Легенда о Травкине

17

Объехав стоявшие у КПП машины, водитель приткнул «газик» к обочине, выскочил, отвязал ведро, рванулся к колонке и — застыл.

Травкин, Родин и Воронцов распахнули дверцы «газика», но выходить не решались, гадали, что за люди соседствовали с ними на 49-м километре и каким непостижимым образом люди эти могли попасть сюда. Над той же задачей бились и мозги первого года службы, солдатик растерянно оглянулся на пассажиров своих и попятился, ища у них защиты от неведомой опасности.

Лучшие легковушки штаба полигона разбросаны были у подножия холмика, на котором угощались водою какие-то важные гости, сидя за столиком, вынесенным из КПП, и сержант, чрезвычайно гордившийся тем, что именно на его долю выпала роль хозяина воды, потчевал ею гостей не так, как делал обычно, кружкою, а выставив ее в стеклянном графине, с тонкими стаканами, чтоб видна была голубоватая ее чистота. Гостей было трое, и крайним, ближе к колонке, сидел плотный мужчина в костюме, без галстука, и галстук, видимо, не был обязательным в его повседневной одежде, потому что рубашка была на «молнии». Ему давно перевалило за пятьдесят, маленький, несколько сплюснутый нос лишал мясистое лицо возможности определиться каким-либо емким словом, оно было просто усталым. Болезнь лежала на лице, давняя, чуть ли не многовековая. Рядом с ним в сладкой стариковской неге блаженствовал под солнцем яйцеголовый здоровячок. На той же скамеечке пристроился самый молодой, в пуловере. В степи сразу узнавались чужие — по одежде, по манере двигаться и осматриваться, узнавались безошибочно, как в Москве — прибывшие в столицу за покупками, как там же, в Москве, с одного взгляда определяются иностранцы, и эти, за столиком сидевшие и водой угощавшиеся, были иностранцами на полигоне, чужими, обладавшими большими правами, чем свои, и сидели они за столом так, будто на нем лежала красная до полу скатерть, будто не в степи они, под пылью и солнцем, а в зале торжественного заседания, в президиуме его. Воду мужчины постарше дегустировали маленькими глоточками, зато молодой залпом выпил стакан и сплюнул.

Пятнадцать или двадцать офицеров курили на вытоптанном пятачке, с любопытством поглядывая на того, что сидел с краю, — мясистого, плотного.

Наконец Воронцов понял, кто в тридцати метрах от них удостоен столь небывалого сервиса. Он выкинул из машины длинные ноги, посучил ими, сбросил туфли.

— Ну и носочки, — проворчал он. — Эта синтетика, скажу я вам... Никак — творцы ракетно-космической техники?

-— Они, — отозвался Родин, поскольку Травкин молчал.

— Этот... слева — Сергей Павлович?

— Он, Королев.

— Который Главный Конструктор?

— Ага.

Воронцов изловчился, подцепил пальцем носки, стянул их. Поставил ноги на землю, предварительно убедившись, что ни тарантулов, ни скорпионов поблизости нет. Брезглив был до удивления, хотя пора бы знать, что в марте нечисть эта днем прячется.

— А рядом с ним — фраер ушастый — кто это?

— Помрет — узнаешь. У него КБ по двигательным установкам.

— А шестерит кто?

— Из отряда космонавтов, Славой зовут.

— Ты-то откуда их знаешь?

— Утрясал делишки шефов. Я им и мальчик на побегушках, и доверенное лицо. С кем только не общался. Сергей Павлович — клиент весьма неудобный.

— И больной, я вижу.

— Не больной. Усталый. Ракеты вымотали его.

— Не ракеты, а срока...

— Шесть лет всего сидел.

— Намотали-то ему больше, поверь мне...

