Литературное обозрение

Однажды зимним вечерком

В бордели на Мещанской

Сошлись с расстриженным попом

Поэт, корнет уланский,

Московский модный молодец,

Подьячий из Сената

Да третьей гильдии купец,

Да пьяных два солдата.

Всяк, пуншу осушив бокал,

Лег с блядью молодою

И на постели откатал

Горячею елдою.

Кто всех задорнее ебет?

Чей хуй средь битвы рьяной

Пизду кудрявую дерет,

Горя как столб багряный?

О землемер и пизд и жоп,

Блядун трудолюбивый,

Хвала тебе, расстрига поп,

Приапа жрец ретивый.

В четвертый раз ты плешь впустил

И снова щель раздвинул,

В четвертый принял, вколотил

И хуй повисший вынул!

Повис! Вотще своей рукой

Ему милашка дрочит

И плешь сжимает пятерней,

И волосы клокочет;

Вотще! под бешеным попом

Лежит она, тоскует

И ездит по брюху верхом,

И в ус его целует.

Вотще! Елдак лишился сил;

Как воин в тяжкой брани,

Он пал, главу свою склонил

И плачет в нежной длани.

Как иногда поэт Хвостов,

Обиженный природой,

Во тьме полуночных часов

Корпит над хладной одой;

Пред ним несчастное дитя —

И вкривь, и вкось, и прямо

Он слово звучное, кряхтя,

Ломает в стих упрямо, —

Так блядь трудилась над попом,

Но не было успеха,

Не становился хуй столбом

Как будто бы для смеха.

Зарделись щеки, бледный лоб

Стыдом воспламенился;

Готов с постели прянуть поп,

Но вдруг остановился.

Он видит — в ветхом сюртуке

С спущенными штанами,

С хуиной толстою в руке,

С отвисшими мудами

Явилась тень — идет к нему

Дрожащими стопами,

Сияя сквозь ночную тьму

Огнистыми очами.

«Что сделалось с детиной тут?»

Вещало привиденье.

— «Лишился пылкости я муд,

Елдак в изнеможеньи,

Лихой предатель изменил,

Не хочет хуй яриться.»

«Почто ж, ебена мать, забыл

Ты мне в беде молиться?»

— «Но кто ты?» вскрикнул Ебаков,

Вздрогнув от удивленья.

«Твой друг, твой гений я — Барков!»

Сказало привиденье.

И страхом пораженный поп

Не мог сказать ни слова,

Свалился на пол будто сноп

К портищам он Баркова.

«Восстань, любезный Ебаков,

Восстань, повелеваю,

Всю ярость праведных хуев

Тебе я возвращаю.

Поди, еби милашку вновь!»

О чудо! Хуй ядреный

Встает, краснеет плешь как кровь,

Торчит как кол вонзенный.

«Ты видишь, продолжал Барков,

Я вмиг тебя избавил,

Но слушай: изо всех певцов

Никто меня не славил.

Никто! так мать же их в пизду,

Хвалы мне их ненужны,

Лишь от тебя услуги жду —

Пиши в часы досужны!

Возьми задорный мой гудок,

Играй как ни попало!

Вот звонки струны, вот смычок,

Ума в тебе не мало.

Не пой лишь так, как пел Бобров,

Ни Шелехова тоном.

Шихматов, Палицын, Хвостов

Прокляты Аполлоном.

И что за нужда подражать

Бессмысленным поэтам?

Последуй ты, ебена мать,

Моим благим советам,

И будешь из певцов певец,

Клянусь я в том елдою —

Ни чорт, ни девка, ни чернец

Не вздремлют над тобою».

— «Барков! доволен будешь мной!» —

Провозгласил детина,

И вмиг исчез призрак ночной,

И мягкая перина,

Под милой жопой красоты

Не раз попом измялась,

И блядь во блеске наготы

Насилу с ним рассталась.

Но вот яснеет свет дневной,

И будто плешь Баркова,

Явилось солнце за горой

Средь неба голубого.

И стал поэтом Ебаков;

Ебет да припевает,

Гласит везде: «Велик Барков!»

Попа сам Феб венчает;

Пером владеет как елдой,

Певцов он всех славнее;

В трактирах, кабаках герой,

На бирже всех сильнее.

И стал ходить из края в край

С гудком, смычком, мудами.

И на Руси воззвал он рай

Бумагой и пиздами.

И там, где вывеской елдак

На низкой ветхой кровле,

И там, где только спит монах,

И в скопищах торговли,

Везде затейливый пиит

Поет свои куплеты

И всякий божий день твердит

Баркова он советы.

