Магия и кровь

Глава тридцатая

Почти неделю спустя мы присоединяемся к сотням людей, которые стекаются на стадион «Лэмпорт» — роскошную арену в Либерти-виллидж, где нас ждут Король и Королева завтрашнего карнавала, как велит вековая традиция. Я бы не назвала это место красивым — но с традициями не спорят. Стадион знаменит своими жесткими бетонными сиденьями, которым уже перевалило за сто лет, и примерно столько же по нему ежегодно проплывают разукрашенные платформы перед Карибаной.

Снаружи темно, но стадион залит таким ярким светом, что, когда мы подходим ко входу, кажется, что еще середина дня. Тетушка опять вела машину как попало — даже хуже обычного, потому что мы приехали в центр, — но все-таки доставила нас сюда целыми и невредимыми.

Кейша и Кейс для разнообразия идут по обе стороны от нее. Одна интересуется, можно ли ей потусоваться с ребятами, которые толкутся у входа и курят кислородные вейпы, другая уточняет, уверена ли тетушка, что правильно заполнила бланки родительского согласия, которые прислали из «Ньюгена». Некоторым кандидатам уже пришли приглашения, а Кейс еще нет. Я уверена, что она его получит. Когда я вижу их втроем, мне сразу вспоминается, как мы были маленькие и они приставали к тете Мейз с расспросами, кого из двойняшек она любит больше. Тетушка всегда отвечала, что больше всех любит ребенка, который у нее не родился, — ведь он не будет ее донимать. Естественно, ведь родителям нельзя выбирать себе любимчиков.

А мне придется.

Сегодня я вышла из дома в первый раз после конкурса рецептов и разговора по душам с Люком. Прошла почти неделя с тех пор, когда я поняла, что моя первая любовь не он, а кто-то из родных. «Решить, кого из родных убить» и «Отнять у человека жизнь, не убивая его» — так себе сочетание. Я то стараюсь о нем не думать, то ломаю над ним голову до одержимости — примерно поровну.

Мама время от времени спрашивает у меня, как дела, но не упоминает ни Люка, ни задание. Она по-прежнему на взводе, но объяснять, в чем дело, отказывается. После сцены в кухне складывается впечатление, что все просто боятся спрашивать, какие у меня планы.

Вместо этого взрослые теперь собираются на маленькие секретные совещания в бабушкиной комнате. Дар Кейс уже ослабел настолько, что она не может их подслушать, хотя она отмахивается и твердит, что ясно же, что они говорят обо мне, так зачем лезть — мне все равно придется выполнить задание.

Но и она ни разу не спросила меня, как я теперь понимаю свое задание. Я изо всех сил стараюсь не думать об этом при ней слишком громко, а она слишком занята своими делами, чтобы копаться у меня в голове.

С точки зрения остальных, с моим заданием все осталось по-прежнему.

С моей — изменилось абсолютно все.

Завтра я должна буду выполнить задание, а я к этому не ближе, чем неделю назад.

Мне надо понять, кто на самом деле моя первая любовь, если я не хочу провалить испытание. Это если предположить, что я способна сделать то, что от меня требуется.

Впереди нас идут папа с Прией, держа Иден за обе руки. Сегодня моя мачеха выглядит иначе. Вид у нее больше не усталый — наоборот, лицо ее сияет и прямо-таки полно решимости. Похоже, они с папой помирились. Всю неделю они обходили друг друга по большой дуге. Один раз я даже обнаружила, что папа спит на улице, на крыльце, а не в их спальне. Теперь они выглядят как обычная счастливая семья.

Алекс догоняет меня — на ней алое платье, расшитое блестками, а оставшиеся от украшения головных уборов перышки она искусно приклеила в уголках глаз, и они органично влились в ее макияж.

— Что ты загадаешь на Карибану в этом году?

— А ты? — парирую я.

Кейс замечает, поравнявшись с нами:

— Предки никогда не дают того, о чем просишь.

— Помогай мне предки! Кто звал сюда эту реалистку? — стонет Алекс.

Кейша подходит к сестре и берет ее под руку:

— А вы разве не знали? В парах близнецов один всегда зануда.

Кейс высвобождается и скрещивает руки на груди:

— Реалистом быть хорошо!

На Карибане, когда являются предки, можно просить любого из своих о чем хочешь. Мама с тетушкой каждый год просят одно и то же вино по тысяче баксов за бутылку — и до сих пор ничего не получили.

