Легенда о Травкине

32

Славные денечки переживала «Долина»!

Вставали рано, вместе с казармами. Еще раньше пудовый замок снимался с дверей столовой. Наскоро завтракали и шли к «Долине», на багровое солнце, шли с чувством, что через двадцать—тридцать минут ступят на поверхность светила. Колоссы антенн, простор самой станции, отданной во власть двадцати пяти человек, степь, до самой Москвы протянутая, возможность сегодня жить в «Фаланге», а завтра перебраться в «Скорпион» — это придавало мыслям пространственность. Первую неделю инженеры ходили несколько растерянными, подавленными, их поражала собственная способность искусно и быстро делать работу свою. Травкин ввел правило: к главному конструктору мог обращаться каждый инженер по любому вопросу, и вопрос этот Травкин обязан был решить, но если выяснялось, что ответить инженеру мог и его непосредственный начальник, руководитель группы, то начальник наказывался — и денежно, и выговором, и гласным разбором казуса. На хлопотной должности выборного начальника держаться было легко, подчиненные гнали его перед собою, но если Травкина не удовлетворяли принятые решения, группа сама смещала руководителя. Шабашники влезали во все, взвинчивая, будоража себя и всех.

Вадим Алексеевич освоил рабочий кабинет главного конструктора в здании «Долины». Длинный стол для совещаний всегда вызывал у него чувство, какое нормальный человек испытывает при взгляде на бормашину, но уже теперь никто не мешал ему избавиться от стола. Из гостиницы, откуда выдворили ракетчиков, привезли мягкие кресла, расставили их перед письменным столом, Воронцов разместил вдоль стен макеты американских ракет — как боевых, так и в стадии разработки находящихся, — и при входе в кабинет либо пинал ногой «Честного Джона», либо дружелюбно-снисходительно похлопывал его по пузу. Родин познакомил Травкина с системой сигнализации, показал тумблер, которым вся связь переключалась отсюда на домик, можно было вообще сделать оба кабинета глухонемыми.

В двенадцать дня автобус увозил на обед, кое-кто оставался, буфет открыли и в здании «Долины», была комната отдыха, в бывшем учебном классе поставили койки для тех, кто обеденный перерыв отдавал продуктивному сну. К трем часам дня обедавшие возвращались, по возможности поспав. Конец рабочего дня никем не соблюдался, бывали случаи, когда ночевали на станции.

В семь вечера у Травкина открывалось совещание, подведение итогов дня, переходящее в вольную беседу. О чем говорили, что решали — никто толком не знал, но молва приписывала ежевечерним беседам в рабочем кабинете непомерное, не соответствующее рангам собеседников значение; молве способствовали неосторожные высказывания Родина, который по старой памяти появлялся изредка на пляже и там мрачно пророчествовал; он и процедил однажды обступившим его москвичам: «Лыков?.. Что — Лыков?.. Травкину стоит свистнуть, и ваш Лыков приползет к нему на брюхе, чтоб лизнуть руку, но в том-то и дело, что Травкин бережет свою длань для встречных рукопожатий...» Причем Родин, натягивая брюки, прыгал на одной ноге, а другой выписывал нечто невообразимое — в лад грозным предостережениям...

Вадим Алексеевич на совещаниях обычно посиживал в кресле рядом с журнальным столиком, на равных со всеми, успевал говорить, слушать и просматривать последние бюллетени экспресс-информации, вылавливал из них нужное: строительство американской станции дальнего обнаружения в Туле (Гренландия), испытания новой французской ракеты и т. п. Родин облюбовал подоконник, сидел на нем, болтая ногами, речи адресуя не столько присутствовавшим, сколько тому, что видел в окне, а там была голая степь, дальняя от площадки антенна, там торчал автоматчик у входа в агрегатную станцию, за окном простиралось синее-синее небо с ранними звездами, накрывающее собою все население планеты, — аудитория эта вполне удовлетворяла Родина, ей адресовались речи его громоухавшие, афоризмы, озарявшие кабинет. Когда при жестах он выкручивал беленькие пальчики свои, кому-то когда-то напоминавшие дождевых червей, то другое уже сравнение напрашивалось, догадка о длительной работе Родина с ядовитыми змеями: гибкие сильные пальцы могли стремительно цапнуть кобру, сжать челюсти ее так, чтоб на подставленное стеклышко выдавилась драгоценная капля столь нужного человечеству яда. Воронцов прохаживался вдоль строя американских ракет, вставлял в беседу короткие и четкие идеи, сыпал цифрами — статьями Уголовного кодекса, скоростями самолетов, секундами работного времени огневой позиции.

