Людовик XV и его двор. Часть вторая - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Дюма (XXIX) #21

XXIX

Философы.

В середине XVIII века сошлись вместе три человека, проникнутые глубочайшей ненавистью к христианству.

Это были Вольтер, д'Аламбер и Дидро.

Вольтер ненавидел религию потому, что он ненавидел все чистое и завидовал всему великому. С чего бы ему было чтить еврейского Христа? Он в достаточной степени опорочил Жанну д'Арк, этого французского Христа.

Даламбер ненавидел религию потому, что, будучи сыном канониссы и аббата, он, бедный подкидыш, издавал свои первые младенческие писки на ступенях церкви, и, поскольку церковь была негостеприимной, а канонисса и аббат виновными, он возложил на религию ответственность за свое преступное рождение и свое сиротство.

Дидро ненавидел религию потому, что был безумен по своей натуре и, испытывая восторг перед хаосом собственных идей, предпочитал выдумывать тайны сам, а не воспринимать тайны Евангелия.

Впрочем, пришло время разрушать. Когда судьба пожелала сжечь храм Дианы, на свет появился Герострат.

Дидро попеременно является атеистом, материалистом, деистом и скептиком, но всегда остается нечестивцем.

Тем не менее следует отдельно сказать о его первых произведениях. Он входит в философский мир, публикуя свое «Рассуждение о достоинстве и добродетели».

В этой книге он выступает не только деистом, но еще и верующим; нам надо простить его, ведь ему всего лишь тридцать лет.

«Не бывает добродетели без веры, — говорит он. — Атеизм оставляет порядочность без поддержки и косвенно подталкивает к развращенности».

Год спустя выходят в свет «Философские мысли». Здесь налицо прогресс, хотя прежний человек еще виден и христианин еще не перерядился в одежды философа.

«Есть три разряда атеистов, — говорит он, — истинные атеисты, атеисты-скептики и те, кто хотел бы, чтобы Бога не было, и, прикидываясь, будто они в этом убеждены, живет соответственно. Это бахвалы атеизма. Я ненавижу подобных, ибо они лжецы. Что же касается настоящих атеистов, то я жалею их, ибо всякое утешение для них обречено на провал… Остаются скептики; я молю Бога за них, ибо им не хватает познаний».

Однако вскоре он публикует «Письмо о слепых в назидание зрячим».

Его героем там оказывается пребывающий на ложе смерти слепорожденный, которого священник, явившийся к нему, побуждает признать Бога-творца и который отказывается делать это, ссылаясь на то, что никогда не видел в мире того, чем его хотят заставить восторгаться.

За эту книгу Дидро был отправлен в Венсен и оставался там три месяца.

Во время этого трехмесячного заключения Дидро задумывает «Энциклопедию» и, обретя свободу, заводит разговор о ней с д'Аламбером.

Д'Аламбер соглашается помогать ему. Они набрасывают на бумаге план грандиозного замысла, и сразу после утверждения этого плана д’Аламбер публикует «Проспект» и «Систему человеческих знаний».

В 1760 году Дидро уже полностью обращается в безбожника. Он пишет своему брату и призывает его «отречься от чудовищных воззрений».

Этими чудовищными воззрениями является христианство.

Подождите, все только начинается. В «Жизни Сенеки» он напишет, «что единственное различие между ним и его собакой заключается в одежде».

Так что он уже не верит в душу.

Ну а затем настает черед «Философских принципов относительно материи и движения».

«Движение, — говорит в самом начале Дидро, — неотделимо от материи».

Идти дальше нужды уже нет: Дидро не верит в Бога.

И вот тогда, преследуя христианство, не веря больше в душу, не веря больше в Бога, он начинает нападать на общество, которое еще верит во все это.

Почитайте его «Дополнение к "Путешествию Бугенвиля”, или Диалог между А и В о нежелательных последствиях связывания нравственных идей с физическими действиями, которые таковых не предполагают».

Автор следует за Бугенвилем на Таити и пребывает на вершине счастья: наконец-то он нашел страну, нравы которой являются естественными. И в самом деле, сдержанность и стыдливость — это химера; супружеская верность — упрямство и наказание; в обществе правильно устроенном, то есть в обществе естественном, женщины, как в «Государстве» Платона, свободны, и любые законы, предписывающие единобрачие, считаются насильственными и оскорбляющими природу.

Ну хорошо, пусть это бредни мечтателя, но вот нечто посерьезнее.

Послушайте его «Разговоры отца с детьми, или Опасность ставить себя выше законов».

Разумеется, такое название выбрано для того, чтобы обеспечить выход книги, чтобы выманить королевскую привилегию на ее издание у какого-нибудь сонного цензора.

