Магия и кровь

Глава пятая

Когда я снова разлепляю глаза, оказывается, что я лежу в каком-то сарайчике. Кругом столько сена, что я не знаю, как еще это назвать. Места тут немногим больше, чем у меня в постели… Да, понимаю, это высказывание, достойное дочки богатого папочки, а я не такая. В общем, места тут и правда очень мало.

Я с трудом приподнимаюсь и поворачиваюсь. На полу, на небрежно брошенном колючем одеяле, лежит девушка — немногим старше меня. Я подбираюсь поближе.

В ее лице есть что-то знакомое. Я внимательно рассматриваю ее: смоляная чернота волос, теплый темно-ореховый оттенок кожи, очертания щек. Но что-то здесь не то. Щеки у нее пухлые, что говорит о юности и красоте. А я видела их только запавшими.

— Мама Джова? — шепчу я.

Дверь в сарай распахивается, и Мама Джова рывком садится.

В сарай врываются двое мужчин и хватают ее за локти.

— Вы что? Что происходит? — отчаянно кричит она с тяжелым новоорлеанским акцентом, который я узнаю только по архивным аудиозаписям в нашем альманахе, оставшимся от родственников, которые вернулись в те края. Как говорит сама Мама Джова, я слышу впервые. Раньше я слышала только как она плачет.

Голос у нее так дрожит, что у меня самой по всему телу пробегают ледяные мурашки. Я пытаюсь схватить Маму Джову, как-то помочь ей, что-то сделать, но пальцы проходят сквозь ее руку.

Те двое волокут ее наружу, я бегу следом.

Вокруг нас одни черные. Одни тащат большие связки зелено-коричневых стеблей сахарного тростника и грузят их в телеги, другие тянут эти телеги.

Маму Джову волокут дальше, я спотыкаюсь, падаю. Вокруг нас все косятся на нее и отворачиваются. Не отвлекаются от работы.

Те двое ставят Маму Джову к дереву и раздевают догола. Я смотрю, как они срывают лохмотья с ее извивающегося тела, и от ужаса крепко обхватываю руками живот. Каждый лоскуток — словно хрупкое стекло, которое с размаху швыряют на землю, и оно разбивается вдребезги, и вот уже не остается ничего, кроме мелких осколков.

Грубой разлохмаченной веревкой они привязывают ей руки к дереву, прижимают лицом к коре. Теперь Мама Джова визжит в полный голос, так громко, что барабанные перепонки у меня вот-вот лопнут, но никто ничего не делает, никто не облегчает ее страданий.

Я открываю рот, чтобы закричать, позвать на помощь, но не могу издать ни звука.

Сзади раздаются вопли и ругань: двое других мужчин волокут парнишку, на вид ровесника Мамы Джовы. Моего ровесника. Он бьется, словно дикий жеребенок, но им удается удерживать его.

Его темная кожа блестит на солнце, лицо покрыто сверкающими бусинами пота.

Когда их с Мамой Джовой глаза встречаются, крики на миг стихают, а потом начинаются снова, только громче. Глаза парнишки, черные, как уголь, полны тоски.

Те люди раздевают и его и привязывают к тому же дереву, разбив ему нос о ствол в процессе. Руки у них с Мамой Джовой так близко, что едва не соприкасаются, но, как ни стараются они дотянуться друг до друга, мозолистые пальцы не сходятся всего на волосок.

В горле у меня так сухо, что даже больно.

— Предлагаю вам сделку.

Человек, который подходит к ним, не из тех, кто тащил Маму Джову и паренька. Он здесь главный.

Я живу в 2049 году.

Никто никогда не унижал меня.

По крайней мере, в лицо.

Никто никогда не стыдил меня за то, что я черная.

Но когда появляется белый человек с плетью, я падаю на колени.