Говорили обо всем — о ходе посевной и жатве, о картофельном комбайне, о перспективах применения авиации во Вьетнаме, о сволочном американском характере, о де Голле, о тупике абсурдности, куда зайдет когда-нибудь ПВО враждующих военных группировок, об инерциальной системе наведения, о шабашниках, о директоре Зыкине, о Луне, о славянской душе, в потемках бредущей, о многом другом. Приглашался Артемьев, и полковник так втянулся в вольности симпозиума, что заглядывал в кабинет и тогда, когда обсуждались сугубо гражданские темы. Была нужда — звали кого-либо из разработчиков или шабашников, последние приносили с собой коврики и сидели по-восточному.

Вспоминали порою и Степана Никаноровича Зыкина: честнейший вроде человек, а сколько глупостей напридумывал он, сколько подлостей натворил!.. Вспоминали без Травкина, стеснялись: не любил Вадим Алексеевич разговоров таких. Однажды нарушили эту заповедь — и Травкин неумело как-то стал оправдывать Степана Никаноровича. Рассказал, как совсем недавно, три недели назад, столкнулся он с Зыкиным, там, в Москве, в приемной заместителя министра, и Степан Никанорович, поблагодарив его за возрождение «Долины», великодушно предложил: кое-какие блоки он берется доработать у себя в НИИ, разные там довески к схеме, дело-то общее, потому он и идет к заместителю, сам себя хочет обязать приказом министра...

Травкин рассказал — и умолк: в кабинете воцарилась тишина, будто кто-то ляпнул непристойность. Разработчики по одному поднимались и уходили, стараясь ни на кого не смотреть. Следом понуро поплелись шабашники. Родин и Воронцов безмолвствовали, застыв в креслах.

— Я что-то сделал не то?.. — проронил Травкин. Они переглянулись.

— Володька, покажи ему... — вздохнул Воронцов. Родин выдернул из папки копию приказа заместителя министра.

— Вот она, его помощь в доработке блоков... Институт забит измерительной аппаратурой — а Зыкину для доработки нужны именно те осциллографы, что здесь, на «Долине»! Обескровить нас хочет! — наступал Родин на Травкина. — По самому больному месту ударил! В монтажке-то с приборами — не густо! А Зыкин последние отбирает! Читайте... да читайте же вы! Все наши осциллографы и генераторы перечислены, под заводскими и инвентарными номерами, обязали нас в Москву их отправить! Сколько раз внушал я вам: Зыкин — это не личность, это явление, а вы...

Травкин изучил приказ. Вздохнул:

— Что ж делать будем?

— Уже сделали. Телефонограмму отправил: под такими номерами приборы у нас не числятся, уточните и так далее... Месяц, если не больше, уточнять будут... Что вы еще в Москве натворили?

Они учинили Травкину допрос и узнали о крестинах у Федора Федоровича. Подавленно молчали. Травкин боялся пошевелиться. Гадал: о Стренцове говорить или не говорить? Утаил.

А Родин вытягивал: кто был на сборище у Куманькова, как попал туда Вадим Алексеевич, с кем говорил, о чем говорил. Получал ответы — и замирал, обдумывал, вонзал новые вопросы. Много ли, кстати, евреев было на христианских крестинах? Почему — не имеет значения? Еще какое! Славяне остаются славянами, пока в их среду не вживутся два-три еврея, вот тогда славяне и трубят о панславянизме. И, потрубив, начинают истреблять свое родное славянское племя. А во что одет был Федор Федорович? Что, обычный костюм серого цвета? Странно. Еще в позапрошлом году на 64-й площадке явил себя миру одетым под Гришку Распутина: красная цыганская рубаха, мягкие кавказские сапожки... О страданиях души не говорил? Говорил, говорил, можете не отвечать, у Федора Федоровича старая русская болезнь — совестливость, от совести он страдает, как от зубной боли, и сверлит совесть, пломбы вставляет, выдирает совесть и заменяет ее протезами. С этим Куманьковым мы еще наплачемся, Федор Федорович такой человек: за пазухой камень не прячет, он этот камень... (Здесь Родин словно язык себе прикусил, умолк.) А что с машиной наведения? Какие сроки указала военно-промышленная комиссия?..

