Легенда о Травкине

51

Триумфатором вернулся Травкин на полигон. Не пиликали флейты, не бухали барабаны, не надрывались медные трубы, почетный караул тоже не был вызван на поле аэродрома, но у домика диспетчера стояло руководство полигона, не решаясь встречать Травкина у трапа и надеясь, что Вадим Алексеевич не обойдет их своим вниманием, когда направится к «Волге», из которой выглядывали ноги Воронцова. Был ранний час, морщинистое и косматое солнце выплывало из-за горизонта, западный ветер гнал тучки, обещался дождь, бетонные плиты так и не успели охладиться. Травкин свернул к офицерам, совещание было коротким; жалобы на отсутствие малоразмерных мишеней, уточнение количества их, изменения в плановых таблицах, график полетов выделенных «Долине» целей. Воронцов проснулся, услышав голос Травкина, втянул ноги, подогнал машину ближе.

— Давно пора, — сказал он вместо приветствия, когда Травкин усаживался рядом. — А то тут некоторые вовсе обнаглели.

Поехали сразу на 35-ю. Энергичным плевком Воронцов подвел итог московским страницам истории «Долины», о них ни ему, ни Травкину говорить не хотелось. Подняли обосранный хвост эти вонючие интеллигенты — с такого предисловия начал рассказ о делах на 35-й Валентин Воронцов. Мерзавцы требуют невесть что, а именно — возвращения отобранных у них записных книжек, где под телефонами столичных проституток — расчеты зон поражения елизаровской ракеты. Да они просто выпендриваются, эти корифеи. Сами хохотали, приколачивая фотографию Казинца на Доску почета, а теперь хнычут, уверяют, что попраны права человека. Их интеллигентное нутро не вмещает прозаических картин бытия. Ха, как неизящно арестовывать советского инженера средь бела дня! А им что надо — по ночам арестовывать?! Сами подвели Казинца к преступлению, а теперь стыдливо помаргивают да носятся с проектами «Дня Казинца». Он, кстати, до сих пор висит на Доске почета — это ли не профанация!..

Сделали традиционную остановку на 49-м километре. Разделись до трусов, окатились водою, самой чистой и самой холодной. Молча слушавший Травкин попросил Воронцова на 35-й пока не бывать. Где, кстати, изъятые записные книжки? И как, совсем уж кстати, в Уголовно-процессуальном кодексе называется мероприятие это, по изъятию? Шмон, что ли?

Воронцов обиделся, возмущенно заявил, что ни выемки, ни личного осмотра не было, записные книжки предложено было сдать в спецчасть, что разработчики и сделали без принуждения, законность соблюдена, но правовая неграмотность этой высокоумной шпаны не знает предела. Пусть Травкин поднатаскает их, тогда и появится на 35-й Воронцов.

Вот и «Долина», рабочий кабинет главного конструктора, место былых упоительных бесед. Что-то изменилось за полтора месяца, — и не поймешь, к лучшему или худшему. Все те же американские ракеты, зато прибавилась авиация, и если самолеты морского патрулирования «для мебели» здесь, то английский тактический бомбардировщик «Вулкан» — долгожданный подарок макетчиков, единственный все-таки самолет этого класса, способный проникать в глубины европейской территории СССР. Альбомы с фотографиями системы «Ника-Зевс», снимки стартовых позиций, полицейские в белых шлемах. Надо бы, подумал Травкин, узнать у Воронцова, зачем у ракет военная полиция.

Он включил машинку для уничтожения черновиков, достал из чемодана портфель, из портфеля — папку с личным делом своим, стал не глядя совать бумаги в зев механического устройства, названного Родиным «рукописи не горят». Пальцы нащупали конверт с фотографиями, Травкин поколебался и вытряхнул все-таки их на стол. Надя Федотова, снимки любительские, но хорошо исполненные, — и Травкин поразился глазам ее: в них был опыт зрелой женщины, испытавшей и крах любви, и муки материнства, и все долготерпение жизни. Эти фотографии лапались ручищами Василия Васильевича, по ним бегали его юркие глаза — и Травкин швырнул фотографии в челюсти машинки.

