Лондонский туман

Глава 15

В итоге на скамье подсудимых в зале номер один Центрального уголовного суда, более известного как Олд-Бей- ли, оказался Тедвард. Судьей был мистер Риветт, обвинителем — сэр Уильям Бейнс, а защитником — мистер Джеймс Дрэгон...

Тедвард стоял у подножия узкой лестницы, ведущей на скамью подсудимых, — сутулый пожилой мужчина в мешковатом костюме. В нем не осталось и следа былой улыбчивости, дружелюбия, юношеской энергии, надежности и силы — только призрачная претензия на прежнюю веселость, производящая жуткое впечатление. «Достойный парень», — говорили два тюремных надзирателя, которые доставили его в суд и должны были сидеть рядом с ним на скамье подсудимых. Они уже начали принимать ставки на осуждение, или оправдание, или, в случае первого, на отложенную казнь, или немедленное приведение приговора в исполнение. Ставкам предстояло колебаться во время процесса, особенно до и после речей обвинителя и защитника и заключительной речи судьи, а более всего между уходом и возвращением присяжных. К последнему дню каждый в тюрьме рассчитывал заработать хотя бы пару сигарет на судьбе Эдвина Роберта Эдвардса, обвиняемого в том, что 23 ноября прошлого года он... и так далее и тому подобное Но пока что он казался двум надзирателям весьма достойным парнем.

Они стояли, держа Тедварда за руки, под таким углом лестницы, чтобы видеть сигнал сверху. Послышались три глухих стука и шарканье нескольких ног.

— Пошли, приятель, — сказал один из надзирателей, дружески подтолкнув Тедварда. Широкие плечи конвоиров почти касались выложенных плитками стен, когда они поднимались по узкой лестнице от площадки, пахнущей пылью и дезинфекцией, где в разные стороны тянулись ряды камер, к скамье подсудимых. Из огромного купола наверху зала суда струился свет на белые стены, дубовые панели, резное дерево и кожу, на море розовых лиц, белых париков, черных мантий... Тедварду казалось, что он попал из общественной уборной в лондонский парк — прошло шесть долгих недель с тех пор, как он последний раз видел лица свободных людей.

После появления судьи все вновь заняли свои места. Мистеру Риветту было значительно больше семидесяти, но он так и не привык к делам об убийстве. Обычные преступники это одно, повторял он своим коллегам, а убийцы — совсем другое. Очень часто они становились ими по воле случая. Каждый раз, когда он подбирал черную квадратную шапочку^{35} и, неся ее скомканной в руке, как женщина носит перчатки, проходил через дверь зала, возвещаемый тремя ударами, в красной мантии и маленьком парике с косичкой на собственных седых волосах, его желудок переворачивался вверх дном. Это требовало наличия разнообразных таблеток в жестяной баночке, именуемой «моей невротической шкатулкой», чье отсутствие на столе клерка рядом с судейским столом могло превратить в убийцу самого мистера Риветта. Подняв голову, он встретил беспокойный взгляд человека на скамье подсудимых и с тоской подумал: «Еще один славный парень!»

Тедвард стоял между двумя конвоирами на высоте пары футов над уровнем остального зала и на одном уровне с помостом напротив, где стояли семь резных деревянных стульев с черными спинками для судьи, а также лорд-мэров, шерифов или олдерменов^{36}, которые могли присутствовать по обязанности или по желанию. Так как это не был первый день судебной сессии, лорд-мэра в зале не наблюдалось, но шериф в старинной синей мантии, отороченной потертым черным мехом, сидел на крайнем стуле, поигрывая висевшей на шее цепочкой из блестящих дисков. Шериф смотрел на довольно непрезентабельную фигуру на скамье подсудимых, тем не менее носившую клеймо, которому он завидовал, и думал: «Надо же — джентльмен!» Ибо сам он таковым не был.

