Людовик XV и его двор. Часть вторая

«Несчастный принц, которого я воспитал и оберегал до конца своих дней, родился 5 сентября 1638 года в половине девятого вечера, когда король ужинал. Его ныне царствующий брат родился в полдень, когда его отец обедал. Однако насколько пышно и торжественно было отмечено рождение наследника, настолько же печально и сокрыто от всех было рождение его брата. Король, оповещенный повивальной бабкой о том, что королева должна родить второго младенца, велел остаться в ее спальне канцлеру Франции, повивальной бабке, главному дворцовому капеллану, духовнику королевы и мне, дабы мы стали свидетелями того, что произойдет и что он пожелает сделать, если родится второй ребенок. Король уже давно был предупрежден предсказателями, что его супруга родит двух сыновей; ибо много дней назад в Париж явились пастухи, объявившие, что им было божественное внушение, после чего в Париже стали толковать, что, если королева родит, как они предсказали, двух дофинов, это будет величайшее несчастье для государства. Парижский архиепископ велел запереть этих прорицателей в Сен-Лазар, потому как народ был в волнении; все это заставило короля задуматься, ибо он опасался беспорядков, которые могли бы произойти в королевстве.

Случилось все, как и было предсказано прорицателями; то ли звезды оповестили пастухов, то ли Провидение пожелало предостеречь Его Величество насчет бедствий, которые могли обрушиться на Францию. Кардинал, которого король нарочным известил об этом пророчестве, ответил, что к такому надо быть готовым; в рождении двух дофинов ничего невозможного нет, и в этом случае надо будет старательно укрыть второго, поскольку в будущем он может, пожелав стать королем, начать войну против брата, создать новую лигу в государстве и завладеть престолом.

Король страдал от неопределенности, но тут королева стала кричать, и мы испугались, что начались вторые роды.

Мы немедля послали за королем, который, представив, что станет отцом двух дофинов, чуть не лишился чувств. Он сказал монсеньору епископу Мо, что просит его поддержать королеву. "Не покидайте мою супругу, пока она не разрешится от бремени. Я смертельно боюсь за нее". Сразу же после родов король собрал нас — епископа Мо, канцлера, сьера Онора, повивальную бабку г-жу Пероннет и меня — и в присутствии королевы, чтобы и она могла услышать, объявил, что мы ответим головой, если проговоримся о рождении второго дофина, и что он желает, чтобы его рождение стало государственной тайной, с целью предотвращения возможных бед в будущем, ибо в салическом законе ничего не говорится о наследовании короны в случае рождения у короля двух старших сыновей одновременно. Итак, предсказание сбылось, и королева, пока король ужинал, родила дофина, который был миловидней и красивей, чем первый; новорожденный непрестанно плакал и кричал, словно заранее сожалел, что явился на свет, где ему предстояло претерпеть столько страданий. Канцлер составил протокол об этом необычайном рождении, единственном во всей нашей истории, но Его Величеству первый протокол не понравился и он велел сжечь его в нашем присутствии; он заставил переделывать протокол несколько раз, пока тот не удовлетворил его, хотя главный дворцовый капеллан возражал, считая, что Его Величество не должен скрывать рождение принца. Однако король на это ответил, что действует так в интересах государства.

