой химии. В 1927 г. Гайтлер и Фриц Лондон опубликовали работу, где с помощью квантового подхода была впервые рассчитана молекула водорода. Теперь в это дело втянулся Румер. Уже в 1930 г. в «Göttinger Nachrichten» вышла работа Гайтлера и Румера «Квантовая химия многоатомных молекул». Эта работа, так же как и другие работы Румера геттингенского периода по химии, легла в основу только что зарождавшейся квантовой химии.

«Геттингену нечего было предлагать, кроме своей славы и блестящих профессоров, — рассказывал Юрий Борисович, — и если вы сами хотите, то можете научиться, если вы сами не хотите, никто вас не научит. Некоторые это выдерживали, некоторые нет. Вот, Роберт Оппенгеймер, например, выдержал. Он был богат, но закрыл счет, не брал денег у родителей и жил в Геттингене, как все, работал и учился тоже как все. Ничего особенного он в Геттингене не сделал, но квантовую механику выучил. Однажды Оппенгеймер явился к Максу Борну с претензией — почему Румеру дали премию, а ему нет. И внушить ему, что Румер беден, а он богат, было невозможно. И он все ходил, обижался и спрашивал: „Что же Румер сделал лучше меня? И что такое премия, помощь бедняку или признание лидерства?“».

Но никто не принимал такие пустяки всерьез, не было никаких настоящих обид — была молодость и непосредственность, было полное доверие друг к другу. И если с кем-то случалась беда или какое-то недоразумение, все пытались помочь, шли за советом к Борну.

Однажды рабочие местного завода, который изготовлял в основном школьные микроскопы и другие несложные оптические приборы, пригласили Румера рассказать им про Россию. Они испекли красивый вишневый пирог и устроили чай в честь русского гостя. Румеру было о чем рассказать рабочим завода, и они прощались с ним очень тепло, взволнованные и удивленные услышанным. На второй день Румер получил повестку явиться в криминальную полицию. Он немного испугался, пошел к Борну и обо всем ему рассказал. Борн расстроился:

— Какие же вы глупости делаете, зачем вы пошли? Вас ведь могут выслать как нежелательного иностранца. Скажут: вы зачем сюда приехали — учиться и работать или пропагандой заниматься? Ничего вам, конечно, не сделают, но все-таки. Давайте посовещаемся с фрау Борн, у нее большой опыт общения с полицией.

Последнее было, конечно, шуткой. Дело в том, что однажды фрау Борн поехала кататься в автомобиле. Это было время, когда все, кто мог, покупали автомобили и ездили по кривым улочкам Геттингена, не соблюдая никаких правил. Купили автомобиль и Борны. Борн сел за руль, проехал несколько метров во дворе и сказал, что это не его дело и заниматься он этим делом больше не будет. А фрау Борн решила, что будет не только учиться управлять автомобилем, но и изучит сам автомобиль. На одном из своих первых выездов фрау Борн превысила скорость и при повороте въехала на газон. С газона ей съехать не удалось, и тут ее задержали. Привели в полицию и составили акт о превышении скорости в густонаселенном районе города. За это в ту пору полагалось либо три дня ареста, либо штраф в 15 марок. Полицайрат выписал фрау Борн бумажку и сказал:

— Пойдите и заплатите, пожалуйста, фрау профессор, 15 марок.

— Я никуда не пойду. Вы говорите, либо 15 марок, либо три дня отсидки. Так я буду сидеть.

— Фрау профессор, что вы говорите? Как можно? Долго она спорила с ним, убеждала, что хочет посмотреть, как три дня сидят, но не уломала его.

И вот, госпожа Борн включилась теперь в дело Румера с полицией. Она с интересом все выслушала и сказала:

— Идите туда, предъявите повестку и все отрицайте (verneinen Sie alles). Ничего не было, меня оклеветали. Я приехал заниматься наукой к иностранному ученому в знаменитый Геттинген, а вы бог знает что про меня думаете.

Румер так и сделал. Пошел в криминальную полицию, предъявил повестку и, когда полицайрат сказал ему: «Господин Румер, вы занимаетесь нежелательной пропагандой, и это в то время, когда каждый немец должен наконец подумать о своей родине!» — Румер с некоторым оттенком возмущения ответил:

— Господин полицайрат, за кого вы меня принимаете?! — и дальше, как его учила госпожа Борн, он все отрицал, и так это у него убедительно получалось, что полицейский комиссар начал извиняться. Он твердо знал, что Румер был у рабочих завода, горячо хвалил свою родину и все, что там делается, рассказывал такие небылицы, что, может, и преувеличил все, может, ему и не поверили. Так или иначе, он отпустил Румера с миром и сказал ему на прощание: «Будете рассказывать про Советы еще, пригласите меня».

