Алиса
Я думала, что уже дошла до дна. Что ниже — не бывает.
Оказалось, бывает.
Телефон зазвонил в девять утра. Я сидела у бабушки на веранде, в обнимку с кружкой кофе, в пижаме и с пучком на голове. Впервые за долгое время — дышала.
— Алло, Алиса Валентиновна? Доброе утро. Это Надежда Михайловна. Из студии.
Сердце тут же провалилось в пятки. Надежда Михайловна никогда не звонила просто так — только если что-то серьёзное.
— Доброе, — выдавила я. — Что-то случилось?
Пауза. Та самая, тяжёлая, как перед приговором.
— Нам… очень жаль, — начала она. Голос ровный, почти вежливо-официальный. — Но у нас появилась информация, что против вас подано заявление. По поводу… инцидента с ребёнком.
Я застыла. Кажется, даже перестала дышать.
— Мы не делаем преждевременных выводов, — поспешила добавить она. — Но, сами понимаете, Алиса… у нас работают с детьми. Родительское доверие — наш фундамент. Мы не можем рисковать репутацией студии.
— То есть… меня увольняют?
— Мы назовём это приостановлением сотрудничества, — сказала Надежда Михайловна. — Пока не прояснится ситуация. Простите.
"Простите".
Слово, которое не греет. Не спасает. Не объясняет, почему твою жизнь только что выкинули за дверь.
Я отключила.
Всё, чего я достигла, — было разрушено.
Не громко. Не с грохотом. А медленно. Тихо. Хладнокровно.
Каждый шаг. Каждый трудовой день, когда я вставала на каблуки и улыбалась детям, даже если не спала всю ночь. Каждый вечер, когда тренировала сама себя, чтобы быть лучше. Каждое тёплое слово от родителей, каждое письмо «спасибо», каждая репетиция… Всё это — в один миг — стерли. Потому что одна женщина захотела мстить.
Я опустилась на лавку. Уткнулась лбом в ладони. Чай остыл. Кофе вылился на скатерть. А я просто сидела и не могла пошевелиться.
Не потому, что была слаба.
Потому что меня сломали.
Внутри — только пустота. Даже злости не осталось. Только глухое, бездонное "зачем?"
Зачем я боролась? Зачем старалась быть правильной, мягкой, доброй, терпимой? Чтобы в один момент остаться никем?
— Лисёнок, — бабушка присела рядом, обняла за плечи. — Это не ты потерялась. Это этот мир… сломался. Но ты — найдёшь дорогу.
Я не ответила. Только прижалась к ней лбом.
Словно снова была маленькой.
И, может, впервые за всё это время, позволила себе плакать. Не просто слёзы. А всё то, что сдерживала. Всё, что копилось с того самого вечера, когда Вика открыла дверь ключом от дома, где жила я.
Меня окружили.
Как будто мир, который у меня отняли, решил вернуться — хотя бы в этих людях.
Меня по очереди — и одновременно — держали за руки.
Мама приехала уже на следующий день.
С хрустящими пирожками, со своими тревожными глазами и тем особым голосом, в котором она всегда старается не плакать — но всё равно получается.
Папа вёз её с вокзала и потом просто сел рядом со мной на веранде. Не спрашивал, не копался, не давил. Только обнял. Как в детстве. А я снова почувствовала себя девочкой, которую есть кому защищать.
Бабушка делала чай с липой, мёдом, чабрецом и душицей. Говорила: "Всё выгорит, Лисёнок. А потом ты сама вырастешь из пепла. Ты сильная, ты всегда была."
И я не верила. Но слушала. Потому что это были их голоса. Те, что не предают.
Полина…
Она не просто приехала. Она осталась. Сложила вещи в бабушкину комнату, сразу закатала рукава и пошла мыть полы, будто выгоняла злых духов.
— Я не отпущу тебя ни на шаг, пока ты не станешь снова дышать полной грудью, слышишь? — сказала она, стирая пыль со старого комода. — И плевать на Виктора. Если он не пришёл — тем хуже для него.
И всё это было.
Тепло. Надёжно.
Но в этой нежности — зияла дыра.
Не было только одного человека.
Того, кто был причиной всего.
И того, чьё молчание сейчас резало больнее, чем всё, что на меня обрушилось.
Виктор.
Он не писал. Не звонил.
Не искал.
Никак.
И, наверное, я должна была это принять.
Но каждое утро я просыпалась с этим пустым ожиданием в груди: может, сегодня.
Может, сегодня он поймёт.
Придёт. Скажет. Поверит.
И заберёт меня из этой тьмы.
Но пока — тишина.
А значит, собираться придётся самой. С нуля.
Без него.