Читаем:

«Для мудреца не существует законов. Поскольку все склонны к возражениям, именно ему принадлежит право судить о тех случаях, когда следует покориться законам или же освободиться от них».

При таких условиях во Франции каждый год обнаруживаются пятьсот мудрецов, которых отправляют на каторгу.

Затем он публикует «Нескромные сокровища», «Жака Фаталиста» и «Монахиню».

Возьмите в руки издание Нежона и прочтите те пассажи, какие мы не осмеливаемся привести здесь; там есть место, где он излагает свои мысли поочередно на латыни, по-английски и по-итальянски, ибо даже он, циник в полном смысле слова, не осмеливается излагать их по-французски.

Наконец, появляется знаменитый дифирамб, носящий заглавие «Элевтероманы, или Одержимые свободой» и содержащий знаменитое двустишие:

Кишки попа сплетет рукой своей,

Коль нечем будет удавить царей.

Пусть скажут теперь о притеснении мысли в царствование Людовика XV!

У д'Аламбера нет такого пыла, у д'Аламбера нет такой горячности: он действует со спокойствием истинного философа и почти всегда похож на упорного, молчаливого и невидимого минёра, с каждым глухо звучащим ударом своего заступа все более расшатывающего здание, которое он хочет сокрушить. Д’Аламбер хладнокровен, осторожен, лукав, почти всегда скрыт от людских глаз и, показываясь, показывает ровно то, что, на его взгляд, должно быть замечено. Он инстинктивно прячется, и война, которую он ведет, это не война главы партии: командовать он предоставляет Вольтеру. Нет, это война командира стрелков, который посмеивается из-за кустов и под защитой скалы хлопает в ладоши, видя, как падает враг, подстреленный им из укрытия. Постоянно настороже, он предвосхищает реплику, которая может бросить на него тень, и ответный удар, который может настичь его. Он всегда идет, окутанный облаком, подобно тем воителям Гомера, которых какое-нибудь дружественное им божество хочет избавить от опасности. Ему достаточно иметь кружок единомышленников; сорока человек, которые рукоплещут произнесенной им речи, хватает ему для того, чтобы этот день стал для него триумфальным. Это вербовщик безбожия: он заманивает, обучает, вводит в курс дела второстепенных новобранцев, раздает задания, ведет незначительную переписку. Плохой, скудный, манерный, вычурный, путаный, низкопробный, отвратительный писатель, прозаик для третьего сословия, но при этом первоклассный математик.

Посудите же, как это философское благоразумие проявлялось у него даже во взаимоотношениях с его лучшими друзьями — если не сказать сообщниками! — посудите, как мало он нуждался в том, чтобы быть убежденным в своих идеях, и насколько мало, по-видимому, ему был нужен алгебраический циркуль для точного измерения мысли!

Вольтер, проповедовавший безбожие и вечно боровшийся с сомнением, пишет ему и Фридриху:

«Все, что нас окружает, является царством сомнения, а сомнение является неприятным состоянием.

Существует ли Бог, такой, каким его считают? Существует ли душа, такая, какой ее воображают? Существуют ли связи в природе, такие, какие их устанавливают ученые? Стоит ли на что-нибудь надеяться после короткого мига земного существования? Была ли у Гелимера, лишенного своего государства, причина расхохотаться, когда его показали Юстиниану? И была ли у Катона, страшившегося увидеть Цезаря, причина покончить с собой? Не является ли слава всего лишь иллюзией? И разве невежественный, спесивый и потерпевший разгром Мустафа, совершающий в неге своего гарема всевозможные глупости, счастливее, если у него хорошее пищеварение, чем герой-философ, у которого оно скверное? Равны ли все человеческие существа перед лицом Верховного существа, вдыхающего в природу жизнь? И в таком случае будет ли душа Равальяка равна душе Генриха IV? Или же ни у того, ни у другого души не было? Пусть со всем этим разбираются философы; что до меня, то я в этом ничего не понимаю».

«Признаюсь Вам, — отвечает д'Аламбер, — что позиция автора "Системы природы" в отношении существования Бога представляется мне чересчур твердой и чересчур догматичной и что я не вижу в этом предмете ничего, кроме скептицизма здравомыслящего человека. Слова "Что мы знаем о Боге?" служат для меня ответом на все умозрительные вопросы, а вывод, который следует присоединить к этим словам, состоит в том, что, раз мы ничего о Боге не знаем, то нам, несомненно, и не столь важно знать о нем более».

Несколько позднее он добавляет:

«Умозрительное нет не кажется мне намного более мудрым, чем да, и слова "Это неясно" являются единственным разумным ответом почти на все подобные вопросы».

Вероятно, поборников разрушения можно было бы простить, будь они тверды в своих убеждениях; но, как видите, они таковыми не были.

