Квантовый возраст

Глава 12. Каскадные ливни

На исходе сентября 1932 г. Юрий Борисович Румер вернулся в Москву. Он отсутствовал пять лет. Как изменилась Москва за это время! Как все здесь изменилось! В воздухе стоял запах сосновых и березовых досок вперемешку с запахом известки. Город был в лесах. Исчезли переулки и целые улицы. И даже старожилу легко было заблудиться в самом центре Москвы 30-х годов. На каждом шагу возвышались новостройки, издали похожие на гигантские спичечные домики из гигантских спичек-бревен. А с близкого расстояния легко было разглядеть, как по наскоро, но прочно сработанным деревянным лестницам снуют молоденькие девушки в красных платочках и чубастые парни, бегают, казалось, без остановки. И от этого бесконечного движения новостройка походила на муравейник.

Несмотря на трудности быта (еще не была отменена карточная система), в городе царили задор и веселье. Лозунг отождествлялся тогда с программой, требующей наискорейшего выполнения. И если был лозунг «Выполним пятилетку в четыре года!» — выполняли, выполняли и за два с половиной года. Если был лозунг «Освободим страну от импорта!» — освобождали. Освобождали от импорта не только легких товаров, но и от импорта станков, измерительной аппаратуры, турбин, автотракторного оборудования. Только один Ленинский район Москвы рапортовал о введении в строй за годы первой пятилетки двадцати новых фабрик и заводов [43, с. 299]. Так было.

И каждый чувствовал себя хозяином, каждый считал, что именно от него, от того, что он делает сейчас, сию минуту, зависит судьба его страны.

«Все 420 минут рабочего времени — производству!» — рабочее время считалось не в часах, а в минутах.

Московский университет встретил Румера тепло и по-деловому — ему немедленно предложили должность доцента на кафедре теоретической физики и тут же потащили на лекцию. В коридоре висело объявление: «Кто хочет стать профессором?» и стрелка, «указывающая на ящик, куда следовало опускать заявления» [23].

И, не опомнившись еще с дороги, Румер с удивлением слушал лекцию профессора Фаулера из Кембриджа о новейших достижениях в области изучения атомных ядер. Лекция состоялась 24 сентября.

«Текущий 1932 год, — начал Фаулер, — оказался для физики „Annus mirabilis“ (годом чудес). Представляется интересным кратко рассказать в историческом порядке о жатве новых открытий, собранной этим годом.

Первым открытием было открытие нейтрона и изучение некоторых его свойств. Весьма содержательные наблюдения, произведенные Жолио и его женой Кюри-Жолио при изучении проникающего излучения, испускаемого бериллием при бомбардировке его альфа-лучами, были продолжены Чедвиком, причем ему удалось доказать с уверенностью, не допускающей разумных сомнений, что по крайней мере часть этого сильно проникающего излучения состоит из частиц массы 1 и заряда 0, кинетическая энергия которых равна 4·10⁶ эВ; частицы эти были названы Чедвиком нейтронами» [44, с. 37].

Фаулер рассказал об экспериментах Чедвика, о массе нейтрона, которую Чедвик вычислил, и о некоторых прогнозах, связанных с этим открытием. Вторым замечательным открытием этого года Фаулер назвал результаты эксперимента Кокрофта и Уолтона, сделанного в лаборатории Резерфорда.

С 1919 г., когда Резерфорд впервые осуществил искусственную ядерную реакцию путем бомбардировки азота альфа-частицами, превратив азот в кислород, началось интенсивное изучение атомного ядра. Как в экспериментах Резерфорда, так и во всех других экспериментах по превращению ядер источниками «снарядов» служили естественные радиоактивные элементы. Но для дальнейших исследований энергия естественных «снарядов» была уже недостаточна. Начался усиленный поиск получения искусственно ускоренных заряженных частиц. 30-е годы стали временем рождения ускорителей. Почти одновременно в разных местах были собраны три ускорителя совершенно разных конструкций. И то, что возраст создателей этих ускорителей оказался квантовым, кажется закономерным.

Первый ускоритель — электростатический генератор — был построен в 1931 г. в Принстоне американским физиком ван де Граафом (род. 1901 г.). В этом же году в Калифорнийском университете в Беркли Эрнест Орландо Лоуренс (род. 1901 г.) изобрел ускоритель, основанный на резонансном ускорении частиц. Здесь заряженные частицы многократно проходят ускоряющий промежуток в магнитном поле, набирая большую энергию даже при умеренном напряжении. Свой ускоритель Лоуренс назвал циклотроном. Первый циклотрон помещался у него на ладони. Развитие ускорителей вплоть до самых современных пошло в дальнейшем именно по принципу циклотрона Лоуренса. В том же 1931 г. Кокрофт (род. 1897 г.) и Уолтон (род. 1903 г.) в Кембридже у Резерфорда окончательно разработали ускоритель в виде каскадного генератора, работающего по принципу умножения напряжения, получаемого в отдельных каскадах схемы. Именно этот ускоритель первым дал потрясающий результат. В 1932 г. Кокрофт и Уолтон получили на нем первую ядерную реакцию — расщепление атома лития искусственно ускоренными протонами. Этот результат и назвал Фаулер вторым замечательным открытием этого года.

«После этих поразительных новинок все остальные события, о которых я еще должен рассказать, могут показаться обыденными и скучными, но тем не менее они связаны с весьма реальными успехами в нашей работе по выяснению природы ядра», — продолжал Фаулер.