Затем король велел нам подписать клятву. Первым поставил подпись канцлер, после него главный дворцовый капеллан, затем духовник королевы, а последним я. Клятву подписали также хирург и повивальная бабка, принимавшая роды, и король унес эту бумагу вместе с протоколом, и мне больше никогда не доводилось слышать о них. Припоминаю, что Его Величество советовался с монсеньором канцлером насчет формулы клятвы, и долго тихо что-то обсуждал с кардиналом, после чего повивальная бабка унесла младенца, родившегося вторым. Было опасение, как бы повивальная бабка не проболталась о его рождении, и она мне рассказывала, что ей неоднократно грозили смертью, если она проговорится; нам, свидетелям его рождения, тоже навсегда запретили говорить об этом ребенке даже между собой. Ни один из нас до сих пор не нарушил клятву; Его Величество ничего так не страшился, как гражданской войны, которую могли начать два этих близнеца, и кардинал неизменно поддерживал его в таком страхе и добился, чтобы ему поручили надзор за воспитанием этого ребенка. Король приказал нам тщательно осмотреть несчастного принца, у которого была родинка над левым локтем, желтоватое пятнышко на шее, с правой стороны, и крошечная родинка на правой икре, ибо Его Величество совершенно разумно предполагал, в случае кончины первенца, заменить его царственным младенцем, которого он доверил нашему попечению; потому он и велел нам поставить наши подписи на протоколе сразу же после своей и приложил к нему в нашем присутствии малую королевскую печать. Что же сталось с пастухами, предсказавшими рождение второго принца, о том я ничего не слышал, да и не интересовался. Вполне возможно, что господин кардинал, взявший на себя заботы об этом таинственном младенце, мог выслать их из страны.

Что касается раннего детства второго принца, то г-жа Пероннет заботилась о нем, как о своем ребенке, но со временем все стали считать его бастардом какого-то вельможи, ибо по тому, как она пеклась о нем, и по расходам на него все решили, что это любимый сын некоего богача, хотя тот его и не признал.

Когда же принц чуть подрос, кардинал Мазарини, на которого перешли заботы по его воспитанию после его высокопреосвященства кардинала Ришелье, поручил его мне, дабы я дал ему образование и воспитал его как королевского сына, но блюдя тайну. Госпожа Пероннет продолжала заботиться о нем вплоть до самой своей кончины и была весьма привязана к нему, а он еще более был привязан к ней. Принц получил в моем доме в Бургундии образование, какое приличествует королевскому сыну и брату короля.

Во время беспорядков во Франции я неоднократно имел беседы с королевой-матерью, и Ее Величество, как мне показалось, опасалась, что если о рождении этого ребенка станет известно при жизни его брата, молодого короля, то как бы иные недовольные подданные не воспользовались этим и не подняли мятеж, ибо многие врачи полагают, что близнец, родившийся вторым, был зачат первым и, следовательно, по всем законам королем является он; хотя, впрочем, другие не согласны с этим мнением.

Тем не менее даже подобные опасения не смогли принудить королеву уничтожить письменные свидетельства о рождении второго принца, поскольку она предполагала, в случае несчастья с молодым королем и его смерти, объявить, что у нее есть второй сын, и заставить признать его. Она не раз мне говорила, что хранит эти письменные доказательства у себя в шкатулке.

Я дал несчастному принцу образование, какое желал бы получить сам, и даже сыновья государей подтвердили бы, что лучшего трудно было бы желать.

Единственно могу себя упрекнуть в том, что невольно стал причиной несчастий принца, хотя и не желал того; поскольку, когда ему исполнилось девятнадцать лет, у него возникло настоятельное желание узнать, кто же он, и так как он видел мою решимость не отвечать на этот вопрос и тем большую непреклонность, чем сильней он умолял меня, то решил скрыть от меня свое любопытство и притворился, будто верит, что является моим сыном, плодом незаконной любви.

Когда мы бывали наедине и он называл меня отцом, я отвечал, что он заблуждается, но не боролся с заблуждением, которое он высказывал, быть может, только для того, чтобы заставить меня заговорить; я позволил ему считать себя моим сыном, но он не успокоился на том и продолжал изыскивать способы дознаться, кто он на самом деле. Так прошли два года, и тут моя пагубная неосторожность, каковой не могу себе простить, позволила ему узнать о своем происхождении. Он знал, что король часто присылает ко мне гонцов, и я имел несчастье оставить шкатулку с письмами королевы и кардиналов. Что-то он вычитал из них, а об остальном с присущей ему проницательностью догадался и впоследствии признался мне, что похитил самое недвусмысленное и самое определенное письмо, касающееся его рождения.