И потому д'Аламбер постоянно упрекает нетерпеливого Вольтера, который старше его на двадцать три года и которому уже шестьдесят восемь лет, в нетерпеливости и в чересчур поспешных действиях, способных, в конечном счете, бросить на него тень.

«Если род человеческий просвещается, — пишет он Вольтеру, — то это происходит потому, что его просвещают постепенно».

Именно эта мысль заставила д'Аламбера присоединиться к плану издания «Энциклопедии».

И действительно, первые тома этого огромного собрания следовало написать с большой осмотрительностью, чтобы не напугать духовенство; и все же, невзирая на все предосторожности, указом королевского совета от 7 февраля 1752 года два первых тома издания запрещены, а печать остальных томов приостановлена на полтора года. Однако д'Аламбер, Дидро и Вольтер добиваются разрешения продолжать издание и продолжают его. Выходят пять новых томов. Церковники бьют тревогу, кричат о безбожности этих книг, и указом королевского совета от 3 марта 1759 года редакторов лишают привилегии на издание. Д'Аламбер опасается бросить на себя тень и, верный своему характеру, отходит в сторону. Дидро настаивает, упорствует, просит, привлекает на свою сторону директора издательства, рисуя в выгодном свете доходы, которые принесет в подобном предприятии торговля, и герцог де Шуазёль, который объединил нас в союз с Австрией, запретил орден иезуитов и стремился завершить свой труд, принимает решение, что издание «Энциклопедии» не только продолжится, но и не будет подвергаться никакой цензуре.

Именно благодаря этому разрешению становится возможно опубликовать следующие максимы, почти все вышедшие из-под пера д'Аламбера:

«В природе нет существа, которое может быть названо первым или последним. Есть бесконечная вселенная, простирающаяся во все стороны». (Статья «ЭНЦИКЛОПЕДИЯ».)

«Что за важность, мыслит материя или нет? Разве это влияет на справедливость или несправедливость, на безнравственность и на любые истины какой-либо системы воззрений, будь то политических или религиозных?» (Статья «ЛОКК».)

«Жизнь и одушевленность есть всего лишь физическое свойство материи. Единственное различие, существующее между некоторыми растениями и такими животными, как мы, состоит в том, что они пребывают в покое, а мы бодрствуем, что мы — животные, которые чувствуют, а они — животные, которые не чувствуют». (Статья «ЖИВОТНОЕ».)

И потому Вольтер пишет д'Аламберу:

«Во время войны между парламентами и епископами философы будут пребывать в благоприятных условиях. У вас появится возможность высказывать во всеуслышание истины, которые двадцать лет тому назад никто не осмелился бы произнести». (Письмо д'Аламберу, 13 ноября 1756 года.)

Честно выполняя призыв учителя, д'Аламбер, как можно видеть, громоздит в «Энциклопедии» одну истину на другую, что приводит к немалому успеху, и 4 мая 1762 года д'Аламбер может написать Вольтеру:

«Что касается меня, то в этот момент я все вижу в розовом цвете; я вижу, что веротерпимость восстановлена, протестантов призывают возвращаться, священники женятся, причастие отменено, а фанатизм сокрушен настолько, что его нельзя больше заметить».

Ну а теперь перейдем к этому учителю, который проповедует и действует одновременно, являясь мозгом, замышляющим заговоры, и вместе с тем рукой, наносящей удары; к этой роковой звезде, рядом с которой все выглядят лишь планетами и которая увлекает весь мир в вихрь атеизма и нечестия!

Вольтер настойчив куда больше, чем Дидро, отважен куда больше, чем д'Аламбер. Отважный до наглости, он, неуважительно относясь к Священному Писанию и при этом опираясь на него, извращает и искажает его тексты; ложно истолковывает слова Отцов Церкви; меняет местами «да» и «нет»; наносит удары всюду: впереди себя и позади себя, направо и налево. Не столь важно, кто им ранен, лишь бы он ранил! Одна из пущенных им наудачу стрел непременно попадет в королевскую власть или религию. Вспыльчивый, гневливый, необузданный, он скрытничает лишь против своей воли и, как это полагается вождю, вынужден утаивать свои замыслы. Разумеется, он предпочел бы, по его собственным словам, объявить религии открытую войну и «умереть на груде христианских святош, принесенных в жертву у его ног» (письмо д'Аламберу, 20 апреля 1761 года). Однако ему понятно, что следует «наносить удары и тотчас прятать руку» (письмо д'Аламберу, май 1761 года), действуя, в конечном счете, в качестве заговорщиков, а не ревностных бойцов.

Но как же дорого обходится такая скрытность этому Агамемнону воинства скептиков! Дело в том, что, в полную противоположность д'Аламберу, которому достаточно сорока рукоплещущих ему слушателей, Вольтеру нужна всеобщая известность от Парижа до Берлина, от Ферне до Стокгольма, от Женевы до Санкт-Петербурга.