Между двумя джентльменами на помосте и скамье подсудимых находился длинный стол с коричневыми пакетами с вещественными доказательствами, конвертами и папками, за которым сидели полицейские офицеры и эксперты, личный солиситор Тедварда, мистер Грейнджер, а чуть дальше джентльмен, проводящий организаторскую работу для прокурора. Вдоль правой стены тянулись скамьи, расположенные повышающимися рядами. На первой сидели защитник и обвинитель с их помощниками; позади них — барристеры в мантиях и париках, слушающие дело из интереса или ради расширения кругозора, еще дальше — модно одетые женщины, умудрившиеся получить престижные места, рассчитывая попасть в завтрашние газеты. Выше находилась галерея для обычных зрителей. На свидетельском месте справа от судьи стенографист быстро работал авторучкой за своим столиком, а на двух скамьях рядом торжественно восседали двенадцать присяжных, разглядывая человека, которого им, возможно, предстоит обречь на смерть. Некоторые из них были довольны своей важной ролью, а некоторые — только возмущены. Они внезапно получили письма, требующие их присутствия в зале суда, причем в течение двух- трех дней просто ожидая, когда на них падет жребий, позволяющий участвовать в очередном процессе. Конечно, дело об убийстве было более увлекательным, чем те, которые им приходилось выслушивать до сих пор, — мошенничества, подлоги и тому подобное, — хотя и среди них встречались весьма пикантные... Ниже располагались полицейские и судейские чиновники, а еще ниже теснились джентльмены из прессы. Повсюду слышалось шиканье, но хотя все старались соблюдать тишину, зал был сконструирован и обставлен таким образом, чтобы сделать это как можно более трудным.

На узких скамейках у холодных стен лестничной площадки второго этажа часами сидели Томас, Матильда, старая миссис Эванс и Мелисса, с неохотой ожидая вызова в качестве свидетелей обвинения и пытаясь убедить себя, что это не кошмарный сон, что Рауль Верне и Роузи мертвы и что они находятся на процессе, где обвиняемым в убийстве является их ближайший друг. Люди, поднимающиеся по широкой каменной лестнице, бросали на них взгляды, интересуясь, кто они такие.

В зале номер один судебный клерк встал и что-то пробормотал. Если бы кто-нибудь мог его слышать, то узнал бы, что Эдвин Роберт Эдвардс обвиняется в убийстве Рауля Венсана Жоржа Мари Верне на Мейда-Вейл в Лондоне 23 ноября прошлого года. Возвысив голос, клерк добавил:

— Итак, Эдвин Роберт Эдвардс, виновны вы или невиновны?

Тедвард уже прошел через это в магистратском суде, но там его дело всего лишь передали в уголовный суд, а здесь решался вопрос жизни и смерти.

— Невиновен, — ответил Тедвард не своим голосом. Конвоиры взяли его за руки и снова усадили на деревянный стул. Сидя там с едва возвышающимися над барьером скамьи подсудимых головой и плечами, он чувствовал, что теряет последние остатки достоинства. Однако нельзя же стоять столько времени, сколько будет длиться процесс — три дня или еще дольше... Мысли метались в его разгоряченной голове, словно маленькие рыбешки. Через два-три дня он, возможно, узнает, сколько ему осталось жить. Сколько раз ему самому приходилось произносить смертный приговор... Успокаивал ли жертву уютный треск огня в печи его старой приемной? Имели ли значение тщательная подготовка, обещание дружеского участия и помощи до последнего момента? Все же это лучше, думал Тедвард, чем стоять здесь при ярком свете и слушать, что через несколько недель тебя повесят за шею и будут поддерживать в таком состоянии до самой смерти... Он оторвался от мыслей о доме, так как они вызывали видение Роузи, свернувшейся в большом кресле у огня и поглаживающей глянцевую черную шерсть кошки. Теперь белые руки Роузи стали частью кучки серого пепла в резном деревянном ящике, как распорядиться которым, никто толком не знал.

