Лондонский туман

Глава 2

Прошла всего неделя с тех пор, как Роузи сказала Матильде:

— Тильда, я хочу спросить тебя кое о чем. Боюсь, что я попала в жуткую передрягу. Мне кажется, я жду ребенка.

Матильда уставилась на нее, застыв как вкопанная и держа одной рукой подол ночной рубашки Эммы. Эмма напряглась, как собачонка на поводке, и, когда ее отражение в зеркале сделало то же самое, показала ему язык. Этот строго запрещенный жест вернул Тильду к действительности. Она усадила дочку на колени, машинально шлепнув ее по круглой розовой попке, и с отчаянием произнесла:

— О Роузи!

— Ужасаться бесполезно, — сказала Роузи. — Что сделано, то сделано.

— То есть как это? — воскликнула Матильда, снова ставя Эмму на пол. — Иметь незаконного ребенка — не шутка, дорогая моя, тем более в нежном возрасте восемнадцати лет.

— Господи, ты ведь не думаешь, что я собираюсь его иметь?

— А что еще ты намерена делать?

— Есть тысячи способов. Ужасные старухи в переулках с бутылками, наполненными горячей водой, хотя не могу себе представить, что они с ними делают. Но мне не о чем беспокоиться — я всегда могу обратиться к Тедварду.

Тедвард был партнером Томаса Эванса по медицинской практике.

— Тедвард не станет этого делать.

— Для других — нет, а для меня сделает. Он ведь всегда был влюблен в меня, не так ли?

— Вероятно, помоги ему Боже! Но тем больше у него оснований не помогать тебе в таких обстоятельствах. И что на это скажет Томас?

— Возможно, нам незачем ему рассказывать, — быстро отозвалась Роузи.

— Не говори глупости. Ты живешь с ним в одном доме, и он врач.

Роузи была сестрой Томаса, хотя более чем вдвое моложе его. Она осталась на его попечении, когда он еще только получал медицинское образование, но поскольку это бремя обладало круглым личиком, янтарными глазками, желтыми кудряшками, а также легким и веселым характером, и хотя не блистало умом, но было не намного глупее любой хорошенькой девушки, Томас в своем, в иных отношениях здравом и рассудительном, уме возвысил его до степени кладезя всевозможных добродетелей и очарования. Матильда в течение двенадцати лет их брака робко пыталась убедить мужа, что подобная физическая привлекательность в сочетании с беспечностью и полным отсутствием мозгов может быть чревата серьезной опасностью (и, как выяснилось теперь, слово «чревато» было самым подходящим). Но Томас, снисходительно соглашаясь, что Роузи глупа, как все девушки ее возраста, уверял, что во всех остальных отношениях она чистое золото. В довершение всего он отправил Роузи доучиваться в Швейцарию, все еще наивно веря в броню в виде форменных школьных пальто и круглой фетровой шляпы с лентой. Разумеется, Роузи выбросила шляпу в окошко, как только поезд отошел от вокзала Виктория, и нашла купе, в отличие от ее собственного, не предназначенное «только для леди». К тому же полет шляпы на железнодорожное полотно помог завязать разговор с молодым парнем, который, как выяснилось впоследствии, не чурался очень старых трюков. В итоге, несмотря на любезную помощь и опеку, предоставленную в Женеве Раулем Верне, бывшим ухажером Матильды, Роузи вновь оказалась в семейном кругу.

Рауль Верне! Заворачивая сонную малышку в белые одеяла, выключая газовую горелку и ощупью пробираясь через темную детскую, Тильда мечтательно улыбалась, мысленно вновь оказавшись в маленькой пивной в Каруже, куда можно было добраться из Женевы трамваем, с графином красного вина на белой скатерти, и слушая бормотание Рауля, что этой ночью они наконец отправятся куда-нибудь, где смогут остаться наедине. «Ah, Mathilde, dites oui!»^{2}. «Какое же я имею право, — думала она, — читать мораль бедной заблудшей Роузи».