Румера не поразили новости, о которых рассказывал Фаулер. Случилось так, что он узнал о них еще в Геттингене. Накануне своего отъезда он принимал живое участие в обсуждении последних новостей, которые еще не появились в печати, а были тем, что теперь называют «частным сообщением». Самыми впечатляющими из них были две: первая — это новая гипотеза Гейзенберга о строении атомного ядра, которую он выдвинул сразу же после сообщения Чедвика, предположив, что атомное ядро состоит из протонов и нейтронов. Вторая — открытие Андерсоном позитрона. Того самого позитрона — близнеца электрона, частицы с той же массой и спином, что и электрон, но с положительным зарядом, которую предсказал Дирак.

Поразило Румера другое — сам факт, что кембриджский профессор рассказывал по горячим следам о новейших достижениях науки в его родном Московском университете. Румер невольно вспомнил, как в этом самом университете десять лет назад, когда он держал выпускной экзамен по физике и написал уравнение Максвелла в векторной форме, лектор недоверчиво на него посмотрел и сказал: «Я-то понимаю, что вы тут написали, но вам-то откуда известно это выражение? Распишите-ка, милый друг, все как есть — все девять уравнений Максвелла в компонентах».

Преподавание физики в Московском университете, а тем более научные исследования, даже после революции долгое время оставались в плачевном состоянии. В этой и других областях (исключение составляла математика) Московский университет не мог оправиться еще со времен царского министра Кассо, учинившего разгром университета в 1910 г. В числе 138 лучших профессоров и преподавателей был вынужден покинуть университет создатель первой русской школы физиков Петр Николаевич Лебедев. Тогда же из университета были исключены более тысячи студентов. И школа физиков, по существу только родившись, была обречена на гибель. Только, пожалуй, к концу 20-х годов, с приходом Леонида Исааковича Мандельштама и Сергея Ивановича Вавилова, физика в Московском университете стала возрождаться, и не постепенно, а с головокружительной быстротой: буквально через два-три года она вышла на самые передовые рубежи международной науки.

Достаточно сказать (на примере только что упомянутых открытий), что через несколько месяцев результат Кокрофта и Уолтона получили в Харькове Вальтер, Синельников, Лейпунский и Латышев (тогда их звали «ребятами» — все они моложе века. В 1937 г. Вальтер и Синельников построят крупнейший в Европе циклотрон), а гипотеза о протонно-нейтронном строении атомного ядра была выдвинута Дмитрием Иваненко независимо от Гейзенберга и немного раньше него. Статья Иваненко появилась в печати уже в октябре 1932 г. («Nature»). Только вслед за этой работой Иваненко появится статья Гейзенберга на ту же тему.

Первого октября 1932 г. Юрий Борисович Румер был принят доцентом на кафедру теоретической физики, а 15 января 1933 г. стал профессором Московского университета.

Жизнь этих первых месяцев состояла, казалось, из одних только встреч с друзьями и рассказов, рассказов… Бесконечные рассказы о пяти годах, проведенных в Германии, о потрясающих успехах физики, живым свидетелем которых он был, о коричневой чуме и страшных прогнозах, связанных с ней. И конечно, лекции, сразу несколько курсов.

Лекции Румера быстро приобрели популярность. Блестящий талант лектора, свободное владение математическим аппаратом и легкая ориентация во всех самых современных вопросах физики привлекали в его аудиторию даже неспециалистов — математиков, химиков, филологов. Он доносил до своих слушателей не только самые последние новости науки в ясной и доступной форме, но и саму атмосферу созидания. Румер был нарасхват. Кроме регулярных университетских курсов, ему приходилось выступать с популярными лекциями в самых различных местах. И он всегда с удовольствием это делал. Жизнь била ключом. Он снова был здесь, дома.

А в Германии одна за другой продолжали выходить его работы: «К теории спинвалентности»^[12], «О некотором базисе независимых инвариантов в векторном пространстве»^[13] совместно с Германом Вейлем и Эдвардом Теллером, «Общая теория преобразований в гильбертовом пространстве»^[14] и, наконец, «Об инвариантах гильбертова пространства»^[15] в отечественном журнале на немецком языке.

В Советском Союзе, так же как и в других странах, все еще печатали научные статьи на немецком языке — тогда было немыслимо заниматься наукой без знания языка Планка и Эйнштейна. И наука еще продолжала говорить на немецком языке. Но это были последние мгновения.

Спасаясь от гитлеровского режима, ученые покидали Германию. Искали убежище в Англии, Ирландии, во Франции. Многие приезжали в Советский Союз.

В 1933 г. в Ленинграде, в Харькове, в Москве появилось большое количество первоклассных ученых, покинувших Германию и связавших свою судьбу с Россией, кто на время, кто на всю жизнь.

Среди физиков были и друзья Юрия Борисовича по Геттингену. В Ленинграде появился Ганс Хельман, с которым Юрий Борисович пытался попасть на гитлеровское собрание, в Харькове — Виктор Вайскопф.

Самым притягательным центром был тогда Харьков, и в особенности для физиков-теоретиков. «Харьков 30-х годов — это Ландау», — вспоминал Юрий Борисович. И то, что ученики (конечно, не все) были старше своего учителя, никого не смущало. Ландау создал здесь блестящую школу физиков-теоретиков. К нему стремились попасть хотя бы ненадолго, а если повезет, то навсегда. Виктор Вайскопф, будущий создатель ЦЕРНа, писал: «Я не мог получить работы ни в Германии, ни в Англии, ни во Франции. В 1933 г. я почти на год уехал в Россию, в Харьков. В то время в Харькове работали Ландау, Лифшиц, Ахиезер и многие другие молодые русские физики. Жизнь в России была отнюдь не легкой, но интересной и поучительной» [35, с. 22].

