Легенда о воре

Пролог

Жара укутывала землю своим покрывалом. На королевский тракт легли тени от копыт лошадей.

Отряд возглавлял сухопарый мужчина с острыми чертами лица, вслед за ним серые клячи тянули пару повозок. Двое парней присматривали за животными, а в повозках ехали трое мужиков, чтобы разгружать мешки с пшеницей. Замыкала процессию вереница мулов, которые стоически глотали пыль, поднимаемую колесами и подковами.

Предводитель отряда крутил в руках поводья. Ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы не вонзить шпоры в бока лошади и не помчаться галопом в сторону Эсихи. Этим походом королевский комиссар по закупкам продовольствия был обязан своей должности, ему поручили собирать пшеницу для Непобедимой армады, которую готовил Филипп II для вторжения в Англию. Как бывшего солдата, это поручение наполняло новоиспеченного комиссара гордостью и чувством ответственности. Комиссар чувствовал, что вносит свой вклад в славу, которая будет завоевана в ближайшие месяцы. Пусть сам он уже не мог удержать мушкет, поскольку благодаря одной злополучной битве шестнадцать лет назад перестал владеть одной рукой, по меньшей мере, он в состоянии накормить тех, кто может стрелять.

Впрочем, задача оказалась не из легких. Крестьяне и землевладельцы не особо расположены отдавать зерно. Комиссар имел право вершить правосудие, а также разрешение ломать засовы и опустошать зернохранилища, с единственным обязательством - оставлять в обмен королевскую долговую расписку. Вряд ли клочок бумаги с радостью приняли бы те, кто гнул спины над землей, особенно учитывая общеизвестную неторопливость короны в деле оплаты долгов, которые она так беспечно на себя брала.

Комиссар прервал свои размышления, когда на расстоянии броска камня на извилистой мощеной дороге показался полуразвалившийся домишко.

- Это таверна Грихана, господин, - сказал кто-то из сидящих в повозках с надеждой в голосе. Путь из Севильи в Эсиху был тяжелым, и люди надеялись, что им предоставится возможность прочистить горло от дорожной пыли кувшином вина.

Комиссар предпочел бы продолжить путь. Он чувствовал себя способным взвалить на спину миллион мешков пшеницы. Всего через неделю ему исполнялось сорок, но он по-прежнему был гораздо сильнее, чем казалось при взгляде на его худобу и живые, но печальные глаза.

- Остановимся отдохнуть ненадолго, - ответил он, не оборачиваясь. В конце концов, нужно было напоить животных. Под таким палящим солнцем люди и мулы могли вытерпеть еще много миль, но вот лошади - совсем другое дело.

Внезапно он почувствовал, что что-то не так.

Собаки не приветствовали прибытие процессии веселым лаем с обочин дороги. Никто не высунулся из двери хижины, привлеченный шумом людей, колес и животных. Стояла лишь липкая и тревожная тишина.

Местечко было маленьким и убогим. Квадратное, топорной работы строение, покрытое поблекшей известкой, с деревянной халупой в качестве конюшни. Чуть подальше раскинулся оливковый сад, но комиссар не смотрел вдаль. Его взгляд был прикован к двери.

- Стоять! Всем вернуться к повозкам!

Люди, уже бежавшие к колодцу, находившемуся в нескольких шагах от дома, остановились как вкопанные. Проследив, куда направлен взгляд комиссара, все одновременно перекрестились, словно бы движимые невидимой рукой.

Из хибары торчала костлявая и голая рука мертвеца. Почерневшее, всё в язвах лицо не оставляло места для сомнений относительно причин его кончины: это был характерный признак беспощадного убийцы, кошмара, внушавшего ужас любому мужчине, женщине и ребенку тех времен.

- Чума! Пресвятая Дева! - воскликнул один из грузчиков.

Комиссар властным тоном повторил свой приказ, и вся группа поспешила его выполнить, словно одно лишь простое соприкосновение с пыльной землей могло передать им болезнь. Пять дней ужасающих мучений, а потом неизбежная смерть. Мало кому удавалось выжить. Он уже собирался отдать приказ отправиться в путь, но ему помешал внутренний голос.

"А если внутри есть кто-то, нуждающийся в помощи?"