Возможно, заблудшая, но отнюдь не удрученная Роузи свернулась калачиком на старом диване при свете камина в кабинете Томаса.

— Ну, Роузи, лучше расскажи мне все...

И Тильда тут же вновь очутилась в Каруже, сидя под украшенными волшебными фонариками деревьями за столиком, покрытом белой и чистой скатертью, как на картине Ван Гога^{3}, на которой были изображены булочки и бутылка терпкого красного вина...

— Ты, конечно, не знаешь это место неподалеку от Женевы, Тильда. Мы называли его «наша пивная» — оно казалось ужасно романтичным. Мы были молоды и глупы — теперь я куда более опытна... Мы обедали там каждый вечер, сидя под деревьями и держась за руки. Мы были в таком состоянии, когда кажется, будто кроме нас ничего не существует и не имеет значения. Он был студентом и не имел ни единого су^{4} в кармане, но ему кто-то одолжил квартирку на холме, куда вела кривая улочка, и там было так чудесно, что... ну, в конце концов я перестала быть неприступной. Мы проводили там дни и ночи и были безумно влюблены друг в друга!

— Неужели в школе тебе позволяли вести себя таким образом?

— Ну, я наплела им с три короба лжи, а потом взяла и позвонила мадам, стала говорить с ней измененным голосом, назвавшись твоим именем, и сообщила, что приехала в Женеву узнать, как у меня дела. Мы со смеху покатывались, слушая, как мадам на меня жалуется...

— Почему же эта чертова баба не написала мне? — сердито осведомилась Матильда.

— Я же сказала: она думала, что практически каждый день говорит с тобой по телефону, но ты не можешь встретиться с ней, так как у тебя грипп или еще что-то жутко заразное. Разумеется, ты заявила, что боишься, как бы я не занесла инфекцию в школу, поэтому я буду отсутствовать еще несколько дней и ночей. А потом он отправился домой...

— И где его дом? Я имею в виду, кто он вообще?

— Только не надейся, Тильда, что я могу выйти за него замуж. Его родители — фермеры и живут высоко в горах. Ты ведь не думаешь, что я из-за ребенка согласилась бы проводить жизнь на горных пастбищах и петь йодлем^{5}, созывая коз, или чем еще они там занимаются.

— Насколько я понимаю, ты исцелилась от своей великой страсти, — сухо заметила Матильда.

— Она была слишком великой, чтобы долго продолжаться, — слегка пристыженно отозвалась Роузи. — Такие вещи не длятся вечно.

— Фактически не более трех месяцев.

— Если ты будешь такой чопорной, Тильда, я пожалею, что рассказала тебе. Я всегда думала, что у тебя более широкие взгляды.

Матильда ощутила душевную боль: она понимала, что беспечная уверенность Роузи скрывает волнение и тревогу, видела мертвенную бледность под бело-розовой кожей, отчаяние в негодующих янтарных глазах. Если бы молодежь умела требовать любви и жалости, не напуская на себя высокомерное превосходство...

— Едва ли ты можешь обвинить меня в попытке устроить викторианскую^{6} сцену, Роузи. Я помогу тебе всем, что в моих силах, но не стану помогать избавиться от ребенка, так как, во-первых, считаю это ужасным само по себе, во-вторых, если что-то пойдет не так, это станет опасным для всех участников, включая тебя, а в-третьих, я жена врача, а ты его сестра, и для Томаса обернется катастрофой, если кто-то из нас окажется замешанным в таком деле...

— Ну, тогда мне придется обратиться к Тедварду, — заявила Роузи.

Таким образом, Роузи все рассказала Тедварду. Он сидел в приемной у себя дома на набережной канала, барабаня по столу темно-зеленым карандашом.

— Ты хочешь сказать, Роузи, что этот человек тебя напоил?