Я качаю головой:

— Они слушают только бабушку.

В прошлом году она прошептала что-то на ухо Биби Оливи, и назавтра у нас вся морозилка была забита треской-бакаляу. В то утро я приготовила ее на завтрак, а остатки израсходовала только на конкурсе рецептов.

Кейша кривится:

— Она же матриарх, конечно, они будут к ней прислушиваться.

— Кроме того, бабушка просит только по делу. О чем-то таком, что принесет пользу потомкам. А вы просите для себя, вот почему ваши желания никогда не сбываются. — Кейс кивает с умудренным жизнью видом.

— Если она и просит для нас дары получше, предки ей этого не дают, — замечает Кейша. — По крайней мере, нечасто.

А ведь и правда.

— Может быть, просто не обо всем разрешается просить? Типа дары — нельзя, — говорю я.

— Может быть, она именно на это израсходовала свое желание матриарха, только не знала, что потом все пойдет настолько наперекосяк.

Вечно я забываю, что, когда становишься матриархом, тебе полагается желание. Ничего масштабного типа решить проблему голода на планете или искоренить расизм. Что-то в разумных пределах. Я думаю, это чтобы скомпенсировать тот факт, что новый матриарх может взойти на престол только после кончины предшественницы. Или убийства. Когда мама с тетей Мейз в очередной раз принимаются ругаться, кому из них быть матриархом, они всегда обходят этот вопрос.

Так что посвящение в матриархи — не то чтобы праздник.

Я даже не знаю, о чем тогда просила бабушка.

Я-то матриархом не стану и уж точно не смогу пустить это желание на то, чтобы выполнить задание.

Попросить у предков — это реалистичнее.

Правда, я не знаю, можно ли просить предков о таком. Сделайте так, чтобы я прошла Призвание? Наверное, нельзя. Было бы слишком просто.

О чем тогда попросить?

Чтобы Люк перестал меня ненавидеть. Вернуться в те минуты на скамейке, когда мы были, можно сказать, счастливы. Когда мне не нужно было думать ни о чем, кроме того, что его губы вот-вот прикоснутся к моим.

Кейс толкает меня плечом:

— Ты как?

Вообще-то с тех пор, как она получила дар, ей не требуется задавать мне этот вопрос. Она и так знает. Я оглядываю родных. Алекс и Кейша болтают о том, кто из толпы курильщиков у входа на стадион самый симпатичный, первая смотрит на мальчиков, вторая на девочек. Мама с тетушкой держатся за руки и хохочут. Прия с папой поднимают сестренку за руки, и она качается над землей. Даже у бабушки с дядей Катиусом завязался какой-то легкий, ни к чему не обязывающий разговор.

— Да не очень, — говорю я наконец. — Я не понимаю, почему у остальных все нормально.

— У них тоже нет.

— О чем они болтают? Только посмотри на них.

Кейс качает головой:

— Иден завтра может умереть. Так что им совсем не весело, Вайя. Просто они предпочитают веселиться.

Я слышу ее слова, но не вижу в лицах родных того, что видит она.

— Может, это потому, что я была у них в голове, но, когда люди действительно счастливы и когда они притворяются, выглядят они по-разному. Это не описать. — Она пожимает плечами. — Ты уже месяц пытаешься понять, что тебе делать. Или ты завтра убьешь Люка, или нет. Какой смысл думать об этом сегодня? Если все притворяются, тебе тоже можно.

Сказала бы она то же самое, если бы знала правду? Что сейчас я занесла нож не над Люком, а над кем-то из нашей семьи? Скорее всего, нет. Но она права. Если я буду над этим упорно размышлять, это не приблизит меня к финалу. Какая разница, если я на два-три часа притворюсь, будто все прекрасно?

Алекс и Кейша смотрят на нас.

— Что будем есть? — спрашивает старшая из моих двоюродных.

— Я что, специалист? — отзываюсь я.

— Да!

— Жареные бананы — обязательно. Фолори.

— А даблы?

Я морщу нос.

— Перепачкаемся, и вообще их тут делают какие-то водянистые.

— Не очень-то и водянистые.

— Очень даже! И пряности у них выдохлись. Бананы и фолори — беспроигрышный вариант. Жареное не испортишь.

Алекс улыбается — алая помада, белые зубы:

— Я тебе доверяю.

От этих слов — пусть даже они относятся к фастфуду на стадионе — мне становится легче.

