Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

ГЛАВА 2. Детство и юность — история одной семьи

В конце декабря 1878 года четырнадцатилетний Макс Вебер сообщает в письме своему кузену Фрицу Баумгартену о подарках, которые он получил в родительском доме в Шарлоттенбурге на рождество: «это, во–первых, английское издание Шекспира, к которому я, впрочем, пока не могу приступить ввиду недостаточного знания языка. Ведь английским я занимаюсь всего три месяца, но думаю до Пасхи изучить его настолько, чтобы более или менее сносно понимать прочитанное. — Далее три тома “Греческой истории” Курциуса, которую я просил в первую очередь и которая меня очень интересует. Я уже много успел прочесть и могу лишь восхищаться изяществом языка и формы, в которой изложены все события. Кроме того, я получил книгу “О Цицероне и его друзьях”, немецкое переложение франкоязычной работы Буасье. Из нее я пока успел прочитать лишь немного, но думаю, что мне она будет в высшей степени интересна»[16]. Помимо этого родители подарили ему искусствоведческое издание репродукций и два романа Вальтера Скотта — «Талисман» и «Квентина Дорварда», а своему кузену Вебер пишет далее о том, что сейчас он как раз закончил читать «сложную для понимания» книгу историка и лингвиста Виктора Хена под названием «Культурные растения и домашние животные и их переселение из Азии в Грецию, Италию и другие европейские страны», а в остальное время он интересуется латинскими писателями, читает «Историю Рима» Тита Ливия «и тому подобное».

И тому подобное. В зависимости от издания, общий объем всех этих рождественских подарков был не меньше четырех тысяч печатных страниц плюс более пятисот страниц истории растений и животных в разных культурах и Тит Ливий. Юноша, стало быть, довольно много читает. «Не исключено, — пишет он в том же году, — что я особенно восприимчив к книгам и, соответств., к содержащимся в них изречениям и выводам»[17]. Даже если предположить, что в письме кузену, на тот момент студенту факультета классической филологии и археологии, Вебер предпочел не упоминать о не столь поучительных подарках, а в заявлении о том, что через полгода занятий английским он сможет более или менее сносно понимать Шекспира в оригинале, можно уловить некоторую долю бахвальства перед тем, кто старше его на восемь лет, — сам факт получения подобных подарков многое говорит о том, как воспринимали юного Макса Вебера его родители и ближайшее окружение. В одиннадцать лет он получает в подарок автобиографию Бенджамина Франклина, в двенадцать — читает «Государя» Макиавелли, «заглядывает» в сочинения Лютера, как он пишет матери, изучает генеалогию правящих династий Средневековья и интересуется у бабушки, что у них говорят по поводу турецкой войны[18]. В четырнадцать лет он рисует историческую карту Германии 1360 года. «Эдинбургскую темницу» (англ. «The Heart of Midlothian») Вальтера Скотта пятнадцатилетний Вебер называет одним из самых захватывающих романов из всех, какие он знает. В отличие от него, его одноклассники с большим интересом читают «всякого рода современные базарные байки» и скандальные истории, «в точности так, как я себе представляю чтение благородного Рима в эпоху первых императоров»[19].

На самом деле этот мальчик не просто читает — он уже с самого раннего детства фиксирует свои впечатления от прочитанного, а они не ограничиваются смешными в своем детском глубокомыслии замечаниями о Гомере как о «кладези мудрости для всех возрастов»[20]. Так, по поводу «Илиады» он отмечает, что ей не хватает драматизма, ибо к каждой надвигающейся катастрофе читатель уже готов заранее. Впрочем, Вебер не считает это недостатком: чтение можно прервать и возобновить в любой момент, а, кроме того, эпосу позволительна лишь незначительная степень «увлекательности», ведь в конечном счете его задача — прославление героев. Вебер очень рано начинает наблюдать за собой в процессе чтения. В этом небольшом обзоре четырнадцатилетний юноша в ответ на просьбу кузена рассказать о своих любимых писателях упоминает и оценивает не только произведения Вальтера Скотта и Виктора фон Шеффеля, но и Геродота, Тита Ливия и Цицерона. Правда, в ответ на свой комментарий к последнему Веберу пришлось выслушать упреки в том, что свои суждения о книгах он черпает из других книг, но он тут же парирует: если мнение Теодора Моммзена совпадает с его мнением, то, скорее всего, это объясняется тем, что речи Цицерона предполагают именно такую трактовку.

Список книг из письма юного Макса Вебера дает представление о том, какого рода образование он получал дома. Античность, исторические романы и научные труды по истории — это Берлин эпохи грюндерства, период расцвета историзма, оставившего потомкам не только памятники архитектуры, но и свидетельства высочайшей образованности. Интерес к истории огромен. Наряду с работами Теодора Моммзена и Генриха фон Трейчке юный Вебер с удовольствием читает отечественные прусские романы Виллибальда Алексиса, этого «бранденбургского Вальтера Скотта» (Теодор Фонтане), и «Сцены из германского прошлого» Густава Фрейтага. Чуть позже в его аттестате зрелости будут отмечены его выдающиеся знания, полученные, впрочем, вопреки отсутствию прилежания[21].

