(в сокращении)
С Яшкой, моим неразлучным другом, мы давно уже облазили все окрестные горы. Однако самым любимым местом, куда мы чаще всего забирались, была отвесная скала, что возвышается над ревущим внизу Абаканом.
Начитавшись Обручева и Жюля Верна, мы мечтали о далёких и опасных путешествиях и на свой лад переиначивали весь окружающий нас мир. Саяны превращались у нас в Кордильеры, тайга — в непроходимые тропические джунгли, случайный прохожий — в беглого каторжанина, а орёл — в птеродактиля. С самодельными луками мы охотились на «динозавров», деревянными саблями рубили головы «рыжим карликам». Одно нас удручало: нам не довелось повоевать по-настоящему. Не доросли ещё.
Но случилось событие, которое отвлекло нас от привычных игр.
Я доставал из колодца воду, выбирая длинный шест, закреплённый на конце журавля, когда на изгороди, что разделяла дворы, появился Яшка.
— Есть новость, — сказал он.
Я отнёс в избу вёдра и вернулся во двор.
— Слыхал? — спросил Яшка. — У сельмага фотографы-китайцы появились. Карточки делают. Бежим туда!
В нашем затерянном далеко в горах посёлке это было необыкновенным событием не только для нас, мальчишек, но и для взрослых. В центре посёлка, под навесом, где раньше хранилась пустая тара, стоял на треноге похожий на гармошку большой фотоаппарат и был отгорожен чёрной тканью закуток. Возле аппарата мы с Яшкой увидели толпу мальчишек и очередь взрослых. Но самое прямо-таки невероятное было то, что через несколько минут фотограф уже вручал готовые, ещё мокрые фотографии заказчику.
Вечером, когда мы возвращались домой, Яшка мечтательно сказал:
— Вот это да! Нам бы вот так...
Я промолчал, но в глубине души уже загорелся желанием обзавестись таким же аппаратом и творить это чудо — переносить на листочки бумаги лица людей и красивейшие виды мест возле нашего посёлка. Однако осуществление мечты было невозможно по двум причинам: фотоаппаратов в нашем магазине не было, а если бы и были, на что бы я купил?
Загоревали мы с Яшкой, даже в лес перестали ходить. Всё время вертелись возле фотографов, хотя уже наизусть знали каждое их движение. И тут не помню кто подсказал мне, будто у нашего приятеля Илюшки без дела валяется старый фотоаппарат. Я и пристал к нему:
— Продай!
Поглядел Илюшка на мои залатанные штаны и криво усмехнулся:
— Тоже мне, миллионер нашёлся! На что купишь-то?
Что я мог ему ответить?
Вдруг я вспомнил, что у мамки в сундучке хранится машинка для стрижки волос. Вот бы уговорить мамку, чтобы разрешила поменять её у Илюшки на аппарат.
Выслушала она меня, помолчала и спросила:
— Чем же я стричь тебя буду?
— Ножницами, — не задумываясь, ответил я.
— Ну, смотри... — сказала она и вздохнула.
На этот раз уговаривать Илюшку не понадобилось — хромированная блестящая машинка сделала своё дело.
От Илюшки мы помчались в сельмаг. Продавец, пожилой щеголеватый дядька, насмешливо сказал:
— Пластинки? Да я их уже года два не получал. Вот фотобумага и реактивы есть.
Нас это не обескуражило. Стали снимать на бумагу. Получалось негативное изображение, но мы были рады и ему.
Как-то в самый разгар лета прибежал ко мне Яшка и говорит:
— Пошли к деду на пасеку. Мёду поедим.
Когда не часто перепадает сладкое, разве откажешься? Я засунул в авоську фотоаппарат, написал мамке записку, и мы отправились в путь.
До пасеки километров пять. Она расположена в распадке, за мысом горы Благодать, в том месте, где сливаются две речушки.
Сквозь густой черёмушник мы ещё издали увидели рубленый дом. Правей его, за жердяной изгородью, — ульи. А в углу двора — конюшня и сеновал.