Мы сканируем электронные билеты в телефонах у турникета и идем по проходу, где с обеих сторон торгуют едой. Я следом за двоюродными подхожу купить себе закусок и бутылку крем-соды. Поднимаемся по ступенькам, находим свои места — они у нас в первых рядах. Вместо сидений тут жесткие бетонные плиты.

Дядя Катиус, заботливый зять, принес бабушке подушек. Остальные поленились, как всегда, и теперь, как каждый год, попы у нас к вечеру замерзнут и заболят.

На поле установлена огромная черная ширма, за которой прячутся выступающие в ожидании начала парада, но платформы такие громадные, что разноцветные перья и металлические украшения выглядывают поверх. Из динамиков гремит музыка в жанре сока, а в воздухе витает аромат карри и театрального дыма из машины, которую уже запустили перед парадом. По одну сторону от меня садится Кейс, по другую — Иден. Сестренка вся перемазана тамариндовым соусом — она уплетает фолори. Я даю ей салфетку, она с улыбкой вытирается.

Я очень люблю Иден, но она не первая из моих родных, кого я полюбила. Если я не пройду испытание, ее будущее все равно будет перечеркнуто, так что это явно неправильный ответ. Наверняка имеются в виду мама или бабушка. Они ведь меня вырастили, в конце концов.

Но кто из них первая? Не знаю.

— Добро пожаловать на праздник Короля и Королевы! — орет ведущий в микрофон так, будто микрофона у него нет. — Сегодня по традиции наш парад открывают победители прошлого года, дамы вперед! Поаплодируем «Островитянам»!

Мы изо всех сих хлопаем и вопим, приветствуя платформу Дэвисов. Музыка-сока стихает, прожекторы над полем тускнеют. На поле выбегает девушка. В шортиках и короткой майке, волосы и лицо покрыты коркой черного пепла. Я узнаю под гримом Акву, старшую дочку Йохана.

Она широко открывает рот и кричит — после чего отбивает чечетку, хлопая в ладоши.

— Мы вышли из пепла, — гудят динамики. — Вышли со своими песнями, убеждениями и традициями.

На поле выбегают еще три танцовщицы и встают у Аквы за спиной. Тоже отбивают чечетку, прихлопывая, а потом кричат.

— Мы плодились и размножались.

К танцовщицам присоединяется целый отряд — двадцать девушек, покрытых сажей. Мощный топот и хлопки перемежаются ритмичными криками. Сначала кажется, что они разрозненные, но потом они сливаются в подобие песни.

— Нас выволокли из дома. Заковали в цепи. Обратили в рабство.

Пение достигает крещендо, в воздухе вздымается горячая волна волшебства. Даже обычные зрители, не колдуны, невольно чувствуют это, просто не понимают, чтó происходит.

Танцовщицы разом топают, и стадион заволакивает туча черного дыма и пепла. Нас на трибунах она не затрагивает, но застилает все поле, и ничего не видно.

— Теперь мы сами себе хозяева. Мы восстали из пепла и раскрасили мир в свои яркие цвета.

Эти слова гремят у меня в голове и остаются в памяти, молнией пробежав по нейронным связям. Задание Мамы Джовы для меня словно цепи. Когда я его выполню, я стану кем-то другим — будто предки, восставшие из пепла. Я больше никогда не буду прежней Вайей.

Пыль оседает, и из динамиков снова гремят электронные ритмы соки. Ветродувы развеивают остатки пепла, и из него появляется сверкающая голубая с серебром платформа. Трехметровые плюмажи колышутся в воздухе и переливаются ослепительными искрами в свете прожекторов, которые включаются на полную мощь. Эти плюмажи окружают портрет женщины, набросанный черными мазками. Мама Абли. Прародительница Дэвисов — говорят, она была неуязвима даже для лавы. И славилась тем, что всегда ходила покрытая тонким слоем пепла — это усиливало ее дар.

В платформу впряжена Рубина — вся конструкция на колесах послушно следует ее движениям. На Рубине гигантский головной убор тех же цветов, шортики и лифчик, а на теле столько блесток, что ей, наверное, и за три раза в душе их не смыть.

И кончики волос у нее теперь не рубиново-красные, а серебряные. Пританцовывая, она обходит все поле, а платформа катится за ней. Затем она останавливается и отплясывает агрессивный танец с притопываниями и прихлопываниями — я такого давно не видела. Наконец песня смолкает, и Рубина выходит на сцену. Трибуны взрываются криками и аплодисментами, и мы присоединяемся к ним.

