Квантовый возраст

Глава 10. «Не завтра, не послезавтра, а через неделю я уеду»

Над Германией сгущались тучи. Черная свастика на белом фоне, как чума, перекинулась на всю страну.

«Для меня это были особые и сильные переживания, — вспоминал Юрий Борисович. — Меня ведь воспитала немка, которую я безмерно любил мальчиком. Она читала мне немецкие народные сказки, пела добрые немецкие песенки. Я любил ее дом с красивыми занавесочками, с канарейкой и старым попугаем. И когда приехал в Германию, хотел найти ее и повидаться. Оказалось, что она живет в Берлине, но в свои первые приезды в Берлин мне не удалось с ней встретиться. Когда летом 31-го года я в третий раз приехал в Берлин, мы встретились. Алисе Блекер было уже 70, мне — 30. Я был страшно рад встрече. Она была уже совсем седая и высохшая и все плакала от радости: „Мой дорогой мальчик, мой Юрочка“».

Юра развлекал ее, рассказывал ей про свои успехи, про Борна, Гейзенберга, Паули. Сказал, что был у Эйнштейна, и это должно ее радовать. Рассказал о том, как его пригласили прочитать несколько лекций в Ганноверском высшем техническом училище. К Борну приехал как-то профессор Фусс и слушал выступление Румера на семинаре. Фусса заинтересовали работы Румера по квантовой химии. Он сам занимался близкими вещами, но, как он говорил, заразить своих студентов квантовой химией ему пока не очень удавалось, и он пригласил Румера прочесть несколько лекций и рассказать о своих работах. Румер спросил разрешения у Борна, на что тот сказал: «Немедленно соглашайтесь, вам не вредно заработать немного денег». Возможно, он сам навел Фусса на мысль пригласить молодого человека.

Румер поехал в Ганновер, но тут оказалось, что он не может читать лекции, потому что у него нет черной сюртучной пары, совершенно необходимой в ту пору для чтения лекций в Высшем техническом училище. А так как фигура у него нестандартная, а нестандартных фраков напрокат не бывает, профессор Фусс пошел к ректору просить разрешения, чтобы доктор Румер читал лекции в обычном костюме. Сказал, что будет хорошо отглаженный синий костюм и очень интересные лекции. На это ректор ему важно ответил: «С таким же успехом ваш Румер может читать свои лекции в трусах. Разве может человек, выступающий в синем костюме перед студентами, чувствовать себя настоящим знатоком Шиллера и Гете?». На это профессор Фусс не мог ничего возразить, и Румеру пришлось заплатить три марки и взять напрокат сюртучную пару.

Это был отличный костюм с обшитыми пуговицами в два ряда, с атласным воротником, но уж очень не впору. Брюки были коротки. Они кончались резиночками, которые должны были подхватывать ботинки снаружи, и от тугого натяга грозились свалиться. А широкий сюртук висел на худых плечах Румера, как на вешалке. И Румер чувствовал себя в нем скорее дешевым конферансье, чем истинным «знатоком Гете и Шиллера».

Лекции его прошли с большим успехом, было решено оформить их надлежащим образом и размножить. Этим оформлением занимались два студента профессора Фусса. И тут Юрий Борисович был свидетелем сцены, о которой, как выяснилось, ему не следовало рассказывать старой Алисе. Румер сидел у Фусса в кабинете с этими двумя студентами и проверял, как они вписывают формулы, чтобы не пропустить ошибки. Тут позвонили Фуссу и сообщили, чтобы он срочно освободил студентов, поскольку их вызывают в комитет национал-социалистской партии. Тогда, Фусс, как профессор училища, уверенный в своих возможностях, звонит в комитет и требует объяснений.

Через пять минут в кабинет входит штурмовик в блестящей форме, входит без стука и довольно нагло обращается к Фуссу:

— Я слушаю вас, вы желали что-то изменить?

— Да, молодой человек. Я хотел бы, чтобы моим студентам, которым поручена важная для нас работа, дали возможность ее закончить.

— Они сейчас нужны партии для подготовки парада.

— Но позвольте, молодой человек, оформление лекций нашего гостя, которое должно быть закончено до его отъезда, важнее парадов.

— ?! — штурмовик не удостоил Фусса ответом.

— Ну, возможно, вы замените этих студентов другими?

— Здесь приказывают, а не торгуются!

Профессор Фусс покраснел не то от возмущения, не то от смущения; ему пришлось отпустить студентов. Вечером Румер был у профессора в гостях, и тот смущенно спросил:

— Как вам понравилась эта сцена?