— У этого человека славы на миллион, — в раздражении говорил д'Аламбер, — а он жаждет ее еще на грош.

Вольтер родился в 1698 году и умер в 1778-м. Он властвует целый век; Сатана даровал ему долгую жизнь, ибо труд его громаден.

Поэтому он приступает к своему труду смолоду.

— Несчастный! Ты будешь знаменосцем безбожия! — кричал Вольтеру, в то время еще простому школяру коллежа Людовика Великого, иезуит Леже.

И действительно, Вольтер растет среди людей безбожного общества XVII века и атеистического общества XVIII века. Он ученик Шольё, он завсегдатай дворца Вандома. Ссора с г-ном де Роганом вынуждает его искать убежище в Англии, и именно там, как сообщает нам Кондорсе, Вольтер поклялся посвятить свою жизнь ниспровержению религии. И он сдержал слово.

Клятва эта наивна и удивляет даже в нашу эпоху. Почитайте «Жизнеописание Вольтера» (Кельское издание).

— Зря стараетесь, — говорит ему однажды Эро, начальник полиции, — вам все равно не удастся разрушить христианскую религию.

— Это мы еще увидим, — отвечает Вольтер.

«По правде сказать, — говорит автор "Орлеанской девственницы", — я устал без конца повторять им, что двенадцати человек оказалось достаточно для того, чтобы установить христианство. Ну а я имею желание доказать, что нужен всего лишь один, чтобы разрушить его».

«Ну разве возможно, — пишет он 24 июля 1760 года д'Аламберу, — чтобы пять или шесть достойных людей, вступив в сговор, не добились успеха, действуя по примеру двенадцати негодяев, которым это удалось?»

Двенадцать негодяев — это апостолы.

Вольтер принимается за дело, и, поскольку почва хорошо подготовлена, семена падают на благодатную землю.

Так что спустя два года после начала своей атаки на этих двенадцать мошенников он пишет Дидро, который по-прежнему пребывает в сомнениях и мечется из стороны в сторону, подобно часовому маятнику:

«Какое бы решение Вы ни приняли, я поручаю Вам гадину; ее необходимо истребить у порядочных людей, оставив у сброда, для которого она и была создана».

Гадина — это просто-напросто христианская вера.

После того как слово найдено, Вольтер уже не использует никакого другого.

Восьмого сентября 1768 года он пишет:

«Дамилавиль должен быть весьма доволен тем презрением, в какое гадина впала у всех порядочных людей Европы. Это как раз то, чего всем хотелось и что было необходимо. Никто и не намеревался просвещать сапожников и служанок; такое занятие — удел апостолов».

Дело в том, что атака была единодушной; дело в том, что удары сыплются по мере возможности. Раскол среди заговорщиков, и в самом деле, был маловероятен, если принять во внимание указания вроде тех, что были даны в 1761 году:

«О философы, друзья мои! Вам следует двигаться вперед сомкнутыми рядами, подобно македонской фаланге. Ее удавалось победить, лишь когда она была рассеяна… Пусть же истинные философы создадут братство, подобно франкмасонам; пусть они объединятся, пусть поддерживают друг друга и остаются верны друг другу! Такая академия будет обладать большими достоинствами, чем академия Афин и все академии Парижа».

Какова же была радость философа из Ферне, когда он увидел, что семена всходят и затеянный им крестовый поход приносит плоды:

«Победа на нашей стороне, — пишет он Дамилавилю, открыто проповедовавшему атеизм. — Уверяю Вас, что пройдет совсем немного времени и под знаменами наших врагов останется лишь сброд, а нам этот сброд больше не нужен ни в качестве сторонников, ни в качестве противников. Мы являем собой отряд храбрых рыцарей, защитников истины, и допускаем в свои ряды лишь хорошо образованных людей. Вперед же, храбрый Дидро! Вперед, неустрашимый д'Аламбер! Присоединяйтесь к моему дорогому Дамилавилю, нападайте на фанатиков и негодяев! Оплакивайте Блеза Паскаля и презирайте Отвиля и Аббади так, как если бы они были Отцами Церкви».

Эта радость становится куда больше, когда он встречается с Фридрихом II. Какой триумф для него числить среди своих последователей победителя в сражении при Розбахе! Приводить в качестве доказательства своих высказываний такой веский довод, как аплодисменты коронованного слушателя! Иметь ученика, который на слова учителя отвечает такими словами:

«Дабы ответить Вам со своей обычной откровенностью, признаюсь, естественно, что все, касающееся Человекобога, нисколько не нравится мне в устах философа, который должен быть выше общеизвестных заблуждений. Оставьте великому Корнелю, старому болтуну, впавшему в детство, пошлый труд рифмовать "Подражание Иисусу Христу" и черпайте лишь в себе самом то, что Вы должны сказать нам. Можно говорить о небылицах, но только как о небылицах, и на мой взгляд лучше хранить глубокое молчание о христианских небылицах, канонизированных их древностью и легковерностью людей темных и глупых».