Помню, как его любовь и почтительность ко мне, которую я в нем воспитывал, сменились озлоблением и грубостью, но поначалу я не мог понять причину столь резкой перемены в его поведении, ибо еще не знал, что он рылся в моей шкатулке, но он так никогда и не признался, каким способом он это сделал: то ли с помощью слуг, которых не хотел мне назвать, то ли каким другим способом. И все-таки однажды он имел неосторожность попросить показать ему портреты покойного короля Людовика XIII и ныне царствующего государя. Я ответил, что у меня имеются только крайне скверные портреты и что я жду, когда живописец исполнит новые, лучше, и тогда покажу их ему. Мой ответ не удовлетворил его, и он попросил позволения съездить в Дижон. Впоследствии я узнал, что он намеревался увидеть там портрет короля, а затем отправиться ко двору, который по случаю бракосочетания короля с инфантой пребывал в это время в Сен-Жан-де-Люзе, и там сравнить себя с королем и проверить, похожи они или нет. Когда я узнал про это его намерение отправиться туда, я более не оставлял его одного.

Молодой принц был прекрасен тогда, как Амур, и именно Амур помог ему получить портрет своего брата: уже несколько месяцев ему нравилась молодая домоправительница, он всячески ласкал и ублажал ее, и она дала ему портрет короля, вопреки моему запрету слугам давать ему что-либо без моего дозволения. Несчастный принц увидел на этом портрете себя, и это было тем более просто, что портрет этот мог вполне сойти за изображение как того, так и другого. Это привело его в такую ярость, что он прибежал ко мне со словами: "Вот мой брат, а вот я!" — и показал похищенное у меня письмо кардинала Мазарини.

Я испугался, как бы принц не бежал и не явился на свадьбу короля. Я отправил Его Величеству депешу, сообщив про вскрытие шкатулки, и попросил новых указаний. Король велел кардиналу распорядиться, и тот приказал заточить нас обоих вплоть до новых повелений, а также велел дать понять принцу, что причиной нашего общего несчастья стала его дерзость. Я страдал вместе с ним в тюрьме, пока не понял, что высший судья судил мне покинуть сей мир, и все же не могу для спокойствия собственной души и спокойствия своего воспитанника не сделать это заявление, которое укажет ему способы выйти — если король умрет бездетным, — из того недостойного положения, в каковом он пребывает. Да и может ли вырванная против воли клятва принудить сохранять в тайне невероятные события, про которые обязательно должны узнать потомки?»

«Этот узник, — говорит он, — был сдан на руки коменданту островов Сент-Маргерит, заблаговременно получившему от Людовика XIV приказ никому не позволять видеть нового арестанта. Комендант обращался с узником с величайшим почтением. Он сам прислуживал ему за столом и принимал в дверях тюремной камеры блюда из рук поваров, ни один из которых никогда не видел лица заключенного. Однажды принц вздумал нацарапать на дне тарелки свое имя, действуя кончиком ножа. Какой-то слуга, в руки которого попала эта тарелка, решил угодить начальству и отнес ее коменданту, надеясь на награду. Однако несчастный ошибся: его тут же прикончили, чтобы похоронить вместе с ним столь важную тайну. Железная маска несколько лет оставался в тюрьме на островах Сент-Маргерит. Его извлекли оттуда лишь для того, чтобы перевезти в Бастилию, когда Людовик XIV в благодарность за верность назначил коменданта островов Сент-Маргерит командовать этой крепостью. И в самом деле, со стороны короля было весьма благоразумно связать Железную маску с судьбой человека, которому его поручили, ибо открываться новому доверенному лицу, который мог оказаться менее преданным и менее исполнительным, означало бы действовать против всяких правил. Соблюдая предосторожность, в тюрьме на островах Сент-Маргерит и в Бастилии на принца надевали маску, когда по болезни или какой-нибудь другой причине ему нужно было кому-то показаться. Несколько заслуживающих доверия особ утверждали, что им доводилось видеть этого узника, постоянно носившего маску, и рассказывали, что он обращался к коменданту на "ты", а тот, напротив, относился к нему с безграничным почтением».

