Магия и кровь

Глава двадцать пятая

Из кондиционера в трамвае веет прямо-таки арктическим холодом. Я изо всех сил сдвигаю голые коленки, будто они так согреются. Рисунок из бананов на сарафане кажется мне теперь слишком веселеньким, учитывая историю с Джурасом. Люк сидит у окна рядом со мной и смотрит на мелькающие за окном дома. Мы сели в трамвай на углу западного конца Куин-стрит и Спедайна-авеню, в Чайнатауне, неподалеку от того места, где мы с бабушкой недавно встречались с Роуэн Вонг. Хотя с тех пор, как она якобы случайно проболталась в разговоре со мной, прошла целая вечность. Тогда я только приступала к заданию, а сейчас стремительно двигаюсь к его завершению.

Снаружи мелькают теснящиеся вдоль улиц магазины одежды, бутики, бары и ресторанчики, все закрытые, кроме «Макдональдсов» и закусочных «Тим Хортон», где подают завтрак. У меня сосет под ложечкой. Я бы сейчас убила за бутерброд.

Едва эта мысль приходит мне в голову, как я кривлюсь — до того неуместно сейчас это выражение. Люк ничего не замечает. Он глубоко задумался, глядя на пейзаж за окном.

Я столько раз утешала родных вкусной едой.

Когда Кейс в прошлом получила за экзамен по точным наукам меньше, чем надеялась, я потащила ее есть жирную пиццу и слушала, как она нудит, что в следующий раз обязательно получит больше.

Когда мама потеряла важного клиента, я изо всех сил постаралась продать побольше нашей косметики, чтобы уговорить бабушку купить маме бутылку хорошего вина, и потом мы вместе смотрели сентиментальные фильмы, пока мама распивала это вино на пару с тетей Мейз.

Когда умер дедушка, я приготовила бабушке первое блюдо, которому она меня научила, — теплые пышные карибские булочки-бейки с кокосовой стружкой, которую я натерла сама. Мама, конечно, надзирала за тем, как я их пеку, мне ведь было всего шесть. Она даже заставила меня надеть садовые перчатки, чтобы я не порезалась, пока натираю кокос. Но я так гордилась, что все сделала сама. Мы с бабушкой вдвоем, без всех, сидели на заднем балконе, ели эти булочки и смотрели на озеро, и она рассказывала мне, как они с дедушкой познакомились. В Сети, но не как все — через приложение для знакомств, — а на сайте вокалистов-любителей. Их случайно объединили в дуэт, а поскольку они оба были колдуны, это само по себе отдает вмешательством предков. Так моя ворчунья-бабушка встретила дедушку, отличавшегося таким оптимизмом, что впору взбеситься, и они основали нашу семью.

Однако подбодрить каждую из них, пусть даже на секунду, было гораздо проще, чем понять, как заставить Люка почувствовать себя лучше. Его стажировка — это вся его жизнь. Если человек обнаружил, что вот-вот потеряет все, над чем так долго трудился, — что тут скажешь?

Мы проезжаем мимо кинотеатра, и я показываю на него:

— Здесь я впервые увидела настоящий фильм. Мне было пять, и мы пошли смотреть «Гобриков».

— В пять лет? — Люк поднимает бровь. — «Гобрики» — они же для двухлеток.

— Дедушка был не из тех, кто разбирается в возрастных категориях кино. — Я пожимаю плечами. — Мне понравилось. А мои двоюродные сестры извелись от скуки.

— А почему вы пошли сюда, когда в Этобико есть свой киноцентр?

— Дедушка хотел повести нас в какое-нибудь особенное место, устроить шикарную прогулку по центру. Купил нам целую гору попкорна. У меня был прямо приход от масла. Тогда оно было еще не генно-модифицированное, а настоящее, забористое.

Люк улыбается своей фирменной улыбкой.

— Джастин специально заказывает немодифицированное масло. Угощал меня, когда привез сюда. Говорит, натуральная еда того стоит. Мы смотрели «Робота-полицейского» — ну, ты его знаешь, такое допотопное кино, которое сто раз переснимали.

— Да, кино про роботов тебе прямо то, что доктор прописал…

— Джастин тоже хотел его посмотреть!

