Легенда о Травкине

23

Площадка жила, не ведая, что над нею занесен топор. Но тень от топора была замечена подсознанием, площадка словно прощалась сама с собой.

Давно вышедшие из моды красные палаческие рубашки замелькали повсюду. Из комнаты Шурочки Соколовой офицеры выходили на цыпочках, там в полудреме слушались реквиемы Моцарта. Разгул страстей у волейбольных сеток и баскетбольных корзин достиг такого накала, что судей поколачивали.

Опытные ракеты учебной батареи страдали обычным дефектом: твердый порох стартовых ускорителей не успевал сгорать, куски его валялись по всей траектории взлета, за кусками высылали солдат, поскольку порох считался сверхсекретным, солдаты набивали ими карманы, укладывали порох в опустошенные корпуса огнетушителей — и с темнотой самодельные ракеты взлетали над площадкой, создавая феерическую картину то ли салютов, то ли сигналов бедствия.

И — танго, танго дрожало над всей площадкой, вечная тоска о любви, набухающей скорым расставанием. Мелодии танго приманивали насекомых — тучи комарья висели над гостиницами, присматривались к коттеджу Вадима Алексеевича.

Травкин спросил у Родина, откуда эта мелодия угасания и увядания, не из Южной Америки ли, где сроки жизни всегда укорочены, где даже президенты меняются два раза в год, и неофициальный референт дал исчерпывающую справку.

— Считается, что танго завезено в Европу из Южной Америки накануне Первой мировой войны, полагают, что эпидемия танго как бы предвосхищала массовые смерти. Еще не было могил Вердена и Шампенуа, а парижанин и парижанка прощались на свободном клочке улицы, прильнув друг к другу под музыку, которая сейчас в ушах всей 35-й площадки. Возможно, это и так. Но правильнее дату рождения танго отнести к эпохе Термидора. Гильотину еще не увезли ржаветь в сарай, а уцелевшие аристократки вылезли из убежищ, на грязные платья они навешивали настоящие драгоценности, покупали на улицах возлюбленных и везли их на кладбище, к могилам женихов, и там при свечах танцевали дикий для той эпохи танец, не жеманный котильон с множеством участников, а обыкновеннейшие объятия на пространстве, равном могиле, и на могилах же зачинались дети, они впитали в себя весь ужас казней, в их генах были и мелодия, и странные телодвижения перед спариванием. Дети вырастали, дети колонизировали Вест-Индию, туда они и принесли воспоминание о любви на костях, там-то запелось и заплясалось танго. А потом начался обратный путь: танго пересекло Атлантический океан, как лосось — Тихий, когда он прет нереститься в ту речушку, где икринкою возник, где опрыскан был молокой... Все возвращается на круги своя. Неужели и вы, Вадим Алексеевич, задумали резню?

— Так уж и резню, — заулыбался снисходительно Травкин. — Прогон, обыкновеннейший прогон.

— А куда вы спрятали Воронцова? Усыпляете бдительность площадки?

— Плохо читаете приказы. С Воронцова никто не снимал обязанностей старшего инженера 5-го отдела. На 44-й площадке не ладится с «Курой».

— А ваш любимчик Каргин? У него что — все ладится с «Амурами»? Днюет и ночует на телефонной станции, обхаживает телефонных барышень. Догадываюсь: идет подготовка к государственному перевороту, захват почты и телеграфа. Мосты разводить будете?

— Ну и ну! — Травкин тихо посмеялся. — Степь да степь кругом... Какие ж тут мосты... Владимир Михайлович, вы мне навеваете сладкие сны семейных воспоминаний. Дед мой повел отца моего на баррикады Красной Пресни. Представляете, профессор университета выводит на тропу революции сына, гимназиста. Революционное, оказывается, у меня происхождение... Так у меня к вам просьба: удалить с площадки тех, кто в прогоне не участвует. Всего лишь. Удалить любыми средствами.

— Вадим Алексеевич, как о последней милости прошу: давайте поэтапно, незаметно, в глаза чтоб не бросалось. Людей жалко... Трудовое законодательство, наконец...

— И мне жалко... Но надо сжигать мосты, иного выхода нет.

Было воскресенье, 11 апреля.