«Через несколько месяцев после смерти кардинала Мазарини, — говорит Вольтер в своей книге "Век Людовика XIV (это второе сочинение, где говорится о таинственном узнике), — произошло событие, которому не было примера, и, что не менее странно, никто из историков ничего о нем не знает. В замок Сент-Маргерит, находящийся в море у берегов Прованса, отправили какого-то неизвестного арестанта, роста выше среднего, молодого, с красивым и благородным лицом. По дороге туда он носил маску, подбородник которой был снабжен стальными пружинами, дававшими ему возможность есть, не снимая ее. Имелся приказ убить его, если он снимет маску. Узник оставался на этом острове до тех пор, пока один особо доверенный офицер по имени Сен-Мар, комендант Пиньероля, назначенный в 1690 году комендантом Бастилии, не приехал за ним на Сент-Маргерит и не отвез его, по-прежнему в маске, в Бастилию. Маркиз де Лувуа, до этого приехавший на остров повидаться с заключенным, разговаривал с ним стоя и с уважением, граничащим с почтительностью. Незнакомец был доставлен в Бастилию и размещен там наилучшим образом, как только было возможно в этом тюремном замке. Ему не отказывали ни в каких его просьбах. Более всего он имел склонность к тончайшему белью и кружевам. Он играл на гитаре, ему подавали наилучшие яства, и комендант весьма редко садился в его присутствии. Старый тюремный врач, которому нередко доводилось лечить этого странного человека, рассказывал, что никогда не видел его лица, хотя часто осматривал его язык да и все его тело. По словам этого врача, узник был превосходно сложен и у него была несколько смуглая кожа; интересовался он лишь своим голосом и никогда не жаловался на свое положение, не делая намеки на то, кем он мог быть. Один знаменитый хирург, зять врача, о котором я говорю, пользовавший маршала де Ришелье, может засвидетельствовать сказанное мною, а г-н де Бернавиль, преемник Сен-Мара на посту коменданта, не раз подтверждал мне эти подробности. Этот неизвестный умер в 1704 году и был похоронен ночью в приходе Сен-Поль. Усиливает удивление то обстоятельство, что, когда узника отправили на острова Сент-Маргерит, ни одна сколько-нибудь значительная персона в Европе не исчезла.

Господин де Шамийяр был последним министром, знавшим эту необыкновенную тайну. Второй маршал де Ла Фейяд, его зять, на коленях умолял умирающего тестя сказать ему, кто же все-таки был этот незнакомец, известный всем лишь под именем Железной маски. Шамийяр ответил зятю, что это государственная тайна и он поклялся никогда не разглашать ее.

Таинственный узник, несомненно, был значительной персоной, ибо вот что произошло в первые дни его пребывания на острове. Комендант сам ставил ему кушанья на стол, а затем удалялся, закрыв камеру. И вот однажды, пользуясь ножом, узник нацарапал свое имя на серебряной тарелке и через окно бросил ее в сторону лодки, стоявшей почти у самого подножия башни. Рыбак, которому принадлежала эта лодка, подобрал тарелку и принес его коменданту. Тот пришел в удивление и спросил у рыбака:

— Прочел ли ты, что написано на этой тарелке и видел ли ее кто-нибудь в твоих руках?

— Я не умею читать, — ответил рыбак, — а тарелку нашел только что, и никто ее не видел.

Крестьянина держали под стражей до тех пор, пока комендант не убедился, что бедняга в самом деле не умел читать и тарелку никто не видел.

— Ступай, — сказал он ему, — твое счастье, что ты не умеешь читать.

Один из очевидцев этого происшествия, вполне достойный доверия, еще жив».