В разгар всего этого гвалта Кейс смотрит на телефон. По ее лицу медленно расплывается улыбка. Кейс находит меня взглядом. Даже без ее дара я понимаю, что ее взяли на стажировку. У нее все получилось.

Моя гениальная Кейс. Я смотрю, как она совершает прорыв в свое потрясающее будущее.

Теперь она уедет из нашего дома, переселится в университетское общежитие, и ее жизнь будет состоять из работы и учебы. Я не смогу больше ходить с ней по кафе в центре города, потому что ей будет некогда.

Потом она получит диплом и переселится из общежития в квартиру для сотрудников «Ньюгена», станет звездой их отдела связей с общественностью, вероятно, даже придумает, как восстановить репутацию «Ньюсапов», раз решено перезапустить программу.

Возвращаться домой она будет разве что на Рождество. Ну, иногда на чей-нибудь день рождения или годовщину.

А я буду там всегда. Дома. Ждать, когда она сможет уделить мне минутку.

Она поворачивается, чтобы прокричать эту новость остальным домашним, из которых половина ее не слышит, зато другая половина ликует. Наконец это доходит до всех, и все мы прыгаем и вопим. Даже дядя Катиус. Взрослые никогда не хотели для Кейс такого будущего, но, раз уж она его получила, раз уж она так счастлива, никто не станет портить ей праздник.

Я не свожу глаз с лица Кейс. Хочу навсегда запомнить идеальный изгиб бровей — я знаю, что она потратила на него минут пятнадцать, не меньше, — глубину ее карих глаз, которые вспыхивают, когда она ввязывается в спор, даже облупившийся нос, который мы с Кейс лечим самодельными масками из кокосового масла и ради этого засиживаемся допоздна, потому что бабушка запрещает нам «транжирить» ее дорогие товары.

Я вспоминаю, как мы с Кейс бегали наперегонки по лестнице вверх-вниз, тряся косичками.

Как Кейс подсаживала меня на табуретку, чтобы я стащила нам тамариндовых конфет из шкафчика.

Как Кейс сидела рядом со мной, когда я плакала, потому что считала, что папа ушел из-за меня, — ведь я неправильно ответила на его вопрос.

Как Кейс сияла, когда получила дар. Еще до того, как начала подозревать, что все считают, будто это в ней главное.

Мои мысли были первыми, которые она прочитала. Из моего сознания на нее нахлынула мерцающая волна гордости.

Иден теребит меня за футболку:

— Почему ты плачешь?

— Мне надо в туалет. — Не дожидаясь ответа Иден, я удираю от родных и выбегаю со стадиона.

Вырываюсь в ночную прохладу — и из горла рвутся рыдания. Любить маму и бабушку — это что-то автоматическое, фоновое. Я никогда не думала про эту любовь, она просто была, и все. Не говоря уже о том, что я с самого начала понимала, что они со мной не навсегда. Когда-нибудь настанет время, когда мне придется жить без них.

Но Кейс… Я никогда не представляла себе жизни без нее. Даже в мелочах. Одно из первых моих воспоминаний — как мы с ней несемся по коридору дома, а бабушка кричит, чтобы мы бежали не так быстро. Я думала, что последним моим воспоминанием будет, как мы с ней, две старушки, сидим рядышком в креслах-качалках. То, что я чувствую к Кейс, совсем не похоже на обычную любовь к родственникам. Это особое чувство. Я решила, что буду любить ее именно так. Вот почему эта любовь пылает жарче всех других.

Кейс — моя первая любовь.

И теперь, в день, когда все ее будущее переменилось, когда эта искорка, которую я заронила, разгорелась в костер, я понимаю, что это значит — отнять у Кейс жизнь. Я знаю, чтó мне нужно уничтожить.

Будущее Кейс — это и есть ее мечта, которой я помогла сбыться. Эта стажировка — катализатор, который изменит ее жизнь. Отнять ее у Кейс, обречь ее на ту же жизнь, какая ждет меня, сделать ее будущее пустым и бессмысленным — для нее это будет хуже смерти.

Вряд ли после такого она меня не возненавидит. Даже если я это сделаю ради спасения Иден.