— Да, — сказал Румер, — хорошего мало. Как же вы будете бороться со всем этим?

— Никак. Теперь это уже невозможно. И потом, я немец и должен быть со своим народом. Я боюсь, что Германия, немцы будут расколоты на части так же, как во времена религиозных войн. Если нацистов будет большинство и они придут к власти, нужно будет с этим смириться. Может быть, потом все придет в норму.

В доме у Фуссов было прекрасное угощение. Они играли с женой на рояле Шуберта в четыре руки. Вечер прошел тихо и гладко.

«Так вот, Алиса, — продолжал свой рассказ Юра, — на прощанье я обменялся с Фуссом рукопожатиями и сказал ему: „Спасибо, профессор Фусс, за приглашение. Мне хочется пожелать вам всего доброго. Мы с вами, вероятно, больше никогда не встретимся, либо, если встретимся, наша встреча не будет носить столь дружеский характер“. Потом в раздумье подержал руку его жены. Жена Фусса была еще совсем молодая. Подумал, нужно ей поцеловать руку или нет, и решил, что при таких обстоятельствах, пожалуй, и не нужно».

— Как же глупо ты поступил, мой мальчик, — услышал он вдруг от Алисы. — Они же совершенно правы. А если не правы, так только в том, что пассивны. Кто же будет бороться за Германию, за новый порядок в ней, если не немецкие ученые? Как можно оставаться в стороне от Германии в самый крестный ее час!

— Алиса! Что ты говоришь?! Ты только подумай, что ты говоришь!

— Я говорю правду, мой мальчик. Я так боюсь в эти исторические дни остаться вне Германии, вне великих событий. И я буду следовать за моим народом!

— Да, мало радости от нашей встречи, а я так любил тебя, Алиса.

Алиса стала гладить Юру по голове: «Ты мой золотой мальчик…». И дальше — самые ужасные нацистские лозунги спокойно вплетались в ее ласковые слова.

— Алиса, как тебе не стыдно повторять этот нацистский бред! Ведь не секрет, что ты любила моего отца, любила нас.

— Да нет, мой золотой мальчик, я же не говорю что-то против тебя. Ведь, кроме темноволосых евреев, есть светловолосые евреи. Вот их надо уничтожать.

Юра не стал спорить дальше со старой женщиной. Взывать к разуму было бессмысленно, она уже вся была во власти нацизма. Пора собираться, думал он, собираться домой, в Москву. Но он еще год пробудет в Геттингене. Алису он больше никогда не увидит.

В эту свою поездку в Берлин Юрий Борисович в третий раз встретился с Эйнштейном.

«…Мне захотелось повидать Эйнштейна, и я попросил о приеме, — писал Юрий Борисович. — Эйнштейн принял меня в гостиной и спросил, чем я сейчас занимаюсь. Я был увлечен тогда математической теорией химической валентности и начал рассказывать об этом Эйнштейну. Очень скоро, однако, я заметил, что эта тема его совершенно не интересует, и, смутившись, остановился. Эйнштейн, очевидно, был погружен в собственные мысли; во всяком случае, меня удивило, что он завершил разговор странным образом: „Кланяйтесь господину Герглоцу“. Известный геометр Герглоц был профессором в Геттингене, однако мне так и не удалось понять, почему привет предназначался именно ему.

Это была последняя встреча с Эйнштейном. Через год я вернулся в Москву» [18, с. 111].

В Геттинген Юрий Борисович возвращался подавленным. Вся эта поездка в Берлин началась, продолжалась и кончилась нелепо. Началось с того, что Мила решила уехать из Германии, Юра поехал в Берлин ее провожать. Потом эта ужасная встреча с Алисой. И Эйнштейн, великий Эйнштейн, невероятно постаревший за этот год, рассеянный, с потухшими глазами. И в довершение всего, когда Юрий Борисович сел в обратный поезд из Берлина, обнаружив свободное купе и с облегчением расположившись у окна, дверь в купе отворилась и вошел важный господин с двумя чемоданчиками в руках. На лацкане пиджака у него красовалась свастика. Он бросил свои чемоданчики на сиденье напротив и, выбросив вперед руку в знак приветствия, представился: «Адвокат Мум — лидер национал-социалистской партии Брауншвейга!» У Румера замерло сердце — только этого не хватало, в одном вагоне с нацистским лидером! Ничего, конечно, не будет, но выгнать его из этого вагона могут, оскорбления могут быть, и, вообще, все что угодно. И вдруг этот адвокат посмотрел на него внимательно и с необычайно доброй и вежливой улыбкой спросил:

— Господин из Аргентины?