— Он был гораздо старше меня, Тедвард, — твердила Роузи, в третий раз повторяя одно и то же. — И он... повел меня в тот чудесный ресторан в Жарден дез Англе... Лимонные деревья цвели и пахли одуряюще... Он казался таким утонченным, и я старалась выглядеть такой же... — Она жалобно посмотрела на него — бедная, обманутая малютка с разбитым сердцем. — Мы отлично пообедали и выпили множество бокалов вина...

— Не сомневаюсь, — сухо произнес Тедвард.

— Я знаю, что вела себя глупо, но он был очень красивым, хотя гораздо старше меня, изысканно одетым и, конечно, опытным. Полагаю, его можно назвать повесой...

— Наверняка.

— А потом он спросил, не хочу ли я пойти к нему в квартиру и выпить чашку настоящего английского чаю.

— Даже не предложил показать интересные гравюры?

— Нет, только английский чай. Очевидно, в Швейцарии это выглядит более оригинальным. У него оказалась чудесная квартира с окнами на озеро, потому что он был очень богатым... Когда он начал... заниматься со мной любовью, я не сопротивлялась, потому что хотела спать и, думаю, была польщена... — Она снова разразилась слезами.

Тедвард сердито смотрел на нее. Роузи тайком наблюдала за ним сквозь слезы, и его круглое добродушное лицо казалось ей внезапно изменившимся — подбородок заострился, щеки побледнели и ввалились. Она вытерла нос платочком, подошла к нему и села на подлокотник его кресла.

— Не расстраивайся так, милый. Это ведь не конец света.

— Я просто не могу поверить, что такое случилось с гобой.

— Потому что ты все еще смотришь на меня как на маленькую девочку.

— Ты так думаешь? — Тедвард на мгновение прижал к щеке ее пухлую белую руку, потом встал и отошел к окну. — Роузи, что бы ты сказала, если я... — Он оборвал фразу. — Не важно. Я просто дурак.

— Что ты хотел сказать?

— У меня возникла смутная идея, что я мог бы тебе помочь, женившись на тебе... Тедвард снова сделал паузу. — Ладно, забудь. — Он подошел к ней, приподнял ее голову, взявшись рукой за подбородок, и с улыбкой посмотрел в залитые слезами глаза. — Едва ли есть надобность в столь отчаянных мерах. Мы как-нибудь справимся — я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе.

Однако сделать то, зачем пришла к нему Роузи, Тедвард решительно отказался.

— Не понимаю, почему, Тедвард. Из-за риска?

— Из-за этики. Хотя этого тебе не понять, моя глупышка.

— Но, Тедвард, если я сама этого хочу...

— Выбрось это из головы, Роузи. Я сделаю для тебя все что угодно, но только не это., В конце концов, мы можем найти уединенное место, где ты поживешь до родов, а ребенка отдать на усыновление.

- Я не хочу рожать никакого ребенка, — твердо заявила Роузи.

— Тут я ничем не могу тебе помочь, Роузи.

— Но, Тедвард...

— Раз и навсегда, дорогая, нет.

— Тогда я найду кого-нибудь еще, — сказала Роузи. — Есть тысячи людей...

— Только не для молодых леди с родственниками-медиками, милая моя.

— Тем, у кого достаточно денег, доступно все. — Роузи тряхнула головой.

— Бабушка, ты не будешь шокирована, если я расскажу тебе кое-что?

Миссис Эванс, как и Матильду — жену ее внука, — не могло шокировать ничего, кроме жестокости и вульгарности. В молодости она была веселой викторианской красавицей и теперь смертельно скучала в своей просторной комнате на втором этаже дома на Мейда-Вейл, принадлежавшего ее внуку. Окна комнаты выходили на очаровательные сады, соприкасающиеся с садами Хэмилтон-Террас и тянущиеся по обеим сторонам, скрывая дома. «Почти как в деревне», — говорила Матильда, расписывая достоинства комнаты. «А кто хочет жить в деревне? — отзывалась миссис Эванс. — Не ты, дорогая моя, и не я. Там ничего нет, кроме травы, листьев и грязи — совсем как в этой ужасной американской песне «Бог может только создать дерево». И в приступе внезапного веселого помешательства она подбегала к окну, выбрасывая туда все, что попадалась под руку, и громко крича: «Пожар? Пожар?» «Бросайте подальше — за теплицу, — советовала Матильда, зная, что сопротивление бесполезно, и стараясь только спасти крышу оранжереи. — Разве вы не видите, что туда уже добралось пламя?» Миссис Эванс, которая часто видела значительно больше происходящего в действительности, продолжала кидать на лужайку подушки, чехлы для чайника, расчески, щетки и даже небольшие предметы мебели. Примечательно, что она никогда не выбрасывала любимые книги и довольно ценный фарфоровый чайный сервиз, очевидно, считая их неуязвимыми для огня.