Корону представлял генеральный прокурор сэр Уильям Бейнс, и многие надеялись, что он успешно справится со своей задачей. Сейчас ему предстояло изложить суть дела перед судьей, который и так все о нем знал, и присяжными, которых следовало попросить притворяться, будто они не читали в газетах все подробности, дабы дело предстало для них в виде чистого листа, куда они могли наносить факты и цифры, почерпнутые из показаний свидетелей. Едва дождавшись, пока суд усядется, прокурор встал, подцепил ботинком заднюю сторону скамьи и, слегка раскачиваясь, обратился к судье и присяжным, напомнив последним, что он, как представитель обвинения, должен установить с помощью свидетелей виновность, а не невиновность подсудимого. Обвинение утверждает, что подсудимый Эдвардс ударом по голове убил человека, которого считал соблазнителем любимой им девушки. Корона не обязана доказывать мотив — для присяжных важны доказательства, что подсудимый совершил это преступление, а не почему он его совершил. Но в данном деле мотив абсолютно ясен, и это важно, так как в противном случае присяжные могли бы подумать, что обвиняемого с убитым ничто не связывало. Он не знал этого человека до дня преступления и, возможно, никогда не слышал его имени, но, если принять во внимание мотив, предложенный короной, становится очевидным, что факты говорят в пользу виновности подсудимого. Ибо Рауль Верне в действительности не являлся соблазнителем девушки, и прокурор позднее попытается доказать, что обвиняемый Эдвардс был единственным человеком, который мог предполагать обратное.

— Думаю, — продолжал сэр Уильям, переступая на другую ногу, — мне лучше начать с третьей недели прошлого ноября, когда Роузи Эванс вернулась после шестимесячного пребывания в Швейцарии. — Он поведал им об откровениях Роузи и реакции на них членов семьи, быстро обрисовал обстановку в ветхом доме на Мейда-Вейл, старую леди в комнате наверху, молодую женщину в полуподвале, любящего брата и куда менее снисходительную невестку, повседневную рутину, необычную лишь в том, что распорядок дня ребенка соблюдался с неукоснительной регулярностью вплоть до половины десятого вечера, когда мать поднималась в детскую позаботиться о его нуждах... Присяжным и всему суду представилось сентиментальное видение Матильды (еще не появлявшейся в зале), сидящей у камина и кормящей грудью свою малютку. Позднее они были немало потрясены, узнав, что малютке больше двух лет.

Эта неуклонная традиция была известна всем, в том числе и подсудимому, что вполне удовлетворяет обвинение...

Спустя сорок минут прокурор заявил, что начинает вызов свидетелей, которые должны подтвердить сказанное им (по мнению присяжных, в этом не было никакой необходимости, так как мысленно они уже отправили Тедварда в камеру смертников), освободил стиснутую судорогой ногу из неудобного положения и со стуком опустился на скамью, после чего приподнялся на миг и добавил:

— Я вызываю Матильду Эванс.

Матильда, обычно одетая в черное, так как это помогало ей выглядеть более худой, приобрела темно-синий костюм, потому что появляться в черном на процессе Тедварда было бы... Короче говоря, она купила синие жакет, юбку и шляпу. Чувствуя себя ужасно толстой в этом наряде и громко стуча каблуками новых туфель по полированному линолеуму, Матильда проследовала за приставом мимо скамьи подсудимых, по узкому проходу между центральным столом и скамьями присяжных и вверх по ступенькам к свидетельскому месту, напоминавшему кафедру под балдахином. Голова у нее кружилась, перед глазами все плыло, но она подняла взгляд, стараясь сосредоточиться и освободить мозг от ступора перед грядущим испытанием. Наконец туман рассеялся, и Тильда увидела перед собой хорошо знакомое лицо — худое, изможденное и несчастное, но в то же время сильное и ободряющее, смотрящее на нее с любящей улыбкой, словно говоря: «Смелее, все будет в порядке!» Слезы кольнули ее веки, и она снова опустила глаза. Пристав в черной мантии вложил ей в руки Библию, она произнесла присягу хриплым голосом и вернула ему книгу.

Матильда уже прошла через это в магистратском суде и была знакома со странными методами, к которым должен прибегать обвинитель с целью получить от свидетеля нужную информацию, при этом не задавая вопросов, которые вкладывали бы ответы ему в рот. «А на следующий день вы видели кого-нибудь?.. В то утро вы делали что-нибудь?..» Тильда признала, что Рауль Верне был ее другом (она слегка отклонилась от присяги, описывая природу их дружбы, но успокоила совесть мыслью, что клятва относится только к важным фактам, а это не имеет к делу никакого отношения), что он звонил ей утром в день своей гибели и сказал, что хочет поговорить с ней. Нет, они так и не приступили к этому разговору... Обвинителю это может казаться странным, но француз слишком уважает свое пищеварение, чтобы портить обед неприятной беседой.