— Jawohl! Как это вы так быстро догадались?

— Я всякую нацию могу сразу узнать. И что у вас там в Аргентине, поместье или живете в городе?

— Поместье, Señor, hacienda, у моего отца.

И дальше Румер стал рассказывать, какая у них hacienda, сколько лошадей и как трудно теперь с ними. Адвокат Мум вскоре разделся почти догола и лег спать. Как только он захрапел, Румер собрал свои вещички и на первой же станции пересел в другой поезд.

В Геттингене Румера ожидали приятные новости. Во-первых, пришли оттиски его работы с Борном о квантовой электродинамике, и, во-вторых, в Геттинген из Москвы приехал его близкий друг Лев Шнирельман. Румер с нетерпением ждал его приезда. Несколько месяцев назад здесь был их общий друг по Московскому университету Гельфонд, который сделал блестящую работу по теории чисел. В частности, он полностью доказал проблему Эйлера — Гильберта о трансцендентных числах и с этой работой приехал к Гильберту. Гельфонд привез с собой и работу Льва Шнирельмана, в которой было доказано известное предположение Гольбаха о том, что любое четное число можно представить в виде суммы простых чисел. Румер и Гельфонд отправились с этой работой Шнирельмана к Эдмунду Ландау. Ландау сначала и слушать не хотел. Специалист по теории чисел, он сам долго пытался доказать предположение Гольбаха, но безуспешно. И все другие попытки, которые ему известны, тоже были безуспешными. А тут приходят два совсем молодых человека из России и утверждают, что третий их товарищ сделал великое открытие. Молодым людям стоило больших трудов выбрать какую-нибудь зацепку и заставить Ландау слушать. Но когда он начал слушать, в нем заработала уже машина. «Верно, — сказал он, пораженный, — ваш соотечественник сделал это!».

Вечером того же дня Эдмунд Ландау сделал доклад в Математическом клубе: «Предположение Гольбаха и теорема Шнирельмана». Гильберт высказал желание пригласить самого Шнирельмана в Геттинген и незамедлительно послал письмо в советское посольство.

И вот приехал Шнирельман, 25-летний профессор, небольшого роста, крепко сбитый, чуть-чуть уже лысеющий. Весь его багаж состоял из его работы, зубной щетки, двух смен белья и блокнота со сказками, которые он сочинял. Все это легко умещалось в портфеле. На границе его спросили: «Профессор, а ваш багаж за вами следует?» — «Следует, следует», — сказал Шнирельман.

Румер был страшно рад встрече со Львом. Гнетущее чувство, которое овладело им в Берлине, стало немного проходить. Ему пришлось на время отложить свои вычисления, поскольку приходилось всюду сопровождать Льва. Лев плохо говорил по-немецки, а, так как он был в Геттингене нарасхват, нужно было ему помогать. Юра переводил его доклад на заседании Математического клуба, был вместе с ним у Куранта и Эмми Нетер, на приеме у Эдмунда Ландау, устроенном в честь Шнирельмана. Молодой московский математик покорил Геттинген, и те маленькие недоразумения, которые всякий раз возникали вокруг него, никем не принимались в расчет.

Дело в том, что при всей своей необыкновенной скромности были две вещи, в которых Лев не знал удержу. Первая — это сказки, которые он сочинял в духе Салтыкова-Щедрина. В сказках этих тонкая игра слов и острая сатира, понятные только русскому человеку (помните, как у Салтыкова-Щедрина жители города Глупова делали разные глупости: щуку с яиц сгоняли, блинами острог конопатили), с плохим немецким языком Шнирельмана (сказки он свои Юре не давал переводить) становились немцам совершенно непонятными. И вторая: он вступал с немцами, даже очень далекими от симпатий к нацистам и вообще от политики, в отчаянные споры. Доказывал, что единственно правильный путь, который может выбрать человечество, — это коммунизм и что они тут все сошли с ума; одни распоясались, другие ослепли, и если кто не носит свастик, то это еще ничего не значит! Юре стоило больших трудов сглаживать эти споры. Под горячую руку Шнирельмана попал и совершенно безобидный корреспондент местной газеты, которому было поручено взять у молодого русского профессора интервью:

— Господин профессор, вы такой молодой и такой знаменитый, и наша газета была бы польщена, если бы вы что-нибудь в ней поместили.