То ли хмыкнул предостерегающе Травкин, то ли кашлянул от волнения... Родин и Воронцов повернули головы — и уставились на водителя. Ведро давно уже выпало из его рук, солдатик расправлял складки стянутой ремнем выцветшей, но хорошо отстиранной рубахи. Восторженно-любовно смотрел он на того, о ком говорили его пассажиры, предвкушая миг, когда, возвратясь со службы домой, расскажет — матери, отцу, родным и двоюродным братьям и сестрам, теткам и дядям, знакомым и незнакомым, — расскажет о встрече с Главным Конструктором. Сам видел его! Собственными глазами! И он такой, каким описал его первый космонавт Земли Юрий Гагарин: широкоплечий, с добрым русским лицом, с хорошей русской фамилией. И мне, вашему сыну, вашему брату, вашему соседу, вашему знакомому, выпало счастье видеть этого человека в самой простецкой обстановке. И зовут его так: Сергей Павлович Королев!

— Опять мозоль, — горестно произнес Воронцов, переводя глаза на пальцы ног. — Чехи совсем распустились, в капстраны еще ничего дают, а как нам — сплошной брак... В июне тридцать восьмого его взяли, на квартире, сопротивление не оказывал. В Бутырке сидел.

— Донос? — прошелестел Родин.

— А как же... Не без этого.

— Беззаконие, значит... — весело констатировал Родин.

— Мне-то уж чернушки не лепи... «Беззаконие»... Чтоб при Coco Джугашвили — закон нарушали?.. Да ни один опер не мог чихнуть без разрешения сверху. Все было в полном соответствии с законом.

— Закон не может вводить беззаконие!

— Эк тебя разобрало... Это он тебе таким кажется — закон. А ты смотри на закон глазами той эпохи. Историку — и не знать о принципе историзма...

— Отлично знаю. Железное правило: измеряй предмет только той линейкой, что сделана из материала предмета, иначе ошибка неизбежна.

— Верно.

— Что я и делаю сейчас. Ибо иной линейки, чем нынешняя, у меня быть не может!.. Ладно, с принципом историзма покончено. Что дальше-то? Ну, Бутырка, — нетерпеливо напомнил Родин.

— А что могло быть дальше вообще?.. Отвесили червонец плюс по рогам пятерик.

— По рогам — это что?.. Ты нормальным языком говорить можешь?

— Я и говорю нормальным языком. Поражение в правах на пять лет после отбытия заключения. Судила Военная коллегия Верховного Суда, статья 58-я, пункты 7, 8, 9, 10, 11, 17, 18, по-божески отвалили, червонец в те времена давали запросто, как жетон в раздевалке. Он, Королев, вообще везучий. В сороковом году отправляли его с Колымы обратно, в Москву, так он на транспорт опоздал, заболел, а транспорт — утонул. Человеку везло всю жизнь.

— А чего его отправляли обратно?.. Оправдали? Освободили? — спрашивал Родин с каким-то затаенным торжеством, и что-то истерическое пробулькивало в вопросах его.

— Освободили?.. Как бы не так, срок-то не отбыл... Туполева освободили, с Соловков привезли в Москву «Ту-2» доводить; Туполеву конструкторы были нужны, вот и Королев понадобился. Под конвоем творил, в Вешняках всем лагерникам барак отвели. Да недолго длилась малина. Приехал как-то кум, поговорил с Королевым и добавил ему червонец.

— Себе, себе противоречишь, Воронцов. Кум добавлять не может, добавляет коллегия. Нарушил все-таки закон кум твой.

— Кому другому говори... — начал злиться Воронцов. — По закону все делалось. Кум на допрос приглашал другого опера, вместе они выслушивали заключенного, и, что бы тот ни говорил, все подпадало под антисоветскую агитацию, то есть еще червонец.

— Значит, я правильно понял: сидишь не дышишь — червонец, разок дыхнул — еще червонец.