Это мысли Фридриха о христианской вере. А желаете знать, что он думает о бессмертии души?

«Знакомый мне философ, человек, определенный в своих суждениях, считает, будто мы располагаем достаточно правдоподобными фактами, чтобы прийти к убежденности в том, что post mortem nihil est[22] (или что смерть есть вечный сон). Он утверждает, что человек не является двойственным существом и что мы всего лишь материя, одушевленная посредством движения. Этот странный философ говорит, помимо прочего, что нет никакой связи между животными и Высшим разумом».

Спустя пять лет Фридрих наберется мужества и признается, что этот странный философ не кто иной, как он сам.

«Я вполне уверен, — говорит он, — что не являюсь двойственным по природе; из этого следует, что, по моему мнению, я обладаю лишь одной сущностью [чтобы говорить откровенно, выражайтесь проще]. Мне известно, что я являюсь животным, наделенным способностью ощущать, двигаться и мыслить; из этого я делаю вывод, что материя может мыслить, равно как обладает свойством быть электрической».

Нет ничего заразительнее примера, нет ничего слаще восхваления. И вот уже все монархи, видя, как их собрата, короля Пруссии, восхваляют философы, желают услышать похвалы и в свой адрес.

Прежде всего это Иосиф II, в свой черед сделавшийся философом. Он допущен к тайнам антихристианского заговора и приобщен к ним Фридрихом.

Два старых врага забывают о двенадцати годах войны и вступают в союз против общего врага — Христа.

И потому Вольтер торопится сообщить д'Аламберу об этом огромном завоевании, только что совершенном философией.

«Вы доставили мне подлинное удовольствие, — пишет он 28 октября 1769 года, — не преувеличивая значение бесконечного и оценивая его по достоинству. Но вот нечто более интересное: Гримм уверяет, что император является нашим сторонником; это большая удача, ибо герцогиня Пармская, его сестра, настроена против нас».

Ну а теперь необходимо поблагодарить Фридриха; эту задачу тоже берет на себя глава секты:

«Один богемец, наделенный большим умом и обладающий немалыми философскими познаниями, по имени Гримм, известил меня, что Вы приобщили императора к нашим сокровенным тайнам; это хорошая добыча для философии».

Добыча была стоящей, и вскоре после этого начинается война. Иосиф II упраздняет три четверти монастырей, захватывает церковные владения и изгоняет из их келий даже кармелиток, которых бедность их ордена и безупречность их устава, казалось бы, должны были защитить от жадности государя и реформаторского пыла философа.

Поступательное движение продолжается, добыча возрастает. 25 ноября 1770 года д'Аламбер пишет:

«Мы имеем на нашей стороне императрицу Екатерину, короля Пруссии, короля Дании, королеву Швеции, ее сына, многих князей Империи и всю Германию».

И потому Вольтер, со своей стороны, в том же месяце и почти в тот же день пишет Фридриху:

«Мне неизвестно, что думает Мустафа о бессмертии души. Я полагаю, что он не думает вовсе. Что же касается императрицы России, а также Вашей сестры-королевы, короля Польши и кронпринца Густава, сына королевы Швеции, то, полагаю, мне известно, что они думают об этом».

Таким образом, подсчет показывает, что раздавить гадину Вольтеру помогали один император, одна императрица и четыре короля.

В XII и XIII веках шли в крестовый поход за Христа; в XVIII веке идут в крестовый поход против него.

И потому восторг, который философы испытывают перед Екатериной, даже превосходит их восторг перед Фридрихом.

«Мы втроем, — пишет ей Вольтер, — Дидро, д'Аламбер и я, воздвигаем Вам алтари».

На что Екатерина отвечает:

«Оставьте меня на земле: здесь мне будет сподручней получать Ваши письма и письма Ваших друзей».

Вскоре и король Дании, не желая остаться позади, присоединяется к лиге.

Палач Струэнзе, своего врача и фаворита, он еще в молодости имел склонность к философии; в семнадцатилетнем возрасте он приезжает во Францию и в Фонтенбло заявляет:

— Это господин де Вольтер сделал меня человеком и научил меня думать.

И вот, когда философы заручились поддержкой государей, когда, по словам Вольтера, философия одержала полную победу и ему удалось раздавить гадину, он украдкой, мало-помалу, перешел от религии к королевской власти, от алтаря к трону.