Стоит подробнее изучить книги, оказавшиеся на письменном столе Вебера в Рождество 1878 года, ибо они о многом могут нам рассказать. Так, например, Эрнст Курциус, автор «Греческой истории», которую Вебер хотел получить в качестве подарка на Рождество, в то время был своего рода дежурным специалистом по античной Греции в Берлине. В год рождения Вебера им была прочитана лекция по истории греческого искусства, повлиявшая на дальнейшие исследования классической древности[22]. В течение шести лет он был воспитателем кронпринца Фридриха Вильгельма, вошедшего в историю как кайзер Фридрих III, который правил всего 99 дней. В период между 1875 и 1881 годами Курциус руководил раскопками вблизи Олимпа. Кроме того, он был секретарем филолого–исторического отделения Прусской академии наук и профессором Берлинского университета, причем преподавал он не только археологию, но и «красноречие»: это был последний ученый в Берлине, названный в приказе о зачислении «профессором красноречия». То, что речи на университетских торжествах — с 1849 года уже не на латыни, а на немецком — неизменно произносил специалист в области так называемой классической древности, не было случайностью. Ученые, занимавшиеся изучением античности, считали себя частью тех исторических сил, которые способствовали объединению Германии в 1871 году. Когда Курциус в 1869 году вручил Бисмарку ту самую «Греческую историю», что через много лет оказалась среди рождественских подарков Макса Вебера, будущий рейхсканцлер, как гласит предание, назвал историю становления народа, который, несмотря на свое духовное и интеллектуальное величие, попал под иноземное господство, вкладом в национальное объединение Германии.

В то время такие далеко идущие сопоставления были общеприняты. Когда в 1862 году конституционный спор между прусским монархом и парламентом достиг своего апогея, Курциус посвятил ежегодную торжественную речь в университете теме «Дружбы в эпоху античности» и, разумеется, прославил в ней дух единства и доверия, соединявший в Греции «разнородные элементы на благо всего организма в целом»[23]. В 1864 году, в год рождения Макса Вебера, когда римский папа Пий IX издал энциклику «Quanta Сига» с требованием подчинить государство церкви и со знаменитым перечнем современных ересей, Курциус прославлял греков за то, что они сумели отстоять свою свободу перед угрозой теократии.

Итак, классический канон образования пока еще в силе, и Вильгельм II еще не вынес ему свой простой, но суровый приговор (1890): «Кто сам учился в гимназии и знает ее изнутри, тому известно, чего ей не хватает. А не хватает ей прежде всего национальной основы. Мы должны строить гимназическое образование на немецком фундаменте и воспитывать в молодом поколении немцев, а не греков или римлян![24]» Макс Вебер рос в эпоху, когда две эти составляющие — немецкая и классическая — пока еще не вступили в борьбу за сферу образования. Пока еще не наступила эпоха, когда античность стала подаваться буржуазии как нечто чуждое, архаичное, далекое в своих идеалах и требованиях. Впрочем, историк церкви Франц Овербек — университетский приятель Макса Вебера–старшего, состоявший с ним в одном студенческом братстве в Гёттингене, — уже в 1873 году в своей работе «О том, насколько христианской является наша теология сегодня» писал о пропасти между изначальным христианством поздней античности и современным христианством, а годом ранее Фридрих Ницше в своем трактате «Рождение трагедии из духа музыки» писал о бездне, разделяющей греческую античность и буржуазный мир XIX века с его сентиментальной тоской по этой самой античности. Однако общественный резонанс эти констатации вызвали лишь десять или даже двадцать лет спустя. Так что в отношении юного Макса Вебера еще можно утверждать, что его способность политического и исторического суждения формировалась в постоянном сопоставлении современной политики и античности.

Тем не менее впоследствии Рим всегда интересовал Вебера больше, чем Афины, а, кроме того, по мнению исследователя творчества Вебера Лоуренса Скаффа, именно Рим, «а не современное ему национальное государство питал его историческое воображение»[25]. Пожалуй, если говорить еще точнее, Рим довольно рано стал той исторической кулисой, на фоне которой Вебер воспринимал особенности современной ему эпохи. Уже через три недели после упомянутого в начале главы Рождества он докладывал своему кузену о первых впечатлениях от книги о соратниках Цицерона и, в частности, о том, что ему показалось «странным» введение, где Гастон Буасье, говоря об особенностях дружеской переписки в древнюю и современную эпоху, предсказывает, «что скоро мы будем посылать друг другу сообщения исключительно при помощи телеграфа»[26].