Пытаясь совладать со страхом, комиссар слез с лошади. Обходя животное, он достал из сумки платок и закрыл им лицо, завязав на затылке. Он довольно долго прожил в Алжире, в плену у арабов, и видел, как их врачи зачастую использовали такой способ, когда должны были посетить больного, зараженного этим недугом. Он медленно пошел к дому, держась как можно дальше от трупа.

- Не входите туда, господин!

Комиссар остановился у двери. На мгновение он ощутил соблазн вернуться, вскочить на лошадь и убраться отсюда. В этот миг это было бы самым разумным решением, но однажды наступил бы день, когда те же люди вспомнили бы, как их начальник поддался страху. В ближайшие месяцы он будет весьма нуждаться в своих спутниках, и не стоило с самого начала давать им повод потерять к нему уважение.

Он сделал шаг вперед.

Один из грузчиков начал шепотом молиться, другие тотчас же к нему присоединились. Даже животные встревожились, чувствуя обуявший хозяев ужас.

Зайдя в лачугу, комиссар прищурил глаза до тех пор, пока зрачки не привыкли к темноте внутри помещения. С порога ему была видна одна большая комната, которая, должно быть, служила одновременно и залом, и столовой, и спальней, как почти во всех домах бедноты. Из мебели имелся только стол, скамья и несколько соломенных тюфяков на полу. Второго этажа не было, только задняя дверь, определенно ведущая в кухню.

Несмотря на защиту платка, он почувствовал вонь. Но это не был смрад мертвеца. Комиссар отлично знал этот запах и не чувствовал его здесь.

Набравшись храбрости, он сделал несколько шагов. Стайка крыс незаметно подкралась к нему и проскользнула между ног, и он порадовался, что на нем были толстые сапоги для верховой езды. Тюфяки, замеченные им еще с порога, лежали рядом с большим кувшином масла, без всякий сомнений произведенного из плодов маленького оливкового сада. Постелей было две, одна из них занята.

Даже несмотря на полумрак он понял, что лежавшей там женщине ничем нельзя помочь. Уставившиеся в потолок пожелтевшие глаза покрылись тонкой пеленой. Должно быть, она умерла всего пару часов назад.

На полу, крепко схватив покойницу за правую руку, сидел смуглый и худой ребенок. Сходство между ними было очевидно, и комиссар решил, что это наверняка ее сын. По тому, как он прильнул к руке матери, можно было понять, что он не знал о ее смерти.

"Он остался здесь, чтобы о ней заботиться", - подумал комиссар, разглядывая чашку с водой и горшок на полу, рядом с мальчиком. Случившийся здесь ад, всё то, что ему пришлось увидеть и сделать в последние часы своей матери, заставили бы убежать любого. Мужество этого ребенка вызвало в комиссаре прилив гордости.

- Ты слышишь меня, парень?

Мальчик не ответил. Он дышал с трудом, но размеренно, глаза его были закрыты. Как и покойница, он был заражен чумой, но язвы не покрыли лицо. На шее виднелось несколько штук, но не плотные и почерневшие, а открытые, из них исходил желтоватый вонючий гной. Комиссар хорошо знал, что это значило.

"Он будет жить".

У тех немногих, кто пережил болезнь, на четвертый день появлялись гнойные язвы. Этот ребенок, которому не могло быть больше тринадцати лет, победил зло, способное за считанные дни свести в могилу сильного мужчину. Но этот подвиг оказался бы бесполезным, останься он здесь, слабый и брошенный на произвол судьбы. Комиссар подавил приступ отвращения. Хотя это полностью нарушало все его планы, он ни мгновения не сомневался, что поможет мальчику. Очевидно, у судьбы имелись причины привести его в эту забытую Богом лачугу.

Обойдя тюфяки, комиссар приблизился к кувшину с маслом. Он достал из-за пояса кинжал и несколько раз ударил по нижней части огромного сосуда, пока в глине не образовалась большая трещина. Жидкость начала вытекать на деревянный пол с негромким бульканьем. Перешагнув растекающуюся лужу, комиссар подошел к мальчику. Он склонился над ним и взвалил его на правое плечо. Тот весил меньше, чем положено в его возрасте, но даже при этом комиссар почувствовал в спине хруст, когда выпрямлялся. Он с усмешкой вспомнил, что всего несколько минут назад ощущал себя способным перенести в одиночку всю пшеницу короля.