Мы проезжаем громаду «Итон-центра». Я кошусь на Люка, но он не шевелится. Это не наша остановка.

— Вы ходили вдвоем?

— Джурас и Джасмин захотели остаться дома и вместе сделать уроки. Тогда Джастин еще настаивал на том, что мы должны быть нормальными детьми, играть и веселиться, вот это вот все.

— Ты в детстве любил приключения? — Брови у меня поднимаются до самых волос.

— Вообще-то да. Мы с Джастином ходили в кино, в музеи, даже вместе работали над проектами для городской научной ярмарки. — Он усмехается. — Всегда брали первый приз.

— Прямо как отец и сын.

Я хотела это только подумать, но слова сами сорвались с языка. То, как Люк говорит о Джастине, о том, чем они занимались, — точно так же я рассказывала бы о Кейс, о бабушке, о маме. Джастин был для Люка совсем не бездушным наставником.

— Почему ты боишься, что он отправит тебя обратно? Даже если ты не его преемник, он, наверное, хочет, чтобы ты был рядом.

Люк резко выдыхает и поворачивается ко мне:

— Спонсорские договоры устроены иначе. Если покровитель отправляет на родину тех детей, которые ему не подошли, то не потому, что он мерзавец. Чтобы оставить меня здесь, Джастину надо будет заплатить за то, чтобы вместо спонсорской иммиграционной визы оформить обычную. Сама по себе сумма для него пустяк, но ему придется взять на себя ответственность за меня на много лет. Я стану зависимым от него. А если свести все к простому анализу издержек, окажется, что оставить меня дороже, чем отправить восвояси.

— Ты же дофига умный! Оставить тебя здесь коммерчески выгодно! Разве нет?

— Нас отбирают не за то, что мы лучше всех, а только потому, что под страхом депортации легче воспитать и гарантировать абсолютную преданность компании. С соотечественниками это так легко не получится — давление не то. Да, я способный, но таких, как я, в «Ньюгене» двенадцать на дюжину. Я руковожу людьми не потому, что я гений, а потому, что больше достоин доверия, и очень может быть, что Джастин решил меня проверить — и я эту проверку, очевидно, не прошел. А что у меня есть, кроме того, что я «дофига умный»? Все меня терпеть не могут. Так что по совокупности факторов оставить меня — плохое коммерческое решение. И я совсем не уверен, что Джастин так уж любит меня. Он мне не папа, а директор фирмы.

Я стискиваю руки. Мне впервые приходится слышать от Люка что-то нехорошее о спонсорской программе. Даже для такого, как Джастин, все-таки слишком бездушно было бы подсчитать издержки и решить, что Люк того не стоит.

— Ну это еще не конец света. Разве ты не можешь заниматься робототехникой или чем-то в этом роде дома, в Мехико?

Люк сжимает губы в нитку:

— Я приехал сюда с мечтой когда-нибудь возглавить «Ньюген». Почти всю жизнь трудился, чтобы достичь того, чего теперь уже точно не получу. А если у меня этого не будет… — Он только коротко вздыхает.

«Если у меня этого не будет, то что останется?»

С моей точки зрения, Люк — гениальный хакер, генетик и художник, и весь мир у его ног. Он может делать что хочет, может стать кем хочет. Но для него все представления о себе упираются в Джастина и «Ньюген». Вся его ценность как личности зависит от одного этого. Я скриплю зубами.

— Как так вышло, что ты уверен, будто единственное, на что ты годен, — это стать преемником директора «Ньюгена», — и при этом отрастил себе такое здоровенное самомнение?

Люк отрывает взгляд от окна и поворачивается ко мне:

— Прошу прощения?!

— Ты жутко наехал на меня за то, что я якобы заняла чужое место на ознакомительном собрании — что из-за меня в «Ньюген» не попадет кто-то, кто действительно хочет там работать. Ясно, что для тебя это больной вопрос. Почему ты думаешь, что сумеешь принести компании пользу только как будущий директор? Ты же можешь делать потрясающие вещи просто как рядовой сотрудник. Думаешь, это плохое коммерческое решение? Докажи Джастину, что это не так. Докажи, что ты достоин остаться!