Книга Буасье, вышедшая на немецком в 1869 году, также наглядно иллюстрирует тот сравнительный подход, который формировался в ходе занятий античной историей. «В те времена политиков отличала гораздо большая потребность писать письма, нежели сегодня»[27]. В том, что знаменитый французский специалист по античности и пожизненный секретарь французской Академии наук прав, Макс Вебер мог убедиться, глядя на своего отца. Сегодня, по мнению Буасье, переписку политикам заменяют газеты, и даже частная корреспонденция, скорее всего, будет постепенно сходить на «нет», ибо ввиду быстрой доставки отправленных почтой писем уже не будет смысла долго трудиться над отдельным письмом. «Сейчас, когда мы знаем, что можем написать и отправить письмо, когда захочешь, мы уже не собираем материал […], не пишем впрок, не “спешим опустошить свои хранилища”, не прикладываем усилий, чтобы ничего не забыть […]». «Вне всякого сомнения, — продолжает Буасье свое предисловие, показавшееся Веберу странным, — скоро на место почты придет телеграф; и тогда мы будем посылать сообщения исключительно при помощи этого трескучего устройства, символа материального и всегда спешащего общества, причем в характерной для него стилистике, стараясь передать немного меньше необходимого»[28].

Не исключено, что выбор книги о переписке Цицерона с друзьями в качестве рождественского подарка связан с рекомендацией того самого кузена Фрица Баумгартена. За три месяца до Рождества Макс Вебер сетовал на то, что «до сих пор едва ли не в каждой прочитанной мною книге о Цицероне его хвалили, но, по сути, я так и не знаю, на чем основана эта похвала». Вебера интересует политическая позиция древнеримского юриста и консула, чью первую речь против заговорщика Катилины он считает «не более чем затянутым хныканьем и причитанием», которое должно было лишь еще больше убедить предателя в правильности его намерений, тем более что Цицерон просит его покинуть город. «Разве он не мог задержать его в городе и прикончить? Ведь наличие заговора было очевидно. Никто бы не поставил ему это в вину, он и сам об этом говорит». Так нет же, Цицерон колеблется, проявляет слабость, действует нерешительно и оказывается неспособным выждать правильный момент. Книга Буасье, вероятно, укрепила Вебера в его мнении, так как французский историк видит дарование Цицерона лишь в его природном тщеславии: в своем стремлении понравиться публике он постоянно наблюдает за тем, о чем потом рассказывает, и эта готовность удивляться всему, что происходит вокруг, ради последующего увлекательного рассказа делает его посредственным политиком. В дальнейшем в политических выступлениях Вебера мы еще не раз встретим требование к политикам быть более решительными и однозначными в своих действиях. Пока же он сам проявляет суровую решимость в том, что касается чтения. В августе 1879 года он пишет кузену, что намерен прочитать все четырнадцать «Филиппин» Цицерона, чтобы найти «пример определенного типа гипотетического высказывания»[29]. Вероятно, для учителей латыни Вебер был настоящей отрадой, а может, и наоборот — кошмаром.

Однако нам пора заглянуть в последнюю, но, возможно, самую значимую из тех книг, которые четырнадцатилетний Вебер читал зимою 1878 года, — в книгу Виктора Хена о миграции культурных растений и домашних животных в Европу. Она вышла в свет в 1870 году и в последующие годы неоднократно переиздавалась. Вебер ее любил — именно с нее начался его интерес к сельскохозяйственным основам цивилизации, сохранившийся на всю жизнь. Свою докторскую диссертацию он посвятит историческому анализу аграрных отношений, а должность профессора получит благодаря исследованию о положении сельскохозяйственных рабочих в Германии к востоку от Эльбы. Когда в 1904 году во время его пребывания в США его попросят прочитать доклад, в качестве темы он выберет аграрное законодательство Германии и Соединенных Штатов. И уже в 1909 году он напишет длинную статью «Об аграрных отношениях в древности».

В книге Хена, которую ее автор, старший библиотекарь Императорской публичной библиотеки в Санкт–Петербурге, писал в период с 1855 по 1864 год, Вебер обнаружил тезис о том, что природа есть продукт цивилизации. Хен — один из первых экологов и специалистов по историческим ландшафтам. В этом его тезисе историзм доходит до своего логического предела: Хен не просто утверждает, что история не определена никакими природными константами или антропологическими закономерностями; он утверждает, что то, что мы считаем природой, на самом деле есть продукт истории. «Природа определила широту, геологические свойства почв, географическое положение; все остальное — продукт человеческой культуры, т. е. строительства, посева, завоза и внедрения, искоренения, упорядочивания, облагораживания».