Первый удар такой быстрый, что Мама Джова всхлипывает, уткнувшись в кору дерева, а я даже ничего не успеваю заметить. Плеть все свистит. Удар за ударом. Мальчика они не касаются. Но в глазах его такая мука, когда он на это смотрит, как будто касаются, и еще как. Губы его шепчут молитву.

Потом белый человек опускает плеть, и я вскрикиваю.

Неужели все?

— Мы не закончили. Кто-то из вас вор. — Он подходит к Маме Джове и наклоняется к ее лицу. — Пища — это привилегия. Работа в доме — тоже. И твоя жизнь.

Последнее слово он произносит с таким нажимом, что на щеку Маме Джове летит капля слюны.

Я хочу опустить глаза и смотреть в землю, пока это не кончится. Но не могу отвести глаз. Ощущение такое, что, если я не буду смотреть, как моих предков унижают и бьют, это будет предательством. У меня есть возможность отвести глаза, а у Мамы Джовы ее не было.

Человек с плетью показывает на парнишку.

— Никому из вас не обязательно умирать сегодня. Кого-то ждет порка — это да. Но вы оба можете остаться в живых. Признайтесь. Скажите, кто из вас вор. Я точно знаю, что это один из вас.

Мама Джова плачет в кору, но ничего не говорит. Руки у меня сжимаются в кулаки.

Человек с плетью выпрямляется.

— Дело твое.

Плеть свистит, капли крови разлетаются от спины Мамы Джовы, словно сверкающий сироп.

Я считаю. Десять ударов.

Пятнадцать.

Двадцать.

Паренька по-прежнему не трогают. Он плачет горше Мамы Джовы.

На тридцатом ударе глаза у нее гаснут. Что-то сломалось внутри, словно свежий стебелек.

Человек опускает плеть и наклоняется к Маме Джове близко-близко:

— Выбирай, девочка. Скажи мне правду.

Глаза у мальчика становятся круглые, умоляющие. Словно он просит ее о чем-то, только я не понимаю о чем. Чтобы она обвинила его? Чтобы призналась сама?

Мама Джова молчит. Только смотрит перед собой.

— Ладно, как хочешь.

Хозяин поворачивается к стоящему рядом человеку, тот дает ему ружье. Длинное, начищенное, аж на солнце сверкает. Хозяин отступает на шаг и пускает пулю в голову парнишке. Выстрел гремит у меня в ушах, звон стоит очень долго. Спасибо. Не слышно, как я реву.

Одно дело — читать, что случилось с Мамой Джовой, в нашем альманахе или слышать о ней от бабушки. Я знаю, что она была рабыней и погибла на сахарной плантации. Что призрак Мамы Джовы не носит одежды и вся спина у него в рубцах от ударов в память о ее мучительной смерти.

Но видеть все своими глазами — это совсем другое.

Надсмотрщики собираются уходить, но один задерживается. Прищуривается, глядя на лоб мальчика, на пулевое отверстие, из которого между открытых глаз течет струйка крови.

— Это еще что…

Сначала ничего не происходит. Все мы просто смотрим.

В следующий миг изо лба у мальчика вырывается что-то красное, твердое, острое и пронзает этого человека. Протыкает череп насквозь — в том самом месте, куда мальчику попала пуля. Человек валится на землю.

Остальные принимаются кричать — а из тел Мамы Джовы и мальчика вырываются алые хлысты. Кровь из его лба, кровь из ее спины взмывает в воздух, застывает, превращается в багровые пули, которые прошивают тела этих мужчин, словно бумагу.

Это прекращается, только когда все они до единого лежат мертвые.

Мама Джова прижимается к дереву, тяжело дыша, все ее тело содрогается. Ее пухлые руки и ноги стали тощими, хрупкими, круглые щеки ввалились. Теперь она выглядит совсем как та Мама Джова, которую я видела и только что в нашей столовой, и каждый год до этого на Карибане.