— Вы ведь знаете, каковы французы, — сказала Матильда, обретая свойственную ей непринужденность, поскольку туман рассеялся окончательно, и она видела в сэре Уильяме довольно привлекательного мужчину, который пытался заставить ее (как и многие другие привлекательные мужчины) признать то, что ей не хотелось признавать. — Они вечно беспокоятся о своем желудке.

Почему ей казалось, что беседа предстоит неприятная? Ну, так обычно бывает, когда люди заявляют мрачным тоном, что хотят с вами поговорить. Тильда посмотрела на судью, строго и отчужденно восседающего за большим столом чуть правее черно-золотого меча, висящего под королевским гербом, и ей на мгновение почудился знакомый блеск в его глазах. Она чувствовала, что старая магия начинает действовать, что судья уже завоеван, а присяжные будут завоеваны, и что несмотря на весь ум сэра Уильяма, суд на ее стороне. Сэр Уильям, в свою очередь, заметил, как блестят ее глаза, и насторожился. Матильда была свидетелем обвинения, но человек на скамье подсудимых был ее другом.

Наконец они подошли к времени убийства.

— Затем вы пошли — куда?

— Я пошла наверх.

— Что вы там делали?

— Ну, сначала я зашла к моей бабушке — вернее, бабушке моего мужа — помочь ей приготовиться ко сну...

Пара минут с бабушкой, пять минут одна в своей комнате, приводя себя в порядок, снова у бабушки еще пять минут, а потом в детской, пока часы не пробили половину десятого. Идя в детскую, она крикнула вниз, что скоро спустится, но ответа не получила. Нет, холл оттуда не был виден.

— Вы были наверху — как долго?

— От двадцати до двадцати пяти минут.

— В течение этого времени вы слышали какую-нибудь суету или возню в холле?

— Нет, — сказала Матильда. — Но понимаете...

— Просто отвечайте на вопрос, миссис Эванс.

Матильда слегка покраснела и сжала губы. «Я своего добился, — подумал сэр Уильям, — и должен закрепить успех». Однако он был слишком умен, чтобы давить на свидетельницу или задавать дополнительные вопросы, сделав ясным смысл. Защита волей-неволей осуществит это за него во время перекрестного допроса.

— А позже вы слышали что-нибудь в холле?

— Нет, — удивленно ответила Матильда.

— Вы ничего не слышали?

— Да.

— Но ведь вы не пребывали в кромешной тишине. Когда вы что-то услышали?

— Когда открыла дверь и стала спускаться в холл, — ответила Тильда с достойным сожаления злорадством.

«И поделом тебе», — подумал Джеймс Дрэгон, наблюдавший за коллегой с видом жалостливого удивления, не оставшегося незамеченным присяжными. Поднявшись для перекрестного допроса, он начал прямо с этого пункта.

— Когда вы были наверху, то не слышали никаких звуков с нижнего этажа?

— Никаких, пока я не спустилась и не застала в холле доктора Эдвардса и Роузи.

— Вы не слышали, как они прибыли?

- Нет.

— Ни как подъехал автомобиль, ни как открылась парадная дверь?

— Нет, не слышала. Но окно было закрыто, пока малышка не легла в кровать.

— А раньше вы были в комнате старой миссис Эванс?

— Да, но оттуда я тоже ничего не слышала.

— Следовательно, этот человек мог быть убит в холле в любое время в течение двадцати пяти минут, пока вы были наверху, и вы бы ничего не услышали?

— Но ведь он и был убит в это время, не так ли? — отозвалась Матильда. Она уже видела мистера Дрэгона во время кошмарных приготовлений к суду над Томасом и знала, чего от него ожидать.

— Вы посмотрели вниз в холл и... Опишите своими словами сцену, которую вы увидели.

Сцена эта застыла навек в памяти Тильды, как муха в янтаре. Она сама, стоящая на повороте лестницы, положив руку на перила, распахнутая настежь парадная дверь, сквозь которую клубится серый туман, обволакивая, как в сцене на ведьминой пустоши из «Макбета», Тедварда и Роузи, вцепившуюся в его рукав; оба резко поднимают головы, глядя на нее, а у их ног лежит длинное худое тело в слишком ярком костюме, коричневых туфлях острыми носами к полу, полосатых голубых носках и с размозженной головой...