Хен выступает против культурного пессимизма, согласно которому раньше все было обильнее и сытнее, почва была более питательной, а природа — более многообразной, так что единственно, что теперь может сделать человек, — это восстановить нарушенный порядок. «Сегодня подобным настроениям и фантазиям можно противопоставить аргументы, недоступные науке в былые времена, а именно данные статистики и естественно–научные расчеты». Тем не менее он абсолютно бесстрастно сообщает европейскому читателю об уроках естественной истории: любые мечты о прогрессе жестко ограничены экологическими условиями, в которых происходит эксплуатация природных ресурсов. «Все, что потребляют города, они отбирают у деревни, не возвращая ей ничего или практически ничего».

Теперь же начинается новая эпоха, когда человек постепенно осознает проблемы, связанные с развитием современного общества, и когда в центре внимания оказываются условия, недоступные влиянию со стороны человека: «И в Англии уже не будет расти пшеница, точно так же как и запасы угля и железа в этой стране также когда–нибудь закончатся; к тому времени Мексика еще будет плодородной, но придет время, и там тоже установится вечный покой; и подобное переживут все страны обоих полушарий. И то, что человек лишь приближает своим природопользованием, является конечным результатом естественного развития, неизбежного даже в том случае, если бы человека не было вовсе. Затем под действием силы воды, ветров и выветривания исчезнут все горные массивы, а Солнце, которое непрерывно отдает свое тепло, ничем, насколько нам известно, его не возмещая, остынет и умрет, а вместе с ним умрут планета Земля и человек. К счастью, мы не можем даже приблизительно рассчитать момент, когда все это произойдет, и пока у нас есть время подождать и посмотреть, не окажется ли какое–нибудь звено в нашей логической цепочке неправильным, в результате чего весь прогноз в целом обернется ошибкой и ипохондрической химерой»[30]. После этого введения, поражающего как реализмом автора, так и скептицизмом по отношению к собственному мнению, следуют отдельные скрупулезные описания античного знания о лошадях, виноградниках и выращивании, к примеру, лука–порея, инжира и пшеницы, а также о производстве масла, меда и пива. Какое значение имели кошки или цветы в истории цивилизации, какие были известны методы плодоводства, когда появилась горчица? И сегодня можно ощутить магическое воздействие этой книги, благодаря которой четырнадцатилетний Вебер, возможно, впервые увидел, как в результате исторических и филологических изысканий раскрывается повседневность и сколько истории таят в себе самые обычные вещи. И наоборот: история раскрывается по крайней мере так же полно в истории выращивания и обработки льна, как и в истории дел государственной важности.

Но в то же время юный читатель книги Хена мог обнаружить в ней и размышления о закате античной цивилизации. Одной из главных ее ошибок, по мнению историка, было нерентабельное устройство общества и государства и «связанное с этим отсутствие реалистично–технического понимания у населения». Ненасытное солдатское государство поглощало все, что производилось в народном хозяйстве, таможенные пошлины, аренда государственной земли и запрет на торговлю препятствовали перемещению и накоплению капитала, отсутствовало понимание экономической пользы от займов и разделения труда, а кроме того, «не было интереса к познанию вещественной природы». Другими словами, по мнению Хена, древним римлянам были известны лишь территориальные завоевания, а завоевания интеллектуальные, технические и научные им были недоступны. Их государство могло действовать лишь в сфере права и в условиях войны, но «веяние» «нового христианского духа» лишило «силы и опоры» обе эти сферы[31].

Подобные описания импонировали юному Максу Веберу. В дошедших до нас немногочисленных воспоминаниях современников о Вебере в этом возрасте он почти всегда предстает юношей с крайне реалистичным мышлением, прагматичным и даже «приземленным» в самом прямом смысле этого слова. Свое свободное время он посвящает, главным образом, изучению сложных научных текстов, которое он воспринимает как проверку собственной трудоспособности: «В первую же очередь я читаю превосходную книгу Трейчке по истории Германии XIX века […], и, к слову, эта книга отчасти настолько сложная, что приходится как следует напрягаться, чтобы ее понять»[32]. Он выписывает то, что ему кажется важным, и обменивается впечатлениями о прочитанном в переписке с друзьями. В этих юношеских письмах — Марианна Вебер отобрала семнадцать из них для публикации отдельных фрагментов в 1933 году — не упоминается практически ничего, о чем бы Вебер постеснялся рассказать взрослым.