Кое-кто из пассажиров оборачивается на нас, и я вжимаю голову в плечи.

Люк тоже вжимает голову в плечи, но при этом ехидно улыбается:

— Да ты учишь меня жить!

Я моргаю. Я? Я учу его жить? Это скорее было бы похоже на бабушку, но вообще-то он прав.

— Может быть и да, раз это привлекает твое внимание.

Люк поднимает глаза:

— В глубине души я понимаю, что это бессмысленно, но, когда я слышу это от тебя, почему-то возникает ощущение, что это возможно.

— Значит, ты попытаешься?..

Он пожимает плечами:

— Можно. Хуже-то уже не будет. Брошу все силы на «Ньюген-пару», чтобы показать Джастину, что стоит оставить меня, а ты за это подашь заявление на стажировку в нашем кафе.

— Как это? — лепечу я.

— Ты всегда готова пропихнуть вперед кого-то другого. Меня, свою двоюродную сестру, да мало ли… А как же ты и твое будущее? — Он умолкает и пристально смотрит на меня. — Ты вообще-то чем хочешь заниматься? Может, и не кулинарией вовсе? Может, это просто все так думают, что тебе нравится готовить?

Я со всей силы зажмуриваюсь, а потом смотрю в окно. Мы проезжаем Дэнфорт — указатели и таблички на английском и греческом, открытые прилавки со свежими фруктами, россыпь ресторанчиков с симпатичными террасами. Я прямо чувствую во рту вкус пончиков в меду, которые пробовала здесь в начале лета в «Дэнфортских деликатесах».

Для меня готовить значило убегать от действительности. Так было с самого детства. Готовить — почти так же успокоительно, как есть. К тому же это единственное, что у меня хорошо получается. И ни одна живая душа, даже Кейс, ни единого раза не поинтересовалась, чем я хочу заниматься в будущем. Не знаю: может, все действительно думают, что мое призвание — кулинария, но никто не взял на себя труд усомниться в этом или спросить меня, потому что всю жизнь все считали, что я должна заняться чем-то, что соответствует моему дару.

Тем не менее ответ сам срывается с языка:

— Нет. — Я делаю паузу. — Нет, я не этим хочу заниматься.

— А чем тогда?

— Помогать родным! — выпаливаю я.

Я действительно ничего другого не хочу.

Люк поворачивается ко мне и заслоняет окно — мне волей-неволей приходится смотреть на него, а не на пейзаж.

— А для себя самой ты что хочешь делать?

Я хихикаю:

— Помогать родным.

Мне вспоминаются летние вечера, разлитый в воздухе аромат барбекю, резвящиеся дети. Семьи, смеющиеся над чем-то вместе. Вспоминается, каково это, когда тебя окружают люди, которые — я уверена — готовы друг для друга на что угодно. Семья всю жизнь была для меня тихой гаванью, я сделаю все, чтобы защитить ее.

На глаза у меня наворачиваются слезы, я смотрю в сторону. Я хочу одного — заботиться о родных. Но даже на это я не способна.

— Что бы я ни делала, все происходит так, будто я не делаю ничего…

Папа все равно ушел. Если бы я сказала, что ухожу с ним, это ничего не изменило бы. Не повлияло бы на результат. Так что неважно, кем я хочу быть: мое будущее определится моим даром.

— Хорошо. Ты хочешь помогать родным, — тихо говорит Люк. — Каким образом?

«Убить тебя, например».

Я ежусь.

— Ну, наверное, делом…

— Что тебе мешает?

Моральные принципы. Неспособность. Строго говоря — то, что я еще не влюблена в Люка.

— Я не готова.

Наконец-то мне удается повернуть голову и посмотреть на него.

— Так подготовься! Подготовься и действуй. Всегда лучше пытаться, чем сидеть сложа руки. Ты же сама меня этому учишь. Только тогда у тебя будет возможность добиться в жизни того, чего ты хочешь. Дело того стоит, согласись.

Люк уговаривает меня убить его, сам того не подозревая. Вот, наверное, предки потешаются. Но он так верит в свои слова, что у меня язык не поворачивается сказать «нет».

— Ладно.