Румер, довольный и веселый, отправился к Борну, чтобы рассказать ему, как здорово все получилось, как хорошо ему посоветовала фрау Борн. Румер нашел Борна весьма озабоченным, у него, как это всегда бывало, когда он волновался, болела голова. Недавно он написал несколько писем, чтобы «выбить» стипендию для Румера, а тут полиция. Он боялся, что Румер, со всей его горячностью, еще и полицейского комиссара начнет агитировать.

Единственным способом вывести Борна из расстроенных чувств было вовлечь его в научную дискуссию. Благо, это было нетрудным делом, и Румер как ни в чем не бывало стал рассказывать о новых идеях — о возможном применении методов квантовой механики в химии. В химии? Борн мгновенно преобразился. Он уже привык, что молодой человек из России, который очень быстро стал «своим», интересуется всякой заумью. Математика — да, но химия — это уже совсем неожиданно! Борн понял, что здесь не обошлось без влияния Гайтлера, и, терзаемый головной болью, стал вяло слушать Румера. Беседа не клеилась. Борн сидел за своим столом, не проявляя никакого интереса. Румер сидел в кресле напротив. Так, сидя в кресле и не делая никаких попыток встать и подойти к доске, Румер излагал новые идеи — главной его целью было лишь отвлечь Борна от неприятных мыслей. Наконец Борн остановил его жестом руки:

— Вы говорили на эту тему с Гайтлером?

— Да, господин профессор. Мы вместе делали расчеты.

— Так у вас и расчеты есть?

— Да, и, пожалуй, окончательные.

— Mensch, вот с этого и надо было начинать! Erst losrechnen, dann nochdenken! «Сперва посчитать, потом подумать!» — это была любимая поговорка Борна. Ну все, дело сделано, раз дошло до счета, нужно рассказывать подробно и до конца, Борн заинтересован. Сейчас, когда Румер дойдет до самого главного, Борн скажет свое знаменитое: «А вот здесь лягушка прыгает в воду!» Все, работа одобрена. Борн одобрял все работы Румера, но все-таки считал, что тот больше подходит Эйнштейну. Ждал Румера и Эйнштейн. Но молодой человек из России почему-то не очень рвался в Берлин. Румер так и остался работать у Борна.

И Борн продолжал поиски денег для Румера. В общем вполне успешно.

В письме от 22 февраля 1931 г. он писал Эйнштейну:

«…Мой сотрудник Румер, о делах которого я тебе как-то писал, может остаться у меня еще на один год. Мой ассистент Гайтлер уезжает летом в Америку (Колумбия, Огайо), и Румер будет его замещать, а на зиму я денег наклянчил» [2, с. 17].

Борн получал деньги для своих молодых сотрудников из фонда Лоренца, Рокфеллеровского фонда и из других официальных фондов, предназначенных для стипендий молодым талантливым ученым. Все деньги поступали Борну, и он сам их распределял. Кроме того, Борн добывал деньги у меценатов — банкиров, крупных промышленников, да и вообще где подвернется. Он писал этим людям обстоятельные письма, ездил к ним читать популярные лекции о современной физике. Был, например, один такой «друг науки» — владелец конного завода во Франкфурте, который регулярно пересылал Борну деньги, и Борн так же регулярно должен был с ним общаться, обедать у него дома и терпеливо объяснять ему, что такое теория относительности его друга Эйнштейна. И в каждом подобном действии, и в каждой своей лекции в «Клубе для господ», где ее совершенно никто не понимал, Борн усматривал «выкуп за душу» одного из молодых ученых, который в результате этой акции получал право на существование. Например, еще до того, как Борну удалось выхлопотать для Румера стипендию из фонда Лоренца, он добыл деньги для него у барона фон Вайнберга. Это и была та самая «премия», которая взволновала Роберта Оппенгеймера. Барон фон Вайнберг был одним из богатейших химических промышленников Германии. И когда вышла первая работа Гайтлера и Румера по квантовой химии, Борн незамедлительно послал оттиск этой работы барону. В сопроводительном письме он писал о важности полученных результатов, о прогрессе в химической промышленности, к которому может привести эта работа. А о том, что в действительности это пионерская работа, что сама квантовая химия только два года, как родилась, и что впереди еще неизведанные глубины, Борн, конечно, не написал, а написал следующее: «…Как Вы увидите из текста, эта работа соприкасается с Вашей юношеской работой, которую Вы сделали еще студентом. И мне приятно, что мои молодые сотрудники, у меня в институте, смогли продолжить ее». Деньги пришли очень быстро.

Так Борн кудесничал. Существовал даже «Клуб друзей профессора Борна», и кто по пятьсот вносил, кто по тысяче марок, кто совсем немного.

Наука была тогда личным делом немногих, еще далеко было время, когда наука станет сложной системой, иерархией, делом государственным, когда одним росчерком пера будут открываться и закрываться институты, на тысячи людей рассчитанные. А тогда в науку брали, как в друзья, как в свой дом. И Борн писал Эйнштейну…