Но вот что удивляет во всем этом и доказывает, что его подталкивает рок и что ему поручена миссия, которую он исполняет: Вольтер любит королей, Вольтер любит монархию; особенно любит он аристократические милости, которые исходят от трона; дворянский титул, полученный им во Франции, делает его счастливым; камергерский ключ, полученный им в Пруссии, переполняет его восторгом; поэтому всю первую половину своей жизни он занят тем, что восхваляет монархов — Людовика XIV, Генриха IV, Карла XII, Петра I, Екатерину II и Фридриха; поэтому он пишет Мармонтелю письма вроде следующего:

«Принимая во внимание покровительство со стороны г-на де Шуазёля и г-жи де Помпадур, Вы можете без опаски посылать мне все письма. Всем известно, что мы любим короля и государство, и это не у нас такие люди, как Дамьен, слышали бунтарские речи… Я осушаю болота, строю церковь и возношу молитвы за короля. Мы бросаем вызов всем янсенистам и всем молинистам, предлагая им превзойти нас в преданности королю… И потому, любезный друг, король должен знать, что философы преданнее королю, чем все фанатики и лицемеры его королевства». (13 августа 1760 года.)

Подобное изложение своих роялистских убеждений Вольтер адресует не только Мармонтелю. Взгляните на следующую выдержку из письма Гельвецию (оно датировано 27 октября 1760 года):

«Выгода короля состоит в том, чтобы число философов возрастало, а число фанатиков уменьшалось. Ведь мы спокойны, а все эти люди смутьяны. Мы граждане, а они подстрекатели. Верные слуги короля возьмут верх в Париже, в Воре и даже в Делисе».

Тьерио, философ-экономист, посылает ему «Теорию налогов».

«Я получил "Теорию налогов", — пишет ему в ответ Вольтер. — Теория эта заумная, нелепая, и все подобные теории появляются весьма некстати и способны внушить иностранцам, что мы не имеем денежных средств и что оскорблять нас и нападать на нас можно безнаказанно. Но таковы уж эти забавные граждане, эти забавные друзья людей! Пусть они приедут, подобно мне, на окраину королевства, и тогда они быстро изменят свои убеждения. Они поймут, насколько необходимо чтить короля и государство. Право, находясь в Париже, все воспринимаешь превратно».

Таким образом, приведены три доказательства вместо одного. Их можно было бы привести и пять, но нам кажется, что трех будет вполне достаточно.

Но обождите. Наступает день атаки на королевскую власть. Вольтер, невзирая на все свои уверения, ответит на боевой клич; одним из первых он выйдет на ристалище; впрочем, уже давно он нападал на королевскую власть, атакуя ее в своих стихах, как в театральных пьесах, так и в посланиях; но у поэзии свои вольности, у рифмы свои нужды.

Некий академик из Марселя отправил ему письмо с приглашением посетить дочь древней Фокеи.

«Я принял бы Ваше приглашение, — отвечает ему Вольтер, — будь Марсель все еще греческой республикой, ибо я очень люблю академии, но ку да больше люблю республики. Счастлива страна, где наши повелители приходят к нам и не сердятся, если мы не приходим к ним!»

Как видим, Вольтер придерживается мнения д'Аламбера: он действует постепенно, идет вперед шаг за шагом. Он еще не проклинает монархии, но уже любит республики. Мы проследим за тем, как будут развиваться его республиканские взгляды.

Вот письмо д'Аламбера, доказывающее, что он идет вперед тем же шагом, что и учитель; оно датировано 19 января 1769 года и адресовано Вольтеру:

«Вы любите свободу и разум, мой дорогой и прославленный собрат, ибо невозможно любить одно, не любя другое. Так вот, имеется один достойный философ-республиканец, которого я рекомендую Вам и который поговорит с Вами о философии и свободе: это г-н Дженнингс, камергер короля Швеции, человек, пользующийся величайшим уважением и величайшей славой у себя на родине. Он достоин того, чтобы Вы свели с ним знакомство, и сам по себе, и в силу его восторженного отношения к Вашим сочинениям, которые так способствовали распространению двух этих чувств среди тех, кто достоин испытывать их».

Что вы скажете об этом философе-республиканце, одновременно являющемся камергером короля Швеции?

И не думайте, что Вольтер заблуждается по поводу участи, которую деятельность философов уготовила будущему.

Прочтите следующую выдержку из письма маркизу де Шовелену и скажите мне, ошибся ли этот пророк несчастья.

«Все, что я вижу, сеет семена революции, которая произойдет неминуемо и свидетелем которой я не буду иметь удовольствия стать. Французы всегда запаздывают, но в конце концов приходят к цели. Мало-помалу свет настолько распространится, что все вспыхнет при первом же поводе, и тогда начнется такая славная кутерьма!