Но все равно Люк — тоже моя первая любовь. Не первая вообще — но первая романтическая. Если я могла сама решить, кто тот «он», к которому я должна была прикоснуться за ужином, почему я не могу решить, кто та первая любовь, к которой относится мое задание?

Первая платоническая любовь — Кейс, моя лучшая подруга и двоюродная сестра.

Первая романтическая — Люк, мальчик с серо-голубыми глазами и смущенной улыбкой.

Обоих ждет будущее в «Ньюгене» — такое блестящее, что мне с ними и тягаться нечего.

Если я отниму его у кого-то из них, это будет все равно что отнять жизнь. Зато я спасу Иден.

Надо просто выбрать.

По спине у меня пробегает холодок. Я поворачиваюсь, морально готовая к любой галлюцинации.

Там стоит Мама Джова в свете прожекторов, нагая и мощная.

— Выбор за тобой, — говорит она, и голос ее звучит как порыв ветра. Она хмурится при виде чего-то у меня за спиной, и я поворачиваюсь обратно.

Кейс такая красивая в вечернем сумраке. Кудри обрамляют лицо, глаза мерцают. Левой рукой она держит Люка за шею, правая прижимает клинок к его горлу.

— Ты же уничтожишь его ради меня, правда, Вайя? — спрашивает она. — Ведь я тебе дороже него.

Люк ничего не говорит в свою защиту. Он словно обмяк в руках Кейс. Покорно и обреченно.

Кейс встряхивает его:

— У него есть все на свете! Стажировка, деньги, образование — и при этом он плюет на всех встречных и поперечных! Тварь неблагодарная! — Глаза ее блестят от слез. — Ты же знаешь, я ни за что не упустила бы такую возможность. Я бы там достигла такого, чего ему в жизни не сделать! — Кейс убирает нож от горла Люка и протягивает мне. — Отними у него жизнь ради меня. Иначе какие варианты? Уничтожить кого — меня?!

Я вытираю слезы и зажмуриваюсь. Люк будет преемником директора фирмы, у него появилась возможность руководить программой, о которой он давно мечтал. Но разве это ценнее, чем то, что потенциально может дать «Ньюген» моей сестре? У Кейс никогда не было даже крошечной доли тех привилегий, которыми Люк осыпан с детства.

Это ее мечта. Будущее моей лучшей подруги — против будущего мальчишки, с которым я едва знакома.

Только вот что будет делать Люк, если лишится покровительства Джастина? С родными он не ладит, из родной страны уехал полжизни назад. «Ньюген» для него и правда буквально все на свете.

Готова ли я лишить Кейс всего ради того, чтобы Люк остался при своем? Сумею ли выполнить задание, не пролив ничью кровь? Или я ошибаюсь и мне все равно надо кого-то убить?

Когда я открываю глаза, Кейс по-прежнему протягивает мне нож, и лезвие блестит в лунном свете.

— Что это ты тут делаешь? — Голос бабушки звучит мягко, но производит впечатление резкого свистка, будто струя пара вырвалась из скороварки. Я вздрагиваю и поворачиваюсь к ней.

Она стоит у входа на стадион, и в свете прожекторов особенно ясно видны седые пряди в ее афрокосичках. Словно она стареет с каждым днем. Все больше устает.

— Я не знаю, что делать, — выдавливаю я. — Завтра крайний срок, а у меня вообще нет плана, как выполнить задание, как спасти Иден. Я не могу допустить, чтобы она умерла.

Мне надоело притворяться, будто я понимаю, что делаю. Мне даже безразлично, что я только что призналась бабушке, что и она, и остальные взрослые оказались правы: я на это не способна. Но придется. Мне нужно сделать выбор.

В ответ на это бабушка только поджимает губы.

— Ты же разговариваешь с предками, — говорю я. — За что Мама Джова так со мной? Чего она от меня хочет? Как мне со всем этим прикажете разбираться?

— Предки уже много лет со мной не разговаривают.

Я собиралась разразиться новыми просьбами о помощи, но тут захлебываюсь:

— Чего?!

— Я зову, но никто не приходит. Алекс все понимает правильно. Я заставила ее маму в одиночку разбираться с последствиями решения, которое мы принимали все вместе. Предки не смогли простить мне этого.

Она умолкает и негромко вздыхает.

Мне хочется спросить, простила ли она себя, но ее лицо — читающаяся на нем пустота — говорит мне, что нет.

Бабушка подходит ко мне и смотрит на стадион, где мигают стробоскопы и ревет музыка.