В 1935 г. в Харькове появился Фриц Хоутерманс. Гонимый на родине нацистами, Хоутерманс благополучно сбежал в Россию. С 1935 по 1937 г. он работал в Харькове. Проводил интересные исследования, получил важные результаты, работал с Курчатовым во время частых приездов Курчатова из Ленинграда в харьковский Физтех. Неудержимый полет фантазии рождал у него захватывающие идеи. Он ведь первым, еще в Германии, высказал мысль о том, что источником энергии звезд являются термоядерные реакции. В Харькове он продолжал свои исследования по возможности получения термоядерных источников энергии на земле. Но, как показывает история науки, идеи Хоутерманса о термоядерном реакторе и его тонкие теоретические расчеты оказались слишком преждевременными. Еще не пришло время. И, как это часто бывает, понимание проблемы придет с совершенно другой стороны.

Хоутерманса все любили в Харькове, он был душой всякой компании. Его оберегали и о нем заботились, ему сочувствовали, как эмигранту и страдальцу. И когда в 1937 г. его неожиданно выслали в Германию, его русские друзья были в ужасе и недоумении. О том, какая судьба ждала его там, старались не говорить, это было очевидно. Но мы уже знаем, что судьба их снова свела с Фрицем Хоутермансом во время войны, когда немцы бесчинствовали и грабили европейские институты, переправляя научное оборудование в Германию.

В 60-е годы, когда потеплели отношения между Западом и Востоком и наши ученые стали бывать за границей, Хоутерманс искал с ними встречи, в особенности с теми, кого знал лично. При встречах он неизменно жаловался на нелепую свою судьбу — прожил долгую жизнь, мог много сделать, любил людей и всюду был чужим. И еще говорил, что главной его любовью осталась Россия. Умер он от белой горячки.

А Харьков 30-х годов жил с открытыми дверьми, принимал беженцев, воспитывал свою собственную молодежь, которая стекалась сюда со всех концов страны, шутил, переживал, занимался серьезной наукой. В Харькове постоянно устраивались конференции и совещания, на которые приезжали Нильс Бор, Паули, Дирак, Фаулер и многие другие знаменитые физики. В долгие командировки — на месяц и больше — регулярно приезжал в Харьков Курчатов, — приезжали его молодые сотрудники. С 1933 г. исследования по ядерной физике начинают занимать прочные позиции в лаборатории Курчатова.

Часто приезжал в Харьков к Ландау и Юрий Борисович. Здесь их дружба окрепла окончательно, здесь началось их научное сотрудничество. Это было замечательное время, почти безоблачное. Вопросы политики, внутренней и внешней, тогда их не очень волновали. К условиям быта они относились легко. Искусство, поэзия, бесконечные научные споры, непрерывная работа целиком заполняли их жизнь. Конечно, споры были не только научные, они могли зацепиться за что угодно и спорить отчаянно.

Когда из Ленинграда приезжал в Харьков Гамов, то менялась тональность всего происходящего вокруг. Он был веселым насмешником, добрым и умным, но после возвращения из-за границы немножко изменился; и иногда трудно было понять, шутит Гамов или говорит серьезно. Он мог, например, очень серьезно и, казалось, с неподдельной тоской говорить о том, как ему все «обрыдло», и что жить по-людски он может только «там», и что все его остроумные попытки сбежать за границу терпели неудачу, но что он обязательно придумает что-нибудь хитрое. Он действительно придумает, но совсем нехитрое — просто во время командировки в Англию он не вернется домой. А тогда ему никто не верил. И беспокойные его речи о тревожных событиях в стране старались не развивать. А тревожные вести были.

Когда Капица в 1934 г. приехал в Москву из Англии, где он работал у Резерфорда в течение 13 лет, ему было предложено остаться в Союзе и построить институт, такой, какой он хочет. Капица согласился. Эта весть, как огромное событие, быстро облетела все физические сообщества. Румер не был тогда лично знаком с Капицей и не мог знать обстоятельств этого дела. И слухи о том, что Капицу просто не выпустили обратно и что тот был вынужден остаться, казались ему слухами. Сам Румер только что вернулся на родину и был счастлив, что дома.

А Петр Леонидович Капица писал в это время Межлауку^[16]:

«2 ноября 1934, Ленинград.

Тов. В. И. Межлаук,

В ответ на сношение Ваше от 26-го октября за № 29/С. М., которое было мне вручено только вечером 31-го октября и в котором Вы предлагаете сообщить Вам о той научной работе, которую я предполагаю вести в СССР, сообщаю Вам…» И дальше Петр Леонидович пишет о работах, которые вел в Кембридже, как развивались они в течение 13 лет и как развивались вместе с этими работами сотрудники лаборатории, которых он тщательно подбирал. Он пишет о том, что неоднократно предлагал посылать к нему молодых советских физиков для соответствующей подготовки и указывал авторитетным лицам, что это единственный способ перевести его работы в Советский Союз («К моему глубокому сожалению, этого сделано не было») и что теперь он не видит возможности продолжить эти работы в Союзе, поэтому решил переменить область исследований и будет заниматься биофизикой, и что уже договорился с Иваном Петровичем Павловым и тот предоставляет ему место в своей лаборатории.

А в том первом, сухом и сдержанном письме Межлауку Петр Леонидович даже не затрагивает вопроса о содействии в восстановлении его кембриджских исследований, считая это дело безнадежным.