Счастливы молодые люди: они увидят замечательные события!»

Это письмо датировано 2 марта 1764 года.

Таким образом, за двадцать шесть лет до того, как эта славная кутерьма началась, Вольтер предвидел ее; за двадцать шесть лет до того, как эти замечательные события произошли, Вольтер предсказал их.

Посмотрите, что двадцать шесть лет спустя, в субботнем номере от 7 августа 1790 года, говорит «Французский Меркурий», давая разбор книги «Жизнеописание Вольтера» Кондорсе:

«По-видимому, можно заранее изложить те причины, по каким человечество останется в вечном долгу перед Вольтером. Нынешние обстоятельства дают для этого прекрасный повод. Нельзя увидеть все то, что он сделал, но именно он сделал все то, что мы видим. Просвещенные наблюдатели, те, что сумеют написать историю, засвидетельствуют тем, кто умеет размышлять, что главным творцом этой великой революции, которая удивляет всю Европу и которая распространяет во все стороны надежду для народов и тревогу для королевских дворов, является, бесспорно, Вольтер. Именно он первым обрушил самый грандиозный оплот деспотизма: церковную и поповскую власть. Если бы не было уничтожено иго священников, никогда не было бы уничтожено иго тиранов. Они вместе тяжелым грузом давили на наши головы, и, когда первое из них было сброшено, вскоре должно было быть сброшено и второе».

Ну а теперь к этой работе могучей энциклопедической троицы, работе каждодневной, беспрестанной, согласованной в своем поступательном движении и похожей на работу военного инженера, который может сказать, в какой именно день осаждаемый им город будет вынужден сдаться, мысленно присоедините частную работу Руссо, Бейля, Реналя, Гельвеция, Гримма и барона Гольбаха, и у вас будет точное представление о том содействии, какое философы оказали революции, историю которой мы намереваемся написать.

Но не думайте, что, когда эта работа, наполовину тайная, наполовину явная, совершалась, она не повергала в ужас те сословия государства, каким на протяжении долгих веков вменялось в обязанность защищать монархическую форму правления как охранительницу общества. И прежде всего это касается духовенства, начисто лишенного веры и нравственности, но не лишенного прозорливости. Его предостережения, его соображения, его предсказания следуют одно за другим.

Для начала пробегите глазами следующие жалобы. Правда, они адресованы г-ну де Ломени, архиепископу Тулузскому, которому, чтобы стать отличным архиепископом, недостает лишь одного: веры в Бога.

«Мы не станем повторять, — говорили Людовику XV епископы на ассамблее 1765 года, — что Ваше Величество имеет безотлагательный интерес остановить развитие новой философии, пагубными плодами которой являются только что заклейменные нами труды и которая перещеголяла философию, похороненную Евангелием, и возродилась из ее праха, но не для того, чтобы восстановить культы и жертвоприношения, и не для того даже, чтобы довольствоваться ложной мудростью языческого Рима и Афин, а для того, чтобы разрушить и унизить все то, что свято для людей.

Ваше Величество чересчур хорошо осведомлены о тех выгодах, какие приносит народам христианская религия, а главное, о той мощной поддержке, какую она оказывает власти королей, чтобы не воспринимать безбожие, пытающееся разрушить ее, как самое большое бедствие, которое может постичь нынешнее царствование.

Это бедствие, на которое мы жалуемся, перестанет разрушать государство лишь тогда, когда книготорговля будет подчинена точно исполняемым правилам.

Именно так полагали и действовали Ваши прославленные предшественники, когда лютеранство, причинив перед этим горе Германии, попыталось проникнуть во Францию. Благочестие великих королей и должностных лиц, представителей их власти, позволило принять строгие меры для того, чтобы поставить преграду перед пагубными книгами. Эти меры содержатся в законах 1542, 1547 и 1551 годов.

Мы умоляем Вас, государь, повелеть показать Вам эти законы и установления. Ваше величество увидит в них примеры мудрости и строгости, достойные подражания. Вы увидите, что авторов, книготорговцев и тех, кто покупал подобные книги, приговаривали к строгим наказаниям; против тех, кто прятал их и, проявляя упорство, хранил, применяли такой способ, как увещательное послание.

Мы крайне далеки, государь, от желания чинить помехи гению или останавливать развитие человеческих познаний; однако мы должны разъяснить Вашему Величеству, что зараза, угрожающая Вашему государству, сравнима с заразой лютеранства, против которого Ваши прославленные предшественники приняли столько мер.

МЫ ПОДОШЛИ К РОКОВОМУ МОМЕНТУ, КОГДА КНИГОТОРГОВЛЯ ПОГУБИТ ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО.