Он щурится:

— Я буду проверять, как у тебя идут дела.

— Каким образом?

— Не знаю! Но я же дофига умный, придумаю что-нибудь.

Я невольно прыскаю со смеху:

— Да ты не придумал даже, как вернуть мне контейнер, тоже мне, дофига умный.

Он снова смотрит в окно:

— Если я верну его, под каким предлогом я буду приглашать тебя в разные места?

Меня обдает волна тепла, которого я не заслуживаю, особенно теперь, после того, что я сделала с Джурасом. Особенно если мне все равно придется отнять жизнь у Люка.

Но я не могу ее остановить.

Люк вскакивает:

— Наша остановка!

Он спрыгивает на тротуар и протягивает мне руку.

Я не думаю ни секунды и протягиваю ему свою.

У Люка уходит примерно полминуты на то, чтобы ему стало неприятно держать меня за руку, и он разжимает пальцы. Я не огорчаюсь — мне понятно, как ему было трудно и неловко прикоснуться ко мне. Мы приехали на угол Восточной Куин-стрит и Бельфэр-авеню, где с одной стороны большой парк, а с другой — крошечные сувенирные лавочки, которые как раз открываются.

Этот район называется Пески — и живут здесь те, кто все лето напролет гуляет по променаду с детскими колясками и чистокровными собаками и покупает местное варенье безо всяких генных модификаций.

— Что у тебя с лицом? — интересуется Люк.

Я тут же изображаю улыбку вместо кислой мины:

— Думаю всякие гадости про богатеев.

— Понимаю, обстановка здесь наводит на такие мысли.

— Тогда зачем мы сюда приехали?

— Мне здесь все равно нравится. — Он шагает по тротуару к широкой лужайке перед парком. — Джастин здесь вырос.

— Ах, ну надо же, никогда бы не подумала.

Люк коротко улыбается мне через плечо:

— Тут симпатично.

— А поесть дадут?

— Я бы не привез тебя туда, где не кормят!

— Что?!

— Да у тебя вся лента либо в еде, которую ты сама готовишь, либо в еде, которую ты где-то ешь.

Он говорит как будто между прочим — и он прав, и мне обидно, что он прав.

Но еще мне… лестно, что ли.

— Ты смотрел мою ленту? В смысле, уже после того, как унизил меня с ее помощью?

Люк морщится:

— Еще раз прошу прощения. Да, заглянул разок.

— Разок? — Я поднимаю бровь. — Другой, третий, четвертый? А может быть, каждый день заглядываешь?

— Разок! — Он показывает на фургон среди деревьев. — Здесь подают мексиканскую еду. Отличные завтраки и ленчи.

Фургон выкрашен свежей черной краской с красными, желтыми и зелеными полосками вдоль одного борта. На нем написано «Эль Парко», внутри сидит продавщица в черном фартуке. Голографическая вывеска сбоку загорается и оживает, у окошка уже собралась очередь из нескольких человек.

Люк досадливо кривится:

— В этом городе ничего не сделаешь без очереди!

— Очередь — это значит, что здесь вкусно.

— Ты и так знаешь, что вкусно, я же тебе только что сказал.

Тут уж можно поднимать бровь сколько угодно — все мало будет. Я обгоняю Люка и занимаю очередь. Уже не раннее утро, когда все спешат на работу, как обычно по будням. У фургона выстроились молодые мамы и папы с колясками, школьники и студенты — у кого-то каникулы, кто-то сегодня решил позаниматься дома — и старички на утренней прогулке.

Стоять с такими в очереди — сплошное удовольствие: они спокойно смотрят себе в телефоны или болтают друг с дружкой. Ни от кого не веет беспокойством, никто никуда не опаздывает.

Я смотрю на Люка, а он — на покупателей, которые заказывают еду у продавщицы. Глубокие тени под глазами, напряженно поджатые губы выдают его невеселые мысли. Наверняка он думает про Джураса.

Я опускаю глаза и смотрю на траву под ногами. Значит, мне было достаточно прокатиться на трамвае и порадоваться, что скоро дадут поесть, — и я ненадолго забыла, чтό сделала.

Мне хочется во всем признаться. Выдать Люку все свои тайны — как он поделился со мной тем, что думал о Джурасе.