Роузи, не обладая и десятой частью былой красоты своей бабушки, унаследовала немалую долю ее шарма. Излучаемые ею свежесть, здоровье и добродушие спасали пухлое круглое лицо, большие круглые глаза, маленький круглый рот и круглый носик-пуговицу от угрозы невзрачности. Удобно расположившись на каминном коврике, она положила руку на костлявые колени старухи.

— Произошла ужасная вещь, бабушка, но я знаю, что ты мне поможешь. Никто не в состоянии меня понять, кроме тебя, но ты, хотя и старая, мыслишь достаточно широко.

— Это благодаря моему возрасту, а не вопреки ему, — отозвалась миссис Эванс. — Очевидно, ты познакомилась с каким-то мужчиной?

-Да.

— Просто с мужчиной или с джентльменом?

Роузи затруднялась определить, какой вариант больше удовлетворил бы бабушку в ее теперешнем настроении. Миссис Эванс поглощала огромное количество любовных романов и колебалась в предпочтении между джентльменами и неотшлифованными алмазами (не говоря уж об угле), но в настоящее время она заново открывала для себя произведения Роберта Хиченса^{7}. Роузи мысленно перебрала своих женевских поклонников, с безошибочным коварством, нередко присущим недалеким умам, выбрав наиболее подходящего.

— Он был очень сильным, бабушка, и... ну, на Востоке принято по-другому обращаться с женщинами. Его не интересовало, хочу ли я заниматься с ним любовью — он не дал мне время подумать, буквально повалил меня наземь, и я не могла сопротивляться, даже если бы хотела. У него была лодка, он взял меня за руку и сказал «Идем со мной» или что-то вроде того — с английским у него было не слишком хорошо. Мы поплыли по озеру при лунном свете... А самое плохое, что я, кажется, ношу его ребенка.

— Тогда он должен на тебе жениться, — сразу же заявила миссис Эванс.

— Как он может это сделать, дорогая? Ведь он простой рыбак, — на ходу сымпровизировала Роузи.

— В море достаточно хороших рыбаков, — рассеянно произнесла миссис Эванс. — А жениться он все равно обязан.

— Это невозможно, бабушка. Он... уплыл на Восток со своим уловом.

— Значит, он должен вернуться с Востока. Твой отец разыщет его и притащит за шкирку, если понадобится.

— Не говори глупости, бабушка. Он ведь умер.

— Умер? Чепуха! Чего ради ему умирать так внезапно? Это просто уловка, чтобы избежать неприятностей.

— Я имею в виду не его, а моего отца.

— При чем тут твой отец? Я знаю, что он умер, — как- никак он мой сын, верно?

— Но ты сказала... Ну, не важно, но я не могу выйти замуж за этого парня, потому что на Востоке его ждет девушка — рани, сари^{8} или как их там называют. Поэтому я подумала, — с отчаянием добавила Роузи, — что ты одолжишь мне сотню фунтов на какие-нибудь таблетки — они жутко дорогие — и тогда мне вовсе не придется рожать...