Невольно возникает впечатление, что с Максом Вебером очень рано стали обращаться как с молодым или, точнее, даже уже немолодым человеком и что он к себе относился точно так же. «Я думаю, это в природе моего характера — не спешить сообщать о своих чувствах другим; мне это часто стоит большого труда. Как правило, любую радость я переживаю в одиночестве, но от этого чувства мои ничуть не меньше, просто мне, как я уже говорил, трудно рассказать о них другим. И то, о чем я думаю, я обычно держу при себе, рискуя прослыть человеком, вовсе ни о чем не думающим. По той же самой причине я плохой собеседник и, как я с горечью осознаю, совершенно неспособен никого развлечь»[33]. Это тоже написал четырнадцатилетний юноша, который ошибался, пожалуй, только в своих опасениях показаться «не думающим ни о чем», так как на самом деле детям, в отношении которых такие опасения были не лишены оснований, и в те времена никто не дарил критическую литературу о Цицероне. При этом в свои пятнадцать лет он все еще не умеет плавать, хотя летом ходит купаться едва ли не каждый день. В 1880 году его мать отмечает, что Макс все больше становится похож на студента–первокурсника, что его новое увлечение — фехтование, и это хорошо, поскольку в остальном он далек от каких–либо «физических занятий»[34]. Он берет уроки фортепьяно, играет с соседскими детьми, но свой рассказ о том, как он вместе с ними лепил снеговика, завершает следующим образом: «В остальном же здесь сейчас не происходит ничего особенного, и дни проходят, как всегда, за едой, бодрствованием и сном»[35]. Полгода спустя люди вокруг него по–прежнему «спят, едят, пьют, работают, и время проходит, словно сливочное масло сквозь пальцы», а когда его все же охватывает скука, он учит наизусть «таможенный тариф господина Фарнбюлера»[36]. Карл фон Фарнбюлер, депутат рейхстага от Немецкой имперской партии и, стало быть, коллега отца Макса Вебера, годом ранее представил рейхсканцлеру Бисмарку докладную записку о таможенной и налоговой реформе — чтение, совершенно нетипичное для пятнадцатилетнего подростка, даже если это была всего лишь семейная шутка. Чтобы понять, кем был Макс Вебер в этом возрасте, по–видимому, нужно представить себе мальчика, который рано стал серьезным и трудолюбивым и посредством своих знаний и взвешенных суждений старался выдержать направленные на него оценивающие взгляды взрослых.

Макс Вебер появился на свет 21 апреля 1864 года в Эрфурте. Отец, в честь которого он был назван, в свое время отошел от семейного дела — текстильного производства — и покинул Восточную Вестфалию. Будучи младшим в семье, он по старому обычаю мог учиться тому, к чему лежала душа, и выбрал юриспруденцию. В Берлине, когда ему было двадцать четыре, он познакомился со своей будущей женой, Хеленой Фалленштайн. Когда родился Макс Вебер, основным местом службы его отца был городской совет Эрфурта. После университета и непродолжительной работы в должности редактора «Прусского еженедельника» — печатного органа умеренно консервативных кругов вокруг министра культуры Пруссии Морица фон Бетман–Гольвега — он выбрал административно–политическую карьеру. Она началась в 1861 году с неоплачиваемой деятельности в Берлинском городском управлении, годом позже продолжилась в Эрфурте, а в 1869 году Вебер–старший снова вернулся в будущую столицу Германской империи, где стал чиновником, по его собственным словам, «одного из самых крупных коммунальных управлений в мире»[37]. С 1868 года он является депутатом прусского парламента, а с 1872‑го — также и рейхстага. Разделение труда в сфере государственного управления было очень незначительным: отец Вебера курировал подземные работы в строительном отделе, работал в попечительстве о бедных, заведовал городской казной, а время от времени председательствовал в городской «Осветительной комиссии», в ведении которой находились газовые фонари Берлина.

Макс Вебер–старший принадлежал к той самой национал–либеральной буржуазной элите, которая представляла демократические силы в условиях монархии и обеспечивала персоналом быстро растущий аппарат исполнительной власти, в то время как монарху при Бисмарке было позволено называться кайзером. В своей предвыборной речи, произнесенной в 1872 году в Кобурге, его тогдашнем избирательном округе, Вебер–старший рассказывает о том, что еще в молодые годы он выбрал для себя «политику в каком–то смысле как профессию». В этой же речи он объясняет, почему предпочел работу в городском совете Эрфурта университетской карьере: «Мне казалось, что сегодня, когда нам предстоит решение в высшей степени реальных, насущных задач, политическая деятельность уже не есть прерогатива профессоров, в отличие от того времени, когда речь шла главным образом о разработке и распространении политических идей. Практическая деятельность с четко очерченной сферой влияния казалось мне лучшим фундаментом для профессии, которую я себе мысленно избрал»[38].

«Политика к каком–то смысле как профессия»: нельзя не заметить удивительного сходства этой формулировки Вебера–старшего с темой одного из самых знаменитых докладов его сына — «Политика как профессия» (1919). Однако небольшое отличие, заключенное в «каком–то смысле», говорит нам о том, что пятьдесят лет назад зарабатывать себе на жизнь политикой еще не было чем–то само собой разумеющимся, в отличие от прихода в политику людей и без того состоятельных, и требовало дополнительных объяснений. Еще в 1866 году шурин Вебера–старшего историк Герман Баумгартен из той же посылки («Политика является профессией так же, как юриспруденция и медицина, более того, это самая благородная и сложная профессия, какой только можно посвятить свою жизнь»[39]) делает противоположный вывод: только дворяне могут найти время для занятия политикой. С другой стороны, чтобы справиться со всеми задачами, которые стояли перед системой политического управления большого города в те годы, дворян бы просто–напросто не хватило.