«Автор "Века Людовика XIV" первым заговорил о Железной маске как о реальном историческом персонаже: дело в том, что он был весьма осведомлен об этом историческом анекдоте, который удивляет век нынешний, будет удивлять потомство и является абсолютно правдивым. Однако его ввели в заблуждение по поводу даты смерти этого незнакомца, столь невероятно несчастного: узник был похоронен на кладбище прихода Сен-Поль 3 марта 1703 года, а не 1704-го.

Вначале он пребывал в заключении в Пиньероле, затем — на островах Сент-Маргерит, а после них — в Бастилии, постоянно находясь под охраной одного и того же человека, Сен-Мара, которому было суждено увидеть его смерть. Отец Гриффе, иезуит, познакомивший читающую публику с "Дневником Бастилии", выверил все даты. У него был легкий доступ к этому дневнику, поскольку он занимал весьма щекотливую должность исповедника узников Бастилии.

Железная маска является загадкой, ключ к которой может придумать каждый. Одни говорят, что это был герцог де Бофор; но герцог де Бофор был убит турками во время обороны Кандии в 1669 году, а Железная маска был в Пиньероле уже в 1662 году. К тому же, как можно было напасть на герцога де Бофора, находившегося среди своего войска? Каким образом его перевезли во Францию и никто ничего об этом не знал? И почему его заключили в тюрьму? Зачем на него надели маску?

Другие видят в нем графа де Вермандуа, побочного сына Людовика XIV; но он умер на глазах у всех от оспы в 1683 году, находясь в армии, и был похоронен в небольшом городке Эр недалеко от Арраса; так что тут отец Гриффе заблуждается, хотя большой беды в этом нет.

Некоторые подумывают о герцоге Монмуте, которому по приказу короля Якова II прилюдно отрубили голову в 1685 году, и утверждают, что это он был Железной маской. Но для этого потребовалось бы, чтобы он воскрес, чтобы время обратилось вспять и на смену 1685 году пришел бы год 1662-й, чтобы король Яков, никогда никого не миловавший и по этой причине заслуживший все свои несчастья, помиловал бы герцога де Монмута, вместо которого казнили бы совершенно похожего на него человека. Пришлось бы отыскать его двойника, у которого достало бы любезности позволить прилюдно отрубить ему голову, чтобы спасти герцога Монмута. Всей Англии пришлось бы купиться на этот обман, а королю Якову настойчиво попросить Людовика XIV соблаговолить стать надсмотрщиком и тюремщиком на его службе. Затем, доставив это маленькое удовольствие королю Якову, Людовик XIV непременно должен был бы проявлять точно такое же уважение к королю Вильгельму и королеве Анне, с которыми он воевал, и старательно сохранять на службе у двух этих монархов свое звание тюремщика, которым почтил его король Яков.

Когда все эти иллюзии рассеиваются, остается понять, кто был этот узник, постоянно носивший маску, в каком возрасте он умер и под каким именем был погребен. Вполне очевидно, что коль скоро ему не разрешали выходить во двор Бастилии, коль скоро беседовать с врачом ему позволяли лишь в маске, то вызвано это было опасением, как бы в его чертах не увидели какого-нибудь чересчур бросающегося в глаза сходства. Он мог показывать врачу язык, но не лицо. Что же касается его возраста, то за несколько дней до своей смерти он сам сказал аптекарю Бастилии, что ему, по его мнению, около шестидесяти лет, и сьер Марсолан, хирург маршала де Ришелье, а впоследствии герцога Орлеанского, регента, зять этого аптекаря, повторял мне это несколько раз.

Наконец, зачем было давать ему итальянское имя? Его постоянно называли Маркиали. Тот, кто пишет данную статью, знает, быть может, на этот счет больше, чем отец Гриффе, но большего он не скажет».