Но уже в декабре 34-го г. он писал жене:

«…За эти дни произошло много интересного. Вчера я был у В. И. [Межлаука], мы беседовали с ним без малого три часа, и это одни из самых отрадно проведенных часов за все эти последние дни и недели. В. И. умный человек, понимает тебя с полуслова, хотя, конечно, другой раз говорит не то, что думает, но это вменяется в обязанность человеку, должно быть, ежели он занимает известное положение… Вообще с В. И., несомненно, можно прийти к полному пониманию, и так как у нас у обоих одно и то же желание — создание мощной науки, — то я был бы очень счастлив, если вообще мне с ним удалось бы работать вместе в будущем…».

И они действительно будут работать вместе. Но недолго.

Валерий Иванович Межлаук был в ту пору заместителем председателя Совнаркома. Их было четверо, братьев Межлауков^[17].

Оптимистичный тон письма Петра Леонидовича Анне Алексеевне о встрече с Межлауком (к тому времени прошло около двух месяцев вынужденного пребывания Капицы в Союзе) вовсе не означает, что трудности Петра Леонидовича кончились, все утряслось и уладилось. Вовсе нет. Это об этом времени он писал в письмах Молотову: «…Первые четыре месяца на меня не обращали внимания и не дали даже хлебной карточки, и только, видно, чтобы попугать меня, три месяца за мной рядом на улице ходили два агента НКВД, которые изредка развлекались тем, что дергали меня за пальто…» — и Сталину: «…Когда более года назад меня неожиданно задержали и резко прервали в очень интересном месте мою научную работу, мне было очень тяжело, потом стали обращаться со мной очень скверно, и эти месяцы в Союзе были самыми тяжелыми в моей жизни. Если я вижу смысл в перенесении моей работы сюда, то я до сих пор не могу понять, для чего нужно было так жестоко обращаться со мной.

Вот что происходило с самого начала. Меня, по-видимому, заподозрили в чем-то нехорошем, никогда мне не говорили — в чем, но отношение было самое недоброжелательное и недоверчивое. Что бы я ни говорил, все переиначивали… И надо прямо сказать, что такое отношение, которое было проявлено ко мне, не содействует развитию у ученых уважения к себе, к своему труду и, следовательно, губит энтузиазм…». Эта тема возникла в цитируемом письме «по ходу дела», само же письмо Сталину, длинное, на многих страницах, было вызвано, с одной стороны, известием о том, что сенатом Кембриджского университета окончательно была утверждена передача лаборатории Капицы Союзу (письмо датировано 1 декабря 1935 г.), с другой стороны, трудностями в строительстве института, в связи с чем Петр Леонидович пишет о хозяйственной базе, о том, как нужно вести «научное хозяйство», пишет о том, как важен энтузиазм в науке и как важно заражать энтузиазмом молодежь. Конец письма простой, без каких-либо реверансов:

«…В заключение хочу сказать, что бы там ни было, как бы тяжело мне тут ни было, как бы со мной ни обращались, я работать буду вовсю. Также буду добиваться того, чтобы моя работа была успешна, буду бороться за это до конца. Сейчас все кругом меня пасмурно. Чего я только боюсь, что не хватит у меня сил, так как они будут уходить на разные передряги и мелочи, а для работы ничего не останется.

П. Капица».

Как видим, трудности у Петра Леонидовича оставались и год спустя. Оставались они и потом. Но первая же встреча и прямое знакомство с Межлауком вселили в Петра Леонидовича надежду. Человек необычайно проницательный и абсолютно трезво оценивающий обстановку, он понял, что именно Валерий Иванович Межлаук может быть опорой в трудном деле, которое ему предстояло вести. Уже через две недели после той первой встречи (3 января 1935 г., Москва, «Метрополь», № 485) Петр Леонидович писал Анне Алексеевне: «…Сегодня, дорогая Аня, был очень обрадован тем, что в „Известиях“ есть объявление о назначении меня директором Института физических проблем… Я рад, что, во всяком случае, могу быть здесь полезен…».

Строительство института началось в январе 35-го г. Место — Ленинские горы — было выбрано самим Петром Леонидовичем. Проект института, как и все остальное, включая собственную финансовую систему, был тоже составлен им самим. Трудности и неполадки возникали на каждом шагу. А для Петра Леонидовича все, что касалось дела, начиная с той самой, непривычной для нашего строя финансовой системы и кончая качеством штукатурки, было важным и серьезным — мелочей в деле для него не существовало. И он боролся за свое дело с фантастической смелостью. Мог написать о той же штукатурке Молотову или Сталину беспощадно откровенное письмо: «Вот, видите, Вячеслав Михайлович, сколько плохого, — писал он, например, Молотову о неполадках в строительстве и организации работы. — Теперь, какие выводы из этого? Я думаю, что в корне всего, что у меня с Вами всегда нелепые отношения. Все это так или иначе надо кончать… Если Вы попытались бы меня вовлечь в жизнь страны, которая у нас более замечательная, чем Вы сами это думаете, то, наверное, мы бы давно были друзьями…».

Но чаще всего Молотов был глух. Иногда срабатывали письма к Сталину и всегда к Межлауку. Именно Валерий Иванович Межлаук был сподвижником Петра Леонидовича. И Капица писал ему деловые письма, письма о том, что его волнует, поздравлял с Новым годом. Примечательно поздравление с последним, 37-м годом, — это отчет о проделанной за год работе, еле уместившийся на многих страницах:

«Многоуважаемый Валерий Иванович!