— Правильно понял, наконец-то, а то хилял за чистодела. Но формально ты прав, коллегия добавила червонец, а потом еще восемь... или сбросила с червонца два года, не помню уж. Вкалывал он в Омске, заместителем начальника цеха авиазавода, потом в Казани, по специальности своей, главным конструктором АРУ, авиационной ракетной установки, на «Пе-2» ставили ее... потом... — что потом?.. — да, испытывал высотный истребитель.

— Освободили уже все-таки?

— Это за что освобождать-то его?.. Немцы его освободили.

— Немцы?.. Казань, что ли, немцы взяли?

— Тоже мне — историк... Немцы завершили испытания ФАУ-2, тут уж наши спохватились, бросились своих ракетчиков искать — в лагерях и тюрьмах, разумеется, в самых надежных местах, это госбанк можно ограбить, сберкассу взять, а человека с нужным для государства интеллектом из тюрьмы не похитишь. Ну и Королева нашли. В июле сорок четвертого года — постановление Президиума Верховного Совета о снятии судимостей и досрочном освобождении. Все по закону.

— И что — правительственная телеграмма в Казань? Извинения, цветы, оркестр?

Воронцов выплюнул на землю сигарету.

— Ты меня доведешь, Родин, своими играми в Незнайку... Для казанской тюрьмы особого назначения Указ Президиума — бумажка. Документ для тюрьмы — постановление НКВД о досрочном освобождении. Через две недели после Указа освободили... Вот и все. Не веришь — ступай на Лубянку, там есть один экземпляр уголовного дела, как Почетную грамоту хранят.

— Зайду! Обязательно! — пообещал Родин. — Убежден, что там, на Лубянке, все есть, блюдечко с голубой каемочкой тоже! — Он осекся, заговорил вкрадчиво, нежно: — Интересно, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ведь доносили не для того, чтоб въехать в освободившуюся квартиру. Какой-то ведь политический и технический смысл был?!

Воронцов поддел ногами носки, взял их в руки, сполоснул в воздухе, стряхивая песок.

— Был смысл. — Видимо, этот вопрос он задавал и себе. — Поцапались две группы ракетчиков, до тридцать седьмого года жили мирно, в разных городах, Москве и Ленинграде, произошло слияние — и началось!.. А в стране с единой идеологией должна быть и единая техническая доктрина: либо ракеты на твердом топливе, либо на жидком — третьего не дано. И закон стал на сторону тех, кто создавал «катюши».

— Ве-ли-ко-леп-но! — Родин вскинул руки. Но в «газике» не размахаешься, Родин ходуном ходил. — Может быть, ты знаешь, где эта группа, создавшая грозное оружие и, следовательно, обласканная законодателями? Где?

Давно уже подкосились ноги у солдатика, он сидел на земле, внимая каждому слову, и на лице его выражалась мука, будто ему рассказывали о последних минутах матушки.

— Молчишь?.. То-то же, законник. Расстреляны они. Их тоже к врагам народа причислили. Нет, Воронцов, не законами руководствовались люди тридцать лет назад, не здравым бытовым смыслом, а государственными интересами. Уничтожать тех, кто приносит наибольшую пользу, это не столько безумие нашего общества, сколько способ его выживания. И все это подсознательно понимают. При семи главных конструкторах состоял я, изучил их вот как и понял: они боялись сдавать «Долину»... А Сергея Павловича Королева мне трудно понять, даже зная в деталях его биографию. Наверное, всем все простил, потому что народ познал русский — там, на Колыме, когда с тачкой бегал, на прииске у Бёрёлеха, какой-то субстрат народного бытия остается одним и тем же — и при Дмитриях, и при лжедмитриях. Там ведь, на Колыме, ему уголовники жизнь спасли, его, доходягу, свои же хотели придушить...

— Откуда данные? — с некоторой ревностью спросил Воронцов.