— А что в ней помещать, когда я за все время ничего разумного в ней не читал! Впрочем, поместите там, пожалуйста, мое объявление, только бесплатно.

— Конечно, профессор.

— Пишите: «Профессор Шнирельман, проживающий в пансионе фрау Гроунау, намагничивает лезвия бритвы „Жилетт“».

— Да, профессор, но для чего?

— А я не знаю. Но, может быть, кому-нибудь нужно? Я намагничу. Не нравится это, поместите другое: «Профессор Шнирельман из Москвы, по глупости приехавший в Германию, готов добровольно сесть в концлагерь». А какие из лагерей навещали вы, господин журналист?

И прежде чем опешивший журналист нашел, что ответить, Шнирельман повернулся к Юре и сказал: «До чего же здесь мрачно».

Дня за три до этого Герта Бернинг устроила вечеринку в честь Юриного друга. У нее в это время гостила сестра. Матильда весь вечер не умолкала. Сначала она несла какую-то чепуху о важных графиках, которые построил ее отец, учитель гимнастики, обнаруживший, что зависимость возраста прыгающего от длины, на которую тот может прыгнуть, различна для представителей различных национальностей, а потом вдруг спросила Румера:

— Ну как, Румер, надеюсь, вы-то нас не боитесь?

— Кого это, Матильда?

— Ну как кого? Приверженцев Гитлера.

— Да что вы! А вы уже с ними?

— Да. Мой муж вступил в партию, и, знаете, все, что про нас говорят, ложь. Я-то могу это знать! Ну посудите сами, на свете очень много людей, которые не знают, как им жить, они не знают своего места в жизни, и у них все силы уходят на поиски жилища, поиски работы, пропитания. А мы этим людям помогаем — мы их сразу всем обеспечиваем. Вот, был у нас один коммунист, Шпайер, водопроводчик. Когда мой муж пришел забирать его в лагерь, они спокойно выкурили по сигарете, мой муж предложил ему немного пожить еще дома, если тот хочет, но Шпайер отказался. Они посидели, поговорили и тихонько пошли.

«Как ты тут живешь так долго?» — только и мог выговорить Шнирельман, когда они вышли на улицу.

В последний вечер Шнирельмана повели в кино. Пошли большой компанией. Владелец кинотеатра, на редкость симпатичный человек, очень любил молодежь и уже знал: если ведут гостя, надо крутить «Оперу нищих».

У Румера неожиданно для него сложились особые отношения с хозяином кинотеатра. Однажды, когда они еще с Милой были как-то в кино, Юра зацепился за гвоздик, торчащий на спинке сиденья, и выдернул маленький клочочек на пиджаке. Это его нисколько не расстроило, но, чтобы больше никто не пострадал, он решил предупредить хозяев. После сеанса он подошел к кассе и сказал, что сидел в таком-то ряду, на таком-то месте и что там торчит гвоздик.

— Мне он не причинил никакого вреда, но у вас могут быть неприятности.

— Ах, доктор, мы знаем, какой вы человек! Вы думаете не только о себе. Мы вам так благодарны!

На другой день владелец кинотеатра пришел к Румеру домой с закройщиком снимать с него мерку для нового костюма.

— Позвольте, доктор, снять с вас мерку. Вы пострадали в нашем кинотеатре и были так любезны, что предупредили нас.

Румер долго отказывался, но владелец кинотеатра не уступил, и через две недели Румер получил прекрасный синий костюм, который оказался ему весьма кстати.

И вот этот кинотеатр в последнее время все чаще и чаще бывал закрыт. Когда молодые люди впервые увидели объявление о том, что сегодня демонстрация фильма отменяется, они пошли к владельцу выяснить, в чем дело. Оказалось, что зал сняли национал-социалисты для своего собрания. Молодые люди были потрясены.

— Господин Функе, что вы делаете? Ведь вы разумный человек! Гоните их прочь!

— Это невозможно. Я вынужден отдать им зал и проститься сейчас с вами. Вы, вероятно, будете бойкотировать меня, но мне ничего другого не остается делать.

— Да нет, бойкотировать мы вас не будем, но все-таки не делайте такие глупости. Открыто становиться на сторону людей, от которых никакого добра нельзя ожидать, зачем?

Но этого требовала уже сама судьба города.

Однажды пронесся слух, что в Геттинген приезжает сам фюрер. И действительно, вскоре на дверях кинотеатра Функе появилось объявление о собрании национал-социалистов, на котором будет выступать Адольф Гитлер.