Я хочу написать Вам что-то вроде отчета за этот год. Оглядываясь назад, лучше знаешь, куда идти, и after all^[18] тут был элемент совместной работы и стремление к одним и тем же целям. И никто, кроме Вас, в Союзе подробно мою работу не наблюдал и не знает.

Первое, это то, что институт и жилое строительство закончены…» — и дальше длинное и обстоятельное письмо обо всех работах в институте, о тревогах и планах, о финансово-бухгалтерской процедуре, о пяти монтерах, например, восьми механиках, двух столярах и одном стеклодуве, которыми Петр Леонидович был очень доволен и считал, что именно эти люди должны быть человеческой основой лаборатории, а что научные работники могут и должны протекать через институт, обучаясь здесь и унося этот опыт в другие институты. В конце письма Петр Леонидович пишет:

«Итак, наступает 1937 год. Будете ли Вы по-прежнему мне помогать? Без этого у нас, конечно, ничего не будет выходить. А это тоже нельзя считать нормальным, так как я хорошо знаю, что непосредственная Ваша работа исключительно важна и ответственна для всей страны. Мне же приходится Вас часто беспокоить по мелочам, вызванным неорганизованностью нашей жизни. Но если я делаю это, то только потому, что мне кажется, опыт, приобретенный в нашем институте, будет Вами обобщен и поведет к более скорой и здоровой организации нашей научной жизни…

Привет и с Новым годом!

П. Капица».

А судьба Межлаука была уже предопределена. Последнее письмо Капицы Валерию Ивановичу (от 19 ноября 1937 г.) совсем короткое и касается спора Лысенко с Вавиловым. В свойственной ему манере, сочетающей простейшую форму изложения с мудростью и полным бесстрашием, Петр Леонидович пишет о законах научного спора и о том, как нельзя его вести: «…У нас в дискуссии стали применять не только нелепые, но вредные методы. Это не только обнаруживается в споре генетиков… Аргумент, схематично, следующий: если в биологии ты не Дарвинист, в физике ты не Материалист, в истории ты не Марксист, то ты враг народа. Такой аргумент, конечно, заткнет глотки 99 % ученых. Конечно, такие методы спора не только вредны для науки, но также компрометируют такие исключительно могучие теоретические построения, как Дарвинизм, Материализм и Марксизм. Тут надо авторитетно сказать спорящим: спорьте, полагаясь на свои научные силы, а не на силы товарища Ежова…

Привет. П. Капица».

А в 34–35-м годах происходящее с Капицей казалось слухами. И что касается Юрия Борисовича Румера, то ему, окутанному тревожными слухами, связанными уже не только с Капицей, но все еще свято верившему в полную справедливость и правоту дел своей страны, ни во что дурное не верилось.

«В 34-м или 35-м году, — рассказывал Юрий Борисович, — Горький организовал редакцию воспоминаний простого советского человека. Эта редакция состояла из видных писателей, художников и, кроме того, из „разговорниц“ — приятных женщин, которые направлялись к людям, чьи воспоминания редакция считала нужным записать, вели беседу и записывали ее. Я почему-то тоже был включен в это дело. Главным редактором моих воспоминаний был назначен Федин. И „разговорница“ у меня была очень симпатичная. Хорошо помню нашу первую беседу.

— Юрий Борисович, начнем с самого главного — как вы стали профессором?

— Ну, как я стал. Выбрали и стал. Меня рекомендовали.

— А кто вас рекомендовал?

— Ну, из заграничных ученых Шредингер, а из здешних Мандельштам.

Помню, на нее это не произвело впечатления. А когда я рассказывал про Германию, ей было уже интересно. Мне даже самому понравилось, когда все это Федин обработал и дал мне почитать. Федин писать умел, и мной он был доволен. И вдруг все это внезапно кончилось. Все как ветром сдуло и развеяло. А через некоторое время я увидел на себя карикатуру в университетской газете — в гольфах, в полушубке и с чемоданчиком в руке, а на чемоданчике иностранные наклейки. Я тогда удивился немного, мне показалось, что это сделано для смеха; а было не смешно. Мила мне сказала тогда: „Посадят тебя“. Она всегда была фантазеркой. Смешно было в это верить».

И Юрий Борисович не верил. Ему не верилось даже тогда, когда гроза разразилась совсем рядом и задолго до карикатуры в стенной газете. Дело касалось Лузина.

Николай Николаевич Лузин объявлялся вредителем и врагом советской науки.

Юрий Борисович попал в гнетущую атмосферу непонимания и беспомощности, в которой оказались его близкие друзья-математики. В глубине души он был уверен, что это какое-то недоразумение и все скоро выяснится. Но «Дело Лузина» накалялось. Второго июля 1936 г. «Правда» выступила с разгромной статьей в адрес Лузина — «Ответ академику Лузину». На следующий день, 3 июля, «Правда» снова громила Лузина. Теперь статья называлась «О врагах в советской маске». В тот же день, будто только и ждали появления этой статьи, состоялось собрание научных работников Математического института Академии наук СССР. Собрание обсудило обе статьи в «Правде» и приняло резолюцию. Резолюция состояла из восьми пунктов. Каждый из этих пунктов — знак эпохи, которая скоро вступит в полную силу. Как же случилось, что словосочетания, идущие вразрез со здравым смыслом, не подчиняющиеся никакой логике, были не только не отвергнуты обществом, а были узаконены, стали нормой. Вспыхнула эпидемия обвинений, болели почти все слои общества — сосед губил соседа, сослуживец сослуживца, конюх — ветеринара.