Домашний уклад в семье Веберов формировался под влиянием всего многообразия должностей, которые последовательно или одновременно занимал отец семейства: с одной стороны, это было его постоянное отсутствие из–за заседаний в парламентах и городском правлении или из–за разъездов во время предвыборных компаний, а с другой — постоянные гости из числа депутатов, чиновников, единомышленников и т. д. Сначала Веберы снимают дом в Темпельхофе, а в 1872 году покупают особняк в Шарлоттенбурге по адресу Лейбницштрассе, 19 — сегодня это центр «западного Берлина», а тогда и вплоть до 1920 года Шарлоттенбург еще находился за городской чертой. В одном из юношеских писем Вебера мы читаем: «После возвращения я еще пока не был в Берлине и за пределами Шарлоттенбурга»[40]. К вилле «Хелена», как ее называют в семье Веберов, прилегает огромный сад — почти две с половиной тысячи квадратных метров. По воспоминаниям Марианны Вебер, дети на вилле росли почти как в деревне[41]. Тетка Макса Вебера Ида Баумгартен, впервые приехав к сестре погостить, увидела «рыцарский замок в уменьшенном масштабе» — четыре этажа, включая две башенки, восемь комнат: «очаровательно для гостей, мужа и детей […], но невыносимо тяжело для домохозяйки с маленьким ребенком»[42]. Тяжело не только из множества лестниц — Хелена Вебер страдает от частого отсутствия мужа, от большого объема работ по дому, которые она неохотно перепоручает прислуге, от нежеланной роли хозяйки дома, принимающей гостей из широкого круга друзей и знакомых супруга, и от постоянных тревог и забот о детях, и в первую очередь о Максе.

Жизнь Хелены Вебер, урожденной Фалленштайн, была сплошной чередой тревог и забот, и печальных дней в ней было больше, чем радостных. Ей было шестнадцать, когда в сентябре i860 года она познакомилась со своим будущим мужем, и уже вскоре после знакомства состоялась помолвка. Для того времени такая поспешность была крайне необычна: среди крупной буржуазии, к которой принадлежали обе семьи, подобные решения, как правило, тщательно обсуждались и подготавливались, тем более что в данном случае речь шла о столь молодой паре. В конечном итоге в этих кругах узы брака всегда соединяли не просто двух отдельных людей, но два состояния, два наследства, два, если можно так сказать, узловых пункта в сети социальных связей высокого уровня. Такое решение невозможно было отдать на волю случая, каковым были сиюминутные эмоции влюбленных. Идея брака по любви уже успела утвердиться в обществе, но только как идея; молодым людям полагалось сначала влюбиться, а потом уже должным образом и по согласованию с родственниками вступить в брак с подходящей кандидатурой.

Отец Хелены, Георг Фалленштайн, впрочем, не мог оценить кандидатуру жениха своей дочери, так как умер еще в 1853 году. Из тех, кто выступал от имени обширных связей среди элиты и самых состоятельных людей Германии, в живых была только ее мать, Эмилия Фалленштайн, урожденная Сушей. Место, освободившееся после смерти отца, неофициально занял его друг и биограф Георг Гервинус[43]. В год смерти Фалленштайна против Гервинуса, историка по профессии, из–за демократических идей в его «Введении в историю XIX века» было выдвинуто обвинение в государственной измене, которое, впрочем, было признано незаконным и вскоре отменено высшим апелляционным судом. Тем не менее эта скандальная история стоила ему профессорской должности в Гейдельбергском университете. Несмотря на это, он частным образом продолжал свои исторические изыскания и привлек к ним Германа Баумгартена, который познакомился в доме Фалленштайнов со своей будущей женой Идой — сестрой Хелены, старше ее на семь лет. Гервинус давал сестрам Фалленштайн — Иде, Генриетте и Хелене — частные уроки литературы, древних языков, музыки и географии и при этом, в возрасте пятидесяти пяти лет, домогался интимной близости с несовершеннолетней Хеленой, о чем через некоторое время стало известно ее семье. Неизвестно, дошло ли до сексуального насилия, но для подтверждения домогательств достаточно процитировать письмо Хелены Иде в январе 1861 года, после того как Гервинусу было отказано от дома: «Он любил меня не как ребенка, а как любовницу, но при этом требуя от меня того, чего влюбленный не должен требовать от своей возлюбленной, а его женой я не была и никогда не буду. […] Иногда я была противна самой себе и часто думала, что лучше прыгнуть в Неккар, чем жить так дальше. […] И тогда он всегда говорил, что если мы будем вместе духовно, то со всем прочим он оставит меня в покое»[44].