Рассказать ему все-все и о себе, и о своей семье. О том, что я сделала с Джурасом и что знаю о Джастине. О своем задании.

У меня такое чувство, что стоит мне поведать Люку все свои тайны, как он мне поможет. Придумает какой-нибудь гениальный выход из положения. Мы сделаем все вместе — как вместе выяснили, что случилось с тетей Элейн. Когда мы с ним вдвоем, у нас все получается. Пара пустяков. Как удачный рецепт — когда готовишь по нему, всегда выходит идеально.

Я переплетаю пальцы, потом сжимаю кулаки. Все это прекрасно — просто такого никогда не будет.

Если Люк все узнает, ему это точно не понравится.

Тогда я больше не увижу его фирменную улыбку с прикушенной губой. Больше не увижу его открытого взгляда. Он перестанет рассказывать мне истории из своего детства. И пожалеет, что украсил меня временной татуировкой.

Он даже не станет тем, кого я впервые увидела на ознакомительном собрании в «Ньюгене». Воображалой, которого я бесила.

Если Люк узнает правду, он возненавидит меня.

Внутри у меня все сжимается и переворачивается одновременно. Я морщусь.

— Что с тобой? — хмурится Люк.

— Ничего, просто проголодалась. Тебе разве не бывает нехорошо, если не поешь вовремя?

Люк сует руки в карманы.

— Да нет. Просто надо иногда есть, а когда именно — неважно.

— Сколько раз в день ты ешь?

— Обычно один.

Я оторопело разглядываю его, не понимая, как его организм до сих пор не развалился от такого обращения.

Люк переминается с ноги на ногу:

— Ты не могла бы перестать на меня глазеть?

— Ой! Прости.

Но он все равно переминается с ноги на ногу.

— Прости, я не сообразила, что тебе это может быть неприятно. Я потрясена, что ты до сих пор на ногах стоишь.

— Я привык, что многие… проявляют интерес к моему телу, и это противно. Большинство относится ко мне нормально, и я понимаю, что ты не из тех, но все равно не очень приятно.

К щекам у меня приливает жар.

— Извини, больше не буду.

Мне так и хочется подробно все объяснить, рассказать, что ничего плохого у меня и в мыслях не было, но я себя останавливаю. Иногда надо просто извиниться и заткнуться.

— Спасибо. — Люк продвигается на шаг вперед в очереди. — Как ты прекрасно знаешь, сейчас в готовые макароны с сыром добавляют витамины и минералы.

Я хмыкаю и смеюсь, но потом все-таки беру себя в руки:

— Не годится, что люди такое себе позволяют. Лезут не в свое дело.

— Да, — кивает Люк. — Правда, если это происходит, то обычно в момент первого знакомства. Потом уже все начинают бестактно интересоваться другими вещами.

— Например?

— Моей работой, карьерными достижениями…

— И твоим всепобеждающим обаянием.

— На это всем плевать.

— Судя по двухзвездочным отзывам, многим не плевать.

Люк скрещивает руки на груди:

— Да нет. Можно обращаться с людьми как угодно мерзко, и они все равно будут тебе улыбаться как миленькие, если сочтут, что ты можешь оказаться им полезным. — Лицо у него становится таким, как в нашу первую встречу. — Можешь быть обаяшкой, можешь быть козлом. Если тебя нельзя использовать, ты в любом случае никому не интересен. Даже если бы Джастин любил меня больше всех на свете, но считал, что в профессиональном смысле я для него не лучший вариант, он все равно отправил бы меня домой, как всех. Люди есть люди.

Мне нечего ему возразить — у меня самой есть скрытые мотивы. Как у всех.

— Кроме тебя, — продолжает Люк. — Я думал, может, ты хочешь добыть стажировку двоюродной сестре, но она уже получила рекомендацию, а Джастин записал ее на экскурсию, чего я не мог. И я уже помог тебе с тетушкой. У тебя нет никаких причин продолжать общаться со мной. Но ты здесь. Это для меня очень важно.