Еще одна бумага выпорхнула из папки Родина, денежная ведомость, Травкину — тысяча рублей, Воронцову и самому Родину — по девятьсот.

— Это — из фонда Артемьева, оплата лекций офицерам, все законно, вы же три-четыре часа ежедневно просвещаете их, но предупреждаю: денег никто не получит ни копейки, все пойдет разработчикам на аванс, да не бойтесь, подписывайте, Артемьев уже подписал, не в первый раз подписывает, начальники отделов у Зыкина по пятьсот рублей в месяц получали, сидя в московских кабинетах, — по телефону, видимо, лекции читали...

Иностранные корреспонденты, восславлявшие «осиное гнездо советских ракетчиков», пренебрегали научно-исследовательским институтом, руководимым С.Н. Зыкиным, потому что таких институтов полно. Если бы кто-то из корреспондентов неведомым образом попал в зыкинский институт, то в первом же репортаже он поведал бы Западу о скором начале войны, ибо — на взгляд постороннего и русский язык не знающего человека — в институте с утра до вечера шла подготовка к эвакуации в восточные области СССР. Люди, чем-то встревоженные, в лабораториях не сидели, а переносили тяжести из одного корпуса в другой. У директора какой час уже шло совещание — скорее всего, о сроках демонтажа оборудования, потому что из кабинета Зыкина вылетали взбудораженные люди и неслись куда-то сломя голову. У проходной же института стояли наготове автобусы. Часть сотрудников скрытно перебрасывалась к новому месту дислокации, поскольку с началом трудового дня сотрудники эти покидали НИИ, предъявляли в проходной какие-то бумажки, в неизвестном направлении исчезая. На скорую войну намекала и заблаговременно введенная карточная система, какие-то продовольственные товары отпускались — в близлежащих магазинах — по талонам. Да и весь персонал этого странного учреждения пребывал в постоянной готовности бросить немедленно работу и укрыться в легальных противоатомных убежищах типа метро.

Потолкавшись, однако, недельку-другую в институте, освоив немного язык, корреспондент обрадовал бы Запад: войны не будет — ни завтра, ни вообще, ибо исключительно мирным трудом занят многотысячный коллектив. Что ни день, то сенсационное известие о неполадках, без устранения которых жить невозможно. То недостача волейбольных мячей в ДСО (добровольное спортивное общество), то перерасход двадцати тысяч рублей в пионерском лагере. Почти каждый день анализируют на собраниях поведение инженеров, причем поведение их далеко он норм военного времени: они пьют, бросают жен и пишут друг на друга оскорбительные заявления, цензуре не подвергающиеся. И платят им тоже не по-военному — мало! Иначе в каждую получку не вспыхивали бы конфликты из-за недоданного червонца, иначе бы не писались жалобы на тех, кто определяет количество и качество труда, причем всякий раз оказывается, что определители повинны в тягчайших человеческих грехах.

Много удивительного высмотрел бы иностранный корреспондент. Директора НИИ (владельца фирмы) тихо ругали в частных разговорах — и тем не менее так свыклись с ним, что постоянно выдвигали его представителем своим в органы государственного и муниципального управления. И не только пропагандистский пресс был тому причиной. Снисходительно, с любовью даже взирал демос на олигарха, и когда однажды по идее Зыкина к столовой проложили новую дорожку и вдоль нее высадили деревья, то пешеходную трассу единодушно назвали так: аллея Зыкина.

Покинув НИИ и вообще СССР, иностранный корреспондент, будучи давно агентом своей разведки, писал пространный доклад о секретном НИИ и слышал в ответ, что грош цена его донесению, что он попался на удочку азиатской хитрости, потому что эти проклятые русские специально создали институт во главе с С.Н. Зыкиным, порядками в этом институте вводят в заблуждение Запад, умышленно сотворяют миф о якобы технической отсталости Востока. Документально доказано: все планы этот институт выполняет, кое-какие разработки приняты даже на вооружение, половина их принадлежит инженеру Травкину, о таком — не слышали?

Корреспондент слышал эту фамилию. Кое-кто, вспоминал он, к этому инженеру относится вполне уважительно, но штатный персонал Травкина недолюбливает...