Духовенство является тем из всех сословий государства, кому в первую очередь надлежит поддерживать нравы, веру и ДАЖЕ ОСНОВНЫЕ ЗАКОНЫ МОНАРХИИ. Будет справедливо и мудро, если книготорговлю поставят под наш надзор и нас призовут к управлению в той области, где мы так заинтересованы упредить злоупотребления.

Мы не добиваемся установления нового закона и ограничиваемся просьбой, обращенной к Вашему Величеству, снова ввести в действие прежние законы.

Бедствия, которые нам угрожают, делают исполнение этих законов еще более необходимым.

Вашему духовенству, государь, известно, что Ваше Величество нередко отдает приказы, которые пресекают ту свободу, с какой столько пагубных книг распространяется среди Вашего народа. Однако если все те, кому доверено исполнять Ваши приказы, не соизволят открыть глаза на нарушения или же, своим молчаливым согласием, будут делать вид, что хотят установить согласие между безбожием и правительством, то, несмотря на благие намерения Вашего Величества, вера у нас неизбежно ослабнет и рано или поздно Франция устремится во тьму заблуждений».

Все это относилось к пагубным книгам, бесстыдным книгам, о которых мы говорили выше. Что же касается философских книг, то спустя пять лет духовенство восстает и пишет королю:

«Безбожие питает злобу к Богу и людям одновременно. Оно не удовлетворится, пока не уничтожит всякую божественную и человеческую власть.

Если Ваше величество подвергнет сомнению эту печальную истину, то мы в состоянии предъявить Вам ее доказательство в безбожной книге, недавно распространенной среди Вашего народа и носящей благовидное название "Система природы".

В ней открыто проповедуется атеизм. Автор этого произведения, самого преступного из всех, какие осмелился породить человеческий разум, полагает, видимо, что он причинил еще недостаточно зла людям, проповедуя им, что на свете нет ни свободы, ни Провидения, ни Бестелесного существа, ни загробной жизни. Он распространяет свои взгляды на человеческие общества и людей, которые руководят ими. Он видит в этих обществах всего лишь презренное скопление невежественных и испорченных людей, раболепствующих перед священниками, которые обманывают их, и государями, которые их притесняют. Он видит в счастливом согласии власти и священства всего лишь союз против добродетели и рода людского. Он учит людей, что короли не имеют и не могут иметь над ними никакой другой власти, кроме той, какой народам угодно доверить им; что народы вправе УРАВНОВЕШИВАТЬ, УМЕРЯТЬ И ОГРАНИЧИВАТЬ ИХ ВЛАСТЬ, ТРЕБОВАТЬ У НИХ ОТЧЕТА И ДАЖЕ ОТСТРАНЯТЬ ИХ ОТ ТРОНА, если сочтут это полезным для своих интересов.

Он призывает народы храбро пользоваться этим правом и заявляет им, что они не познают подлинного счастья до тех пор, пока не вынудят своих монархов быть всего лишь представителями народа и ИСПОЛНИТЕЛЯМИ ЕГО ВОЛИ».

Встревожившись, Людовик XV отвечает священникам:

«Я приветствую настоятельные просьбы духовенства. Я считаю безбожие бедой тем более опасной, что оно умеет обходить те преграды, какие устанавливают для того, чтобы остановить его продвижение. Моя любовь к религии и ее связь с благополучием моего государства должны стать для ассамблеи ручательством моей бдительности. Новые приказы, которые я намерен отдать, послужат доказательством того особого внимания, какое я всегда буду оказывать представителям духовенства».

Парламент, со своей стороны, тоже действует. 18 августа 1770 года он приговаривает к сожжению книги «Разоблаченное христианство», «Бог и люди», «Система природы», «Священная зараза», «Разрушенный Ад» и пр., и пр.

Наконец в 1772 году прелаты возобновляют свои предостережения.

«На этот раз, — говорят они, — безбожие чересчур нагло злоупотребляет писательским искусством, стремясь разорвать узы, которые накладывает на человека христианская вера и его зависимость от Бога. Книги становятся повсеместной чумой, приводящей народ в уныние. В этом причина брожения умов и того прискорбного переворота в общественных нравах, который происходит каждодневно и завершается у нас на глазах. Мы считаем невозможным, государь, не сообщить Вашему Величеству, что в нескольких провинциях протестанты устраивают собрания, дабы отправлять свой культ. Они более не делают этого в обстановке тайны и мрака, в котором прежде пытались укрыться, чтобы избежать судебного преследования. Мы не будем повторять, государь, сколь опасны такие сообщества».

В числе тех сообществ, о каких говорят здесь епископы, есть одно, о котором Вольтер, со своей стороны, тоже сказал пару слов.

Это сообщество франкмасонов, породившее тамплиеров XII века и иллюминатов XVIII столетия.