— Они стояли совсем рядом друг с другом... Я сочла само собой разумеющимся, что они вошли вместе... Нет, ничто не говорило, что она вошла после него... Они оба выглядели испуганными...

— А когда доктор Эдвардс сказал, что этот человек мертв?

— Думаю, почти сразу же. Я спросила: «Он мертв?», а доктор Эдвардс ответил: «Боюсь, что да» или что-то вроде того.

— Доктор Эдвардс говорил, сколько времени он был мертв?

— Говорил, что, по его мнению, совсем недавно. Он сказал: «Его убили не тогда». Полагаю, доктор Эдвардс имел в виду, что не во время телефонного разговора. «Он умер всего минуту или две назад».

— Минуту или две?

— Да.

— Учитывая обвинение против моего подзащитного в гом, что он сам убил этого человека минуту назад, это выглядело рискованным признанием с его стороны?

Прокурор перевернул пару страниц своих записей и сделал заметку на полях — планы заключительной речи быстро мелькали у него в голове, как разговоры мистера Джингля^{37}: «Ловкий ход: другой доктор мог прийти в любой момент, полицейский врач тоже — подтвердить время смерти; в любом случае, это стало бы известным — лучше назвать его самому...»

— Было какое-нибудь упоминание о телефонном звонке?

— Да, он сказал — не помню, как и когда, — что, должно быть, прошло полчаса с тех пор, как Рауль Верне позвонил, сообщив, что его ударили, и, очевидно, с тех пор он лежал без сознания...

Стенографист, быстро строчивший пером за своим столиком под свидетельским местом, был, возможно, единственным в зале, кто обрадовался, когда Матильда с легким поклоном судье отошла к сиденью слева от скамьи подсудимых. Он молился, чтобы небо послало ему следующего свидетеля, который изъяснялся бы кратко, так как после очаровательного многословия Матильды у него болела рука. Молитва была услышана, ибо следующим оказался Томас Эванс, а менее болтливого свидетеля было трудно вообразить. Томас выглядел сердитым, как всегда, когда чувствовал себя не в своей тарелке, и отвечал тихим ворчливым голосом. Он был очень бледен и, поскольку во время ожидания в коридоре, то и дело проводил пальцами по волосам, они теперь стояли торчком. Да, он давно знает обвиняемого и является его партнером. Да, у него была сестра по имени Роузи Эванс. Да, она умерла. Да, обвиняемый знал ее с детских лет. Да, обвиняемый был старше ее лет на двадцать...

— Он любил вашу сестру?

— Да.

— У вас есть причины полагать, что он был влюблен в нее?

— Да. — Томас посмотрел туда, где сидел Тедвард, и его взгляд говорил: «Что я могу сделать, старина? Они вызвали меня повесткой, и я поклялся говорить правду, а ведь это правда, не так ли?»

Они перешли к сообщению, записанному на бумаге у телефона. Оно было там, когда он пришел домой в тот вечер. Он едва его запомнил — переписал имя и адрес в записную книжку и бросил бумагу в камин. Да, в камине горел огонь. Нет, это не было обычной процедурой, так как сообщения, как правило, записывались в блокноте, а он, естественно, не кидал каждый раз блокнот в огонь. Нет, это сообщение было на листочке бумаге, лежащем на блокноте. Нет, это не слишком необычно — если кто-то принимал сообщение по одному из параллельных аппаратов наверху, он записывал его на первом подвернувшемся клочке бумаги и оставлял его на блокноте. Обвинитель может считать это небрежностью, но мы не живем в ежечасном ожидании предъявления вещественных доказательств на процессе по делу об убийстве... Судья сделал Томасу замечание, и он пробормотал извинение, но выражение его лица говорило: «Тогда скажите, чтобы этот чертов дурак тоже воздержался от комментариев».

Суд слышал от Матильды Эванс, что доктор Эдвардс приходил к ним в дом тем утром. Могла ли записка на клочке бумаге быть написана его почерком?

— Она могла быть написана чьим угодно почерком, — ответил Томас. — Там имелись только адрес и пара слов о диагнозе печатными буквами.

— Является ли обычным писать подобные сообщения печатными буквами?