И вряд ли можно сомневаться в том, что тот один, на которого падает вина за те страшные времена, не считал Лузина своим личным врагом, равно как и, скажем, ветеринара 22 лет из далекого сибирского поселка, каких было десятки и сотни тысяч. Страшная игра была предложена, и люди в нее играли. Жертв той страшной игры много, но, вероятно, виновников было не меньше. Многие подгребали угли к костру.

Лузина отстояли, хотя травля продолжалась еще много лет. А до тех сотен тысяч никому, кроме их близких, дела не было. И если вообразить чудовищное, если вообразить, что был план по сдаче врагов народа, то страна его с лихвой перевыполняла.

Восемь пунктов резолюции общего собрания сотрудников Математического института Академии наук гласили:

«1. Математическая общественность знала в течение ряда лет факты „деятельности“ Н. Лузина, освещенные в статьях „Правды“, причем число этих фактов могло быть еще увеличено по сравнению с тем, что опубликовано.

2. Однако научная общественность не разглядела в этих фактах лицо врага, прикрывшегося маской советского академика, объясняя их „странностями“ в характере Н. Лузина.

3. В этой связи мы должны открыто признать, что такая позиция в отношении к Н. Лузину была позицией гнилого либерализма, способствовавшей гнусной антисоветской деятельности Н. Лузина и облегчавшей ее.

4. Великолепная большевистская бдительность, помогшая „Правде“ вскрыть врага, пробравшегося в ряды советских ученых, послужит нам в дальнейшей нашей деятельности предметным уроком в борьбе за советскую социалистическую науку.

5. Мы призываем всю научную общественность нашей страны к непримиримой борьбе с врагами народа, под какой бы маской они ни скрывались, к большевистской самокритике своей собственной работы, ибо это является необходимым условием реализации величайших возможностей развития науки у нас и тем самым ее максимального единства с практикой строительства социализма.

6. Собрание обращается в президиум Академии наук с предложением немедленно снять Н. Лузина с постов председателя группы математики Академии наук и председателя математической квалификационной комиссии.

7. Собрание просит также президиум Академии наук рассмотреть в соответствии с п. 24 устава Академии наук вопрос о дальнейшем пребывании Н. Лузина в числе действительных членов академии.

8. Собрание считает, что в целях обеспечения руководства математической жизнью страны необходимо усилить группу математики, пополнив ее новыми действительными членами и членами-корреспондентами» [45, с. 275].

Этот последний пункт ударный, что называется, ближе к делу.

Волна собраний по поводу Лузина с соответствующими резолюциями прокатилась по многим учреждениям.

Пятого августа 1938 г. президиум Академии наук выносит постановление, начинающееся словами: «Победа Советской власти и громадные успехи социалистического строительства в кратчайший исторический срок подняли страну нашу из неслыханного разорения и векового прозябания до уровня первоклассной мировой державы. С надеждой и упованием смотрят трудящиеся всего мира на Страну Советов, ибо они справедливо видят в ней свою основную цитадель в борьбе за высшие формы человеческой культуры», и дальше о трудном нашем пути, о реальных успехах нашей науки и, наконец, о врагах народа, мешающих созиданию.

«…Президиум Академии наук констатирует, что в обсуждении дела Лузина приняли участие самые широкие круги общественности СССР, которые единодушно заклеймили его антисоветскую деятельность, его лицемерие и двуличное поведение… Президиум Академии наук полагает, что поведение акад. Н. Н. Лузина несовместимо с достоинством действительного члена Академии наук и что наша научная общественность имеет все основания ставить вопрос об исключении его из состава академиков.

Однако, учитывая значение Н. Н. Лузина как крупного математика, взвешивая всю силу общественного воздействия, выявившегося в столь широком, единодушном и справедливом осуждении поведения Н. Н. Лузина, и исходя из желания предоставить Лузину возможность перестроить все его дальнейшее поведение и его работу, президиум считает возможным ограничиться предупреждением Н. Н. Лузина, что при отсутствии решительного перелома в его дальнейшем поведении президиум вынужден будет неотложно поставить вопрос об исключении Н. Н. Лузина из академических рядов» [Там же, с. 277–278].

Эти материалы в полном объеме были опубликованы в одном из номеров журнала «Успехи математических наук», на его последних страницах. А первая страница этого журнала (и вторая, потому что на первой не поместилось) отданы передовице — «Изжить лузинщину в научной среде», нещадно «обличающей» Лузина и предлагающей изжить не только лузинщину, но и «чрезвычайно вредные в настоящих условиях навыки, которые могут быть объединены названием „академические традиции“ …традиции „академической благопристойности“, исключающие прямую и твердую общественную оценку конкретных недостатков в работе отдельных ученых…» [Там же, с. 4].

Трудно даже представить себе, чего стоил весь текст постановления президиуму Академии наук, а самое главное, его последний абзац, т. е. попросту решение не трогать Лузина. Те, кто обладал «великолепной большевистской бдительностью», не унимались. Теперь терроризировали не только Лузина, но и его друзей и учеников. И длилось это долго. Никто из учеников Лузина не любил вспоминать о том времени. Только один раз Люстерник во время моих расспросов о Шнирельмане случайно затронул эту тему. «Никто не мог подумать, что Лев способен на это. Он ведь был веселым, очень жизнелюбивым, и вдруг самоубийство. Его вызвали куда-то. Вечером он вернулся домой, закрылся на кухне и открыл газ».

Лузина отстояли. Его отстояли от тюрьмы, но не от унижений и притеснений. А Николай Николаевич Лузин и не пытался «перестраивать свое поведение и свою работу». Он продолжал оставаться самим собой и продолжал работать так, как работал всегда. Только теперь молодежь собиралась у него дома или на даче заниматься математикой допоздна, а то и всю ночь напролет, как на конспиративной квартире.