Теперь я себя ненавижу. Невольно опускаю голову на грудь, чтобы не смотреть ему в глаза. Конечно, я и раньше бывала недовольна собой. Постоянно волновалась из-за того, достаточно ли я хороша. Можно было и поменьше. Но в целом я себе всегда нравилась. А теперь — нет.

Я поднимаю голову, только когда мы оказываемся у окошка и продавщица, увидев Люка, вся сияет. Она обращается к нему с длинной тирадой по-испански, а он отвечает по-английски. Похоже, они познакомились в «Коллективе».

— Что закажете? — спрашивает она, и я прошу уэвос ранчерос — тортилью с яичницей и острым соусом, а Люк — буррито с гуакамоле и чоризо. Я поднимаю телефон, чтобы расплатиться, но он опускает мою руку.

— Я сам.

— Но мне…

— Прошу тебя. — Правда, это звучит не как просьба, а как законное требование.

Рука у меня повисает, а Люк прикладывает запястье к сканеру и оплачивает покупку. Мы подходим к задней части фургона, где полагается ждать заказ.

— Ты говоришь по-испански? — спрашиваю я.

Люк пожимает плечами:

— Ну типа того. Но не очень хорошо. Джастин настаивал, чтобы я совершенствовал свой английский и больше занимался генетикой и робототехникой.

— А с родными ты на каком языке разговариваешь?

Он глубже сует руки в карманы.

— Иногда по-испански, но они вечно дразнятся, что у меня теперь акцент, так что проще по-английски.

У нас совсем разные отношения с родными, но кое-что общее все-таки есть. Мы оба чувствуем, что на нас давят, когда нужно сделать выбор. Логично, что его семья хочет, чтобы он вернулся домой, а моя — чтобы я убила его ради спасения Иден и нашей магии. Но логика не делает эти требования справедливыми.

Пока мы ждем, я решаю, что надо сделать кое-что лично для меня. Сегодня, в эти минуты, которые мы с Люком можем провести вдвоем, в минуты, не омраченные подозрениями насчет Джастина и попытками узнать что-то о тете Элейн, я не буду думать о задании. Не буду перегружать мозг размышлениями о том, как бы убить этого парня.

Сегодня — для разнообразия, чтоб меня хакнуло! — я побуду девочкой, гуляющей с мальчиком, который ей, может быть, немножко нравится.

— Если бы ты хотела от меня чего-то, что бы это было? — с улыбкой спрашивает Люк.

— Просто живи, мне больше ничего не надо.

Я роняю эти слова, словно горячий хлеб из духовки, который обжигает руки и падает на пол, прежде чем я успеваю поставить его остужаться.

Но ведь это правда. Я хочу, чтобы он и дальше работал в «Ньюгене» и делал там фантастические открытия. Чтобы он и дальше придумывал эскизы для татуировок. Чтобы — предки мне в помощь! — ел нормальную еду не раз в день, а чаще.

И я хочу в этом участвовать.

— Девяносто четыре! — кричит продавщица.

Люк берет наш заказ и отдает мне мой пакет. Мы находим свободный столик для пикника в тени и садимся поесть, глядя, как тянутся мимо по променаду богатеи из Песков — полтора ребенка и собака на семью. Я думала, Люк сядет напротив меня, но он устраивается рядом.

— Вкуснотища! — Я облизываю соус с пальцев.

Люк ухмыляется:

— А я что говорил? Мое мнение самое авторитетное. Обо всем.

— Да ладно!

— Научно доказано. Это у меня в генах. — Он проглатывает кусок буррито и продолжает, водя пальцем по краю бумажной тарелки: — Кстати, извини за то, как я обошелся с тобой и с Кейс тогда на собрании. Даже если я и считал, что вы зря тратите мое время, это все равно не оправдывает меня.

— Прощаю. Честно. — Я киваю. — Почему ты об этом заговорил?

— Вспомнил твое первое сообщение. Ты сразу попросила прощения за то, за что вообще не должна была извиняться. Такой у тебя характер. Я тогда подумал, что невредно и самому постараться вести себя так же. — Взгляд у него искренний до беззащитности.

— Ты говоришь это не для того, чтобы я поставила тебе пять звезд?

Люк расплывается в улыбке:

— Это был бы приятный бонус.