«Каким же я смелым был тогда. Взял и пошел на это собрание. Мне еще все казалось интересным, и я не отдавал себе отчета в том, что это, во-первых, опасно для жизни, а во-вторых, нечего так рваться», — рассказывал Юрий Борисович. Идея пойти на это собрание возникла у Фрица Хоутерманса. На собрание пошли втроем: Румер, Фриц Хоутерманс и Ганс Хельман.

Фриц Хоутерманс был яркой личностью. Он обладал блестящими способностями в физике и математике. В 1929 г. он высказал мысль о термоядерном источнике энергии звезд и мечтал получить термоядерную реакцию в лаборатории. Белокурый и синеглазый, он обладал типичным лицом арийца, на котором бесчисленными шрамами от мензур было написано все его буйное прошлое отъявленного корпоранта и забияки. Когда однажды Румер привел его с собой к Якову Ильичу Френкелю, прибывшему в Геттинген уже известным и крупным ученым, Френкель пришел в ужас от одного его вида. Беседа не клеилась с самого начала. Хоутерманс просто не умел быть серьезным, и даже обсуждение научных проблем выглядело у него, как жонглирование циркача. Когда Фриц в середине беседы вдруг вскочил и стал прощаться, извиняясь, что у него свидание с девушкой (правда, с какой из его пассий, он не помнит), и ушел, Френкель сказал Румеру: «Юра, где вы откопали эту нацистскую харю? У него же шмиссов на лице больше, чем извилин в мозгу». Сложная и запутанная судьба Фрица Хоутерманса свяжет его имя с ядерными исследованиями в Харькове и с самым драматическим моментом в работе над атомной бомбой в Германии. И всюду он будет чужим.

Ганс Хельман, окончив техническое училище в Ганновере, приехал в Геттинген и занялся экспериментальной физикой. Сын кадрового прусского офицера, он унаследовал от отца внешность картинного пруссака. Не менее отъявленный дуэлянт, чем Хоутерманс, он остался без двух пальцев на правой руке от острой мензуры противника. И тоже был коммунистом. Когда Коммунистическая партия Германии перешла на нелегальное положение и часть людей объявила, что они выходят из партии, несогласные с ее политикой, Ганс Хельман вышел тоже. Его не тронули. Это дало ему возможность уйти в глубокую подпольную организацию и делать, что было в его силах. Он мечтал попасть в Россию, и мечта его сбудется — его жизнь навсегда будет связана с Россией. И когда его потом спрашивали, не раскаивается ли он в этом, он говорил: «Нужно быть слепым, чтобы не поставить сейчас на Россию».

И вот эта тройка, Фриц Хоутерманс, Ганс Хельман и Юра Румер, отправились к 12 часам соответствующего дня к своему «родному» кинотеатру. Снаружи уже стояли молодчики в коричневых рубашках. Ганс выбрал среди них одного, который, по его мнению, там распоряжался; вскинул перед ним беспалую руку: «Хайль Гитлер», достал из кармана итальянскую газету с фотографией дуче и сказал: «Знаете, мы хотим послушать вождя. Вот с нами итальянский товарищ (он показал на Румера), представитель газеты „Carrera dela Sera“ (итальянская фашистская газета), и ему необходимо попасть на собрание». Румер вытянулся, кивнул головой: «Si, compagno». Молодчик посмотрел на них внимательно, задержал свой взгляд на живописном лице Фрица и, не выдержан его наглого взгляда, жестом направил их к кассе. В кассе сидел толстый человек с лицом мясника, естественно, в коричневой рубашке и со свастикой. Он вскинул перед ними руку и оторвал три билета, по пять марок каждый. Молодые люди получили свои билеты, но тут выяснилось, что они не могут попасть в зал, где будет выступать Гитлер, а должны пройти в соседний зал, где речь Гитлера будет передаваться по радио. Даже этот зал был набит битком. Румеру стало очень неуютно, а Фриц стал возмущаться: «Нас нагло надули, товарищи, мы хотели посмотреть на вождя, и мы этого так не оставим!».

— Не болтай чепуху, Фриц, — сказал ему Румер, — пошли отсюда совсем, пока целы.

— Как?! А 15 марок этим свиньям оставить? Нет! — повернулся и направился к кассиру.

— Мы бедные студенты, хотели вождя посмотреть, и мы бы заплатили гораздо больше, чем пять марок, а нас не предупредили. Дайте нам билеты в зал. Ведь это почти что надули нас, а партия не надувает.

— В зал могут пройти только члены партии, хайль Гитлер!