И бабы и хуиный пол.

Дрожа ему внимали,

И даже перед ним подол

Девчонки подымали.

И стал расстрига-богатырь

Как в масле сыр кататься.

Однажды в женский монастырь,

Как начало смеркаться,

Приходит тайно Ебаков

И звонкими струнами

Воспел победу елдаков

Над юными пиздами.

У стариц нежный секелек

Зардел и зашатался,

Как вдруг ворота на замок,

И пленным поп остался.

Вот в келью девы повели

Поэта Ебакова.

Кровать там мягкая в пыли

Является дубова.

И поп в постелю нагишом

Ложится поневоле,

И вот игуменья с попом

В обширном ебли поле.

Отвисли титьки до пупа,

А щель идет вдоль брюха.

Тиран для бедного попа

Проклятая старуха!

Честную матерь откатал

Пришлец благочестивый

И в думе страждущий сказал

Он с робостью стыдливой:

— «Какую плату восприму?»

«А вот, мой сын, какую:

Послушай, скоро твоему

Не будет силы хую!

Тогда ты будешь каплуном,

А мы прелюбодея

Закинем в нужник вечерком

Как жертву Асмодея».

О ужас! бедный мой певец,

Что станется с тобою?

Уж близок дней твоих конец,

Уж ножик над елдою!

Напрасно еть усердно мнишь

Девицу престарелу,

Ты блядь усердьем не смягчишь,

Под хуем поседелу.

Кляни заебины отца

И матерну прореху.

Восплачьте, нежные сердца,

Здесь дело не до смеху!

Проходит день, за ним другой,

Неделя протекает,

А поп в обители святой

Под стражей пребывает.

О вид, угодный небесам!

Игуменью честную

Ебет по целым он часам

В пизду ее кривую,

Ебет… но пламенный елдак

Слабеет боле, боле,

Он вянет как весенний злак,

Скошенный в чистом поле.

Увы, настал ужасный день.

Уж утро пробудилось,

И солнце в сумрачную тень

Лучами водрузилось,

Но хуй детинин не встает.

Несчастный устрашился,

Вотще муде свои трясет,

Напрасно лишь трудился:

Надулся хуй, растет, растет,

Вздымается лениво…

Он снова пал и не встает,

Смутился горделиво.

Ах, вот скрипя шатнулась дверь,

Игуменья подходит,

Гласит: «Еще пизду измерь».

И взорами поводит,

И в руки хуй… но он лежит,

Лежит и не ярится,

Она щекочет, но он спит,

Дыбом не становится…

«Добро», игуменья рекла

И вмиг из глаз сокрылась.

Душа в детине замерла,

И кровь остановилась.

Расстригу мучила печаль,

И сердце сильно билось,

Но время быстро мчалось вдаль,

И темно становилось.

Уж ночь с ебливою луной

На небо наступала,

Уж блядь в постели пуховой

С монахом засыпала,

Купец уж лавку запирал,

Поэты лишь не спали

И, водкою налив бокал,

Баллады сочиняли.

И в келье тишина была.

Вдруг стены пошатнулись,

Упали святцы со стола,

Листы перевернулись,

И ветер хладный пробежал

Во тьме угрюмой ночи.

Баркова призрак вдруг предстал

Священнику пред очи:

В зеленом ветхом сюртуке,

С спущенными штанами,

С хуиной толстою в руке,

С отвисшими мудами.

— «Скажи, что дьявол повелел»,

— «Надейся, не страшися».

— «Увы, что мне дано в удел?

Что делать мне?» — «Дрочися!»

И грешный стал муде трясти.

Тряс, тряс, и вдруг проворно

Стал хуй все вверх и вверх расти,

Торчит елдак задорно.

И жарко плешь огнем горит,

Муде клубятся сжаты,

В могучих жилах кровь кипит,

И пышет керч мохнатый.

Вдруг начал щелкать ключ в замке,

Дверь громко отворилась,

И с острым ножиком в руке

Игуменья явилась.

Являют гнев черты лица,

Пылает взор собачий.

Но вдруг на грозного певца

И хуй попа стоячий

Она взглянула, пала в прах,

Со страху обосралась,

Трепещет бедная в слезах

И с духом тут рассталась.

— «Ты днесь свободен, Ебаков!»

Сказала тень расстриге.

Мой друг, успел найти Барков

Развязку сей интриге.

«Поди! (отверзта дверь была),

Тебе не помешают,

Но знай, что добрые дела

Святые награждают.

Усердно ты воспел меня,

И вот за то отрада!»

Сказал, исчез — и здесь, друзья,

Кончается баллада.