Меня охватывает невольная гордость. Он улыбается благодаря мне. Я всегда думала, что влюбиться — это очень сильное впечатление, словно ожог, когда прикасаешься к горячей кастрюле. А на самом деле Люк действует на мое сердце, будто отлично приготовленный острый соус на язык: сначала вроде бы и ничего, потом постепенно становится теплее, а потом — мощная встряска, от которой перехватывает горло.

Я понимаю, что еще не влюблена, но, похоже, балансирую на грани. Краска приливает к щекам, и я улыбаюсь в ответ неведомо на что. Ничего же не происходит, предков ради: я просто смотрю, как Люк ест буррито.

А Люк тем временем облизывает губы и спрашивает:

— Я случайно не перемазался соусом?

— Нет! — Я смеюсь. — Твоя идеальная физиономия идеальна, как всегда.

Люк смущенно потирает шею и сосредоточенно склоняется над тарелкой. А после завтрака мы остаемся еще немного посидеть на скамейке и посмотреть на прохожих.

Не то чтобы мы в первый раз сидим рядышком и молчим, но сейчас это молчание весомо, словно фруктовый торт, который печет Эйприл-Мэй, — до того нашпигованный всякой всячиной, что его и электропилой не распилишь.

Люк мне нравится.

Не может-быть-немножко-нравится, а нравится — и все тут.

До чего же странно говорить это даже мысленно — и одновременно меня так и подмывает выпалить эти слова. Пусть Люк все узнает. Я громко глотаю — даже уши закладывает.

— Ты чего? — спрашивает Люк. Я отмахиваюсь, а он неловко дергает головой, типа кивает. И смотрит снизу вверх на дерево, под которым мы сидим:

— Кажется, листья с него не падают.

Я тоже смотрю.

— Да нет, это осенью бывает, а сейчас вроде лето.

Тогда Люк говорит:

— Джастин учил меня, что, когда хочешь поцеловать девочку, надо сказать, что у нее листик застрял в волосах, и тогда будет предлог придвинуться поближе.

Я тут же перестаю смотреть на дерево и таращусь на него. Он таращится в ответ. Вид у него такой, словно он буравит взглядом мою щеку, а в глазах паника. Рот у меня наполняется слюной, я поскорее проглатываю ее.

— Уверена, в них что-то да застряло. У меня много волос. Надо проверить. Хорошая мысль.

Голос у меня срывается на писк, но Люку, кажется, все равно.

Он пододвигается ко мне на скамейке, протягивает руку, слегка приминает мне кудри — и вот он уже так близко, что я зажмуриваюсь от предвкушения. Коленки у меня дрожат, мышцы живота сжались до боли.

Наконец Люк прижимает губы к моим губам. Мы двигаемся медленно-медленно — не от напряжения, а от неопытности. У нас с Люком это впервые, вот мы и ищем свой ритм. От этой новизны по всему телу пробегает волна восторга — так бывает, когда я что-нибудь готовлю в первый раз, и тогда первый кусочек дарит наслаждение, ведь ты убеждаешься, что получилось то что надо. Такое же ощущение, как выяснилось, возникает, когда мои губы прикасаются к губам Люка. Безо всякого рецепта.

Наконец поцелуй заканчивается и мы сидим, прижавшись друг к другу лбами.

— Нашел листик? — чуть запыхавшись, спрашиваю я.

— Что?

Я прыскаю со смеху, зажимаю ладонями рот, сообразив, что хохочу Люку прямо в лицо, но он тоже смеется. Мы оба так гогочем, что прохожие оборачиваются.

— Надо же, — говорю я, — у тебя запрет на объятия, а целоваться ты согласен.

— Это другое! — возмущается Люк. — В объятиях можно задушить. Буквально ловишь кого-то руками и держишь!

— Значит, обниматься и целоваться одновременно нам не светит?

Люк пожимает плечами и снова подается ко мне:

— Возможно, я передумаю.

Я покрываю свою половину расстояния, и мы целуемся во второй раз за день. На этот раз получается иначе — не так медленно, зато уютно. Со вкусом острого соуса.

У меня выдался прекрасный день — впервые с тех пор, как Мама Джова задала мне свое задание.