Шабашники мухами ползали по схемам на полу. Встали, вяло приветствовали Травкина. Ни энтузиазма во встрече, ни вопросов. Отрастили бороды. Рубашки рваные, брюки латаные — опять взялись за свои причуды.

Пост РТ — на кодированном замке, и не у кого спросить, какой сегодня шифр. Травкин проник в пост через комнату офицерской подготовки, и в зале сразу взметнулись голоса, жаловались на Воронцова, на Родина, на дикие порядки, ни с того ни с сего введенные ими месяц назад. Создали «на общественных началах» комиссию, то есть приказом объявили состав ее, и комиссия «обшмонала» все комнаты, что-то искала. В дурном сне не приснится то, что происходило на площадке. Опоздал на автобус — сиди голодный. В столовой — одна тухлятина, от щей пахло мылом. По вечерам Воронцов повадился проводить планерки, затягивались они до глубокой ночи. Пробовали возражать — возражавших Воронцов бросил в санчасть, там всем вкололи «сульфу», двое суток лежали с высокой температурой. Всем шестнадцати разработчикам выдали типовые бланки соцобязательств, где фигурировали такие пункты: оказать подшефному колхозу помощь в уборке картофеля, сэкономить 150 тонн условного топлива, уменьшить потери при раскрое металла, безвозмездно отработать на уборке заводского двора 17 часов, дать два рацпредложения с годовой экономией не менее 500 рублей, ознаменовать праздник Великого Октября повышением трудовой активности, для чего не иметь опозданий, прогулов и случаев употребления спиртных напитков...

— Такого мы и в НИИ не видели! — подытожил кто-то общее возмущение.

И Травкин согласился: да, не видели. В НИИ Степана Никаноровича куда либеральнее и приземленнее, на площадке же осуществлялось то, что недостижимой нормою мыслилось в НИИ, что мерещилось Зыкину и не объявлялось приказом потому лишь, что сколько массу ни воспитывай и перевоспитывай, а всегда в ней какой-нибудь пережиток, грозящий открытым неприятием идеала, оставался неистребленным.

Не стал он напоминать разработчикам и о Сары-Шагане, по которому они бегали нагишом с пачками денег в зубах. О лошадином ржании в кино. Вот уж действительно: грянули хамы!..

То, что не стал говорить, — выразило молчание его. И разработчики повинились, попросили прощения, ссылались на неосознанную необходимость. Прибавили в оправдание, что лекарство, примененное Воронцовым и Родиным, оказалось хуже болезни.

— Старо. Слышано не раз.

— Два человека не выдержали. Сбежали.

— Не за границу же... На 4-й они, у медиков, проходят курс реабилитации.

— А Казинец?.. Где Казинец?

— А ничего Казинец. Сидит себе в своей лаборатории и очень гордится тем, что его портрет до сих пор на Доске почета...

— Снять! — приказал Травкин. — Немедленно! И давайте — без конвульсий, без надрывов...

Ему принесли схемы — на подпись. Он изучил их. Кое-что ему не нравилось, кое-где так и хотелось подправить, но ни слова, ни карандаша не употребил. Лишь в одном месте коснулся кончиком пальца и промолвил:

— Опрятней бы надо...

Кто-то спросил: правда ли, что его принял сам Михаил Андреевич?

— Да, — ответил Травкин. — Беседа с ним произвела на меня большое впечатление...

В «Мухе» его ожидала сокрушительная новость: Каргин — в окружном госпитале! Неделю назад (около десяти вечера, отбоя еще не было) Леня выбежал из гостиницы с зажженным факелом и помчался к складу горюче-смазочных материалов. Часовой в него стрелять не стал, ударил прикладом. Леню скрутили и отправили на 4-ю.

О происшествии этом не докладывал ни Воронцов, ни Родин, посчитав его малозначащим, «Долину» не затрагивающим.

— Так, — вымолвил Травкин, только теперь поняв, что нет уже Великого Братства — и нет уже прежнего Травкина.