Но разразившаяся в саду буря, поднятая ураганным ветром с швейцарских Альп, создала необходимость срочно выбрасывать содержимое комнаты миссис Эванс — на сей раз из переднего окна на подъездную аллею. Соседи, привыкшие к неожиданному падению предметов из окон, восприняли это спокойно, всего лишь заметив, что у старой миссис Эванс очередной припадок, но на улице собралась толпа прохожих, а мальчишки попытались предпринять десантный рейд. Роузи, спускаясь вниз, чтобы предупредить прислугу и отогнать мародеров, признавалась себе, что поступила глупо, забыв, что с бабушкой в любой момент можно было ожидать вмешательства пожара, наводнения или землетрясения. Предпринимать вторую попытку было бесполезно. Оставался один маленький шанс. Она знала, что у Деймьяна должна иметься в банке пара сотен фунтов, а он много лет был влюблен в нее...

Поэтому Роузи все рассказала Деймьяну.

Деймьян жил с матерью, которая содержала меблированные комнаты где-то за Килберном — достаточно далеко, чтобы именовать это место Сент-Джонс-Вуд, но не слишком далеко от дома Эвансов на Мейда-Вейл, которую они, в отличие от матери Деймьяна, так и называли. Он был влюблен в Роузи с тех пор, как много лет назад она маленькой девочкой с желтыми косичками посещала детский сад при сельской школе для мальчиков, где учился Деймьян. Конечно, любви препятствовало то, что он стал убежденным, хотя не слишком хорошо информированным, коммунистом и сознавал, как глубоко ее семья погрязла в капиталистической скверне. Старый Том — дедушка Томаса Эванса — наживался на угле, перемалывая почерневшие лица шахтеров, хотя и на солидном расстоянии, что, очевидно, позволяло многим поминать его добрым словом. Но Том умер давным-давно, и что же произошло с его деньгами? Они переходили по наследству — никто и пальцем не шевелил, чтобы заработать их, кроме, конечно, самого старого Тома, который, однако, вбил себе в голову нелепую идею, что может распоряжаться деньгами по своему усмотрению, в том числе тратя их на образование единственного сына. Но молодой Том не успел насладиться деньгами, так как погиб в Первую мировую войну, оставив все своему сыну Томасу, который вложил их в медицинское обучение и теперь комфортно существовал на заработки. Правда, знаменитого состояния едва хватило, когда Томасу Эвансу пришлось обзаводиться домом для сестры и вдовствующей матери, которая медленно, но верно сходила с ума, однако все они жили в достатке и удобствах, основанных на чем? Да все на тех же людях с улыбающимися лицами менестрелей, работающих под негров^{9}, которые скрывали болящие угнетенные сердца. Следует отметить, что мать самого Деймьяна, овдовев, не разделила свое наследство между рабочими, чьи мозолистые руки добывали его для нее, не положила деньги в банк, а истратила их на меблированные комнаты и теперь усердно трудилась, лежа на диване и давая указания маленькой старушонке, приходившей ежедневно на несколько часов, которую именовала «моей жалкой прислугой». Предприятие не принесло успеха. Ни они, ни их жильцы не вели комфортабельное существование, в отличие от семейства в довольно ветхом, но весьма презентабельном доме времен Регентства^{10} на Мейда-Вейл, которое, если и не бросалось деньгами, но, по крайней мере, не экономило каждый пенни... Успешный или неудачный результат вносил существенную разницу даже в том случае, если речь шла о принципах.

Но что касается Роузи, избалованной, испорченной и полностью зависящей от постыдного наследства...

— Разве ты сделала что-нибудь для общества, Роузи, позволяющее тебе шляться во Франции с компанией никчемных французов?

— Женева не во Франции, а в Швейцарии, дорогой, — поправила Роузи.

— Едва ли ты это знала до того, как отправилась за границу, — заметил Деймьян. — Выходит, ты чему-то научилась, хотя бы элементарным сведениям в области географии.

Роузи искренне призналась, что научилась очень многому, но большей частью это не связано с географией.

— Дело не в этом, а в том, что ты не приносишь стране абсолютно никакой пользы. — Сам Деймьян приносил пользу стране, сидя за письменным столом в офисе, где он целыми днями выписывал в столбики и суммировал числа, символизирующие богатства презираемого им капиталистического государства, которое относилось к нему с завидным терпением.