— Вы не видели почерк моей секретарши, —- сказал Томас.

— Мог доктор Эдвардс знать о привычке вашей секретарши записывать сообщения печатными буквами?

— Мог.

— Он постоянно посещал ваш дом?

-Да.

— Значит, почти наверняка знал это?

— Да, — мрачно повторил Томас, и мысли сэра Уильяма вновь забегали на манер мистера Джингля: «Пришел в дом — услышал, что того человека ожидают с визитом, — принял решение — оставил записку в приемной — молоток — огнестрельное оружие...» Но до молотка и огнестрельного оружия они еще не добрались, поэтому он прекратил «джинглировать» и сосредоточился на задаче добиться от Томаса подтверждения, что Тедвард должен был знать, где лежит молоток и во время его поисков мог наткнуться на оружие. Что касается тумана... Прокурор еще не пришел к выводу, был ли туман необходим для плана Тедварда. Матильда признала, правда нехотя, так как не понимала, к чему может привести этот вопрос, что уже утром имелись признаки густого тумана к вечеру. Он мог заставить остальных подтвердить это, а потом не воспользоваться этими сведениями, если они ему не понадобятся. Томас признал, что утро «выглядело туманным».

Присяжные искренне жалели обвинителя, так как защитник смотрел на него, словно говоря: «Бедняга, неужели ты не можешь придумать ничего получше?» Они сидели двумя терпеливыми рядами по шесть человек, честно пытаясь запомнить каждый ответ на каждый вопрос, абсолютно не понимая, к чему все это ведет, за исключением того, что подсудимый, безусловно, виновен, хотя им не следует принимать решение до самого конца. Ясно одно: мистер Дрэгон отнесся с презрением к вопросам насчет тумана, которыми засыпал доктора обвинитель. «Доктор Эванс, вы не претендуете на звание предсказателя погоды?.. Когда, говорите, вы подумали, что будет туман?.. Значит, вы не могли на это рассчитывать?.. Фактически, вы просто подумали, что это возможно?..»

(«Туман иногда полезен — помог ввести старика Джеймса в заблуждение — он никак не отразился на плане — оставил девушку в машине — закрыл дверь холла — не могла ничего видеть...» Конечно, туман помог на более длительный период устранить с пути Томаса Эванса, но, но ведь преступление было запланировано на более ранний срок — вероятно, на четверть десятого, когда Матильда Эванс поднималась наверх; опоздание Роузи задержало их до последнего момента. «Даже так — не все потеряно — если в детской не будет света, можно отказаться от плана — телефонный звонок сойдет за необъяснимую шутку...»)

Без пяти час судья посмотрел на часы под галереей для публики и вежливо сказал сэру Уильяму, что, если у него нет возражений, возможно, пора сделать перерыв. Сэр Уильям, знавший о судейских проблемах с пищеварением во время предыдущего процесса по делу об убийстве, сразу же согласился. Конвоир прикоснулся к плечу Тедварда, тот пробудился от ступора и встал. Судья поднял двумя пальцами черную шапочку, поклонился суду и получил ответные поклоны, в том числе от тех, кто не был обязан это делать, поскольку его вежливый жест не был обращен, к ним. Шериф приподнял отороченную мехом мантию и встал у двери, пропуская судью, надеявшегося, что на ленч ему приготовили что-нибудь диетическое. Надзиратели снова взяли Тедварда за руки и отвели в камеру, пахнущую пылью и дезинфекцией, где его ожидал ленч, явно не грозящий расстройством пищеварения. Он съел его, сидя в одиночестве за маленьким столом на единственном деревянном стуле.

Тедварду показалось, что Роузи подошла к двери его камеры, сказала, что очень сожалеет, видя его здесь, тем более что это целиком и полностью ее вина, и протянула ему руку. Он схватил ее и увидел, что она состоит из белорозового пепла, похожего на сигаретный, который сразу же рассыпался. «Какого черта! — с раздражением подумал Тедвард, прогоняя видение. — Через несколько недель я тоже буду мертв!» Роузи выглядела такой живой и реальной, но стоило ему прикоснуться к ней, как она превратилась в грязь и прах...