Лузин умер в 1950 г., в одночасье, от острого сердечного приступа. Некролога не было. Но один из номеров журнала «Успехи математических наук» за 1951 г. содержал старую статью Лузина, а следом за ней шла большая статья Нины Бари (той самой Нины Бари, которая в 1920 г. получала и делила одну стипендию на десятерых) и Лазаря Люстерника «Работы Н. Н. Лузина по метрической теории функций». Там же была маленькая сноска: «…В одном из ближайших выпусков журнала редакция УМН предполагает продолжить публикацию материалов, связанных с научной деятельностью Н. Н. Лузина». «Ближайший» после этого номер вышел только в 1952 г. И снова появилась одна из старых работ Лузина, а за ней две большие статьи, посвященные работам Лузина в двух различных областях математики. На следующий год схема повторилась, но по иронии судьбы номер журнала, на который выпал заключительный цикл работ Лузина, открывался траурным портретом Сталина и текстом обращения Советского правительства ко всем трудящимся Советского Союза. Первая статья в этом журнале, посвященная Лузину, имела сноску, где, наконец, говорилось о его смерти: «К третьей годовщине кончины Н. Н. Лузина редакция журнала УМН публикует ряд материалов, которые вместе с опубликованными в предыдущих выпусках УМН образуют цикл статей, освещающих математическое творчество Лузина».

К этому времени Юрий Борисович Румер отбудет свой срок и наступят для него самые тяжелые времена. А тогда, в 36-м году, происходящее с Лузиным казалось чудовищным недоразумением.

В 1937 г. Ландау переезжает из Харькова в Москву, к Петру Леонидовичу Капице. Капица пригласил его к себе в институт, строительство которого уже заканчивалось, заведовать теоретическим отделом. А ведь чуть было не случилось иначе. Годом раньше речь шла о другом кандидате на эту должность. Речь шла о Максе Борне. Дружба Макса Борна с семьей Капицы началась в 1933 г., когда Борнам пришлось покинуть нацистскую Германию и временно их приютила Англия. В 35–36-м годах Борн работал в Индийском институте наук в Бангалоре. Оттуда он писал Анне Алексеевне Капице:

«…Когда я читаю английские или немецкие газеты, я чувствую, что Европа идет к новой катастрофе. А в моей жизни было и так достаточно „историй“. Мне кажется, что Россия — единственная страна в мире, которая в какой-то степени руководствуется разумом. Если бы я не был таким старым и безнадежно испорченным буржуазными привычками, я бы попросил Капицу найти мне работу в России. Мы обсудим эту проблему после моего возвращения в Кембридж в апреле…».

Этого было достаточно, чтобы Капица написал о Максе Борне Межлауку, о том, что «есть возможность заполучить этого ученого для Союза». В частности, он пишет (19 февраля 36-го года): «…Если мы получим его: 1. Союз будет иметь первоклассного ученого. 2. Мы получили бы одного из ведущих педагогов теоретической физики для нашей молодежи. 3. Мне хотелось бы взять его в наш институт, так как его присутствие сильно способствовало бы нашей работе…». 26 февраля Капица писал Борну:

«Дорогой Борн,

Ваше письмо Анне пришло сюда, и я имел нескромность прочитать его с большим интересом. Я очень был огорчен, узнав, что Вы все еще не решили, в каком из полушарий обосноваться. Вы несчастный человек — всем Вы нужны, и выбор настолько велик, что Вы никак не можете принять решение. Может быть, я немного счастливее Вас, поскольку у меня нет выбора. Я почувствовал себя намного счастливее после того, как был решен вопрос о передаче моей аппаратуры, и у меня появилась надежда, что через несколько месяцев я смогу продолжить свою работу — работу, которая прервалась почти на два года; и сейчас Анна и дети со мной.

Условия для работы далеки от совершенства, но быстро улучшатся, и сейчас делается все, чтобы дать мне возможность работать. Я стал взрослым человеком в Кембридже, где я провел 13 лет! В городе древней культурной традиции. А Вы большую часть Вашей жизни работали в Геттингене, в городе, который занимал такое же интеллектуальное положение. Конечно, по этим меркам трудно оценивать нынешние условия здесь.

Но невозможно отрицать, что чрезвычайно увлекательно наблюдать за ростом новой культуры и новых принципов, и я не сожалею, что оказался сейчас в состоянии принять активное участие в этой игре. Конечно, я обижен и всегда буду испытывать обиду за то, что поступили со мной так по-свински, но, мой дорогой Борн, действия правительств во все времена и во всех частях света не отличаются деликатностью, и отдельная личность — это одинокая частица, которая, попав в „поток истории“, будет разбита. Итак, единственное, что остается делать, — это сохранять крепость духа…

Ваше письмо подало мне мысль сыграть с Вами злую шутку и внести еще больше смятения в Ваше душевное состояние — я решил предложить Вам включить нашу ¹/₆ часть света как возможный выбор места, где Вы могли бы поселиться. И мне кажется, что Вы могли бы рассмотреть это предложение вполне серьезно. Кроме того преимущества, в основе которого лежат широкие исторические доводы, здесь есть и другие преимущества: 1) Вы сможете основать здесь Вашу собственную новую школу теоретической физики, 2) Вас радушно примут здесь, и Вы никогда не почувствуете, что Вы иностранец^[19] или стоите у кого-то на пути, 3) наша теоретическая физика слаба, и Ваше руководство будет охотно принято.