— Ну, я не виновата, что у меня нет работы. Я ведь только что закончила школу.

— Многие девушки в этой стране покидают школу в четырнадцать лет.

— С удовольствием бы это сделала, — отозвалась Роузи. — Меня уже тошнило от школы Святой Хильды.

— Видит Бог, они не научили тебя ничему достойному.

— Они вообще ничему меня не научили, и это не их вина. Я была слишком тупой.

— В сегодняшнем мире нет места бесполезным трутням.

Роузи вовсе не хотела быть трутнем — она просто умирала от желания работать моделью у Пакена или в каком-нибудь подобном месте. Но если это невозможно, то что делать? Ведь общество не может безболезненно ее уничтожить, верно? Интересно, не будет ли Деймьян относиться к ней более терпимо, узнав, что ей грозит превратиться из трутня в пчелу-матку?

— Я хотела поговорить с тобой кое о чем, Дей. Речь идет о... о моей подруге, которая... ну, собирается стать матерью.

— Незамужней матерью? — уточнил Деймьян.

— Да, она не замужем, и вообще хотела бы не становиться матерью.

— Чепуха, — отрезал Деймьян. — Любая женщина имеет право на материнство. Скажи ей, чтобы она не сдавала позиций.

— Беда в том, что это не столько ее позиции, сколько пистолет у ее виска. Она верит в брак и всю эту старомодную чушь и боится, что если родит ребенка, то никогда не сможет выйти замуж.

— Раз она не была готова к бремени матери-одиночки, то не должна была отдаваться своему возлюбленному.

— Он не был ее возлюбленным. Она встретила его в поезде и, будучи молодой и неопытной, потеряла голову...

— Тем лучше. Нам нужны дети, рожденные не в оковах старых традиций, которые с самого начала будут верить в свободу, равенство... э-э... терпимость и... ну, все прочее. — Бедняга Деймьян слишком плохо выучил свою роль и постоянно путался в тексте.

— О боже? — мрачно произнесла Роузи.

— Так что похлопай свою подругу по спине и пригласи ее на собрание, которое мы устраиваем у меня в следующий четверг. В конце концов, никто не знает, кем станет ее будущий ребенок. Надеюсь, она не француженка? — с беспокойством добавил Деймьян. Всем известно, чего можно ожидать от французских девушек!

— Нет-нет, она англичанка. Ты хорошо ее знаешь, — нервно отозвалась Роузи. — Но ее... э-э... любовник — француз, и все еще на континенте, что только осложняет положение...

— Эти лягушатники пойдут на любые увертки, чтобы избежать неприятностей, — с презрением заключил адвокат незамужних матерей.

Так как ей больше ничего не оставалось, Роузи все рассказала Мелиссе.

Мелисса Уикс была дочерью подруги Матильды по монастырской школе, и Матильда, скорее отличавшаяся добротой, чем благоразумием, предоставила ей квартирку в полуподвале дома на Мейда-Вейл и назначила маленькое жалованье в расчете на помощь в кухне и заботу о старой миссис Эванс. Это была тощая нервная девица с густой копной каштановых волос, прядь которых постоянно опускалась на правый глаз к раздражению всех окружающих и удовольствию самой Мелиссы, практиковавшейся перед зеркалом, откидывая голову назад и позволяя локону снова падать вниз. В свои двадцать два года она оставалась подростком, никого не любящим и никем не любимым, терзаемым неопределенностью относительно своего будущего. Мужчины и брак поглощали все ее мысли, и она постоянно испытывала мучительную зависть к Роузи, с такой легкостью заводящей знакомства. Несмотря на свою бесхитростность, Роузи смутно это ощущала, но, покинутая прочими друзьями, была вынуждена положиться на милость Мелиссы. Свернувшись на довольно жестких белесых подушках дивана в комнате полуподвала, она осторожно поинтересовалась, не знает ли она аккуратного, но недорогого подпольного акушера.