У каждого колдуна есть свой предел, свой диапазон. Чтобы выйти за него, нужно колоссальное усилие, и обходится это дорого. А для такого мощного колдовства, когда превращаешь кровь в физическое оружие, — я и не знала, что такое возможно, — похоже, нужно заплатить больше, чем за обычные чары. Однако Мама Джова, по-видимому, согласна с такой ценой.

Какая-то черная женщина бросает стебель сахарного тростника и делает неловкий шаг в сторону Мамы Джовы — руки у нее трясутся, она неуверенно замирает.

— Уходите. — Голос у Мамы Джовы сиплый, она едва выговаривает слова. — Бросьте меня. Я все равно умру. Уходите.

Женщина смотрит на нее долго-долго, заглядывает в глаза, а потом поворачивается и убегает. Остальные рабы следуют за ней, побросав тростник. Они бегут со всех ног. Но не все. Некоторые застывают столбом, не в силах двинуться с места.

Все это время Мама Джова стоит, привязанная к дереву. Я просидела здесь не больше нескольких минут, но ощущение такое, словно время поставили на быструю перемотку. Люди мелькают вокруг Мамы Джовы с непостижимой скоростью, а она все стоит, притиснутая к стволу, пока наконец свет в ее глазах не гаснет окончательно.

— Я годами сопротивлялась тому, что считала единственно правильным образом жизни для колдунов, — говорит Мама Джова у меня за спиной.

Я разворачиваюсь и смотрю на нее. В горле стоит комок. Я по-прежнему на коленях, ноги у меня так ослабели, что я не могла бы стоять. Мама Джова, нагая, тоненькая, сейчас точно такая же, как только что была там, у дерева. Девочка, моя ровесница, просто кажется старше из-за титула Мамы. Строго говоря, она и правда старше. С тех пор, как ей было шестнадцать, прошло почти двести лет.

— Я вижу, тебе тоже с этим трудно. Чистое-нечистое, верное-неверное. — Она оглядывает себя. — Я считала, лучше не принимать ничью сторону, лучше держаться подальше. И какое-то время у меня это получалось. Я даже влюбилась. — В глазах у нее скапливаются слезы. — Если бы я сказала хозяину, что это Дэвид крал еду, он убил бы его. Или нет? Я не знала. А если бы я сказала, что это я, я бы погибла? Или хозяин убил бы Дэвида, чтобы сделать больно мне? Или мы оба остались бы в живых? Следовало ли мне задействовать магию, чтобы спасти нас? Что я могла сделать? — Она умолкает, переводит дух. — Ты же знаешь, что такое магия, правда?

В горле у меня так сухо, что мне приходится проглотить слюну, чтобы оно увлажнилось и я могла заговорить. Это что, и есть испытание — ответить на этот вопрос?

«Я знаю?»

— Кровь! И… и целеустремленность.

— Да, — говорит она, и голос у нее низкий и мелодичный. — Все действительно очень просто. А я столько времени потратила на то, чтобы ничего не решать, как раз тогда, когда было так важно проявить решительность. Я все время разбрасывалась и не могла сосредоточиться на чем-то одном. А он из-за этого погиб.

Я бросаю взгляд на того паренька, Дэвида, который теперь безжизненно уткнулся лицом в ствол.

— А я это поняла, только когда он был уже мертв.

— Какой ужас.

— Да. — Губы Мамы Джовы чуть изгибаются, будто она вот-вот улыбнется, но она не улыбается. — Ты согласна выполнить мое задание?

Вот он, момент, когда я или пройду испытание, или нет. Именно к нему я шла все шестнадцать лет своей жизни.

И все идет не по плану.

Мне полагается выбрать один из двух вариантов. Мама Джова должна сказать мне оба, а я должна выбрать. Таковы правила — но сейчас они нарушены, как и во время Призвания Кейс. Мама Джова никогда не задает на Призвании простые задачи.

— Какое? — выдавливаю я, запинаясь. — Что я должна выбрать?

Мне отчаянно хочется получить подсказку.

Губы Мамы Джовы сжимаются в нитку.