«В пору моего пребывания на островах Сент-Маргерит, — пишет он, — заключение там Железной маски уже не было государственной тайной, и я узнал подробности, о которых историк, более строгий в своих исследованиях, чем г-н Вольтер, вполне мог бы дознаться, подобно мне. Это чрезвычайное событие, которое он относит к 1662 году, спустя несколько месяцев после смерти кардинала Мазарини, на самом деле произошло в 1669 году, то есть через восемь лет после кончины его высокопреосвященства. Господин де Ла Мот-Герен, комендант островов в пору моего заточения там, уверял меня, что этим узником был герцог де Бофор; его считали погибшим при осаде Кандии, однако тело его, если верить всем тогдашним реляциям, так и не смогли найти. Господин де Ламот-Герен говорил мне также, что сьер де Сен-Мар, переведенный сюда комендантом из Пиньероля, относился к этому узнику с великим почтением, всегда сам подавал ему еду на серебряных блюдах и нередко по его просьбе доставлял ему самую дорогую одежду; когда узник заболевал и у него возникала нужда во враче или хирурге, он был обязан под страхом смерти показываться в их присутствии только в железной маске, а щетину на лице мог выщипывать, лишь когда оставался один, стальными щипчиками, очень блестящими и красивыми. Такие щипчики, из числа тех, что служили ему для этого употребления, я видел в руках у г-на де Формануара, племянника Сен-Мара, лейтенанта вольной роты, которой была поручена охрана узников.

Несколько человек рассказывали мне, что, когда Сен-Мар отправлялся занять должность коменданта Бастилии, куда он перевез узника в железной маске, они слышали, как тот спросил своего сопровождающего:

— Так что, король намерен лишить меня жизни?

— Нет, принц, — ответил Сен-Мар, — вашей жизни ничто не угрожает, вы должны лишь позволить проводить вас.

Более того, от некоего Дебюиссона, служившего прежде кассиром знаменитого Самюэля Бернара и переведенного на острова Сент-Маргерит после нескольких лет пребывания в Бастилии, я узнал, что там он был помещен с несколькими другими заключенными в камеру, находившуюся под той, где содержался неизвестный, и они имели возможность переговариваться через дымоход камина и делиться своими мыслями, но когда они его спросили, почему он с таким упорством утаивает от них свое имя и свои злоключения, то в ответ услышали, что это признание будет стоить жизни ему, а равно и тем, кому он откроет эту тайну.

Как бы то ни было, теперь, когда имя и звание этой жертвы политики не являются более тайной, затрагивающей интересы государства, я счел своим долгом сообщить публике о том, что мне стало известно, и тем самым пресечь распространение вымыслов, которые каждый придумывает по своей прихоти, доверившись автору, стяжавшему громкую славу посредством небылиц с той видимостью правды, какая вызывает восхищение в большей части его сочинений, даже в "Жизнеописании Карла XII"».

«Именно на остров Сент-Маргерит был привезен в конце прошлого века знаменитый узник в железной маске, чье имя, возможно, мы никогда не узнаем. Всего несколько человек прислуживали ему и имели возможность говорить с ним. Однажды, когда г-н де Сен-Мар беседовал с узником, не заходя в камеру и стоя в коридоре, чтобы издали видеть всякого, кто подходит, сын одного из его друзей, привлеченный их голосами, приблизился к ним; заметив это, комендант тотчас закрыл дверь камеры, бросился навстречу молодому человеку и встревоженно спросил, слышал ли он что-нибудь. Молодой человек ответил отрицательно, но комендант в тот же день выпроводил его с острова, а в письме своему другу написал, что эта оплошность могла дорого обойтись его сыну и что он отсылает его из опасения, как бы тот не совершил еще какой-нибудь опрометчивый поступок.

Второго февраля 1778 года я полюбопытствовал войти в бывшую камеру несчастного узника; свет в нее проникает через единственное окно на северной стороне, обращенное к морю; оно пробито в чрезвычайно толстой стене, на высоте пятнадцати футов от дозорного пути и забрано тремя рядами решеток, установленных на равном расстоянии друг от друга. В крепости я встретил семидесятидевятилетнего офицера вольной роты, охранявшей крепость, и он поведал мне, что его отец, служивший в той же роте, несколько раз рассказывал ему, будто однажды подручный хирурга заметил под окном узника что-то белое, колыхавшееся на волнах; он выудил этот предмет и отнес его г-ну де Сен-Мару; это оказалась рубашка тончайшего полотна, довольно небрежно сложенная и сплошь исписанная узником.