"Если бы эта чертова левая рука работала..."

Он направился обратно к свету, преследуемый ручейком масла, который на пороге смешался с уличным песком. Все затаили дыхание, увидев его выходящим с ребенком на руках, но комиссар держал мальчика подальше от остальных; чтобы у него был шанс, они должны оставаться в неведении относительно его болезни. Последним усилием он положил мальчика в тени колодца. Достав свою собственную флягу, он сделал пересохшими губами глоток воды.

- У ребенка нет чумы, господин?

- Нет, но его семья мертва, а сам он истощен. Я должен отвезти его в Севилью.

- А как же сбор пшеницы для короля?

Комиссар в задумчивости провел рукой по бороде. Эти люди работали скорее за жалованье, чем из патриотических чувств, но даже при этом они были отчасти правы. Поставки зерна не должны задерживаться ни на день, чтобы флот смог вовремя отправиться на завоевание Англии. От этого зависели тысячи жизней.

Он ткнул пальцем в двоих мужиков.

- Ты и ты: разведите огонь и сожгите пристройку. Остальные напоите животных водой из колодца, но сами оттуда не пейте. Затем все возвращайтесь на дорогу в Эсиху и заночуйте на первом же постоялом дворе, который найдете. Завтра в полдень встретимся около ратуши.

Не обремененный мулами и повозками, всадник мог проделать этот путь всего за полдня. Этого ему было более чем достаточно, он даже мог насладиться отличной поездкой верхом. Без его надзора отряд, скорее всего, закончил бы путь в первом же борделе, но, к счастью, он им еще ничего не заплатил. Комиссару ничего не стоило заставить их работать на следующий день.

"И кто знает... может быть, я спасаю жизнь будущего солдата его величества".

Когда повозки исчезли за первым поворотом дороги, комиссар взял пару горящих деревяшек из пристройки и швырнул их внутрь лачуги. Ему пришлось сделать несколько подходов, пока он не добился, чтобы огонь распространился, захватив в первую очередь стол, а уже под конец - пропитанные маслом половицы. Пламя нехотя разгоралось в густом масле, но уж когда разгорелось, то свирепо взметнулось до потолка. В считанные часы это место превратится в кучу почерневших и дымящихся развалин, и чума не распространится по всей округе.

Комиссару пришлось приложить немало усилий, чтобы взвалить мальчика на лошадь. Тот по-прежнему хранил молчание и находился до той поры в полубессознательном состоянии, но испустил при этом протестующий стон и приоткрыл глаза.

"Хороший знак, парень. Я рад, что ты по-прежнему хочешь бороться".

Обратный путь в Севилью не был слишком длинным, но комиссар вел лошадь шагом, боясь навредить мальчику тряской. Его охватило беспокойство, когда он осознал, что мог не успеть добраться до города до того времени, как закроются его ворота, и в этом случае он будет вынужден провести ночь вместе с больным снаружи, в чистом поле или на постоялом дворе. Это было чрезвычайно опасно в том случае, если кто-нибудь заметил бы, что мальчик болен чумой. Один врач-мусульманин однажды сказал комиссару, что выжившие не могут передать болезнь, но было бы очень трудно объяснить эти тонкости стражникам или группе напуганных горожан. Как только они заметят язвы, то скорее всего выбросят мальчика в канаву и подожгут. Он уже видел такое раньше.

Комиссар ожидал трудностей при въезде в город, но всё же вздохнул с облегчением, оказавшись в двух шагах от ворот Макарена. Солнце торопилось спрятаться за башней кафедрального собора, и прекрасный Хиральдильо [1] сиял оранжевым светом. У подножия окружавших Севилью стен, перед городскими воротами вилась вереница людей. Крестьяне, купцы, торговцы, продавцы воды и мясники заканчивали рабочий день и спешили под защиту стен через любые из двадцати трех ворот до того, как их запрут.

Комиссар пришпорил лошадь, пока не добрался до начала очереди, осыпаемый оскорблениями и недовольными причитаниями полусотни людей, ожидавших своего череда войти. Он показал стражникам бумагу, подтверждавшую его должность, но те всё равно посмотрели на него с подозрением. Он выдержал осмотр, не отводя взгляд, надеясь, что таким образом уведет их взоры от мальчика.

- Кто этот паренек?