Не исключено, что поспешная помолвка Хелены с Максом Вебером объясняется желанием вычеркнуть из памяти эту чудовищную историю и покинуть то место, в котором она разворачивалась. То, от чего Хелене так никогда и не удалось до конца избавиться, — это отчуждение от сексуальности. Во всяком случае, так это виделось ее сыну. «Гервинус, знаменитый историк, был маминым учителем, перед которым она преклонялась. С ним у мамы связано и ужасное воспоминание: охваченный внезапным желанием, он стал домогаться ее. Это повлияло на все ее последующее восприятие чувственной стороны жизни», — пишет Макс Вебер в 1910 году своему брату Артуру, пытаясь объяснить причины семейных конфликтов в прошлом[45]. Впрочем, и сама Хелена Вебер говорит о том же: «Ведь я еще принадлежу к той эпохе, когда тело имело право на существование только как вместилище души и ах, как же часто в браке я молила Бога о том, чтобы я, чтобы „он“ были освобождены от телесного бремени или умели подчинять его своей воле. Это, наверное, еще одно неизгладимое наследие моей матери и религиозно–пуританского происхождения обоих родителей»[46]. В обеих цитатах раскрывается то, что мы впоследствии увидим и в отношении переживаний самого Вебера: внутри семьи широко обсуждаются самые интимные биографические подробности. Так, например, тема сексуальности не просто не была запретной — о ней говорили часто и охотно, но при соблюдении норм речевого этикета.

Порой такое обсуждение не уменьшало, а только увеличивало эмоциональное бремя членов семьи Веберов. При любых обстоятельствах полагалось соблюдать приличия; так, на Гервинуса никто не подал в суд и даже не подверг обструкции, но, с другой стороны, члены семьи сообщали друг другу о случившемся в письмах, и в конце концов даже дети узнали о том, что их матери пришлось пережить в юности. Соблюдение приличий предполагало также, что пережившая сексуальную травму девушка должна была искать спасения в браке, хотя ей наверняка было известно (и в любом случае она узнала об этом в своей новой семье), что там от нее тоже ждут проявления сексуальности. Но, с другой стороны, что ей оставалось? Жизнь во второй половине XIX века многим, и особенно женщинам, казалась западней. В период между 1864 и 1880 годами у Хелены Вебер едва ли не каждые два года рождается ребенок. Тем не менее в этой западне ей видится моральный долг, требование принести себя в жертву. В то же время из ее самопожертвования вырастает ожидание того, что окружающие примут и поддержат ту картину мира, где за подобные жертвы полагается моральное вознаграждение. Но если отец Макса Вебера наслаждается требованиями, которые предъявляет к нему его профессия, а его собственные ожидания в отношении домашнего уклада также полностью совпадают с представлениями, принятыми в обществе (отлаженный быт, обходительная супруга, воспроизводство семьи), то матери ее ожидания приходится реализовывать в каком–то смысле в одиночку. При этом единственным надындивидуальным ресурсом ей служит религия, ставящая жертву во главу угла. Этим объясняется и морализаторский стиль ее воспитания. Неудивительно, что эта еще очень молодая женщина, на плечи которой целиком и полностью легла забота о доме и о многочисленных собственных детях, ищет поддержку в нравственных принципах.

Макс Вебер — первый из восьми детей; его называют продолжателем рода, а сам он в дальнейшем нередко берет на себя роль выразителя интересов своих братьев и сестер. Две сестры умирают рано — Анна в 1866 году сразу после рождения, Хелена в 1877‑м в возрасте четырех лет. Веберу на тот момент тринадцать, и он хорошо осознает и запоминает смерть сестры. Тетка Ида, с которой его мать поддерживала наиболее тесные отношения, в год его рождения потеряла двоих детей, в том числе и свою первую дочь, которая, прожив всего год, умерла не более чем за три недели до дня рождения Макса. Всего из восьми детей Иды лишь четверо перешагнули семилетний рубеж. В те времена это не было редкостью — у дяди Хелены Фалленштайн, Эдуарда Сушей, из девяти детей в младенческом или детском возрасте умерло шестеро[47]. Сама Хелена после рождения Макса долгое время лежит с температурой, о ребенке заботится кормилица, жена столяра, незадолго до этого также разрешившаяся от бремени. В два года Макс Вебер переносит менингит, который в то время еще не умели диагностировать по возбудителю, не говоря уже о медикаментозном лечении. После болезни, по воспоминаниям матери, в его характере появилась тревожность. Это пока еще прелюдия к долгой истории недугов Макса Вебера. В то же время с самого раннего детства и до зрелого возраста Макс был окружен материнской любовью. Сама Хелена Вебер пишет: «Всякому личному удовольствию был положен конец, но за это мне была дарована глубочайшая радость — исполнять свой материнский долг, отрешившись от всего остального»[48].