— Что это за задание, ты узнаешь, только когда согласишься. Откажешься — и все Томасы после тебя утратят свое наследие и никогда не смогут колдовать. Предки перестанут Призывать их. Согласишься и не пройдешь испытание — и все до единого колдуны, связанные сейчас кровными узами с семьей Томасов, мгновенно утратят магические способности.

Если бы я успела встать, я бы упала обратно на колени.

Нет! Так не должно быть! Когда проваливаешь Призвание, это ты лишаешься возможности творить волшебство, это ты не становишься колдуньей! Никого из твоих родных это не касается. Она просит больше, чем я могу дать.

Я мотаю головой:

— Я не могу принимать таких решений.

Как можно этого требовать? Одно дело — когда я сама принимаю решение, от которого зависит моя жизнь. Но здесь ставки гораздо выше!

Губы Мамы Джовы кривятся:

— Таким я хочу видеть твое Призвание. То есть я Призываю тебя, задаю вопрос, ты отвечаешь. Каков твой ответ?

Я закрываю глаза руками. Что за задание она мне даст? Если я соглашусь его выполнить и не справлюсь, из-за меня все потеряют магические способности. Дары взрослых нужны нам, чтобы зарабатывать на хлеб. Колдовство — единственное, что может нас прокормить. Даже наши косметические товары и те производятся с участием бабушкиных чар, хотя никто из нас не знает, что это за чары.

Мы потеряем все.

Больше нигде мы не сможем позволить себе такой большой дом, чтобы жить всем вместе. Мы и этот-то едва умудряемся содержать, но все равно получается дешевле, чем покупать другое жилье, нечего даже и пытаться. Ни у кого нет ни образования, чтобы на него опереться, ни денег, чтобы получить его. Начинать с самого низа, с низкооплачиваемых или бесплатных стажировок, вообще не вариант. К тому времени, когда хоть кто-то начнет получать достойные деньги, мы увязнем в долгах.

Папа и Прия съедут и заберут Иден. Он опять исчезнет, а я потеряю сестру. А Алекс вообще некуда деться. Не может же она жить со своим отцом, сидящим на мод-эйче. Тетя с дядей разругаются из-за права опеки над моими двоюродными сестрами. Я больше не буду просыпаться по утрам в доме, где живут все мои родные. Мы с мамой и бабушкой будем ютиться в какой-нибудь квартирке, отчаянно пытаясь сохранить все, что у нас осталось.

— Мама Джова, прошу тебя. — Мне самой противно слышать, какой жалобный у меня сейчас голос. — Позволь мне поговорить об этом с родными. Я не могу принимать таких решений без них.

Это не то что выбирать стажировку для Кейс. Нельзя мне решать, какая судьба ждет всех нас.

Мама Джова отворачивается и смотрит на Дэвида. Руки у нее висят по швам и сжаты в кулаки.

— Я Призвала тебя, а ты не желаешь отвечать. Сегодня ты здесь не научилась ровным счетом ничему. Потому-то ты и не прошла испытание.

Не прошла?!

Не прошла!

Только не это!

Я с трудом поднимаюсь на ноги и тянусь к ней. По пути глаза у меня закатываются, и я падаю.

Я прихожу в себя. Мои пальцы судорожно вцепились в резьбу на столе.

Я не прошла испытание.

Все кругом ерзают, переговариваются, кричат, но я не разбираю слов. Глаза зажмурены: как будто если я их не открою, то и не увижу, чтό натворила.

Я бью ладонями по столу, царапаю дерево.

Теперь все Томасы после меня не смогут проходить Путь Взросления. Мой провал привел к тому, что волшебства у нас больше не будет.

Я не могу этого допустить.

Мне нужна вторая попытка, чтобы все исправить. Неудача не рассматривается.

— С какой стати тебе положена вторая попытка? Призвание у всех бывает только один раз.