- Мой слуга.

- Выглядит больным.

- Что-то съел не то.

Один из стражников подошел к мальчику, который лежал ничком на крупе лошади. Комиссар побоялся, что тот откинет платок, который он набросил на шею мальчику, чтобы скрыть гнойники. Однако стражник не стал его трогать.

- Вы можете проезжать свободно, сеньор, но только не ваш слуга.

Комиссар собрался было возмутиться, но стражник его прервал.

- Придется вам заплатить за проезд, как и всем прочим. Два мараведи [2].

Горько сетуя, чтобы скрыть свое облегчение, как поступил бы любой истинный идальго, комиссар потянулся к кошелю и дал стражнику медную монету.

На узкие улочки Севильи опустились сумерки, когда больной вместе со своим спасителем остановились напротив монастыря Святого младенца в квартале Ла-Ферия. Этот приют выглядел менее кошмарным, чем дюжина других, находящихся в городе, по крайней мере, так сказал комиссар Уальгвасил, который оставил там ребенка от одной из любовниц. Мерзавец этим хвастался, словно выбор места, где он избавился от собственного чада, мог послужить предметом гордости.

Комиссар спешился и трижды ударил дверным молотком. Оттуда высунулся старый монах усталого вида со свечой в руке и боязливо осмотрел стоящего перед ним незнакомца с горделивой осанкой.

- Что вас сюда привело?

Комиссар наклонился и пробормотал несколько слов монаху на ухо, показав на свою лошадь. Монах приблизился к мальчику, который моргнул, заметив, как костлявые руки монаха срывают с его шеи платок, теперь запачканный выходящим из нарывов гноем. Старик поднес свечу ближе, чтобы осмотреть действие болезни.

- Вы знаете, как он подхватил чуму?

- Его мать умерла за несколько часов до того, как я его нашел, это всё, что мне известно, - ответил комиссар. Он боялся, что монах откажется принять зараженного чумой мальчика, но тот согласно кивнул, более пристально осмотрев шею больного. Затем он поднял голову и мягко погладил подбородок. Пламя высветило на его грязном лице глубокие морщины.

- Годков-то ему много, - проворчал монах.

- Должно быть, лет тринадцать. А в каком возрасте ваши ученики покидают приют, падре?

- В четырнадцать.

- Значит, у парня есть несколько месяцев, чтобы поправиться и, может, найти себе занятие.

Монах недоверчиво засопел.

- Из всех бедолаг, что оставляют в этой святой обители, лишь двум из десяти удается выйти за ее стены в день своего четырнадцатилетия. Но к тому времени они умеют читать и писать, мы даже подыскиваем им местечко, чтобы не сбились с праведного пути. Наша работа длится годами, а не несколько месяцев.

- Я лишь прошу вас дать парню возможность, падре.

- Вы заплатите за его пребывание?

Комиссар скорчил гримасу. Ожидать от монаха милосердия, да чтобы тот не попросил ничего взамен - всё равно что надеяться, что на дубе вырастут груши, но раскошеливаться ему не хотелось. Тем более, у него не было при себе собственных денег, лишь деньги короля, чтобы исполнить его поручение. Придется всё возместить, когда получит свое жалование. Он положил четыре эскудо в протянутую руку старика и, поскольку тот ее не отдернул, с недовольным вздохом добавил еще два. Этот благородный жест дорого ему обойдется.

- Шесть эскудо. Этого должно хватить.

Монах пожал плечами, словно говоря, что любых денег мало, когда их вручают слуге Божьему. Он вернулся в приют и позвал двух монахов помоложе, которые тут же появились, чтобы заняться мальчиком.

Комиссар снова сел в седло, но когда уже готов был отправиться в путь, старик взял лошадь под уздцы.

- Погодите, сеньор. Какое имя я должен назвать мальчишке, когда он спросит о своем спасителе, чтобы он мог упоминать его в молитвах?

Мужчина немного помолчал, устремив взор на мрачные улицы Севильи. Он чуть было не отказался отвечать, но прошел в жизни через слишком много испытаний и невзгод, чтобы отвергнуть молитву в обмен на шесть эскудо. Он снова перевел печальный взгляд на монаха.

- Скажите ему, чтобы помолился за Мигеля де Сервантеса Сааведру, королевского комиссара по закупкам.