— Мама Джова была последней, кто явился мне, одиннадцать лет назад, в день, когда погибла Элейн. Явилась, и сообщила, что твоя тетушка получила титул Мамы, и еще наговорила всякого. — Бабушка хмыкает. — Я не представляла себе, какую важную роль Маме Джове предстоит сыграть в нашей жизни.

Это потрясение. Сама мысль, что все эти годы бабушка была отрезана от предков. Теперь-то понятно, почему она не получила никаких ответов от Мамы Джовы по поводу моего задания в самом начале, когда все от нее этого требовали. Не могла.

— Постой! Ты же в прошлом году попросила у Биби Оливи целую морозилку бакаляу и получила ее. А больше ничьи желания предки не исполняют.

Бабушка смеется:

— Что ты, детка, зачем мне столько бакаляу? Я подошла к Биби Оливи, чтобы попытаться заставить кого-то из предков заговорить со мной. Бакаляу — это было твое желание.

— При чем тут…

Я умолкаю.

В тот день я поймала на себе взгляд Биби Оливи, когда мы с бабушкой подошли поговорить с предками. Я впервые видела Биби, мне было любопытно. При этом я как раз думала, как было бы здорово завтра утром угостить всех бейками с бакаляу, поэтому на вопрос Биби, что бы мне хотелось, я выпалила, что целый холодильник бакаляу — вот честное слово, как будто я дурочка какая-то.

Бабушка свирепо взглянула на меня и прошептала что-то на ухо Биби Оливи. Я думала, она передала ему мою просьбу. Мне и в голову не приходило, что Биби исполнил лично мое желание.

Внезапно последний кусочек пазла лег на место.

Я поняла, как мне выполнить задание.

Я думала, Мама Джова велела мне выполнить его к Карибане, поскольку это важный для нас день. Но вдруг она заранее знала, что мне понадобится помощь? Все это время она делала упор на выбор — а не на способ.

Да чтоб меня хакнуло. Вдруг это был мой шанс, момент, когда она передала мне свою силу? А мне показалось, что будет слишком легко, если все кончится вот так. И пусть я тогда сама не думала, что люблю Люка, может, я его уже любила. Может быть, когда я решила рискнуть и прикоснуться к Джурасу, чтобы уберечь Люка, а тем самым привлекла к себе внимание Джастина — это и была любовь. Однако, если Маму Джову с самого начало волновало, что именно я выберу, возможно, да, это был тот самый миг. Люк не погиб бы, но это лишило бы его шансов стать преемником Джастина, если бы тот решил, что, раз с Люком случилось несчастье, лучше передать бразды правления Джурасу.

Джурас поправится — значит, и Люк бы поправился. Он остался бы в живых, но лишился бы будущего. Я отняла бы у него распланированную жизнь.

Мама Джова подсказала мне выход. Такой, который позволил бы мне получить все — и при этом избавил бы от нынешних страданий.

Я была права. Мне никогда не требовалось никого убивать.

Все всегда сводилось к моему выбору. В точности как говорила Мама Джова с самого начала.

Мне нужно было просто выбрать.

Но теперь, что бы я ни решила, Иден останется жить, и я это знаю.

Я зажимаю руками рот, слезы набегают на глаза. Грудь вздымается, по телу разливается адреналин. Я думаю, не рассказать ли бабушке, в чем мой план, но не могу. Как объяснить ей, что я никак не могу выбрать между Люком и Кейс? Семья всегда на первом месте. Она не поймет, почему это решение дается мне с трудом.

Бабушка хмурится, заметив мои слезы и тяжелое быстрое дыхание.

— Я не оправдала надежд Элейн, но твои оправдаю, честное слово. — Она тихонько вздыхает. — Всю эту ночь я обдумывала одно решение и теперь наконец знаю, какой выбор сделаю.

— Что за решение? — выдавливаю я.

— Чем мы будем угощаться после представления — замороженным йогуртом или обычным мороженым?

Я прыскаю со смеху сквозь всхлипы.

— В конце концов все образуется. У Иден все будет прекрасно. Завтра она не умрет. — Бабушкин голос звучит твердо и уверенно. Как будто ей очевидно, что я не провалю испытание.

Как будто она и правда верит в меня.

На этот раз у нее есть все основания.

Я знаю, как спасти сестренку.

Осталось сделать самый трудный выбор в моей жизни.