Бабка сидела на крыльце и чистила чугунок. Увидела нас, радостно вскрикнула:
— Яшенька! Пришёл! — она обняла его за плечи и, пока мы шли к дому, не умолкая, говорила: — А я вас таким душистым мёдом угощу — отродясь не едали!
Она усадила нас за стол, поставила перед нами по чашке с сотами, положила по деревянной ложке.
Добрая у Яшки бабка, хоть и некрасивая. О ней говорят, будто наготавливает за лето уйму всяких варений, а потом всё раздаёт. Узнает, что кто-то заболел — и бежит с туеском. Но и другое говорили о ней люди. Зная наперечёт все ягодные места, она ни разу никого с собой не взяла. В тайгу уходила затемно, чтобы никто не выследил или, хуже того, не увязался.
Когда мы уже кончали лакомиться, появился дед. Он поставил на лавку дымарь, на стену повесил шляпу с защитной сеткой, присел к столу и, лукаво сощурясь, спросил:
— Ну, что, медведята? Как медок?
— Во! — Яшка поднял большой палец.
— Старуха! — повернулся к бабке дед. — Есть у нас свободные туески?
— Куда им деваться? Найду.
— Вот и нальёшь мальчишкам, как пойдут домой. Да полнее!
Когда с мёдом было покончено, Яшка потащил стариков во двор — фотографироваться.
— А меня-то зачем? — изумилась бабка. — Страхолюдину этакую!
Но Яшка и слушать не стал: пошли и всё!
Усадили мы их на солнышко, сфотографировали, а потом полезли в подпол, проявлять. И вот на столе мокрые снимки.
Старики долго разглядывали их, молчали. Наконец дед поскрёб в затылке и сказал:
— Чегой-то не пойму. Тут всё у вас шиворот-навыворот. Небо чёрное, а лес белый.
— Экий ты пентюх! — возмутилась бабка. — Погляди получше. Вишь, как ладно вышло! И мы с тобой похожи.
— Только малость будто сажей измазаны.
— Не придирайся! — прикрикнула бабка. Яшка вздохнул и печально сказал:
— Деда прав. Пока на снимках всё наоборот. Вот были бы пластинки...
— Ага! — смекнула бабка, и к деду: — Слышь? Выстругай им чего надобно! Пусть мальчишки порадуются.
— Нет, бабушка, — сказал Яшка. — Нам нужны фотографические, а не деревянные. А в продаже их нет. В город надо.
— Ах, в город, — разочарованно проговорила бабка и покачала головой. — Вот кто-нибудь туда поедет — мы и закажем.
Утром мы отправились на гору Маяк. Тропинка, карабкаясь в зарослях, уходила всё выше, пока лог не раздвоился. Нас обступил густой сосновый лес. В нём, как в глубоком ущелье, синее небо лишь местами проглядывало в переплетении ветвей. Наш путь то и дело перегораживали обомшелые валежины. Подопрелая кора в любой момент могла предательски соскользнуть, оголив лоснящийся мокрый ствол. И вдруг вижу: Яшка вскарабкался на толстенную валежину, выпрямился, и не успел я его предостеречь, как он уже лежал на земле и, подтянув колени к животу, стонал от боли.
Я подбежал к нему и в растерянности замер, увидев, что его правая нога неестественно вывернута.
Превозмогая боль, Яшка закричал:
— Беги за дедом!
Я без колебаний сказал:
— Сам тебя понесу!
Спускаться по крутизне было нелегко. Много раз я падал на усыпанную хвоей землю и лежал, дожидаясь, когда перестанет стучать в висках. А потом поднимался и тащил Яшку снова.
Дед был в доме один. Увидел нас, подхватил Яшку на руки, уложил в постель, а потом осмотрел ногу.
— М-да-а, — озабоченно промычал он. — Жаль, старухи нет. Она у нас лекарь по части вывихов. Ну, да справимся и без неё, — он поглядел на меня и указал глазами на дверь. — А ты выдь пока.