Господин де Сен-Мар развернув ее и, прочитав несколько строк, с весьма озабоченным видом спросил у этого малого, не читал ли он из любопытства, что там написано; тот стал заверять, что ничего не читал, однако через два дня его нашли мертвым в постели.

Офицер много раз слышал рассказ об этом происшествии от своего отца и от тогдашнего капеллана тюрьмы и считает его неоспоримым фактом. Другой факт также кажется мне достоверным, ибо все свидетельства о нем я собрал в тех же местах и в Леринском монастыре, где память о нем еще сохранилась.

Искали служанку для узника. Некая женщина из деревни Монжен предложила свои услуги, пребывая в убеждении, что на этой службе она составит состояние детям, но, когда ее сказали, что ей нельзя будет больше видеться с ними и даже сохранять какие-либо связи с другими людьми, она отказалась разделить заточение с узником, знакомство с которым обошлось бы так дорого. Мне следует еще добавить, что на двух краях форта, со стороны моря, выставляли часовых, которые имели приказ стрелять по судам, подплывавшим ближе определенного расстояния.

Женщина, прислуживавшая узнику, умерла на острове Сент-Маргерит. Отец офицера, о котором я только что говорил, в определенных делах пользовался доверием г-на де Сен-Мара и часто рассказывал сыну, что однажды ночью он принял в тюрьме труп и на своих плечах отнес его на кладбище. Он думал, что умер сам узник, но оказалось, как я уже говорил, что умерла его служанка, и вот потому и искали другую женщину, чтобы заменить ее».

«Поскольку, судя по письму г-на де Сент-Фуа, отрывок из которого Вы привели, Человек в железной маске по-прежнему волнует воображение наших писателей, я расскажу Вам, что мне известно об этом узнике. На островах Сент-Маргерит и в Бастилии он был известен лишь под именем Ла Тура. Комендант и другие офицеры относились к нему с уважением; он получал все, что им дозволено было предоставлять узнику. Он часто совершал прогулки, и лицо его при этом всегда было скрыто маской. Только после выхода "Века Людовика XIV" г-на Вольтера, я узнал, что маска была железная и на пружинах; возможно, мне забыли рассказать об этом обстоятельстве, однако маску он носил лишь на прогулке или когда вынужден был являться перед посторонними.

Господин де Бленвилье, пехотный офицер, имевший доступ к г-ну де Сен-Мару, коменданту островов Сент-Маргерит, а затем Бастилии, неоднократно рассказывал мне, что судьба Ла Тура возбуждала его любопытство до такой степени, что однажды, желая удовлетворить его, он надел мундир и взял оружие солдата, который должен был заступить в караул на галерее под окнами той камеры, какую на островах Сент-Маргерит занимал этот узник, и со своего поста прекрасно разглядел его: тот был без маски, бледен лицом, высок, хорошо сложен, но с несколько полноватыми икрами, и сед, хотя был еще в цветущем возрасте. Почти всю ту ночь он провел расхаживая по камере. Бленвилье добавил, что узник носил одежду коричневого цвета и ему давали красивое белье и книги; что комендант и офицеры, разговаривая с ним, стояли с непокрытой головой, пока он не предлагал им сесть и надеть шляпы, и что комендант и офицеры нередко составляли узнику компанию и обедали вместе с ним.