— Рассказал он мне как-то в невеселую минуту... Между тем на холмике творились любопытные события. Сергей Павлович взглядом подозвал кого-то из офицеров, что-то спросил у него, и тот приглашающим жестом указал на деревянное сооружение санитарно-гигиенического назначения, солдатский нужник, и Сергей Павлович поднялся, вслед за ним — и сосед его, и оба они двинулись к сооружению. Третий, в пуловере, понял, куда они пошли, и приподнялся, озабоченный той же нуждой. Человек этот, наверное, успешно миновал все предполетные подготовки, месяцами, если не годами, привык считать себя не субъектом, а объектом наблюдения, каждое шевеление его пальцев фиксировалось телекамерами, элементарное же урчание желудка становилось фактом, достойным внимания космической медицины; разница между личным и общественным стерлась в нем начисто. И человек в пуловере к нужнику, вмещавшему всего двоих, не пошел, он просто спустился с холмика и помочился, ничуть не смущаясь тем, что на него смотрят четыре пары глаз, включая солдатские. После чего вместе с начальниками своими поплескался у колонки, совершив омовение рук, и вся троица в обратном порядке прошествовала к столу, села и по второму заходу стала угощаться знаменитой водой 49-го километра.

На изнеженном солдатике можно было поставить крест, но воду требовал набегавшийся «газик», да и пить хотелось, и Родин сказал, что сходит сейчас за водою, заодно и узнает, что космического в появлении Королева здесь, а что земного. Потом глянул на поверженного солдатика, поставил его на ноги, встряхнул, приводя в чувство, и повел с собой, к столу с водой не для всех. Трехминутный разговор с Королевым и спутниками его предварен был рукопожатиями, какими обмениваются равные. Пока шла беседа, солдатик успел оказавшейся в кармане тряпицей смахнуть пыль с брезентовых сапог. Рука согнута в локте, пять пальцев у виска, пятки вместе, носки врозь — игрушечный неоловянный солдатик, и Королев рассмеялся, скомандовал «вольно!», посадил его рядом, стал расспрашивать...

— Спускаемый аппарат приземлился не в заданной точке, около 78-й площадки, — пояснил Родин, ставя ведро. Все напились, остатки Воронцов пошел вливать в «газик». — А им надо было на месте приземления осмотреть теплозащитный слой.

— Нам бы его власть... — помечтал Воронцов, залезая в машину. Сел и Родин. Ждали солдатика. — Ему легче.

— Ему труднее! — возразил Родин. — Он сам боится собственной власти. И не хочет быть общеизвестным. Знает, что это — гибель наверняка. Никому в нашей стране не дозволено иметь законные миллионы, всемирную славу и общенародное признание. И государство это знает и, оберегая немногих от гибели, не дает им ни денег, ни славы, ни признания. Сама судьба расправляется с теми, кто перескакивает установленный уровень. И Сергею Павловичу ты не завидуй, Воронцов. Дни его сочтены. Либо рак, либо авиационная катастрофа. И тот, кому он помог перепрыгнуть через уровень, тоже кончит преждевременно.

Обласканный и воодушевленный, спускался с холмика солдатик, рубя строевым шагом, отмашка рук — по-парадному, взор его пылал отвагой и преданностью. «Пр-рошу не курить!» — прикрикнул он на тех, кого недавно считал своими косвенными начальниками. Проверили, точно ли по центру уложен в машине груз (чемоданчик Травкина), независимо и грозно сел за руль, как за пульт управления баллистическими ракетами.

Поехали. Дважды или трижды Травкин поворачивался к Родину и Воронцову, пытаясь спросить о чем-то. Но не спросил.

Предполагалось, что довезут их до домика. Но солдатик так осерчал на пассажиров, что у первого же общежития едва не вытряхнул их из машины, резко затормозив на повороте. «Газик» фыркнул, презрительно откашлялся и скрылся в тучах им же поднятой пыли. Воронцов погрозил ему вслед кулаком. Травкин отряхнулся и сказал:

— Ни Бутырок не будет, ни Казани... Им меня не подстрелить... Заявление напишите, Родин. О приеме на работу в монтажку.