Хелена и ее сестра Ида воспитывались на трактатах англо–саксонских теологов Уильяма Эллери Ченнинга и Теодора Паркера, которые им читала вслух их мать Эмилия Фалленштайн. Эти работы, написанные в первой половине XIX века, были призваны противостоять строгому кальвинизму новой родины их авторов — Америки, где по отношению к карающему богу допускалось только одно чувство — страх. Ченнинг писал о том, что мы познаем бога посредством собственной души, и это доказывает, что между душой и богом есть определенное сходство: «Идея бога, возвышенная и внушающая благоговение, — это идея нашей собственной духовной сущности, очищенная и продолженная в бесконечность. В нас самих заложены элементы божественного. Поэтому сходство бога и человека отнюдь не только метафорическое. Это, скорее, сходство родителя и ребенка, сходство двух родных существ»[49].

Позднее сестры будут искать в этих сочинениях утешения в связи со смертью их детей. Как бы ни была высока вероятность смерти ребенка — сразу после рождения или в детском возрасте, — в те времена с ней было невозможно смириться, смягчив удар судьбы с помощью заученных религиозных обрядов или стоической невозмутимости. Вероятно, это было связано с тем, что во всех без исключения областях наблюдался явный прогресс, а ситуация с младенческой смертностью так и не изменилась на протяжении всего XIX века. В Германии она даже увеличилась в период между 1850 и 1875 годами, а в Англии, где ее показатели были существенно ниже, осталась практически без изменений с 1840 по 1900 год. Британский премьер–министр Уильям Гладстон, у которого в 1850 году от менингита умерла четырехлетняя дочь, пишет в своем дневнике о том, что смотреть, «как это маленькое существо, никогда не совершившее ни одного греха, „сопоставимого с грехом Адама”, расплачивается жизнью за наш род», — это тяжелое испытание, и в такие минуты кажется, что религиозное понимание действительности вот–вот рухнет. Середина века стала едва ли не зримым рубежом, после которого в обществе постепенно начал нарастать протест против детской смертности — например, в фортепьянном трио соль–минор оп. 15 Берджиха Сметаны, у которого за три года, с 1854 по 1856‑й, в возрасте от двух до четырех лет умерли трое из четырех детей. Для намечающегося разрыва между «практической теологией» и семейной трагедией характерно признание одной матери из знаменитой семьи пасторов англиканской церкви Биккерстетов, которая после смерти своего новорожденного сына в 1854 году писала: «В отношении того, что напоминает мне о моем малыше, я порой боюсь полагаться на свои чувства. Я могу думать о своем ребенке, представляя себе его на небесах, но не могу думать о своем малыше, которого я потеряла; думая о нем, я слишком сильно желаю снова обрести такой же источник радости»[50].

Религиозность сестер Фалленштайн, перенесенная Хеленой и в дом Веберов, позволяла сглаживать подобные эмоциональные конфликты, которые иначе вряд ли можно было бы выдержать. Иногда об этой функции религии в семье говорили совершенно открыто. Вскоре после того, как в муках скончался второй ребенок Иды, в письме матери Макса Вебера она писала о том, насколько важно для нее верить, что «эта ужасная агония была не напрасной для моих бедных детей, что она помогла подготовить их души к высшей жизни. Только эта надежда помогает мне до сих пор оставаться в этом мире»[51]. Хелена Вебер тоже несет через всю свою жизнь груз этого трагического переживания, и это бремя усугубляется еще и тревогой за здоровье выживших детей. И у нас нет оснований полагать, что она находила утешение и поддержку у мужа.

Вместо этого ей, по всей видимости, довольно рано приходится искать поддержку у старшего сына — Макса. По причине его ранней интеллектуальной зрелости с ним очень скоро начинают обращаться как с маленьким взрослым. Он рано перестает быть объектом эмоциональной опеки со стороны матери; вместо этого она все свое внимание уделяет его «нравственному воспитанию» в надежде, что сын усвоит ее и теткино религиозно–социальное мировоззрение и не будет таким, как его отец. Вместе с детьми Хелена поет перед завтраком хоралы, по воскресеньям ходит в церковь, читает Библию и, самое главное, говорит о религии и читает религиозную литературу[52]. И если ее муж и его коллеги и единомышленники не придавали подобным увлечениям ни малейшего значения (как впоследствии писал своей невесте Макс Вебер, «у нас дома, впрочем, интерес к „религиозным материям и социальному реформаторству“ сталкивается с особыми трудностями», вольнодумство старшего поколения соседствует с ограниченностью и нетерпимостью, а в каждом пасторе подозревают «по меньшей мере склонность к лицемерию»)[53], то сама Хелена Вебер воплощала свои взгляды в жизнь с упорством, доставлявшим немало проблем ее близким. Оглядываясь назад, Макс Вебер даже придумал особое слово для обозначения свойства характера, которое сформировалось у него под влиянием материнской неугомонности и способности к постоянному страданию: «Неутешность»[54].