Спустя минуту из избы донесся отчаянный Яшкин крик. Я повременил ещё немного и вошёл. Яшка вытирал кулаками слёзы и всхлипывал. Дед копался в шкафчике, перебирал склянки и ворчал:
— Куда её нелегкая унесла!
Но вот в его руках оказалась бутылочка с бурой жидкостью. Дед вытащил пробку, понюхал и стал пропитывать тряпицу. Обмотав ею Яшкину ногу, он весело сказал:
— Ну, вот и порядок! Дня через три будешь бегать. Где это тебя угораздило?
Яшка принялся рассказывать, а когда умолк, дед поглядел на меня удивлённо и хмыкнул:
— Гляди ты! Неужто от самой вершины тащил? Как же ты смог?
Я только пожал плечами. Поутру, выйдя во двор, я увидел бабку. Она топталась возле костра, помешивая большой поварёшкой в казане. Я в нерешительности постоял, потом подошёл ближе и спросил:
— Долго Яшке лежать?
— Да уж придётся. Если нет перелома — с недельку. А если есть... — она вздохнула и поглядела на меня. — А ты, может, домой вернёшься?
— Как домой? — удивился я. — Жалко Яшку. Скучно ему будет одному.
— Спасибо, Павлуша, — растроганно промолвила бабка. — Спасибо, милок. А уж я...
Но так и не договорила.
Дед смастерил для Яшки костыли, под навесом устроил лежанку. Только разве удержишь в общем-то здорового мальчишку в постели? В гору, конечно, на одной ноге не уйдёшь, но на берег речушки мы с ним выбрались.
Речушка маленькая, перекатывается по камушкам, журчит и ослепляет солнечными зайчиками. Я сбегал на пасеку за лопатой и принялся углублять дно. Получилась небольшая яма, в которую Яшка плюхнулся животом. Из воды торчали только его голова да забинтованная нога...
Вскоре нога у Яшки зажила, и мы вернулись в посёлок. Там меня ждало письмо из железнодорожного техникума. Мои документы приняли. Надо было выезжать на экзамены.
Яшка провожал меня до самого перевала через хребет. А там, когда стали прощаться, дрожащим голосом вопросил:
— Ты уж летом приезжай. На каникулы. Как я тут без тебя...
Однако приехать мне не удалось. Началась война. Пришлось всё лето проработать на строительстве бараков для эвакуированных, а в сорок третьем я сам добровольцем ушёл на фронт.
Правда, повоевать мне довелось недолго. Уже через год, после тяжёлого ранения, я вернулся в посёлок и первым делом отправился к соседям узнать о Яшке.
Я по привычке перелез через изгородь и, опираясь на трость, вошёл в избу. Навстречу мне поднялся дед. Его трудно было узнать. Из могучего старичины он превратился в костлявого худого старца. Подслеповато щурясь, он некоторое время разглядывал меня. Узнал, но радости не выразил, отступил к лавке и сел.
— Проходи, — пригласил меня. — Отвоевался?
— Да. По ранению.
Дед покивал головой, потом с горечью сказал:
— А Яша не вернулся. Когда ушёл на войну, старуха, хоть от веры в Бога и отошла, а тут иконы завела. Свечи постоянно ставила. Да что толку. Убили Яшу. Похоронка на него пришла. Видел бы ты, как убивалась старая... Нахлынет на неё, выскочит во двор и давай махать топором. Два огромных сутунка[24] в щепы изрубила. Умается так, затихнет на какое-то время, а потом опять. Вскорости и умерла.
Дед оглянулся на стену, и там я увидел нашу фотографию, которую мы с Яковом делали ещё на пасеке, — ту самую, где небо и лица были чёрными, а лес белым...
Вопросы:
1. Что значит выражение «неразлучные друзья»?
2. Можно ли так назвать мальчиков? Докажи.
3. Смогла ли война разрушить настоящую дружбу?