Ваши буржуазные привычки, конечно, несколько пострадают, однако благосостояние страны растет очень быстро, и мне кажется, что даже сейчас Вы вполне были бы удовлетворены жизненными удобствами. Вполне возможно, что делать покупки в магазинах покажется Вам затруднительным, дороги — неровными, однако Вы получите некоторую компенсацию в том, что касается театров и концертов, которые здесь лучше, чем во многих других местах. Вы будете хорошо обеспечены книгами и литературой. В целом комфорт Вашей души будет выше комфорта Вашего тела!

Подумайте над этим вопросом и напишите мне. Лично я был бы счастлив, если бы Вы приехали сюда, и мне было бы очень приятно иметь Вас в штате нашего института руководителем теоретической части. Здесь Вы могли бы получить небольшой пятикомнатный коттедж на территории института, с газом, горячей водой, электричеством и отапливаемым гаражом, в парке на вершине холма, возвышающегося над Москвой. Вы смогли бы иметь учеников по собственному выбору, лекции в университете и т. д. И мы могли бы вместе вести семинар, подобный кембриджскому. Вы примете участие в исследованиях, которыми мы занимаемся в лаборатории. Я пока еще не пригласил ни одного физика-теоретика, и я бы предоставил Вам самому решать этот вопрос, если бы Вы собрались приехать.

Обдумайте все это хорошо и сообщите мне, что Вы об этом думаете. Если Вы считаете, что мое предложение имеет смысл, тогда я подумаю, как устроить это дело с властями. Но у меня есть основания думать, что моя идея будет хорошо принята и поддержана…

В ожидании Вашего ответа и в надежде, что мои планы могут соблазнить Вас, прошу принять мои сердечные приветы и лучшие пожелания.

Искренне Ваш

П. Капица».

В сентябре 36-го года Борн должен был приехать в Москву для окончательного решения этого вопроса. Но к тому времени освободилось место профессора в Эдинбургском университете, и Борны уехали в Шотландию. Заведовать теоретическим отделом института Капица пригласил Льва Ландау. С этого времени и до конца своей жизни Ландау был заведующим теоретическим отделом физпроблем. Здесь он создал знаменитую школу физиков-теоретиков. Часть его учеников во главе с Исааком Марковичем Халатниковым в 60-х годах организовала Институт теоретической физики в Черноголовке, который носит сегодня имя Ландау.

Для Румера переезд Ландау в Москву был праздником. Теперь они всегда были вместе. После отъезда из Харькова и до получения квартиры во дворе Института физпроблем Ландау жил у Румера. В коммунальной квартире на улице Горького, в доме № 68, было тесно, но весело. Они успевали все: и ходить в театры, и устраивать вечеринки то с бесконечным чтением стихов (Ландау любил стихи Киплинга и считал себя «симонистом», Румер тоже любил Симонова, да и вообще всю поэзию — даже на старости лет он держал в памяти, казалось, каждую строчку всех хороших стихов на свете), то с веселыми выдумками и, конечно, успевали работать. Работа была, как говорят физики, их основным состоянием. У каждого из них были свои собственные интересы.

Ландау в эту пору создал теорию фазовых переходов, статистическую теорию ядра, исследовал рассеяние рентгеновских лучей кристаллами, установил стабильность неона и углерода по отношению к альфа-распаду. Румер занимался теорией элементарных частиц, теорией сверхпроводимости. К этому времени вышли две монографии Юрия Борисовича: «Введение в волновую механику» и «Спинорный анализ». Первая из этих монографий, написанная ясным и доступным языком, служила прекрасным учебным пособием для студентов. А книга «Спинорный анализ» была первой книгой в нашей стране по изложению нового математического метода в физике и оставалась единственной в течение десятков лет.

У Ландау и Румера, естественно, были и совместные работы. В 1937 г. вышли две их статьи: «О поглощении звука в твердых телах» и «Образование ливней тяжелыми частицами». В 1938 г. вышла в свет работа Ландау и Румера «Каскадная теория электронных ливней». Она имела огромное значение. В то время основным источником изучения элементарных частиц были космические лучи. Именно они представляли собой тот природный ускоритель частиц, в котором были обнаружены впервые новые элементарные частицы. И тогда он превосходил все созданные человеком ускорители. Но процессы в атмосфере, постоянно бомбардируемой энергичными частицами, приходящими из космоса, очень сложны, и нужны были строгие закономерности, которые дали бы возможность правильно интерпретировать данные, полученные на земле. В теории Ландау и Румера были установлены закономерности в процессах образования космических ливней. Было определено число частиц в ливне как функция глубины проникновения в атмосферу для любой заданной начальной энергии первичной частицы; распределение энергий этих частиц на заданной глубине атмосферы; исследовано поведение космических ливней при переходе из одной среды в другую. Результаты этой работы подтверждались многочисленными экспериментальными данными, а сама работа служила фундаментальным пособием при изучении космических ливней.

В то же время они задумали и быстро написали научно-популярную книгу «Что такое теория относительности». Ландау дал этой книге шутливый отзыв: «Два жулика уговаривают третьего, что за гривенник он может понять, что такое теория относительности». Сам же Ландау пояснял этот отзыв: «То, что мы с Румом жулики, понятно. А почему же третий жулик? Да потому, что он за тот же гривенник хочет понять теорию относительности». Не так весело сложилась судьба рукописи этой замечательной книги. Книга, которая будет издана более чем на 20 языках мира, впервые увидит свет лишь в 1959 г. благодаря Евгению Михайловичу Лифшицу, сохранившему единственный рукописный экземпляр книги двух «врагов народа».