Даже после всего, через что они уже прошли во время появлений Томаса и Тедварда в магистратском суде, им казалось фантастичным во время перерыва между заседаниями сидеть в ресторане и есть ленч среди обычных людей, которые глазели на них, зная, что это важные свидетели на процессе доктора Эдвардса — «того парня, который прикончил француза, огрев его по голове мастоидным молотком. Я уверена, что нашего Эрни в больнице обрабатывают такой же штукой. Если бы я знала, что они колотят молотком бедного ребенка, то ни за что бы не отпустила его туда...» Кокки сидел вместе с ними — его вызвали как частное лицо, в качестве присутствовавшего в доме в ночь смерти Роузи.

— Да, я знаю, что вы уже давали показания об этом, Тильда. Вероятно, они после перерыва будут расспрашивать и Томаса. Им нужны показания всех присутствовавших — ведь могут возникнуть расхождения... — Он оборвал фразу, когда официантка принесла им тарелки с куриной запеканкой.

— Это похоже на кипяченые носовые платки, — сказала Матильда. — Ну, не важно... — Когда девушка отошла, она обратилась к Кокриллу: — Вы уверены, что они потом не станут спрашивать вас об этом?

— Я буду давать показания как последний, видевший Роузи живой, — холодно отозвался Кокки и снова взмолился про себя, чтобы они не жалели его, потому что он встал и ушел, оставив Роузи умирать. — Ее имя будет всплывать постоянно, и нужно формальное объяснение причины ее отсутствия в суде.

— А если они спросят вас, что она сказала о Тедварде? — неуверенно сказал Томас.

— Я уже говорил вам, что они не могут этого делать. Матильда уставилась на нетронутую тарелку.

— Но если бы они сделали это, Кокки, вы бы не сказали... Тедварду конец, если это прозвучит в суде.

—• Надеюсь, Кокки сумеет этого избежать. — Старая миссис Эванс наградила его улыбкой, которой пользовалась всю жизнь. Эта улыбка давала понять мужчинам, что раз они такие умные, сильные и добрые, женщинам остается только полагаться на них, и все будет в порядке. — Кокки не больше всех нас хочет, чтобы бедный Тедвард пострадал.

— Какие же вы все упрямые, — сердито проворчал Кокрилл. — То, что сказала мне Роузи, не является свидетельством, потому что она не говорила это в присутствии обвиняемого. Они не могут меня об этом спрашивать.

— Но вы сообщили инспектору Чарлзуэрту, — с негодованием сказала Мелисса.

«В жизни не видел, чтобы явного убийцу так защищали свидетели обвинения», — подумал Кокки.

— Дитя мое, полиция слышит много вещей, которые не могут быть заявлены в суде. Правила дачи показаний очень строги.

Томас намотал на вилку несколько волокон тушеного цыпленка и с отвращением положил остальное на тарелку.

— А как насчет «заявления умирающего», Кокки? Это не применимо к данной ситуации?

— «Заявление умирающего» является таковым, если человек знает, что собирается умереть. Закон считает, что в таком случае он говорит правду.

Томас положил нож и вилку, отодвинув от себя тарелку.

— Понятно. Разумеется, нам неизвестно, знала ли Роузи, что собирается умереть.

— Факт, что в последний момент она сказала правду, предполагает, что знала, — ответил Кокрилл.

Выбор пудингов был скудный, и все они не вызывали аппетита.

— Пожалуйста, принесите нам печенье, сыр и кофе — мы очень спешим. — Матильда обратилась к Кокриллу, понизив голос, чтобы ее не слышали за соседними столиками: — Откуда вы знаете, Кокки, что это была правда?

— А чего ради она стала бы лгать?

— Блистательная идея Чарлзуэрта, — промолвил Томас, — состояла в том, что Тедвард убил Роузи — или позволил ей отравить себя, — чтобы помешать ей сказать это.

— Бедняга Тедвард, который был готов достать для Роузи луну с неба, — вздохнула Тильда.

— Все потому, что я рассказала ему о всех ее любовниках. — Нервные пальцы Мелиссы теребили угол салфетки, на которой лежал нетронутый кусок ветчины.

Матильде было жаль девушку — она выглядела бледной и измученной, с темными кругами под глазами, в которых светились страх и отчаяние. Томас не хотел быть жестоким, но он не мог выбросить из головы мысль, что Мелисса явилась орудием, разрушившим последние остававшиеся у него счастливые иллюзии.

