Легенда о Травкине

46

Вновь ковбойка и пятирублевые брюки, чемодан уложен, окна закрыты, холодильник отключен, можно ехать в монтажку за деньгами, а оттуда — во Внуково, и вовсе не обязательно ждать спецрейса, Стренцов не шутил: Травкину обеспечен билет на любой самолет в каком угодно направлении. К исходу дня, если не раньше, главный конструктор «Долины» приступит к исполнению своих обязанностей.

Телефонный звонок настиг Травкина у двери. Василий Васильевич! Голос медоточивый: «Ну, что ж... Поздравляю. Справку составил, зайди, почитай, опровергнуты клеветнические домыслы, с охранной грамотой полетишь на полигон... Так я жду!»

Травкин держал в руке трубку, пищавшую короткими гудками, касался ею лба, поглаживал ею одеревеневшие щеки... Странный голос, странное приглашение. Никогда этот скотоубийца не обращался на «ты», сохранял дистанцию, а тут — в духе партийного товарищества, что ли. Произошло какое-то событие за истекшие сутки, с момента, когда Василий Васильевич там, у метро, показал, что будет с Травкиным, какая участь ждет его. Идти или не идти?

Пошел. Василий Васильевич — щедрость неописуемая, доброта несказанная — ввел его под ручку в кабинет, предложил чай, обещая какую-то особую заварку (Травкин отказался), подтвердил: да, наветы сняты, подозрения рассеяны, честное имя восстановлено; справка уже подписана, но сопроводиловка не готова, будет сразу после обеда... И усмешка пренебрежительная, но во взгляде читается: «Ну, брат, и хитер же ты!.. Всех обскакал. Ловкач!» И в интонациях и уважение к Травкину, и признание превосходства его в чем-то, и зависть, и (не послышалось ли?) некая угроза: сегодня, мол, ты на коне, а завтра... «Силен, бродяга!» — вырвалось наконец у Василия Васильевича, а затем он сокрушенно покачал головой, как бы дивясь и собственному недомыслию, и недомыслию всего грешного мира.

— И подписана и утверждена справка... После обеда принесу. Сам бы почитал. А то пока дойдет до твоей организации... Или спешишь?

— Не знаю еще...

— Ну, решай...

Василий Васильевич отправился обедать в буфет, который здесь называли «дальним», куда не всякого в этом здании пускали, хотя и в общедоступном «ближнем» буфете всегда было то, чего в магазинах никогда не было и не бывало. А Травкин, оглушенный и растерянный, сидел в коридоре, пытаясь догадаться, кому из сильных мира сего пришла блажь — позвонить сюда и сказать: «Попрошу вас внимательно отнестись к делу Травкина...» Не нарушил ли Стренцов обещание? Не Королев ли?.. Нет, пожалуй, Михаил Михайлович не может обманывать. Кто же тогда?

Мимо него несколько раз проходила по коридору женщина. По виду — уборщица, одета с вызывающей скромностью, походка выдавала прежнюю профессию: грузчица, потому что ноги при ходьбе расставлялись так, словно на плечах и спине — стокилограммовый мешок. Впрочем, Травкин знал, что не уборщица и не грузчица, а — в прошлом — секретарь губкома комсомола, в 34-м году получила двадцать лет, здесь, в КПК, совсем недавно.

Вдруг она остановилась около Травкина и развернулась к нему. Вадим Алексеевич привстал и обнаружил, что они — одни в коридоре, все разошлись, обеденный перерыв. На сером землистом лице губкомовки не было ни губ, ни ресниц, ни бровей. Были глаза — и она повела ими в сторону кабинета Василия Васильевича. Травкин понял и пошел следом. Поворот ключа — и дверь открылась, еще один поворот — и закрылась. Женщина потянула на себя ящик стола и забренчала связкою ключей. Один из них воткнула в сейф. Туго подалась дверца. Зашуршала и зашелестела бумага, разворачиваясь в лист привычного Травкину чертежного формата. «Схема принципиальная электрическая... Блок селекции импульсов...» — прочитал Травкин и невольно отстранился — как от воронки, засасывающей его во что-то мерзкое, топкое, смрадное, но, превозмогая ужас перед зловонной пропастью, продолжал водить глаза по схеме, потом по другой и, наконец, по четырем страницам машинописного текста. Чуть меньше минуты повисели перед ним обе схемы, еще меньше — абзацы текста, а Травкин запомнил все до деталей на схемах, до всех слов на них. Слишком компактны кабины станций, чтоб разворачивать там вчетверо или ввосьмеро сложенные схемы, они обычно во всю ширь раскладывались на песке, на снегу, один впитывающий взгляд на них — и память уже все удерживала.

— Спасибо, родная... — тихо вымолвил Травкин и выскользнул из кабинета, сам открыв дверь.

Ему показали схемы, которые могли храниться только на 35-й площадке.