Я резко открываю глаза. Во главе стола стоит Мама Джова. В ее неторопливых словах не звучит угрозы, она не злорадствует — просто констатирует факт. Проводит по столу острым ногтем, и от этого скрипа у меня закладывает уши.

Если бы у меня была еще одна попытка, я бы изо всех сил постаралась пройти испытание. Да, я оплошала, но я могу лучше.

Просто мне нужен второй шанс.

«Прошу тебя!»

Веки у меня дрожат, в голове все заволакивает густым туманом. Мозг словно воздушный шар — все надувается, надувается, вот-вот лопнет. В горле жжет, я не могу сглотнуть. Глотаю воздух, сую пальцы в горло, чтобы вытащить то, что там застряло. Но там ничего нет, мне не за что ухватиться.

«Что со мной?!»

Давление в голове становится невыносимым, в глазах чернеет, я жду, когда череп взорвется.

Вместо этого меня сильно бьют в живот. И еще раз.

И еще.

И еще.

Я кашляю, изо рта что-то вылетает. Теперь, когда горло внезапно прочистилось, я жадно глотаю воздух, с губ у меня течет пена, словно у больного зверя, — только бы в легкие хлынул ласковый поток кислорода. Отдышавшись, я обвисаю в чьих-то руках. Поворачиваю голову — это Кейс.

Лицо у нее бледное, тошнотворного линялого оттенка, словно шелуха от арахиса.

Кроме нашего с ней тяжелого дыхания, в комнате не слышно ни звука.

Дядюшка ударяет по столу:

— Кейс, ты просто молодец!

— В смысле? Что спасла младшую сестренку от смерти? — огрызается Кейс.

— Ты всего на год меня старше, — еле выговариваю я. Голос у меня сиплый, словно шершавый.

Кто-то обхватывает меня поперек туловища, снимает со стола и берет на руки.

Дядюшка?!

На миг — всего на один-единственный миг — мне кажется, что это папа. И я ругаю себя за это.

Как бы я ни дулась на дядю, он бывает рядом в нужный момент гораздо чаще папы.

По щекам у меня текут слезы, из груди вырываются рыдания. Мама мигом оказывается возле меня, гладит по голове, шепчет что-то, но я не могу ничего разобрать из-за собственных всхлипов.

— Простите меня!

Я все погубила.

Шуршат по полу стулья, все родственники собираются вокруг нас с дядей. Я прячу лицо у него на плече, чтобы не видеть жалости на лицах. Дядюшка пахнет душистой травой, которая растет на заднем дворе.

Я навлекла на нас проклятие.

Это будет последнее поколение колдунов. Вся история нашей семьи, богатая, красочная, на этом иссякнет.

— Если бы мне дали вторую попытку, я бы сумела, сумела… — рыдаю я.

— Хватит плакать, — приказывает бабушка.

— Пусть плачет сколько хочет! — рявкает в ответ мама.

— Я ей говорю, что не надо плакать, потому что у нее нет причин! Еще не конец!

Поперхнувшись слюной, я добрую минуту откашливаюсь и пытаюсь отдышаться.

— Что?!

Бабушка держит в руках мятую бумажку. Я не понимаю, какое отношение это имеет ко мне.

— Она застряла у тебя в горле. Ты ее выплюнула, — поясняет Кейс.

Дрожащими пальцами я беру бумажку из бабушкиных рук. Вся семья наклоняется надо мной, чтобы лучше видеть. Папе приходится взять Иден на руки, чтобы ей тоже было видно.

Тетушка невесело смеется:

— Да чтоб меня хакнуло. Похоже, Мама Джова тебя любит.

Я трясу головой. Ерунда какая-то. Мама Джова ненавидит меня. Я не стала делать выбор.

И тем не менее — вот оно, черным по белому.

Даже столь предосудительная черта характера, как упрямство, иногда вызывает восхищение. Ты хочешь попытаться еще раз? Пожалуйста. Можешь ответить на мой Призыв до завтрашнего заката.

Больше не подводи меня.

Мама Джова