— Кажется, я залетела. На континенте мужчины такие настойчивые — им невозможно противостоять.

Мелисса провела пару семестров в брюссельском монастыре, благодаря чему писала цифру семь с поперечной черточкой и часто не могла найти нужных английских слов, но ее опыт с континентальными (как, впрочем, и с другими) мужчинами был равен нулю, несмотря на отчаянные попытки, предпринимаемые в связи с приближением двадцатитрехлетия и боязнью остаться в старых девах. Тем не менее Мелисса достала маленькую записную книжку и стала перелистывать ее в поисках подпольных акушеров, которых она и ее подруги готовились посещать. Но среди многочисленных имен, в том числе абсолютно невинных, ей не удалось найти ни одного практикующего специалиста, к которому могла бы обратиться Роузи. Вместо этого они начали хвастаться друг перед другом своими победами, причем трудно сказать, кто из них выглядела более жалкой — та, у которой побед было слишком много, или та, у которой они отсутствовали вовсе.

Впрочем, последнее было не совсем правдой, ибо несколько недель тому назад, когда Роузи еще находилась в Швейцарии, Мелисса, прочитав в женском журнале, что завести новое знакомство можно, отправившись на каток и сделав вид, что упала — то есть «сломав лед» в переносном смысле. Она последовала рекомендации и, хотя упала в самом буквальном смысле, была в обоих смыслах «подобрана». Мелисса повела свою жертву домой на чашку чаю, но, в отличие от Роузи, осталась целой и невредимой, так как, несмотря на чепуху, которую болтала подруге, была воплощением респектабельности. Она пыталась заинтриговать молодого человека намеками на какие-то тайны и безмерные страсти, изображая ледяную холодность. Он, будучи старше и опытнее, вел ту же игру, но с куда большим успехом.

— Звучит заманчиво, — сказала Роузи. — Как его зовут?

Молодого человека звали Станислас. Он не назвал ни фамилии, ни адреса — только имя и номер телефона.

— Возможно, твой Станислас принц или граф, — предположила Роузи. — Он иностранец?

Мелисса, в глубине души сознавая, что Станислас, по всей вероятности, получил при крещении имя Стэнли, поспешно ответила, что его английский безупречен (что не вполне соответствовало действительности), поэтому она не может это определить. В благодарность за интерес Роузи Мелисса поинтересовалась, что собой представляет ее парень.

— Который? — решила уточнить Роузи. — Их было так много.

— Ну... э-э... отец ребенка.

— Дорогая, моя, если бы я знала, кто из них отец, — сказала Роузи, удивленная тупостью Мелиссы. — По-моему, я тебе все объяснила.

— Ты имеешь в виду, что они все были твоими любовниками и тебе неизвестно, от кого из них ты ждешь ребенка?

— Разумеется, — кивнула Роузи. — Именно потому я не могу выйти замуж. Первым... дай мне подумать... да, первым был парень, которого я встретила в поезде; второй был очень беден, но с очаровательной квартиркой на холме, и наша связь продолжалась долго — целых несколько недель; третий был ужасно богат, а у меня тогда не было ни гроша; четвертый повез меня в своей лодке, которая качалась на волнах, а я все время хихикала; пятый... думаю, их было не меньше дюжины.

— Но никаких принцев, графов или кого-нибудь в таком роде? — спросила Мелисса, надеясь качеством победить количество.

— Нет, никого похожего на твоего Станисласа. Судя по твоему описанию, он куда симпатичнее всех моих любовников, — великодушно сказала Роузи, и поскольку ее ум никогда не был способен сосредоточиться более чем на двух мыслях одновременно, с надеждой добавила: — Может быть, он знает какого-нибудь столь же симпатичного иностранного акушера?

— Мне бы не хотелось его об этом спрашивать, — честно ответила Мелисса.

Таким образом, Роузи поведала о своей беде Матильде, Тедварду, бабушке, Деймьяну и Мелиссе. Томасу она не могла об этом рассказать. А больше у нее никого не было.