В 1698 году г-н де Сен-Мар был переведен с должности коменданта островов Сент-Маргерит на ту же должность в Бастилию. По дороге туда он остановился вместе с узником в своем поместье Пальто. Человек в железной маске прибыл туда в дорожных носилках, следовавших за дорожными носилками г-на де Сен-Мара. Их сопровождали несколько верховых. Крестьяне вышли встретить своего сеньора. Господин де Сен-Мар ел вместе с узником, который сидел спиной к окнам столовой, выходившим во двор. Крестьяне, которых я расспрашивал, не могли видеть, в маске он ел или нет, но зато они хорошо разглядели, что у г-на де Сен-Мара, сидевшего напротив узника, рядом с тарелкой лежали два пистолета. Им прислуживал только один лакей; выходя за блюдами, которые ему приносили в переднюю, он тщательно закрывал за собой дверь столовой. Когда узник проходил по двору, на нем постоянно была черная маска. Крестьяне отметили, что им удалось увидеть только его губы и зубы; он отличался высоким ростом, а волосы у него были седые. Господин де Сен-Мар спал на койке, которую ему поставили рядом с постелью человека в маске.

Господин де Бленвилье сообщил мне, что, когда в 1704 году узник скончался, его тайно похоронили в приходе Сен-Поль, а в гроб насыпали какое-то едкое вещество, чтобы уничтожить труп. Я ни от кого не слышал, что у него был иностранный акцент».

«В четверг 18 сентября 1698 года, в три часа пополудни, — пишет Дюжонка, — г-н де Сен-Мар, комендант Бастилии, прибыл с островов Сент-Маргерит и Сент-Онора, чтобы вступить в эту должность, и привез с собой в дорожных носилках узника, чье имя не называется, которого он с давнего времени содержал в заключении в Пиньероле и который обязан всегда носить маску; до ночи он был помещен в башню Ла-Базиньер, а в девять вечера я самолично препроводил его в третью камеру башни Ла-Бертодьер, каковую камеру, получив приказ г-на де Сен-Мара, я до прибытия узника позаботился обставить всем необходимым.

Когда я сопровождал узника в названную камеру, — добавляет г-н Дюжонка, — со мной шел сьер Розарж, которого г-н де Сен-Мар тоже привез с собой и которому было поручено прислуживать названному узнику, а стол ему обеспечивал сам комендант».

«Узник носил бархатную маску, а не железную, по крайней мере в те годы, какие он провел в Бастилии.

Комендант сам прислуживал ему за столом и уносил его грязное белье.

Когда он шел к мессе, ему строжайшим образом запрещалось разговаривать и показывать свое лицо; солдатам-инвалидам был дан приказ стрелять в него, и их ружья были заряжены пулями, так что ему поневоле приходилось таиться и молчать.

Когда он умер, всю мебель, находившуюся в его пользовании, сожгли; разобрали плиты пола, сбили потолок, обыскали все углы и закоулки, все места, где можно было спрятать листок бумаги или лоскут материи; одним словом, тюремщики хотели выяснить, не оставил ли он какой-нибудь знак своего пребывания там. Господин Линге уверял меня, что в Бастилии еще есть люди, которые знали эти факты от своих отцов, старых служителей крепости, видевших там Железную маску».

«Понедельник 19 ноября 1703 года. Неизвестный узник, всегда носивший черную бархатную маску, которого г-н де Сен-Мар привез с собой с острова Сент-Маргерит и которого он уже давно охранял, вчера после обедни почувствовал себя плохо и сегодня около десяти вечера умер, не испытав никакой тяжелой болезни. Господин Жиро, наш капеллан, принял у него вчера исповедь. Умер он так внезапно, что не успел причаститься, и наш капеллан наставлял его перед самой кончиной. Похоронили его во вторник 20 ноября в четыре часа пополудни на кладбище Сен-Поль, в нашем приходе. Похороны обошлись в сорок ливров».

«В году тысяча семьсот третьем, ноября девятнадцатого дня, Маркиали, от роду сорока пяти лет или около того, скончался в Бастилии, и тело его было погребено на кладбище прихода Сен-Поль в присутствии г-на Розаржа, майора, и г-на Реля, гарнизонного хирурга Бастилии, в чем они и расписались:

Розарж, Рель».