— Тедвард не мог убить Роузи из-за этого и тем более таким образом: придумав план и тщательно его осуществив, Мелисса, — сказала Матильда. — Если бы он возненавидел Роузи из-за твоих слов, то мог поднять на нее руку сразу же, в момент потрясения. Но Тедвард не возненавидел ее, хотя, возможно, перестал любить так, как любил прежде. Ты была там и могла это видеть.

— Чарлзуэрт мог бы сказать, что это была комбинация двух факторов, — пожал плечами Кокрилл. — Тедвард не стал бы убивать Роузи, даже спасая собственную шею, потому что любил ее. Но перестав любить Роузи, он мог ее убить.

— Да, но его шея тут ни при чем. — Томас взял счет, посмотрел на него и отложил, так и не поняв, что означают эти цифры. — Все, что могла сказать Роузи, это что Тедвард вошел в дом раньше ее — иными словами, что он мог убить Верне. Это не означало приговор — полиция должна была создать против него дело, которое все равно бы сварганила, так как даже если бы Роузи заявила, что они вошли в дом вместе, никто бы не стал полагаться на ее слова. — Он снова взял счет и на сей раз полез в карман за пачкой скомканных купюр, которая соответствовала его понятиям о ношении денег. — Роузи, не задумываясь, солгала бы ради Тедварда, если бы захотела. Она никогда не позволила бы ему пройти через это, начала бы противоречить сама себе и спасла бы его. Ей бы это удалось — она могла бы «вспомнить», что Тедвард вошел в дом всего на долю секунды раньше нее, или наврать что-нибудь о звонке, что сделало бы трюк с телефоном невозможным. — Официантка принесла сдачу, Томас бросил пару монет на тарелку и поднялся. — Что бы ни заставило Роузи сказать такое о Тедварде в последнюю минуту, она бы в конце концов все равно солгала, чтобы спасти его. — Он надел пальто. — Пошли — мы опаздываем. — Остальные собирались еще пять минут.

Судья Риветт посмотрел на часы в своей комнате напротив зала суда и потянулся к «невротической шкатулке». В коридоре обвинитель, защитник и их коллеги тщательно поправляли парики, чтобы ничто не мешало пробыть в них два часа: недавно их предупредили, что привычка снимать и надевать парики в зале суда является дурным тоном. Публика на галерее толкалась и вытягивала шеи, а внизу модно одетые леди с трудом протискивались на сиденья. Присяжные, разбившиеся на отдельные группы во время ленча, гуськом возвращались на свои места. Кокрилл, Мелисса и старая миссис Эванс возобновили утомительное ожидание в коридоре, а Матильда заняла прежнее место в зале. Пристав стоял наготове рядом с Томасом, ожидавшим возвращения на свидетельское место. Надзиратель на скамье подсудимых собирался подать сигнал Тедварду подниматься по узкой лестнице, как будто дело происходило на стадионе перед началом соревнования. Три громких стука возвестили о появлении судьи — суд поднялся, поклонился и сел снова. Тедвард начал подниматься, а Томас направился к свидетельскому месту. Сэр Уильям, держа в руке пачку бумаг, зацепил одной ногой скамью позади и задал очередной вопрос, как будто предыдущий прозвучал всего минуту назад. Снаружи январские сумерки медленно опускались на огромный купол, продавцы газет писали красным мелом на рекламных табличках: «ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ НА МЕЙДА-ВЕЙЛ: МИССИС ЭВАНС ДАЕТ ПОКАЗАНИЯ», а у входа собралась небольшая толпа в надежде узнать ее по газетным фотографиям, когда она будет спускаться на тротуар, или увидеть, как откроются большие черные ворота и темный закрытый фургон повезет убийцу и других преступников назад в тюрьму. Вообще-то, такому незаурядному злодею следовало бы выделить отдельный автомобиль со шторками на окнах, скользящий по переулкам к Брикстону, но зрители не были в этом уверены и, на всякий случай, рассказывали дома, что «видели убийцу». Мама, папа и маленькая Руби были в восторге, и это давало тему для разговора после скучного рабочего дня.