— Членам партии не так нужно. Мы пока сочувствуем партии, еще не до конца все поняли, и как раз таким, как мы, и нужно посмотреть вождя!

Румер с ужасом слушал, как Фриц нес эту околесицу. По тому, как у «мясника» налились кровью глаза, было видно, что он чувствует, что над ним издеваются, но нет — тут же «хайль Гитлер» и нацистские лозунги. К счастью, зазвенел звонок, и кассир, выхватив у них билеты, вернул 15 марок и поспешил в зал.

«И куда попер, — ругал себя потом Румер, — нашел себе развлечение. Больше этого не будет!» Но нацистские сборища стали происходить с неумолимой частотой. Они перекинулись на улицы маленького городка, на его площади. И избежать этих сборищ становилось трудно.

Однажды Румер и Гайтлер возвращались из Института Джеймса Франка, весело обсуждая свои попытки повторить опыт Милликена в лаборатории Франка. Они договорились с Таней Эренфест встретиться в институте утром. Только она могла упросить Франка разрешить теоретикам дотрагиваться до тончайших приборов. Таня, дочь Пауля Эренфеста, Таня-штрих, как ее звали (жена Эренфеста тоже была Таней), была принцессой науки. В Ленинград она приезжала к Иоффе, в Москву — к Мандельштаму и Тамму, в Лондон — к Резерфорду, в Берлин — к Эйнштейну. Таня была прекрасным математиком, Эйнштейн ей писал: «Милая Таня, запутался в индексах, срочно приезжайте в Берлин, распутывайте».

Лаборатория Франка была оснащена прекрасными приборами. Все отточено, налажено. Казалось, кто угодно может повторить сложные опыты. Два теоретика и один математик взялись за опыт Милликена. Распределили функции. Таня следила за приборами, Румеру досталось отмерять интервалы, а Гайтлеру записывать частоту интервалов. Румер, нажимая на часы, придумал говорить «гоп-гоп-гоп».

— Перестань говорить свои дурацкие «гоп», — говорит ему Таня, — меня они безумно раздражают. Считай как-нибудь по-другому! Стучи по столу, что ли.

Румер начал стучать — все дребезжит. Входит Франк, спрашивает, как дела.

— Мы придумали хлопать по столу, вместо того чтобы говорить «гоп».

Франк посмотрел на пляшущие стрелки тончайших приборов и пришел в ужас:

— Лучше иметь в лаборатории десять полных идиотов, чем двух теоретиков! — и разогнал их.

Из Института Франка Румер и Гайтлер возвращались в веселом настроении, шли, как обычно: Румер по мостовой, Гайтлер по тротуару, чтобы скомпенсировать огромную разницу в их росте. И вдруг они видят, что на площади образовалась какая-то кучка людей и все, кто был поблизости, бегут туда. Они тоже побежали и увидели самого Геринга, который неистово кричал будоражащие публику слова. Он был толстый, с львиной гривой, весь в орденах. Публика сначала держала себя нормально. Всего несколько человек поднимали руку вслед за Герингом. Потом атмосфера все накалялась… Голос Геринга срывался:

— Нет у меня Родины! Нет у нас Родины! Родину предали! Нацепили на меня эти блестящие штучки. Но это не то! Они мне не нужны, мне Родина нужна! — и он дрожащей рукой хватает себя за грудь, срывает ордена и бросает их на землю.

«Самое страшное было в том, что Геринг говорил настолько убедительно, — вспоминал Юрий Борисович, — что публика начинала верить и пылать. И после каждого его „хайль!“ поднималось все больше и больше рук».

Молодые люди еле выбрались из толпы и пошли к себе в пансион совершенно убитые. Было ясно, из Германии надо уезжать, и чем скорее, тем лучше.

«Не завтра, не послезавтра, а через неделю я уеду», — думал Юрий Борисович. И через неделю он уехал.

Накануне отъезда устроили вечеринку в пансионе фрау Гроунау. Это была грустная вечеринка. Такие вечеринки в последнее время устраивались все чаще и чаще: все понемногу разъезжались. На вокзал провожать Румера пришли все его друзья и, конечно, Борны.

Перед самым вокзалом, когда Юрий Борисович вышел из машины, он увидел маленького мальчика. Мальчик заметил длинного человека, неуклюже вылезающего из машины, и сделал в его сторону движение. Румер кивнул ему и улыбнулся, и карапуз радостно вскинул ему навстречу руку в гордом нацистском приветствии. Мальчик никаких других приветствий уже не знал.